Текст книги "Царь Дмитрий - самозванец "

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Картина сложилась такая. В ту ночь Марина ночевала на половине Димитрия. Тот встал по обыкновению на заре, Басманов, спавший у порога царской спальни, доложил, что ночь прошла спокойно. После короткой молитвы и легкого завтрака Димитрий приступил к делам, продиктовал несколько пи-

сем Яну Бунинскому, затем призвал дьяка Власьева и долго обсуждал с ним ответ польским послам в присутствии дежурного боярина князя Дмитрия Шуйского. Следующим к царю вошел дьяк Тимофей Осипов, который сам напросился на прием, говоря, что у него есть секретнейшие сведения, которые он может донести только самому государю. Видно, Басманов что-то заподозрил и тихо последовал за дьяком, когда же тот, приблизившись к царю, вдруг выхватил кинжал, Басманов хладнокровно заколол его. Это и послужило причиной первого небольшого переполоха. Небольшого, потому что дело-то привычное, я ведь недаром Димитрия предостерегал, явных покушений на него было несколько, но Господь неизменно хранил его.

Едва вынесли тело злодея, как раздался набат. «Пожар, наверно», – поспешил успокоить царя князь Шуйский, но Димитрий насторожился и послал Басманова проверить, что происходит. За ним увязался и Шуйский. Басманов не углядел ничего подозрительного и вернулся с докладом к царю. Тогда же и Марина, проснувшаяся и одевшаяся, пришла пожелать доброго дня своему царственному супругу. Их милые любезности были прерваны криками приблизившихся к дворцу заговорщиков. «Явились сообщники нашего незадачливого убийцы! – рассмеялся Димитрий и приказал Басманову. – Отдай им тело их товарища и скажи, чтобы убирались прочь!» Басманов приказ исполнил, но при этом углядел в распахнутое окошко больше Димитрия. «Там Шуйские во главе и еще несколько людей именитых, – крикнул он, – это бунт! Я предупреждал!» Димитрий немедленно проникся серьезностью положения, отдал короткие приказы об организации обороны, сам же, крикнув Басманову: «Задержи их!» – устремился вниз по лестнице, увлекая за собой Марину. Все, в том числе и Басманов, были уверены, что Димитрий скроется тайным ходом, как ни старались сделать из этого секрет, но слухи все равно ходили.

Басманов несколько самонадеянно вышел на крыльцо, надеясь урезонить заговорщиков, среди которых было немало его знакомых. Он говорил об ужасе бунта и безначалия, убеждал их одуматься и разойтись по домам, ручался за милость го-

сударя, многократно проверенную. Но заговорщики, подобравшись к боярину, закололи его кинжалами, и первым нанес удар Михайло Татищев, приятель близкий, незадолго до этого спасенный Басмановым от вполне заслуженной ссылки. Едва бунтовщики ворвались во дворец, как вынуждены были остановиться – путь во внутренние покои им преграждали около двадцати немецких охранников. И тут в нескольких шагах за наемниками вдруг появилась фигура Димитрия с саблей в руках. «Я вам не царь Федор! – громоподобно прокричал он. – Меня голыми руками не возьмешь!» Звук его голоса потряс охранников даже больше, чем бунтовщиков, потому что они никакие ожидали увидеть царя во дворце. Один из немцев, лучше других знавший русский язык, обернулся и крикнул Димитрию: «Бегите, государь! Мы честно исполним свой долг!» Другие же в знак согласия стукнули рукоятками бердышей об пол. Димитрий исчез, немцы устлали своими израненными телами всю лестницу до самого верха.

