Текст книги "Царь Дмитрий - самозванец "

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

– Нечего было с боярами заигрывать! – продолжал выплескивать свои обиды Федор. – Эти старые пни надо было выкорчевать безжалостно и дать взрасти лесу новому, молодому. Нечего было с Европой ссориться! На юг идти надо было, а он принялся королей европейских задирать! Вот и получил! Да уж, без Сигизмунда сегодня не обошлось! Да ты знаешь ли, князь, что бояре к Сигизмунду послов отправляли для переговоров воровских?

Я промолчал. Хоть и недавно я об этом узнал, но все же знал. А Федор зря передо мной своим знанием похвалялся, я так думаю, что он тоже об этом только сегодня прознал, кабы раньше знал, так непременно бы Димитрию донес, а тот бы принял меры решительные. Но такой уж человек Федор, любил по всякому поводу щеки надувать, демонстрируя всеведение. Я-то к этому привык и не обращал на это внимания, а на иных сильно действовало.

– Послы польские – те же лазутчики, – продолжал Фе-

дор, —ляхи сегодня не вышли на защиту Димитрия – их работа! А, быть может, и еще чего сделали, кто теперь узнает.

«Узнаем! – подумал я. – Все тайное рано или поздно становится явным!» '

Майский день с неохотой отпускал солнце на отдых. Меня же не отпускали мысли скорбные. Возвращаясь в наш дворец в медленно сгущавшихся сумерках, я вспоминал свой разговор с Федором Романовым и в который раз поражался, что вот и он не сказал ни единого доброго слова о Димитрии. Нет, не любил Федор Димитрия. Отца его, Ивана, любил как товарища своих детских лет. И Никита Романович Ивана любил, все же племянник родной и с младенчества вырос в его доме. А Димитрий для Федора Никитича – почти чужой человек, лишь орудие в его руках. Можно ли любить орудие? Вот Петра Басманова, крестника своего, он любил и не переставал сокрушаться о его гибели.

Если уж Федор Романов так к Димитрию относился, то чего от других ждать? Нет, не князь Василий Шуйский с его отрядом малочисленным сверг Димитрия с престола. Это ненависть всеобщая, завистью и страхом вскормленная, опутала его крылья и низвергла на землю, прервав его полет горделивый.

Почему же всеобщая, удивитесь вы, а как же народ? Ведь народ любил и продолжать любить Димитрия. Обижен я был на народ, на простых людей московских за то, что промолчали и разошлись покорно при известии о гибели любимого царя. А если уж совсем честно, то не вспоминал я в те минуты о народе. Мы, князья, бояре, все обитатели кремлевские, клянемся именем народа, обращаемся к народу, ссылаемся на мнение народное, но в минуты решительные о нем забываем и в расчет его не принимаем, весь мир замыкается для нас стенами Кремлевскими. Я такой же, как все, ничуть не лучше. Поживите с мое во дворце царском, такими же будете.

Мысли мои назойливо перебивались какими-то странными звуками, особенно слышными в полной тишине, окутавшей Кремль. Я не сразу сообразил, что это цокают о кремлевскую мостовую подковки моих сапог. «Вот ведь, – подумал я, – пробегал целый день пешком, как простой смертный, что-то это стало в обычай входить». И обычай этот мне очень не понравился!

Следующий день начался с доклада стремянного Николая. Я ему повелел уподобиться жене купеческой и собирать все слухи, по Кремлю и по Москве ходящие, даже самые невероятные, быть может, невероятные-то и в первую очередь. Посему доклад вышел длинный. Отметил же я два, даже не слуха, а верных известия. Во-первых, из Москвы бесследно исчезли Мишка Молчанов и Богдашка Сутупов вместе с печатью государственной, его ведению вверенной. Во-вторых, с конюшни царской столь же бесследно свели трех жеребцов.

– Точно ли трех? – переспросил я.

– Истинно говорю! – воскликнул Николай, и в глазах его мелькнул огонек понимания.

– Это хорошо! – удовлетворенно сказал я.

