Текст книги "Царь Дмитрий - самозванец "

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

Власть торжествовала. На лугу у ворот Серпуховских устроили действо позорное, при огромном скоплении народа московского, на глазах царя милосердного Михаила и инокини благочестивой Марфы посадили на кол атамана Ивана За-руцкого, а рядом повесили за шею мальчика четырехлетнего, коего почти весь народ русский почитал царевичем законным и последним из славного рода великих князей московских. Тельце легкое не могло затянуть удавку смертельную, и несколько часов жалобный детский писк сливался с громкими крикахми могучего атамана, которому щедро смазанный кол раздирал внутренности.

После сего зрелища отрадного боярин первый Иван Никитич Романов пребывал в благодушном настроении и не отказал мне в смиренной просьбе допустить меня к Марине.

Постарела голубушка моя, подурнела. Да и не в этом даже дело, огонь в глазах погас, как будто вышла из нее вся сила жизненная. Жалость защемила сердце, я едва крепился, сдерживая слезы. Мы долго сидели молча, не решаясь начать разговор скорбный и опасаясь ушей чужих.

– Как вы живете? По здорову ли? – спросила, наконец, Марина.

– Цо здорову, – ответил я, – все хорошо, хвала Господу!

Марина разрыдалась, тут и я дал себе волю.

– Не слыхали ли, что с Иваном? – спросила Марина, успокоившись, идут же добавила: – С боярином Заруцким?

– Казнили. Вчера, – ответил я, не вдаваясь в подробности.

Марина покачала скорбно головой.

–"«ISSSS •

– А ведь он спастись мог, – сказал она, – ему Михалка Романов прощение всех вин обещал, если он от меня отступится. Грамоту опасную прислал, чтобы ехал он в Москву безбоязненно. А попы лукавые другую грамоту прислали, где ручались за слово узурпатора. Иван нарочно мне их показал, а потом сжег в печке. Он... – тут Марина опять расплакалась.

Не царицынские это слезы были, женские. Не мне ее судить. Ей скоро пред Господом ответ держать, но, думаю, и Он ей простит этот маленький грех простого женского счастья.

– И мальчика... Тоже... – сказал я тихо, уловив вопрос немой.

– Жаль Ванечку, – сказала Марина, – привязалась я к нему.

– Он теперь на Небе, у престола Господа в сонме ангелов обретается, – успокоил я ее, – кровь же младенца невинного падет на убийц его.

– И на весь род их, – прошептала Марина, вперившись взглядом неподвижным в стену.

А быть может, прозревала она взглядом сим будущее отдаленное. Кто знает? Один лишь Господь!

– Объявили, что завтра повезут меня в некий монастырь отдаленный, в заточение вечное, – сказала, наконец, Марина, – да думаю, не довезут. Оно и ладно. Устала я.

– Бог милостив, – пробормотал я, что тут еще скажешь?

Мы обнялись на прощание.

– Придете проводить? – шепнула мне Марина на ухо.

– Придем.

На следующее утро я в сопровождении двух холопов выехал на прогулку. Передо мной на луке седла пристроился Ванюша. Возбужденный редким развлечением, он беспрестанно вертел головой из стороны в сторону и по обыкновению своему засыпал меня вопросами.

– А почему тетя в клетке? – спросил он, когда показалась повозка с Мариной. – Она что, лев? Кусается?

– Львица, – ответил я и, склонившись, добавил тихо: – это, Ванюша... царица Русская.

– Бывшая?

л

ГЗ

^{генрих ЭРЛИХ}

— Царицы венчанные, как и цари, бывшими не бывают! – сказал я торжественно.

Ванюша обратил ко мне удивленный взгляд, наморщив лобик в попытке понять слова мудреные, но вскоре назад развернулся. '

– А почему она все время на тебя смотрит? – спросил он.

– Почему же непременно на меня? – ответил я. – Ты помаши ей ручкой-то.

Ванюша послушно исполнил.

– Ой, смотри, деда, она улыбается! – воскликнул он радостно и замахал сразу обеими руками. – Она хорошая! Зачем ее в клетку посадили?!