Даме известно лишь, что стрельцы, подобравшие раненого царя, окружали его столь плотной стеной, что никому не удалось разглядеть, что происходило за их спинами. Но Димитрий точно был там, это подтвердили люди, хорошо знавшие его голос. Димитрий вел переговоры с бунтовщиками, сначала пробовал уговорить их, напоминая о присяге, и привлечь на свою сторону обещаниями наград и жалованья, наткнувшись же на непрекращающиеся обвинения в самозванстве, сменил тон, стал требовать свидания с матерью, потом дозволения переговорить с народом с Лобного места и даже намекал, что там он чистосердечно расскажет свою историю. «Да он просто время тянул!» – помнится, смекнул я тогда. Когда же бунтовщики на все предложения Димитрия ответили грубой бранью, то в переговоры вступили стрельцы. Теперь они требовали присутствия инокини Марфы: «Если он сын ее, то мы умрем за него, а если царица скажет, что он самозванец, то волен в нем Бог». Когда же им было в этом отказано, принялись выторговывать себе награду. Тут терпение бунтовщиков лопнуло, и они в упор расстреляли стрельцов из пищалей. Когда стрельцы рухнули на землю, открылся вид на коренастого, одетого в одну лишь короткую нижнюю рубаху человека, который извивался, пытаясь выбраться из-под придавивших его тел. Рядом с ним лежало сваленное кучей царское одеяние. «Наверно, ему хотели перевязать рану», – высказал кто-то предположение. Но это уже никогда не проверить, потому что вперед выскочили два злодея, Ванька Воейков и Гришка Валуев, и разрядили в царя свои пищали, а за ними и другие налетели и стали сечь тело саблями. Когда же жажда мести была удовлетворена и страсти немного остыли, среди бунтовщиков начались споры. Большая часть из них были дети боярские из вотчин Шуйских, направлялись они по призыву царя в лагерь под Ельцом, проезжая же через Москву, были соблазнены Шуйскими и вовлечены в заговор. Люди они были простые, о том, что в Москве в последний год происходило, знали понаслышке, Димитрия никогда не видели, их нетрудно было убедить, что на троне московском сидит самозванец, тем более что анафему Расстриге и Самозванцу они не раз в церкви слышали. Но речи Басманова, самого царя и стрельцов пробудили в них сомнения, и они стали требовать у своих главарей, чтобы царица Мария при них признала, что убитый – не ее сын. Так заговорщики оказались у Вознесенского монастыря. Мария обрушилась на них с проклятиями и упреками: «Раньше спрашивать надо было! – но, разглядев тело, вдруг успокоилась: – А этот, конечно, не мой сын!»

Закончив расспросы и возвращаясь в свой дворец, я остановился на месте последнего боя. Стрельцы убиенные лежали рядком, одежды царской и след простыл, на земле валялось лишь чье-то грубое и не очень чистое исподнее, на которое никто не покусился. Там же в заборе была калитка потайная, невысокая, мне до пояса. Стоя рядом, я незаметно, но сильно нажал на нее коленом. Калитка не подалась, запертая изнутри. «Если ее запер Димитрий, то он спасен, – подумал я, – а если не Димитрий, тогда где он?»

– Верные стрельцы спасли Димитрия, – рассказывал я немногим позднее княгинюшке, – один из храбрецов, похожий на Димитрия статью, отдал ему свою одежду, сам же начал

обряжаться в платье царское. Димитрий скрылся в калитку потаенную, стрельцы же пали все до единого, телами своими закрывая его исчезновение.

– Хвала Господу! – воскликнула княгинюшка и осенила себя крестным знамением.

Тут доложили о возвращении Николая, я приказал немедля провести его к нам. Рассказ Николая немало подивил нас. Оказалось, что все силы заговорщиков почти исчерпывались теми двумя или тремя сотнями, что проникли в Кремль и напали на царский дворец. Видно, Шуйским не удалось склонить к измене государю ни большую часть бояр, ни двор царский, ни стрельцов, ни народ. Зато в остальном они проявили змеиную хитрость и сатанинскую смекалку. Понимая, что народ, стрельцы и поляки стеной встанут на защиту государя, Шуйские задумали столкнуть их между собой. Это они тайно науськивали народ на поляков и пустили слух, что уже назначен судный день. Тут им невольную помощь оказал воевода Мнишек, который уговорил Димитрия отрядить часть стрельцов на защиту польских подворий.