Я приказал подать торжественные одежды вместо вчерашних смиренных и взнуздать моего любимого жеребца. Пришла пора выехать из Кремля и своими глазами посмотреть, что делается на Красной площади и в городе.

Народу против обыкновения и моих ожиданий почти не было, люди московские затворились в домах своих, рассказывают, что даже все храмы были закрыты из-за отсутствия прихожан. Я беспрепятственно приблизился к помосту, на котором лежали тела. Под покровом темноты люди русские успели проявить обе стороны своей загадочной, двойственной натуры – тело Петра Басманова был раздето донага, тело же, как полагали, Димитрия, было омыто и даже умащено маслами благовонными, руки сложены на груди, чресла прикрыты расшитым рушником. Но неужели кто-нибудь мог поверить, что это – царь? Длинные, неровно обрезанные ногти на кривых пальцах ног, с набившейся под них землей, и это у царя, любившего чуть ли не каждый день в бане париться! Густая шерсть на груди, а ведь и лицо и тело Димитрия были почти безволосыми. Впрочем, кто видел Димитрия обнаженным, подумал я, только мы, немногие, в бане, и вообще нагота уравнивает людей, в той же бане мудрено распо-

знать, кто царь, а кто мыльник. Единственная верная примета бросалась в глаза—отсутствие бороды, лица же неведомого героя было не разглядеть, вся правая сторона и лоб были иссечены, нетронутой оставалась лишь левая щека, но она потемнела от вылезшей за ночь щетины. Нет, никаких сомнений у меня не осталось!

Тут я почувствовал на себе чей-то обжигающий взгляд, вскинул глаза, резко повернул голову и увидел большую группу бояр во главе с Василием Шуйским и Федором Мстиславским, видно, я так задумался, что не расслышал их приближения. Поймал и устремленный на меня взгляд князя Василия Голицына. Тот скосил глаза, посмотрел на то, что я так внимательно разглядывал, и криво усмехнулся.

«Ах ты, предатель! Ах ты, гаденыш! – чуть было не вскричал я. – Все ты знаешь прекрасно, что не Димитрий лежит перед нами, что спасся он, и все равно к победителям спешишь пристать!»

Голицын подозвал кого-то из слуг своих, отдал ему тихо приказания, и вот уже вокруг тела лежащего закрутился бесовский хоровод. Рушник скинули, открывая срам, на голову напялили невесть откуда взявшуюся машкару, приготовленную для несостоявшегося праздника дворцового, в прорезь для рта вставили дудку скоморошью. Я не желал смотреть на это надругательство и перевел взгляд на бояр. Все здесь! Даже и Нагие, склоняются подобострастно перед Шуйским, видно, пообещали им не лишать их шапок боярских и не трогать вотчин пожалованных, вот они и стараются. Только Ивана Романова не было, но ему тут находиться совсем неприлично, впрочем, как потом выяснилось, он больным сказался.

Васька Голицын затеял всю круговерть ради того только, чтобы скрыть лицо лежавшего на помосте, коли я щетину приметил, то и другие могут. Но боярам действо его понравилось, они стали охальников подбадривать и изощряться во всяких советах непристойных. Голицын уловил, что за выдумку свою достоин милости, и громко обратился к Мстиславскому:

– Челом бью Думе боярской! Дозвольте взять останки боярина Басманова, похоронить по-христиански в усыпальнице семейной.

Мстиславский посмотрел на князя Василия Шуйского, тот кивнул согласно, просьбу слезную уважили.

– А с этим что делать будем? – Василий Шуйский пренебрежительно кивнул головой на опозоренное тело.

– Дык в усыпальницу царскую, – по простоте душевной предложил Мстиславский.

– Самозванцу не место среди гробов священных! – взвился Василий Шуйский.

– Самозванцу, конечно, не место, – согласился Мстиславский, – а Димитрию...

– Не Димитрий это! – взвизгнул Дмитрий Шуйский, поддерживая брата.