– Ты, Ванюша, улыбку эту запомни, а остальное забудь.

Чем реже я выходил, тем заметнее мне были перемены, в Кремле происходящие. Я не о постройках говорю, а о людях. Все меньше попадалось лиц знакомых, новые же поражали наглостью и удручали непочтительностью. Не многие кланялись, а иные пытались и дорогу заступить. Раныпе-то меня даже дети знали, помню, как при выездах моих застывали они с разинутыми ртами, пораженные моим одеянием богатым и осанкой величественной. Теперь же мальчишки московские преследовали меня с криками громкими: «Царь татарский! Царь татарский!» Почему, интересно, татарский? Нет, прозвище такое у меня было, так меня одно время величал с подковыркой царь Борис, раздосадованный маленьким недоразумением, что случилось между нами перед его восшествием на престол. Но ведь это когда было! Бесенята эти и знать о том не могли! Неужто сами придумали? С чего бы это?

Пришел я как-то домой, посмотрел в зеркало: голова лысая, и брить не надо, в коричневых пятнах старческих, нос крючком, борода какая-то пег ая и взлохмаченная. Страшён и грозен. Я еще брата вспомнил и, как он, бывало, глаза выкатил и завращал быстро. Жуть! Хорошо, что хоть рогов нет. Я перекрестился. Изображение в зеркале тоже перекрестилось, это

меня успокоило, но на всякий случай я то зеркало вместе с рожей мерзкой отдельно перекрестил.

Слышу смех за спиной.

– Ой, деда, сделай еще раз так глазами! – заливается Ванюша.

– Не испугаешься?

– Не-е-е-ет!

– И что, я совсем не страшный?

– Какой же ты страшный?! Ты добрый! Я тебя люблю!

– Ах, малыш ты мой милый! Иди ко мне, дай я тебя обниму!

Ванюша подбегает ко мне, я наклоняюсь, подхватываю его

на руки и... остаюсь крючком. Лежу потом неделю на кровати, грею спину подушкой с песком раскаленным, Ванюша все время рядом со мной суетится, то вина нальет целительного, то орешков наколет, а то, стремясь доставить мне радость великую, примется буквы в слова складывать. А я лежу, на Ванюшу посматриваю, размышляю. Вырос парень-то, а я что-то сдавать начинаю, как бы момент не упустить, пришла, видно, пора исполнить прощальный завет брата моего и сделать дело мое последнее.

Едва разогнулся, встал с постели, так сразу и отправился к Ивану Романову. Как ни противно было моей гордости просить его о чем-либо, но ради дела святого я и не такое унижение готов был претерпеть.

– Пришел я к тебе, свет-боярин Иван Никитич, по-родственному и по дружбе старой, – приступил я сразу к делу, как только иссякли вопросы положенные о здоровье, о родне, о собаках, лошадях и охоте последней, – хочу я испросить у ца-ря-батюшки и думы Боярской дозволения отправиться в Святую землю, поклониться Гробу Господню, а если будет на то Его милость, то и упокоиться поблизости. Посоветуй, как сделать все так, чтобы отказа не было, от этого боярам неудобство, а мне зазорно.

– Зачем хочешь покинуть нас, князь светлый? – удивился Иван Романов. – Или обидели мы тебя чем-нибудь? Говори прямо, не стесняйся, все исправим. И о будущем не волнуйся,

все сделаем как положено, тебе уж и место приготовлено в храме Михаила Архангела.

– За заботу сию благодарность премногая, – ответствовал я с поклоном, – но просьбу свою вынужден повторить. По грехам моим тяжким дорога в рай мне только через Святую землю лежит, а мне в рай очень надобно, меня там княгиня Иу-лиания с нетерпением дожидается. Кстати! Чуть не запамятовал! Я как о Земле святой возмечтал, так духовную свою перебелил, а тут разбираю вещи старые княгини Иулиании и нахожу ларец с побрякушками женскими...