Набат не был сигналом к началу бунта, он должен был возбудить народ, спокойно занимавшийся своими делами повседневными, и выманить на улицу немцев-наемников и поляков. Немногочисленные приспешники Шуйских из купеческих семейств, заранее расставленные в разных местах Москвы, принялись громко кричать: «Кремль горит! Все в Кремль!» Люди устремились к Кремлю. Но Шуйские не стали их дожидаться, на Красной площади и в Китай-городе народу всегда изрядно, толпа собралась в мгновение ока. «Братья, поляки хотят убить царя и бояр, не пускайте их в Кремль!» – обратился к ней Василий Шуйский. Люди бросились к подворьям поляков, распространяя страшную весть и увлекая за собой помощников, сбегавшихся со всех концов Москвы.

Князь Василий Шуйский, не медля, отправился к воротам Фроловским и, указывая стражникам на возбужденную толпу, возгласил: «В Москве бунт! Необходимо известить и защитить государя!» Стражники, знавшие великого боярина, распахнули перед ним ворота. Что дальше в Кремле произошло, мы лучше Николая знали.

Тем временем немцы-гвардейцы не дремали, расслышав набат и быстро разобравшись, что никаким пожаром и не пахнет, они выстроились в боевой порядок и, печатая по своему обыкновению шаг, под развернутыми знаменами двинулись к Кремлю. Но ушЛи недалеко, смекалистый народ московский завалил все улицы на их пути бревнами и рогатками, не имея приказа государя стрелять по толпе, наемники были вынуждены свернуть знамена и отступить.

Поляки были более беспечны, многие в этот час, а был уже пятый час дня, не пробудились после попойки вчерашней, так что вооружиться они успели только для собственной защиты, когда люди московские уже плотным кольцом окружили их подворья и завалили бревнами ворота, препятствуя выходу. Тут план Шуйских не в полной мере удался. Если бы поляки выступили из своих домов, им бы несладко пришлось, могли и перебить. На стороне поляков был опыт и оружие, на стороне людей московских – многочисленность, узкие улочки и обилие простых метательных снарядов. Да и стрельцы еще не ясно, как бы себя повели, приказано было защищать поляков, но ведь православных бьют! Атак поляки отделались потерями минимальными. Лишь один дом – Сигизмунда Тарло – был захвачен и разграблен, да и то по неосторожности хозяина. С обитателями же ничего не сделали, только Тарлиху вместе с ее польскими служанками раздели донага и погоняли в таком виде по улице, чтобы прочувствовали, какого нашим женщинам приходится, когда ляхи на их честь покушаются. Погибло же всего несколько попавшихся под горячую руку поляков, что засиделись по кабакам или возвращались домой со свиданий любовных, да еще аббат Помацкий, которого застали за исправлением обедни.

Не прошло и восьми часов, как бунт был укрощен. Но ведь бунта, собственно, и не было, наоборот, народ встал на защиту царя и бояр, когда же бояре появились на улицах, призвали народ успокоиться и приказали разойтись по домам, все было послушно исполнено.

Лишь на Красной площади собралось тысяч до пяти народу. К ним обратился торжествующий Василий Шуйский. Объявил о гибели царя во время драки во дворце, а также о том, что перед смертью Димитрий покаялся в своем самозванстве.

^ЦаРашзване™

И еще Шуйский воздвиг многие клеветы... Тут я Николая прервал, сказав, что все, что могли излить злоречивые уста Шуйского, я лучше него знаю, пожалуй, и поболее, потому что лукавый князь наверняка что-то в загашнике приберег.

– Что с телом? – спросил я Николая.

– Тело Димитрия... – начал Николай.

– О Димитрии отдельный сказ, – вновь прервал я его, – я тебя о теле, что злодеи на Красную площадь повлекли, спрашиваю.

– Тело положили на помост у Лобного места, – ответил Николай, всеми силами стараясь скрыть свое изумление, – в ногах же положили другое тело.

– Где? – спросил я.

– Не могу знать, – ответил Николай, немного запутавшийся, – но по виду очень похож на боярина Басманова.

– Он и есть, – успокоил я его, – а что народ?

– Народ смотрел на тела боязливо, князя Шуйского слушал недоверчиво, расходился угрюмо, но тихо, – доложил Николай.

– Значит, разошлись, – протянул я.

– Разошлись, – подтвердил Николай.