Тут началась свара неприличная вокруг трех слов – «царь», «Димитрий», «самозванец». В конце концов договорились лишь до того, что непоименованное тело надлежит выдать родственникам, как Басманова Голицыным, а там пусть родственники распоряжаются. Если же пожелают непременно в храме Михаила Архангела хоронить, то это Дума боярская отдельно решать будет, позже, на холодную голову. Все смотрели на Нагих, те прятали глаза, как будто дело их не касалось. Вдруг Михаил Нагой встрепенулся, на меня перст уставил:

– Да вон князь светлый! Он у нас главный похоронщик!

– Ну что, князь Юрий, признаешь родственника? – още-рясь, спросил Василий Шуйский.

– Чего же вы меня раньше не спросили, когда мимо окон моих тело бездыханное волочили? – вопросом на вопрос ответил я. – Я бы вам ответил. И сейчас скажу: не Димитрий это, а невесть кто.

Князь Мстиславский посмотрел на меня с удивлением, не мог он взять в толк, почему я от Димитрия открещиваюсь, но Василий Шуйский – тот прекрасно понял, что я сказать хотел. И даже смутился на мгновение. Но быстро взял себя в руки и возвестил:

– Раз родственников нет, так... – тут он помедлил в раздумье, —сожжем его, а пепел по ветру развеем, без отпевания, пусть в ад отправляется к хозяину своему.

– С «адом» и сожжем, – поддакнул Дмитрий Шуйский.

Так в тот же вечер и сделали. А пеплом зарядили пушку и

выстрелили в сторону Польши. Зачем? У Шуйского на это свои резоны имелись.

Но все это позже было. Тогда же я с тяжелым чувством смотрел на весело гогочущих бояр, забывших свой недавний спор и вновь объединившихся в торжестве победы.

Недавно и я торжествовал, зря Димитрия, воссевшего на престоле предков. И восхищался его победой, когда с немногими тысячами сподвижников всего за восемь месяцев он покорил державу великую. Года не прошло, как двести не обученных военному делу детей боярских за восемь часов свергли государя, повелевавшего миллионами и готовящегося диктовать свою волю всем королям европейским.

«Торжествуете? – хотелось мне крикнуть в лицо боярам. – А ведомо ли вам, что легкая победа есть лишь предвестие поражения тягчайшего. Пройдет совсем немного времени, и воздастся вам по делам вашим!»

Но мысль о скором и неминуемом возмездии не веселила душу. Видения кровавой смуты вставали перед моими глазами, и в смуте этой могли погибнуть и держава, и народ, о них печалился я.

И еще одна грустная мысль посетила меня. Я вдруг понял, что Димитрий никогда уже не вернется. Да, история всегда повторяется, но никогда – в том же месте и с тем же человеком. Многие герои заносчиво пренебрегали этим законом и, пытаясь переломить судьбу, старались повторить свой подвиг давний, принесший им власть, богатство или славу. И что из этого выходило? Всегда одно и то же – срамота и смех всеобщий.

Нет, Димитрий не вернется, а если вернется, то это будет уже другой человек.

Сказка не повторяется.

Красное Солнышко не восходит дважды.

Самозванец

[1606-1608 гг.]

Если и был когда-либо самозванец на Русском престоле, так это князь Василий Иванович Шуйский. Ох, недаром я всю жизнь эту семейку недолюбливал, подозревая во всевозможных кознях! Но даже я не ожидал, что они в мыслях так высоко заносятся. От Романовых ожидал, потому что они выскочки, у молодых родов случается иногда вредное кружение в голове, но Шуйские-то за столько поколений должны были смириться с давним поражением и свыкнуться со своим вторым местом в державе. Да и честили мы их без меры, всегда они были в Думе боярской, иногда и во главе, в войске – первыми воеводами в полках, а если и казнили их, то редко, гораздо реже, чем по делам их следовало. За примерами далеко ходить не надобно – года не прошло!

Но Шуйские не только меня вокруг пальца обвели. Димитрий с Романовыми и всей их бандой опричной переворот проглядели, а бояре, кроме самых ближних к Шуйским, ожидали совсем иного результата. Как и святые отцы, и поляки, король с послами его.