Достаю ларец, с собой принесенный, ставлю на стол, откидываю крышку. Вы, конечно, понимаете, что никакого касательства к княгинюшке моей незабвенной он не имел, но, думаю, что и она бы такими украшениями не побрезговала. Было их там навскидку тысяч на сто, Димитрий бы точнее сказал. Иван Никитич, даром что боярин первый, как заглянул в ларец, так в лице переменился.

– ...я и подумал, не переписывать же духовную, да и в паломничестве моем они мне без надобности, оставлю-ка я их в память о себе человеку доброму. Перед уходом открою ларец в последний раз, представлю, как они на княгине Иулиании блистали, и... – Тут я прикладываю левую руку к глазам, как бы унимая слезы невольные, а правой между тем не устаю доставать из ларца разные диадемы, ожерелья, запястья, перстни и вертеть их из стороны в сторону, чтобы ярче сверкали каме-^; нья драгоценные.

– Подумать надо, – выдавил, наконец, Иван Никитич, судорожно сглотнув.

Зачем это затеял я все эти ходатайства да подношения или не волен я был уехать свободно? В том-то и дело, что не волен, вот как все в державе нашей переменилось! Прямо об этом мне никто, конечно, не говорил, но пристальную опеку Романовых я ощущал чутко. Они для слежки постоянной и холопа одного моего подкупили – на Руси тайны такие недолго живут, немногим меньше, чем сами предатели. Но я против'

обыкновения доносчика не тронул, чтобы не показать виду, что я о чем-то догадываюсь, чего-то опасаюсь или что-то замышляю.

Убежать не мог. Стар я стал бегать. Тем более с мальцом на руках. А ну как погоня, а ну как завернут! А погоня будет непременно, так просто они меня не отпустят, Марину с мальчиком аж до Яика преследовали, то же и со мной будет. Боятся до сих пор Романовы рода нашего, даже и такого старого пня, как я, потому как много я всего знаю, ох, как много! Нет, не мог я так рисковать!

Ждать ответа Ивана Романова пришлось довольно долго, ровно столько, сколько нужно грамотке тайной, чтобы преодолеть путь до польского замка Мальборг и обратно вернуться. Я не волновался, потому что заранее рассчитал, что в деле столь важном Иван Романов непременно захочет указаниями брата старшего заручиться. Так, несомненно, все и было, ведь только окаянный Федька мог придумать такой выкуп с меня затребовать. Должен-де я написать историю исправленную, род Романовский представить зерцалом добродетели и его неоспоримые права на престол Русский с несомненностью доказать, и записано все это должно быть непременно моей рукой, чтобы, впоследствии я, известный всему свету неколебимой честностью, не мог от слов своих отпереться.

Я поначалу остолбенел от удивления и возмущения, а Иван Романов так и вился вокруг меня, ему идея Федькина с каждым часом все больше нравилась, он уж и советы стал мне давать, как лучше все изобразить. Начать-де с царицы Анастасии, потому что другой сцепки с родом царским у них нет, о том, что произошло во время правления Ивана Молодого забыть или как-то переиначить, но Малюту Скуратова сохранить и черной краски для сего изменника не пожалеть, царя Симеона представить шутом старым, Бориса Годунова вместе с царем Борисом, погубителей рода, в грязь втоптать, Димитрия... – с Димитрием все ясно, его в Угличе зарезали по приказу зловредного Годунова, потому не могло быть у него никакого сына, у ворот же Серпуховских повесили незнамо кого, воренка какого-то. А еще Иван Романов, зная мое пренебрежительное

га

отношение к странам европейским, просил их в истории моей особо не задирать, мы-де перед ними сейчас слабы, потому ссориться нам с ними не резон, величают они нас высокомерно варварами, пусть и остаются в этом заблуждении. Хотел я на это сказать, что именно они, Романовы, первые народ русский не уважают и на Запад с почтением смотрят, но вовремя сдержался. Спросил лишь, неужто они хотят историю новую миру явить и не опасаются ли, что иноземцы подлог распознают.