Я еще долго его о всяких деталях расспрашивал, сам же себя пребольно щипал за руку – хоть и был я холоден и рассудителен, но мысль о том, что все это сон, не покидала меня. Объявление злодеев о странной смерти царя, недоверие и молчание народа, обнаженное тело, влекомое по площадям кремлевским, два тела невинно убиенных на помосте, волнения народные, приступ к подворьям верных защитников царских, усмирение бунта по одному слову боярскому—все было, все когда-то уже было! Лишь перемешалось прихотливо, как во сне кошмарном. Кошмар был. Сна не было.

Но все же многое оставалось для меня неясным, многое еще надо было сделать. Я вновь отправился в путь, на этот раз ходами тайными. После перехода долгого уткнулся в дверь, ведущую во внутренние покои дворца Димитрия. Она была

подперта двумя обломками толстой, в руку, жерди. «С этим понятно, – сказал я себе, – злодеи прознали про тайный ход, ночью перед нападением каким-то образом проникли сюда и подперли дверь. Димитрий обнаружил это только при попытке скрыться, потому и пришлось ему обратно возвращаться и из окошка прыгать как любовнику незадачливому». Я откинул жерди, потянул дверь на себя, она легко подалась – все правильно, Димитрий же отомкнул запор. Во дворце было тихо, видно, стража стояла только снаружи. Я прошелся по комнатам. Следов погрома почти не было, разве что в приемной палате, где Димитрий обычно работал, и в соседней, где сидели его секретари. Там все было перевернуто вверх дном, но нигде ни одного клочка бумаги – их, судя по всему, и искали. И, конечно, никаких следов ларчика с драгоценностями принцессы Анны, но Димитрий и сам мог убрать его в какой-нибудь тайничок (потом уж выяснилось, что не убрал, но драгоценности были приметные – сыскались). Еще безделушки всякие пропали, но я этим даже не возмущался – кто же удержится, чтобы не сунуть за пазуху вещицу бесхозную? Я и сам не удержался, в домовой церкви снял с алтаря святой для меня образ Иоанна Крестителя, безобразно изукрашенный оклад отбросил за ненадобностью, саму же икону пристроил у сердца своего.

Больше мне во дворце Димитрия делать было нечего, теперь надо было прояснить судьбу Марины, о которой не было ни слуху ни духу. Последний раз ее видели, когда она вместе с Димитрием устремилась вниз по лестнице. Я спустился в подвал, где был подземный переход в отдельный дворец Марины, толкнул потайную дверцу, в который раз подивился хладнокровию Д имитрия – успел-таки дверцу замкнуть! – и, повернув неприметный рычажок, открыл ее. Пройдя шагов пятьдесят и поднявшись по лестнице винтовой, я уперся в другую дверь и, не пытаясь открыть ее, постучал условным стуком. Дверь немедленно распахнулась. Это была спальня Марины, она стояла передо мной, целая и невредимая, одетая и убранная с обычным для нее тщанием – и то слава Богу, подумал я. На лице Марины была написано глубочайшее разочарование, но вот она взяла себя в руки, улыбнулась вымученно и пригласила меня войти.

– Я думала, что это Деметриус, – пояснила она, – целый день его жду! – и капризно надула губы по привычке многолетней.

«Бедная девочка! Она – ждет Димитрия! – подумал я. – Да у нее разум от горя помутился!»

– Я доподлинно знаю, что Деметриус спасся, – сказал Марина, откликаясь на мысли мои, – увидела я сегодня, что среди простых русских есть герои, не уступающие в доблести самым высокородным шляхтичам. Тот стрелец... Я прикажу пожаловать семейству его поместье, графу подобающее!

Я не знал, что и думать. Откуда-то Марина знала подробности, известные, как я думал, только мне. С другой стороны, последнее заявление прямо указывало на помутнение рассудка.

– Это лишнее, – сказал я вслух, – он исполнял свой долг и почитал за величайшее счастье умереть за своего царя. Десяти рублей будет более чем достаточно.

Успокоившись, Марина коротко и связно рассказала обо всем происшедшем.