Но уже на второй день после бунта князь Василий Шуйский открыл свое истинное лицо. У него и внешнее-то было весьма отталкивающим, как и весь облик его. Роста малого, мне под грудки, он брал толщиной, но она не прибавляла ему сановитости; руки нервные, находящиеся беспрестанно в движении, из тех, что все и всегда к себе подгребают, а отдают с великой неохотою; нос утицей; рот широкий, но не улыбчивый; особенно же мерзки были глаза, маленькие, подслеповатые, постоянно мигающие и, по общему признанию, вороватые. Да уж, нашелся спаситель державы! Ничем не мог привлечь он сердце народное, и народ не любил его, даже дал ему презрительное прозвище Шубник, не за то, что имел шубы роскошные и всегда появлялся в них, а за то, что шубами этими торговал – истинно княжеское занятие!

Но за всем этим обликом скрывался ум, великий в замыслах коварных, хитрость воровская и даже смелость в некоторые решительные минуты. Что князь Василий и показал, когда вдень поминовения нашего предка великого князя Димитрия Донского на Красную площадь вышли бояре, святители, двор царский, дьяки. Простого народу было меньше, несмотря на оглашение и непомерное любопытство людское, на площадь явилось всего сотни три-четыре, преимущественно купеческого звания, как потом выяснилось, сотоварищей князя Шуйского по его делам торговым.

А ведь весь этот торжественный выход и был в значительной мере предназначен для народа, который забился по домам своим и хранил враждебное молчание. Из дел же предполагалось только объявить созыв Священного Собора для избрания патриарха, который будет руководить страной до прибытия представителей земель Русских и избрания царя. Все шло по плану Федора Романова, но вдруг на площади раздались громкие крики: «Царь важнее патриарха! Да здравствует Дарь Василий Иванович!» – то вступили в действие луженые купеческие глотки. За ними подпевалами заголосили ближние Шуйским бояре и князья и даже некоторые святые отцы, которым не по душе было грядущее избрание Федора Романова в патриархи. Все остальные были захвачены врасплох, переглядывались недоуменно, ожидая, что кто-нибудь выступит вперед и скажет противное слово, но таковых не находилось, и бояре покорно опускали головы. Когда же Романовы, Федор и Иван Никитичи, преодолели растерянность и сообразили, что надо делать, было уже поздно – князь Васи-

лий Шуйский был провозглашен великим князем и царем Всея Руси.

Так несколько сотен безвестных голосов решили судьбу престола Русского. Вот я и говорю: Васька Шуйский – самозванец!

Василий Шуйский обошел Романовых, обошел он и ляхов, и тех бояр, которые тайно держали сторону польского королевича как будущего царя Русского. Это было еще проще, всего-навсего надо было разругаться с королем Сигизмундом, а ругаться на расстоянии и легче, и безопаснее. Первый знак был послан еще до воцарения Василия, когда после сожжения тела якобы Димитрия его пеплом зарядили пушку и выстрелили в сторону Польши. Но этот знак даже не все наши бояре поняли. Тогда через несколько дней к новому уже царю пригласили послов польских и в их лице обвинили короля Сигиз-мунда в нарушении мирного договора между нашими державами, подтвержденного крестным целованием, в помощи безвестному бродяге деньгами и войском, в бесчинствах в землях Русских и в Москве, умысле на убийство всех бояр русских, в покушении на истинную православную церковь, в желании разорить все святые обители, выгнав оттуда иноков и женив их на инокинях. В общем, трудно найти лыко, которое бы ни поставили полякам в строку. Послы пробовали поначалу возмущаться, потом оправдываться, под конец даже напоминали о неких тайных договоренностях и своей помощи в день переворота, тут Василий Шуйский их резко прервал, приказал препроводить на выделенное им подворье и посадить под крепкий арест. Одного этого было достаточно, чтобы нанести королю Сигизмунду несмываемую обиду.