– Бумага все стерпит, – отмахнулся Иван Романов, – европейцы же, особенно немцы, любому слову написанному верят свято, если оно к выгоде их служит, – и тут же утешил меня. – Может быть, история твоя, князь светлый, нам и не понадобится, если у других складнее выйдет.

Другие не замедлили на свет явиться. Выхожу я как-то из палат Ивана Романова, а встречались мы тогда не раз и не два, и живот к животу сталкиваюсь с лукавым Авраамием Палицы-ным, бывшим келарем Лавры Сергиевой. Тот отскакивает-на-зад, склоняется в поклоне почтительном и такую речь заводит:

– Премного счастлив вновь лицезреть вас, князь пресветлый! Имею к вам просьбу нижайшую: сложил я сказание о достославном подвиге иноков обители нашей во время осады твердыни Сергиевой богомерзкими ляхами и казаками воровскими, но остались моменты неясные, относящиеся к дням, нападению предшествующим. Вы же тогда, как я знаю, в обители нашей пребывали и лучше кого бы то ни было можете мне события те осветить.

–Дай почитать! – сказал я коротко и степенно.

Ох уж эти писатели! Сей Авраамий совесть, наверно, в отрочестве потерял вместе с невинностью, назови его в лицо подлецом, расцветет, будто рублем его пожаловали, плюнь в глаза, скажет – Божья роса, а тут раскраснелся, как девица на выданье, голову к плечику склонил, глазки потупил. «Что вы, что вы! Мой скромный труд!.. Ваше драгоценное внимание!... Честь великая!.. Счастье несказанное!..» А сам уж дрожащими руками сует мне кипу листов.

Прочитал с омерзением. Ведь келаря сего и близко в мона-

стыре в те долгие месяцы не было, он в Кремле за столом царским ношу свою тяжкую нес, а по сказанию выходило, что он и есть главный герой, об иных же упоминает лишь по скромности своей неизбывной. Да, этот рукою борзой любую историю напишет!

Но Авраамий меня не пугал, им честолюбие двигало, а оно изобретательно только при изображении собственных подвигов. Опять же, дюже шумлив и, как мне показалось, не очень умен. А вот другой летописец добровольный, дьяк Иван Тимофеев, меня сильно насторожил. Увидел я его там же, в палатах Ивана Романова, а увидев, сразу не признал – сколько лет не виделись! Начинал службу свою Тимофеев еще при дьяках Щелкаловых, но в первый год правления царя Бориса попал в опалу и исчез из приказов кремлевских. Слышал я, что был он весьма умен, за это и пострадал – приказные умников не жалуют и всячески стараются ножку подставить. И вот вдруг всплыл неведомо откуда. Не бросился мне навстречу с изъявлениями преданности, лишь поклонился почтительно и бочком прошмыгнул в комнатенку свою, более на келью похожую, и сразу к столу, заваленному листами исписанными. Ох уж мне эти тихони, ненависть свою в безвестности по пятнадцать лет настаивающие!

Были и другие, не столь вдохновенные, но не менее старательные. Зашел я как-то в хранилище царское, там писцы в который раз перебеливали утвержденную грамоту об избрании Михаила. В ней Миша дорос уже до племянника царского.

– Какого такого царя?! – не сдержался я.

– Федора Иоанновича, царя Святого, – отвечают мне.

Как же это так?! Окаянный Федька Романов, вы помните,

любил меня, подразнивая, дядюшкой величать, хотя какой он мне племянник! Но пусть даже так, тогда Михаил мне внучатым племянником выходит. С другой стороны, и царь Федор мне внучатым племянником приходится, так что Михаил Федору десятиюродный брат, а точнее, свойственник. Хотел я было все это писцам разъяснить доходчиво, да передумал, чай, не в последний раз они грамоту ту переписывают. И уж нарочно не стал указывать им на другие ошибки явные, скажем, князья Дмитрий Пожарский да Иван Черкасский назва-

ны в той грамоте боярами, а ведь шапки боярские им пожаловали после венчания царского. Надеюсь, что по вешкам этим историки будущие легко подделку распознают.