– Поцеловав на прощанье Деметриуса, я поспешила в свой дворец, но едва успела собрать всю свиту свою и фрейлин и объявить им о рокоше¹, как бунтовщики стали ломиться в дверь дворца. Я хотела встретить их лицом к лицу, как подобает императрице Русской, и одним жестом смирить чернь, но ближние мои убедили меня укрыться в безопасное место от варваров, не имеющих понятия о чести. Такя вновь оказалась в тайнике и за остальным наблюдала сквозь смотровую щелку, с трудом сдерживая свое негодование. Бунтовщики искали меня и рвались во внутренние покои, шляхтичи со всей доблестью препятствовали им, давая мне возможность скрыться. Последним, на пороге моей спальни, пал пан Осмольский. Среди нападавших я не увидела ни одного знакомого лица, но и они, судя по всему, никогда не видели меня, поэтому согнали всех женщин в одну комнату и стали пытать, нет ли среди них царицы, а если нет, то где она скрывается. Но фрейлины мои отвечали им гордым молчанием. Лишь пани Казановская изво-

•Рокош – бунт (полъск.).

лила заметить язвительно: «Под юбками моими спряталась!» Тогда за оскорблениями и побоями последовало насилие. Одна за другой молодые паненки молча приносили свою невинность в жертву долгу, но не думаю, что они почитали за величайшее счастье быть изнасилованными вместо их госпожи.

«Сто злотых каждой будет более чем достаточно», – чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя сдержался и принялся слушать дальше.

– Насилие прервало лишь появление князя Шуйского, одного из младших братьев, он внимательно рассмотрел всех фрейлин, находящихся в растерзанном виде, и сказал, что меня среди них нет. За это я, пожалуй, помилую этого Шуйского, только прикажу выколоть похотливые глаза! А остальных Шуйских – на плаху, и уж я не позволю Деметриусу вновь проявлять его никому не нужное милосердие! – придя в себя после этого короткого взрыва, Марина продолжила много спокойнее: – После этого они перерыли все мои вещи, забрали все мои драгоценности, все платья! И лишь затем оставили нас в покое, выставив у дверей стражу, которая никого ко мне не пускает.

– А сейчас-то бояре знают, где ты находишься? – спросил я Марину.

– Конечно! – воскликнула Марина, гордо распрямляясь и пылая очами. – Я послала им официальное письмо, что на время отсутствия моего царственного супруга я, императрица Марина, венчанная царица Всея Руси, в соответствии с законом беру управление державой в свои руки!

«Все же сбрендила!» – вынес я окончательный приговор.

Из-за двери раздался резкий голос гофмейстрины пани Казановской: «Ваше величество! Пожаловал князь Федор Мстиславский!» – легок на помине! ,

– Проводи его в залу для приемов, я сейчас выйду, – крикнула в ответ Марина, мельком глянула в зеркало, чуть поправила волосы и вышла походкой царственной.

Я, конечно, за ней. Князь Мстиславский, тяжело отдуваясь, склонился низко перед Мариной, приветствовал меня почтительно: «Будь здрав, князь светлый!» – и замолчал, перемина-

ясь с ноги на ногу, наконец, собравшись с духом, объявил решение Думы боярской: Марине сидеть дома, никого не принимать, писем не писать, подарки же царские, если они остались, все сдать в казну.

– Я, императрица Русская и шляхетка польская, не подчинюсь насилию! – гордо ответствовала Марина.

– Воля твоя, матушка, – со вздохом сказал боярин, – только что это изменит? Может, просьбы какие есть, я готов услужить.

– Прикажите вернуть мне моего арапчонка, – сказала Марина без раздумий, – стражники поймали его и забавляются, как с собачонкой.

Я удивленно затряс головой, Мстиславский тоже, но просьбу исполнил. Вскоре в палату кубарем вкатился арапчонок и, ласкаясь к Марине, зашептал ей жарко на ухо и еще сунул что-то тайком в руку. Я приметил и промолчал, но Марина не стала держать меня в неведении. «Послание от Деметриуса!» – воскликнула она, в нетерпении радостном развернула маленький клочок бумаги, прочитала и мне протянула. «Сиди тихо», – было нацарапано на листке неровными каракулями.

– Это не рука Димитрия! – твердо сказал я.