Также в заложниках до окончания переговоров с королем польским были задержаны и все знатные паны, которых разослали по разным городам русским на иждивение наместников. Простых же шляхтичей, запертых на своих дворах с самого дня переворота, Шуйский приказал освободить и под конвоем доставить до границы. Тут не милосердие в нем

говорило, а обычная скаредность, не хотелось ему кормить всю эту ораву за счет казны царской.

А еще Василий Шуйский отправил своего посла в Польшу с извещением о последних московских событиях и своем воцарении, а также для переговоров о судьбе всех польских заложников. Не без умысла, я думаю, выбрал он на эту роль князя безвестного Григория Волконского и приказал ему поспешать не торопясь. Четыре месяца ехал князь Волконский от Москвы до Кракова, давая возможность литовцам и полякам в полной мере выразить все, что они думали о злодейском убиении Димитрия и издевательствах над их соплеменниками в Москве. В каждом местечке и городке путь посольскому поезду преграждали толпы разъяренных людей, послов бесчестили и ругали, а потом принимались забрасывать грязью, отбросами и всякими нечистотами. Никогда не было такого унижения державе Русской! В былые годы, при государях истинных, посол при первом же враждебном выкрике и брошенном камне призвал бы начальника встречного посольства и грозно потребовал бы немедленно найти и строго наказать виновного, а при повторном недоразумении просто развернул бы посольский поезд обратно к границе. Впрочем, в былые годы не то что второго, первого бы случая не было, никому бы такое в голову не пришло, в иноземцах уважение было или, если хотите, страх.

Столь же нелюбезный прием был оказан послу нашему и королем Сигизмундом, разве что обошлось без грязи и нечистот, хотя заменяющих их слов было сказано предостаточно. Ни о каких переговорах, ни о каком примирении не могло быть и речи, собственно, этого и добивался недальновидный Шуйский.

Но обо всем этом я узнал много позже, да и не очень меня это волновало, кроме, конечно, унижения послов наших. Из всех поляков меня интересовала только Марина. И когда Дума боярская постановила выслать бывшую, как они полагали, царицу вместе с отцом и всем ее двором в Ярославль, я настоял, чтобы мне дозволили сопровождать ее.

Для этого у меня много причин имелось. Хотелось уехать

из Кремля – невмоготу было мне смотреть на торжествующего Шуйского. Надо было навестить Ярославль и проверить срои давние клады, и книжный, и другой, что лежал про черный день. И еще верил я, что Димитрий непременно постарается встретиться с Мариной, за стенами Кремля ему это будет сделать много безопаснее, и именно в Ярославле я вновь обрету моего мальчика, как и пятнадцать лет назад, после угличского дела – я таким совпадениям большое значение придавал.

Но главное было все же – Марина. Как после кончины царя Симеона я придал подобающий вид отъезду Марии Нагой с младенцем Димитрием в Углич, так и сейчас я пытался представить наше путешествие не безнадежной и позорной ссылкой, а переездом во временную столицу, быть может, даже столицу удельного княжества. Народ – он ведь очень тонко все чувствует, видя наш внушительный поезд со мной во главе, мою разодетую в лучшие одежды свиту, шляхтичей, едущих на конях при оружии, он сбегался к дороге и приветствовал нас с Мариной весьма радушно. Свиты же у Марины с воеводой Мнишеком набралось почти четыреста человек, да сто моих, так что пятьсот стрельцов, сопровождавших нас, никак не походили на стражу.

И еще я строго требовал от всех обходиться с Мариной как с законной государыней, сам подавал пример, и на людях, и в узком кругу, и другим никаких вольностей не спускал. Марина с отцом пробовали меня урезонить, Марина – повинуясь тайному приказу Димитрия, а воевода Мнишек—из присущей ему трусости, которую он пытался прикрыть обещаниями скромного поведения, данными им якобы Думе боярской. Но я им твердо отвечал, что поступаю, как велят мне моя фамильная честь и гордость, и в этом мне никто не указ, даже и Димитрий.