Оставив писцов, перешел я в комнату другую, там рисовальщики сидели. Обложившись для образца разными плос-кошариями, они старательно выводили новый лик Земли Русской. Как же она, родимая, скукожилась! Но обомлел я не от этого. Знал я, что большинство земель империй нашей обширной не признали или пока не признали перемен, на престоле великокняжеском случившихся, возможно, и там сейчас вот так же рисовальщики искусные изображают новый лик державы, но без Московии, отсеченной как член, пораженный смертельным недугом. Их я еще могу понять, но Ро-мановым-то это зачем? Все государи всегда стремятся изобразить державу свою поокруглее, присоединяя к ней все земли спорные, а то и просто чужие, отправляясь же в поход, охотно достают карты старые и столь же верные и, потрясая ими, кричат громко: «Я лишь свое возвращаю! Се есть наша исконная земля!» Романовы же картой куцею сами всему миру объявляют, что готовы довольствоваться сим малым обрубком.

– Что это вы такое делаете?! – и тут не сдержался я.

– Большой чертеж! – гордо ответили рисовальщики.

– Чего-чего? – воскликнул я, пораженный словом незнакомым, но удивительно метким.

Именно этим самым они и занимались! Послушные силе нечистой, названия старые слетались с бывших окраин, кружились над Московией и укреплялись в местах новых, выбирая земли пустынные и безлюдные. Земля Пермская, Югорская, Обдорская... Иные имена Романовы вполне могли забыть, но только не эти – они в титуле царском прописаны! Титул для них важнее и земель, и истории!

Бог с ними, с Романовыми! Написал я для них историю требуемую. Я ведь только для виду возмущался и противился, а в глубине души на все был заранее согласен. Восьми с лишним десятилетий опытов горьких вполне хватило мне для того,

чтобы твердо уяснить истину простую: за все в жизни приходится платить. А за последнее, главное дело жизни моей никакая цена не показалась бы мне чрезмерной.

И вот по вечерам, уложив Ванюшу спать, пишу я при свечах историю свою, спеша завершить долгий труд. И прошлое все ближе подступает к настоящему, я чувствую его дыхание у себя за спиной. Еще один миг, и они сольются.

Представьте картицу. Древний величественный старец за столом, перед ним три стопы исписанных листов. Одна, изрядная, это настоящая история, дважды настоящая, с одной стороны, истинная, с другой стороны, та, которую вы читаете. Во второй стопе листов поменьше, но смотрится она более пухлой, потому что листы от склеек многократных сильно покорежились и пузырятся. А третья стопа совсем тонкая, в ней история, склеенная набело, переписана. А еще перед старцем лист бумаги, наполовину исписанный, последний лист истории настоящей. И рука старца выводит: «Неотвратимо накатывается прошлое на настоящее. Взрыв! Слились! Вот и все. Рука старца выводит:

Конец>

Нехорошая концовка получилась. То есть с точки зрения правды исторической все правильно, дальше настоящего двигаться некуда, все остальное вымысел, так что ставь точку жирную. Но с точки зрения литературной – совсем не ладно. В конце непременно надо вывести что-нибудь пророческое, или апокалипсическое, или преисполненное светлой веры в будущее, это уж от натуры автора зависит. Или что-нибудь другое, но обязательно назидательное. Вот только нс даются мне концовки, притчу сочинить еще могу, а вот мораль из нее вывести – нет.

Не подумайте, что мне по старости лет трудно с мыслями собраться. Это как раз очень просто. За жизнь свою долгую я много размышлял о смысле жизни и о цели ее, о месте человека на земле и о месте рода нашего среди человеков, о каре, на наш род обрушившейся, и об искуплении, для чего проникал в прошлое и выводил из него будущее. Много чего я вывел, ка-

завшегося мне в свое время несомненным, но с годами все эти мысли отлетели как ненужные и осталась лишь одна, в которой воплотилась для меня вся мудрость, собранная мною за десятилетия, вся вера,моя и вся назидательность, кою я могу преподнести читателю:

жизнь продолжается!