– Его, но левая, – ответила Марина, – он при падении правую выбил, и еще с ногой что-то, пухнуть начала и синеть. Бумбик, – она ласково потрепала курчавую голову арапчонка, – весь путь Деметриуса проследил и, пробравшись во дворец, мне доложил и записку Деметриусу отнес, вот только при возвращении попался, – тут она замолчала, а потом проговорила раздумчиво: – сиди тихо... Что, интересно, Деметриус имел в виду?

– То и имел! – ответил я с некоторым раздражением. – Боярам не прекословь, сама ковы не строй и в чужие заговоры не встревай, положись во всем на него и – на Господа всемилостивого!

Тут неожиданно Мстиславский вернулся.

– Э-э, князь светлый, а ты как здесь оказался? – проблеял он, ну да до него всегда медленно доходило.

– Да вот, зашел навестить по-родственному, – с усмешкой сказал я ему, – и тебя не миную, племянничек! Жди!

– Почту за честь, – смешался Мстиславский и, пятясь задом, двинулся к дверям.

– Да, князь! – воскликнула Марина. – Передайте Думе боярской, что я со смирением приму любые ее решения. И вот это возьмите. – Она сняла с головы алмазную диадему и протянула Мстиславскому.

– Так-то оно лучше,—удовлетворенно сказал тот, – никто, матушка, тебе зла не желает, а я был и есть первый твой слуга.

«Молодец, девочка!» – в свою очередь, похвалил я Марину, но про себя, дождавшись же ухода Мстиславского, спросил у Марины, что я, в свою очередь, могу для нее сделать.

– Будьте любезны, дедушка, зайдите к папеньке, передайте, что со мной все хорошо, что Димитрий покровительством Девы Марии спасся, и убедите его, чтобы он – сидел тихо!

– Все исполню! – воскликнул я и поспешил уйти из дворца, как и положено, через дверь парадную.

Вы, быть может, удивляетесь, почему я не спросил у Марины, где Димитрий прячется. А зачем? Димитрий – человек в бегах опытный. Его уж там не было, не должно было быть.

У папеньки я не задержался. Воевода Мнишек безостановочно бегал по комнате, повторяя: «Все пропало! Все пропало! – и, не давая мне рта раскрыть. – Денег больше ста тысяч, камней драгоценных не меньше, три шубы собольих...»

Список потерь обещал быть длинным, я поспешил прервать его, воскликнув громко: «Все вернется сторицей!» Так завладев вниманием воеводы, я передал ему слова дочери.

– Нет-нет-нет! – теперь уже Мнишек прервал меня. – Марина тешит себя иллюзией. У бедной девочки помутился ум от горя. Лишиться в одночасье и мужа, и короны! Какой женский ум такое выдержит! Мы-то, князь светлый, с вами все понимаем. Царь погиб, в этом нет никаких сомнений. Не хотел слушать никаких моих советов, отдалил от себя поляков, слуг своих вернейших, отдался во власть этих варваров, и вот вам результат! Катастрофа! Князь светлый, мы должны что-то придумать, чтобы спасти Марину, спасти меня! – Тут он оста-

новился, пораженный какой-то идеей. – А может, выдать ее замуж на князя Василия Шуйского? – выдал он, наконец. – Он человек свободный и с браком с княжной Буйносовой не спешит. А что? Так Марина приобретет мужа, сохранит корону, а я верну похищенное.

«Это у тебя, пройдохи старого, ум помутился, но не от горя, от жадности», – подумал я, спеша оставить воеводу наедине с его планами.

Я недолго сокрушался о том, сколь коротка память людская, вот ведь Мнишек, которого Димитрий осыпал благодеяниями неслыханными, забыл о нем при первом известии о его гибели и не нашел ни одного доброго слова, чтобы помянуть его. Ну да Бог ему судия! Меня другое волновало. Был я столь приметчив в тот день, что сразу выхватил из тирады мнишековой два основных слова – корона и Шуйский, которые впервые соединились вместе и дали новое направление моим мыслям. Зачем Шуйский свой заговор устроил? Ради чего на такой риск шел? За народ радел? Это вряд ли!

Я решил немедленно отправиться к князю Мстиславскому. «Вытрясу из глупого старика все, что он знает!»