Наш торжественный въезд в Ярославль произвел должное впечатление и на народ, и на наместника, князя Дмитрия Ка-тырева. А еще я изустно разъяснил князю, что времена ныне смутные, что Марина, являющаяся по закону венчанной царицей Русскою, может в недалеком времени и вернуться на трон в Москву, а дальше уж князь все сам сообразил и, презрев при-

^{генрих эрлих}

сланные ему указания из Кремля, постарался разместить Марину со свитой со всеми возможными в данных обстоятельствах удобствами. Удобства были, конечно, невелики, но это с чем сравнивать, не Кремлевские палаты, но и не яма в Пелыме, в которой сидел Александр Романов.

Все бы хорошо, вот только главное мое ожидание не оправдалось – Димитрий ни сам не появился в Ярославле, ни весточки не прислал. И я, прождав без результата две недели, поспешил обратно в Москву, к моей княгинюшке, по которой сильно истосковался. Мне и двух недель хватило, Марине же предстояло провести в Ярославле в одиночестве два года.

Недолго я в Москве отсутствовал, а как все изменилось! А быть может, мне так показалось на свежий взгляд. Я говорил, что невмоготу мне было смотреть на торжествующего Шуйского, а ведь торжествовал он совсем недолго, дай Бог, неделю. Бояр наших можно застать врасплох, со сна или с похмелья тяжкого, и тем волю им свою навязать, особенно если поодиночке. Но сломить их тяжело, когда они в себя придут да между собой стакнутся, тут против них мало кто устоит, даже и царь. Сколько еще брат мой сетовал на своеволие боярское, но и он понимал, что оно от силы идет. Слабые – они смирные, если и взбрыкнут, то единственный раз в жизни, в первый и в последний. И сила боярская не только от их вотчин проистекает, тут главное в породе, в длинной веренице славных предков, в осознании этой своей силы, которая впитывается с молоком матери и внушается отцовскими поучениями. Прав все же был князь Андрей Курбский в своих спорах с Алексеем Адашевым, и внимательнее мне его в свое время слушать надо было, уж он-то в мыслях и устремлениях боярских лучше меня разбирался, ибо сам был из них, а я бояр по сию пору не всегда понимаю, все же мы, великие князья, совсем другие люди.

Но я опять отвлекся по своему обыкновению. Бояре быстро показали Шуйскому, что не позволят ему править самодержавно, так, как все последние истинные государи Русские. Ко-

нечно, на людях все выглядело пристойно, все церемонии соблюдались неукоснительно, бояре низко склонялись перед царем и смиренно просили дозволения слово молвить, и под локотки поддерживали при выходах, и общими усилиями на коня громоздили. Церемонии – вещь незыблемая и, не побоюсь этого слова, святая, на них держатся вся жизнь дворцовая и уважение народа к власти, протекают они неизменно по раз заведенному обычаю независимо от того, кто на троне находится, хоть царь-громовержец, хоть дите неразумное, хоть какая-нибудь, прости, Господи, обезьяна. Даже стремительный Димитрий был вынужден смириться перед этим порядком.

Ничего не смог противопоставить Шуйский соединенной силе боярской и как-то очень быстро сдулся. Первые дни после переворота сиял, как новенький рубль, а уже на венчании на царство смотрелся старой, затертой, захватанной множеством грязных рук копейкой. Да и какое это было венчание! Как воровски на трон пробрался, так же воровски и венчался, чуть ли не тайно, обряды, конечно, все соблюли, строго по чину венчания царей Русских, но без подобающей пышности, без стечения ликующего народа, без раздачи богатой милостыни, без празднеств шумных. С обрядами, впрочем, тоже не все ладно вышло. Шуйский так спешил венчаться на царство, что не удосужился дождаться избрания патриарха, поэтому венец царский возложил на него митрополит новагородский Василий, что сразу породило сомнения в законности венчания. А еще бояре заставили Шуйского прямо в храме Успения принести присягу. Чего только не было в той длинной грамоте: не казнить смертию никого без суда боярского, истинного и законного; преступников не лишать имения, но оставлять его в наследие женам и детям невинным; в изветах требовать прямых явных улик с очей на очи и наказывать клеветников тем же, чему они подвергали винимых ими несправедливо; всего не перечислишь. Все вроде бы правильно, все цари нововенчанные в обращении к народу обещают мир, благоденствие, милосердие, суд справедливый, таков обычай, все таких и только таких слов ждут, но зачем же на этом крест целовать?! Сие есть зримое умаление власти, от Бога данной.