Начертано рукой великого князя Георгия Васильевича в лето Господне семь тысяч сто двадцать пятого года.

Конец пятой части

Часть вторая СОТВОРЕНИЕ ИСТОРИИ

Закончилась собственноручная история князя Юрия, брата Ивана, царя Всея Руси. Не знаю как вам, а мне жаль с ним расставаться – забавный старик! Поэтому позволю я себе написать небольшой эпилог к его повести, кинуть последний короткий взгляд на князя Юрия, прежде чем исчезнет он бесследно на необъятных просторах земли нашей, а потом и времени. И заодно раскрою его тайну, которую он так умилительно пытался скрыть от нас. Но, как сказал бы сам князь Юрий, имеющий уши да слышит или разумеющий разумеет, да и проговаривался он столько раз, что тайна его ни для кого из вас, конечно, не тайна. Там же в эпилоге прояснится и смысл последнего возгласа князя Юрия, который можно счесть мудрым, оптимистичным и поучительным только в связи с этой самой тайной.

Эпилог располагается там, где ему и положено быть – в самом конце романа. Но роман наш еще не окончен. Ведь князь Юрий оставил две рукописи, одну, которую вы только что прочитали, и другую, которую он Ивану Романову отнес. Но если истинная история князя Юрия впервые стараниями моими явилась миру, то вторая растиражирована в сотнях миллионах экземпляров. Отсутствие на ней имени князя Юрия следует отнести только к бесстыдству переписчиков и известной бессовестности издателей, кои страха Божьего не знают и токмо о барышах собственных помышляют. Тьфу, черт, вот же привязалось! Нет, пора набивать сумку ироническими женскими детективами и кровавыми триллерами, двигаться в какую-нибудь глушь, на задворки империи, на те же Канары, и там, нежась под ласковым солнцем на черном песке, читать, читать и читать, привыкать к нормальному, современному, русскому языку.

Но вернемся ко второй рукописи князя Юрия. Относительно нее у меня были большие сомнения. Не в том, включать или не включать ее в роман, тут все ясно – конечно, включать, ведь бабки капают с листажа! Сомнения заключались в том, нужно

ли вам ее читать. Как вы помните, и у князя Юрия были те же проблемы с интерлюдией «Бег по задворкам», в которой описаны его заграничные приключения. Он, немного лукавя и кокетничая, советовал пропустить эту часть, как малоинтересную и к делу не относящуюся. В этом он был в значительной мере прав, особенно в первом пункте, но его склеенная рукопись имеет к делу самое непосредственное отношение. Тем не менее на ваш возможный вопрос, нужно ли ее читать, я был склонен ответить честно и совершенно искренне: нет, не нужно, все это, уверен, вы неоднократно читали, ничего нового, вы не найдете. Чистейшей воды карамзинская «История государства Российского», разве что восклицательные знаки в других местах стоят и восхвалений Романовых на полграна больше. С другой стороны, в подавляющем большинстве современных романов мы не находим ничего нового, а лишь многократно читанное в лучшем изложении. Но ведь читаем же! Так сомнения мои возрождались. Под их влиянием я даже вычеркнул из записок князя Юрия целую главу под условным названием «Режем-клеим», в которой он в подробностях описывал процесс сотворения новой истории. Я решил, что коли этой истории в романе не будет, так и нечего описывать муки автора по ее созданию.

Мы подошли к критическому моменту, к развилке дорог, когда читатель может в полной мере реализовать столь любимое князем Юрием самовластие души. Нетерпеливые и сведущие в ортодоксальной русской истории могут сразу в конец отправиться, к эпилогу. Те же, кто хочет освежить в памяти события далеких лет, точнее говоря, традиционный взгляд на эти события, могут терпеливо и настойчиво читать страницу за страницей.

Для этих любопытных мне придется кратко изложить содержание отсутствующей главы под условным названием «Режем-клеим», исключив все несущественное, занимающее по обыкновению автора большую часть объема, как то: причитания и стенания князя Юрия, его эмоц. Оставшееся поможет нам понять план, которому следовал князь Юрий при составлении своей истории.