Конечно, за грудки я его брать не стал, лишь попенял кротко за то, что изменил он присяге и на сторону злодеев-побе-дителей перекинулся.

– Почему же сразу – перекинулся! – оскорбился Мстиславский. – Я о заговоре давно знал, а на площадь не вышел, потому что присяге до последнего царского выдоха верен. Облыжно твое обвинение, князь светлый!

«Вот те на! – воскликнул я про себя. – Заговор-то, оказывается, давно составился, как же я проглядел?» Вслух же спросил с укором:

– И чем вам Димитрий не угодил? Он вас и жаловал, и в чести держал, и для славы державы Русской сил своих не жалел.

– Как же, в чести держал! – с обидой воскликнул Мстиславский. —Да он музыкантам своим платил больше, чем нам, боярам. Ты, князь светлый, хоть представляешь, сколько он казны растряс? Семь с половиной миллионов рублей! И все на себя, все на планы свои, все мимо нас, слуг его верных! А зачем он Думу боярскую порушил, придумал какой-то сенат по про-

писям иноземным. Патриарха и митрополитов мы и раньше призывали для обсуждения вопросов, против них мы не возражаем, но ведь Димитрий еще десять святых отцов наравне с нами посадил, позволив им решать дела мирские, и еще всяких разных худородных. Раньше нас, бояр, было человек пятнадцать-двадцать, думали мы думу свою в кругу тесном, а теперь стало семь десятков, прикинь, во сколько раз унизил Димитрий высокое звание боярское! Совсем извести нас задумал! – распалившись, князь уже не мог остановиться. – Князь Василий сказывал, что уж завтра, во время игр военных, всех бояр должны были расстрелять из пушек!

– Охолони, князь, да ты сам-то веришь ли в этот навет? – воскликнул я.

– Всяко могло быть, – проворчал Мстиславский, – недаром говорится, яблочко от яблоньки недалеко падает. Дела отца его не скоро из памяти боярской изгладятся.

На это я не нашелся, что возразить. Поэтому на некоторое время прекратил разговор, воздав должное вину и закускам, которые хлебосольный хозяин в изобилии выставил на стол. Мстиславский тоже приналег, видно, как и я, с утра ни росинки маковой во рту не держал. После обеда плотного, как и положено, подобрел, обиды старые забыл и пустился в рассуждения о будущем.

Я быстро разобрался, что твердого плана у бояр не было. Все сходились лишь на том, что хорошо бы Димитрия с его женой-полькой с царства свести, но о смертоубийстве речи не было, божился Мстиславский.

– А дальше-то что? – направил я разговор в нужную сторону.

– Соберем Собор Земский, там всем народом и изберем царя. Ты не подумай, князь светлый, я не претендую. Если настаивать будут, я лучше в монахи постригусь, как отец. Я в последнее время, особенно после женитьбы, стал часто задумываться о жизни тихой, спокойной.

«Значит, все же мечтал втайне о венце царском, – подумал я, – да понял, что не по Сеньке шапка!» Но я пришел сюда не для того, чтобы над глупым стариком смеяться, поэтому, змею уподобившись, спросил небрежно:

– А сам-то как думаешь, кого изберут?

– Я сторону королевича Владислава, сына Сигизмундова, держу, – огорошил меня Мстиславский, – нам-то между собой никогда не договориться, всяк себя выше всех остальных ставит. А когда со стороны, так никому обиды нет. Тем более что и не чужой он нам, Ягеллон по крови и почти всем родня.

– Как же так?! – запальчиво воскликнул я, в этот единственный момент того долгого дня отклонившись от своей твердой холодной линии. – Царица-полька вам, вишь ли, не по душе, а королевич польский люб!

– То царица, а то царь, – глубокомысленно ответил Мстиславский, – с Димитрием и с Мариной сколько всяких панов ясновельможных пожаловало, да ксендзов, да иезуитов. Обычаев наших не уважают, на веру покушаются. А королевича мы одного берем, без приданого. И непременно, чтобы веру православную принял, по всем правилам, с крещением новым. На этом бояре твердо стоят. Мы уж и послов тайных к Сигизмун-ду направляли, спрашивали, отпустит ли он сына на престол Русский. Он послов с порога не завернул, сказал, что как только разберется со своей смутой, так сразу ответ и даст.