Да и была ли она, власть-то? Шуйский не нашел даже силы, чтобы покарать сподвижников и приближенных ненавидимого и свергнутого им Димитрия, не считая беззащитных поляков. Все ограничилось тем, что у Михаила Нагого отобрали титул Великого Конюшего, князя Мосальского отправили воеводою в Карелу, дьяка Афанасия Власьева – наместником в Уфу, Михайлу Салтыкова – в Ивангород, а князя Григория Шаховского – в... Путивль, будто нарочно бросили зерно будущего бунта. А может быть, и нарочно, я же не знаю, кому пришла в голову эта мысль, ведь тот же Иван Романов по-прежнему заседал в Думе боярской, как будто ничего и не произошло. И, конечно, вернули Бельского, сослали Бельского, таков обычай!

Личность царя проглядывала только в обиходе двора. Бережливый и скаредный, угрюмый и набожный, Шуйский подавал пример поведения и первому боярину, и последнему мастеровому. Все совлекали блестящие одеяния предыдущего царствования и складывали их в сундуки до времен лучших, которые непременно когда-нибудь наступят, не нам, так нашим детям или внукам сгодятся изукрашенные золотом кафтаны и красные рубахи. Пока же облачались в одежды смиренные, придавая лицам выражения скорбные и постные. Казалось, вся Москва предалась трауру. Собственно, это и был траур, траур по Димитрию, по его короткому, но блестящему правлению, траур по всему нашему славному роду.

Если что и правило безраздельно во все годы царствования Шуйского, так это – ложь. Правильно народ говорит: каков поп, таков и приход. Всегда был Шуйский клеветником и клятвопреступником, измышления гнусные положил он в основание своего переворота, а придя к власти, продолжал громоздить одну ложь на другую. Тут не только натура его сказалась, такова участь всех самозванцев: усевшись попустительством Господа на престоле, они вынуждены тратить все недолгое время своего правления на доказательство законности собственного воцарения.

Что ни день, летели в разные земли и города русские грамоты царские да боярские. Не будучи в состоянии придумать что-либо новое, воскресили старую сказку о расстриге Гришке Отрепьеве и лишь уснащали ее новыми лживыми подробностями. Ссылались на свидетельства царицы-инокини Марфы, которая ни разу с момента переворота не нарушила обета молчания, на рукописный извет старца Варлаама, которого я сам по глупой своей доброте привез из Самбора в Москву, на допросы секретарей Димитрия, братьев Бучинских, которые представили переписку царя с Папой Римским о введении у нас латинской веры. Правда, послания первосвященника Римского почему-то затерялись, а царские письма, видел я их, написаны самими Бучинскими, в застенке и не такое напишешь. Вот только на одного свидетеля не ссылались, на Гришку Отрепьева, а могли бы, он в это время в Ярославле проживал, куда его Димитрий сослал, утомленный его беспрестанными пьяными дебошами. Гришка и ко мне приходил, когда я в Ярославле с Мариной был, просил денег на пропой души, я дал по доброте своей.

Картина переворота от грамоты к грамоте вспучивлась новыми красками. Уже вся Москва, как один человек, поднялась против тирана, а Кремль штурмовало ни много ни мало тридцать восемь тысяч двести три человека, не считая главного героя – Василия Шуйского. Димитрий же трусливо бежал, бросив молодую жену в постели супружеской, а будучи пойман, вселюдно покаялся в своем самозванстве.