Скорее, это было несколько идей, на которые он опирался, когда переклеивал свою историю. Идея первая: правивший на Руси древний великокняжеский род (нарочно избегаю термина Рюриковичи, потому что ни князь Юрий, ни сами Романовы о Рюрике тогда не могли ведать, его много позже придумали) являл череду кровавых, бескультурных сатрапов, которые сами себя изничтожили в междоусобной борьбе, оставшиеся же в живых выродились и вымерли. Идея вторая: после смерти последнего царя из древнего великокняжеского рода не осталось ни одного кровного родственника, который мог бы занять его место по праву наследования, пришло время царей избранных, сомнения в легитимности их избрания вылились в гражданскую войну, известную под названием Смутного времени. Идея третья: единственным родом, в течение десятилетий последовательно отстаивавшим интересы русского народа и одновременно выступавшим за дальнейшее развитие Русского государства, был род Захарьиных-Юрьевых-Романовых, поэтому избрание Михаила Романова царем Всея Руси примирило все сословия и положило конец Смуте.

В рамках этих идей и принялся князь Юрий резать и переклеивать историю, не замечая явных нестыковок и противоречий. Но его текст ничуть не хуже других, той же «Истории государства Российского», да и как он может быть хуже, если совпадает почти до слова. Ведь и Николай Михайлович Карамзин не все выдумал, он добросовестно переписывал «исторические» документы, подобные рукописи князя Юрия. Возможно даже, что эту самую рукопись в руках держал. (Не удивляйтесь, после двухлетнего глубокого погружения в роман мне стало казаться, иногда, конечно, что и князь Юрий был, и рукописи его были, и все, что в них описано, тоже было на самом деле.)

Не корите князя Юрия, а воздайте ему по заслугам. Пусть история его полна нестыковок и противоречий, но какова история! До сих пор зачитываются! А из чего он исходил? Выкиньте из рассказа князя Юрия его рассуждения и отступления, вычлените действительно исторические факты, выжмите всю воду, и в сухом окажется у вас, останется именно что сухая, донельзя

скучная история, в которой неспешной чередой следуют цари, корона на безальтернативной основе переходит наследнику законному, заговоры ограничиваются разговорами, вплоть до кончины царя Бориса никто не покушается на цареубийство, никто не питает честолюбивых планов по овладению короной, бунты случаются по недоразумению и усмиряются единым словом. Даже и в этом далеко нам до стран европейских! У них, особенно во время описанное, было куда как веселее! Князь же Юрий не только переклеил историю русскую по образцам европейским, но и превзошел их. Ведь именно ему обязаны мы рождением трех колоритнейших персонажей, по сей день не дающих покоя историкам, писателям и широкой публике, – Ивана Грозного,'Бориса Годунова и Димитрия-Самозванца. Секрет успеха вроде бы прост, объединяете, к примеру, честного, добросовестного служаку Бориса Годунова с прекраснодушным царевичем Борисом, взошедшим по праву наследования на русский престол после кончины отца родного царя Федора, и получаете в результате коварного интригана, достигшего престола злодейскими убийствами всех возможных конкурентов. Но кому интересен честный служака или прекраснодушный царевич, зато коварный интриган возбуждает всеобщее любопытство, усиливаемое явными нестыковками в судьбе и противоречивостью натуры, которые мы совсем недавно ставили в упрек его творцу. Что уж говорить об Иване Грозном, вот уж шедевр так шедевр, самый известный на Западе персонаж русской истории! Родись князь Юрий двумя-тремя веками позже, он с такими талантами и такой фантазией мог бы стать величайшим историческим писателем, Александр Дюма-отец у него бы в подмастерьях ходил и за вином в лавку бегал.