Новости сыпались как из рога изобилия, я только головой качал в изумлении. А Мстиславский разошелся, громоздил резоны один на другой. Дошел и до главного:

– Да и молод еще королевич, воле боярской послушен будет. Опять же, никаких худородных родственников-выскочек. А то Захарьины, Годуновы, опять Захарьины, Романовы тож, нас, удельных, совсем от престола оттерли! – точно как отец его сказал, много лет назад.

С боярами все ясно было. Пришла пора другую сторону послушать. Этот разговор, самый важный, я на закуску оставил. Я направил свои стопы на подворье митрополита Ростовского и Ярославского, преподобного старца Филарета, короче, окаянного Федьки Романова.

Тот поведением своим напоминал воеводу Мнишека, вот

только, мечась по палате, он яростно выкрикивал совсем иные слова: «Мы так просто не сдадимся! Мы этого не оставим!»

Не желая раньше времени открывать своего знания, я спросил жалобным голосом у Федора, что ему известно о судьбе Димитрия, удалось ли ему спастись или верны страшные слухи.

– Спасся, конечно, спасся! – уверенно возвестил Федор. – Не плачь, князь светлый! Димитрий не мог погибнуть, не пришло еще его время. А если даже... – тут запнулся, но продолжил еще бодрее: – надо будет – воскресим! Не впервой!

Мне это очень не понравилось, не то, что Романов на самом деле ничего не знал о судьбе Димитрия, а весь этот тон. А Федор уже разворачивал передо мной многоцветный ковер своих планов.

– Игнатия с патриаршества сведем. Нечего сему еретику на святом престоле делать. Да уже свели! В келье сидит, молит, чтобы жизнь сохранили. Кто приказал? Я приказал.

Он вел себя так, как будто это он стоял во главе заговорщиков. Собственно, он уже ковал новый заговор.

– Завтра же соберем Собор Священный, изберем патриарха, а уж там вся власть в наших руках будет. Бояре своего царя избрать захотят, но я им этого быстро сделать не дам. Да они и сами не скоро договорятся, если вообще договорятся. И когда все устанут от междуцарствия, от безвластия, тут-то Димитрий и явит себя, и вновь займет место законное. Только править будет уж по-другому!

– Чем же Димитрий вам так не угодил? – в который раз за день спросил я.

– Не слушал никого Димитрий! – последовал привычный уже ответ. – А если слушал, то не тех, – тут Федор многозначительно на меня посмотрел, – а ведь говорили ему! Нечего было на церковь покушаться!

Это обвинение для меня было удивительным. Димитрий, конечно, монахам не мироволил, но и не покушался на них. Кроме тех случаев, когда они совершали мирские преступления, таких Димитрий приказал казнить казнью торговой, как простых смертных, то есть бить кнутом на площади. Мне каза-

лось это справедливым, но святые отцы узрели в этом унижение сана монашеского. Еще говорили, будто Димитрий угрозами заставлял богатые обители давать ему деньги якобы в долг. А случай-то был всего один, и свершилось все без угроз, а по доброму согласию, к вящей выгоде монастыря. Было это в Троице, куда Димитрий отправился на богомолье после своего венчания на царство. Поехал-то он без казны, а деньги потребовались, как всегда, срочно и позарез. Вот он и занял тридцать тысяч в обмен на льготы разные, тут же и раздал все эти деньги как жалованье людям служивым. А еще по весне повелел Димитрий представить себе опись имению и всем доходам монастырей, как хозяин рачительный хотел он знать обо всем, что в державе его делается, кто чем владеет и в чем какую нужду имеет. Святые отцы же увидели в этом знак будущих изъятий. Странно мне было слышать это обвинение из уст Федора. Ведь именно Романовы настойчиво приступали и к брату моему, и к племяннику с предложениями «пощипать» монастыри, что-де слишком жирно живут, и землицы у них в преизбытке, и денег. А теперь Федор, нацелившись на престол патриарший, вдруг стал ревностным защитником имений монастырских.