Шуйский же именовался не иначе как Спасителем Церкви и Державы, род его превозносился выше всех других родов русских и возводился к кесарям римским. Только это мог бы я признать правдой, но с одним непременным добавлением, что ветвь Шуйских боковая и гнилая.

Избрание же Шуйского на царство представлялось как единодушное решение Земского Собора, состоящего из посланцев всех земель Русских, то-то, наверно, удивлялся народ в этих землях, впервые из этих грамот узнавший о новом царе.

О том, что венчал Шуйского на царство Патриарх Всея Руси, можно даже и не говорить.

Верхом же бесстыдства Шуйского была канонизация Димитрия, точнее говоря, отрока, в Угличе погибшего. Народ русский, признаемся, не всегда достаточно чтит священнослужителей, но к святым относится с трепетом и любовью, обращается к ним с мольбами о защите и помощи, каждый почитает не то что священной обязанностью, но жизненной необходимостью хоть раз в год сходить на богомолье и прикоснуться к мощам любимого святого. Вот и подумал Шуйский, что если уж русский человек, искренне уверовав, поклонится мощам Святого Димитрия, то никогда не встанет под знамена человека, именующего себя истинным Димитрием. То, как все это происходило, я вам описывать не буду, чтобы даже движением руки с зажатым в ней пером не участвовать в этом святотатстве.

Весь ужас положения был в том, что и с другой стороны исходила тоже ложь. Я ведь не рассказывал ничего о действиях сторонников Димитрия вовсе не потому, что хотел заинтриговать или оставить самое важное и интересное на сладкое. Я действительно не придавал их действиям никакого значения. Для меня все просто было: идет Димитрий во главе рати – это война священная во имя восстановления справедливости, ее надо приветствовать и с трепетом душевным ожидать ее счастливого завершения; нет Димитрия – это простой бунт, шайки разбойников должны быть разбиты, а пойманные бунтовщики наказаны в соответствии с законом, то есть повешены. Пока что я видел только бунт, а обо всех русских бунтах рассказывать – бумаги не хватит.

Хотя поначалу все было неясно, и эта неясность питала надежду. Народ московский после переворота недолго пребывал в затворничестве и молчании. Конечно, слухи о чудесном спасении Димитрия появились еще до официального сообщения о его гибели, но не прошло и недели, как слухи были подкреплены подметными письмами, которые по ночам при-

колачивали к воротам боярских домов. Письма были составлены от имени Димитрия, но я-то понимал, что Димитрий здесь ни при чем, вероятно, это начали действовать его клевреты, быть может, те же Романовы. Возбужденный письмами и тайными лазутчиками народ уже на восьмой день после переворота приступил к Кремлю и стал громко требовать у бояр ответа, почему убит государь. Но стоило князю Мстиславскому только выговорить слово «самозванец», как в него полетели загодя принесенные камни и над Красной площадью раздался клич: «Да здравствует истинный царь Димитрий Иванович!» Еще через неделю появились новые подметные письма с якобы указом Димитрия, в котором царь отдавал дворы из-менников-бояр своим верным москвичам. Народ с готовностью приступил к исполнению указа, боярские подворья были спасены от полного разорения и разграбления только подоспевшими стрельцами.

Другие города русские ненамного отстали от Москвы. Стоило князю Григорию Шаховскому прибыть к месту назначения, как восстал Путивль, вскоре к нему присоединились Чернигов, Стародуб, Новгород-Северский, Моравск, Белгород, Борисов, Оскол, Кромы, Дивны, Елец – право, проще было написать, что взбунтовался весь юг и запад без изъятия. История первого похода Димитрия повторялась полностью. Вновь из Путивля полетели грамоты Димитрия, призывающие к восстановлению его законной власти. Это были уже не подметные письма, на них красовалась большая красная печать, хорошо знакомая любому дьяку и любому наместнику в государстве. Печать была, действительно, Димитриева, ее не подделать, вот только тексты были не его. Он всегда подобные воззвания, да и большинство указов сам писал, я его манеру хорошо знал и подделку легко разглядел.