Но князь Юрий жил в другое время и считал себя не писателем, что было унизительным занятием для потомка великих князей московских, и даже не летописцем. Создавая свою историю, он почитал себя ученым, историком. К сожалению, князь Юрий наивно считал, что сухость стиля, корявость фраз и обилие малопонятных или совсем непонятных слов являются непременными признаками истинно научного труда. Поэтому

свой первоначальный текст он не только перерезал-перекле-ил, но и придал ему наукообразную, то есть неудобочитаемую форму. Люди, живые в его рассказе, вдруг превратились в ходячие манекены. И, родив персонажей вымышленных, он буквально зарезал действительных. В первую очередь это касается Федора Никитича Романова, вот уж кто ни в чем не уступал перечисленным выше деятелям, а во что превратился стараниями князя Юрия? Даже не в манекен, в икону.

Всякие непонятные мне в рукописи князя Юрия слова я вычистил, но на большее у меня не хватило терпения и сил, за что нижайше прошу у читателей извинения.

Рукопись князя Юрия

Сказание о грозном царе Иване Васильевиче, о царедворце лукавом Борисе Годунове, о расстриге Димитрии-Самозванце и о чудесном спасении Руси промыслом Божиим и стараниями славного рода боярского Захарьиных-Романовых

Довольствуясь ролью летописца честного и беспристрастного, излагаю лишь факты неоспоримые, подкрепленные свидетельствами многими, воздерживаясь от оценок и объяснений поступков людских, которые лишь Господу ведомы. Пусть время расставит все по своим местам, пусть другие, более искушенные, исхитряются в объяснениях, пусть другие, более пытливые, находят в архивах пыльных документы новые, пусть другие, более искусные, расцвечивают историю правдивую красками яркими. Мне же утешением будет то, что служу лишь правде и земле Русской.

Начертано рукой великого князя Георгия Васильевича в лето Господне семь тысяч сто двадцать пятого года.

[1530 г.]

Ни одного наследника Русь не ждала так долго. Двадцать пять лет великого княжения Василия Ивановича вся держава молила Господа о ниспослании сына государю, Великий князь со своей благоверной супругой Еленой, происходившей из славного рода князей Глинских, ездили на богомолья в Ярославль, Вологду, на Белозеро, ходили пешком в святые обители и пустыни, раздавали милостыню богатую, молили со слезами о чадородии, но вотще. И вот, наконец, в полночь

августа 25-го, 1530 года, Небеса неслыханными доселе громовыми ударами и непрерывно блиставшими молниями возвестили о рождении в великокняжеской семье сына, встреченного народом русским с ликованием, заглушавшим громовые раскаты.

Так пришел в мир великий князь и царь Всея Руси Иоанн Васильевич, обреченный любви народной и несший грозу в душе, прозванный Грозным с первого его крика на земле.

[1532 г.]

Октября 30-го в великокняжеском семействе родился сын Георгий, последыш, немощный телом и умом.

[1533 г.]

Осенью, будучи на охоте в Волоке Ламском, великий князь тяжко заболел. Внесенный в палаты кремлевские, он, предчувствуя близкую кончину, составил духовную грамоту, в которой согласно обычаю вручил державу старшему сыну своему Иоанну под опекой братьев своих князей Юрия (Звенигородского) и Андрея (Старицкого), князя Михаила Глинского и ближнего боярина Михаила Юрьевича Захарьина, определил совершеннолетие старшему сыну в шестнадцать лет, назначил Углич в удел младшему сыну Георгию, отписал супруге своей Елене вдовью опричную долю. После этого, отослав всех остальных, беседовал долго с князем Михаилом Глинским и боярином Захарьиным об устройстве державы после его кончины, затем, призвав семейство, простился с супругой, благословил сыновей и почил в Бозе. Случилось это декабря 3-го.

[1534 г.]

Великая княгиня Елена со вдовьей долей своей не смирилась и, пользуясь попустительством бояр первейших, обиженных небрежением к ним почившего великого князя, совет опекунский разогнала, князя Юрия (Звенигородского), а потом и князя Андрея (Старицкого) голодом уморив, а своего родного дядю князя Михаила Глинского в темницу посадив. Но наибольшую скорбь вызвало удаление от двора боярина —^{ГЕНРИХ ЭРЛИХ}