Текст книги "Царь Дмитрий - самозванец "

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Уже собралась рать и, оснастившись знатно припасами воинскими, собранными Димитрием около Ельца, двинулась к Москве. Но предводительствовал ратью не Димитрий, а какой-то безвестный холоп Болотников. В то жаркое и ветреное лето, казалось, сама природа способствовала распространению пожара бунта. В земле Рязанской восстал вечный смутьян и верный прислужник романовский Прокопий Ляпунов с братьями, Орел, Мценск, Тула, Калуга и Кашира широко распахнули ворота перед ратью Димитриевой, Вязьма, Ржев, Дорогобуж, Старица винились перед Димитрием за измену невольную. И таков был напор этой рати, что не устояли перед ним войска царские во главе с воеводами главными, князьями Федором Мстиславским и Дмитрием Шуйским, были они нещадно биты у села Троицкого, что всего в пятидесяти верстах от Москвы, и с позором бежали.

Пять месяцев прошло со дня свержения Димитрия, а рать его уже стояла в селе Коломенском. И летели в Москву грамоты, в которых всем людям московским объявлялось, что царь Василий низложен, Димитрий вновь на престоле и требует их новой присяги, что война кончилась и наступает царство милосердия.

Рать была, грамоты были, Димитрия не было! Одно его появление решило бы исход дела, но он так и не появился. Да я уже и не ждал.

А без Димитрия поход превратился в бунт, который должен был быть разбит, он и был разбит. Решающий удар нанес сам Василий Шуйский, он сделал то, чего не рискнул сделать в свое время царь Борис, – препоясался мечом, сел на коня и во главе рати двинулся на бунтовщиков. И победил, подтверждая мои слова о любви ратников к царям, даже таким, как Шуйский.

Но это уже много позже случилось, следующим летом, меня тогда в Москве не было. Но прежде чем перейти к рассказу о скорбных событиях в моей жизни, я вам еще одну историю поведаю, потому что она укрепляет мою мысль о всеобщем царстве лжи.

Впрочем, началась эта история еще в царствование Димитрия. Донесли нам, что в низовьях Волги объявился вдруг какой-то царевич Петр, который называл себя сыном святого царя Федора. Вокруг него сплотилась шайка в три или четыре тысячи волжских и терских казаков, которая шалила на Волге, грабя купцов и нанося тем немалый вред торговле нашей. Димитрий же, вместо того чтобы приказать примерно наказать разбойников, вдруг послал самозванцу грамоту со словами миролюбивыми, призывая его прекратить разбой и прибыть в Москву вместе со всем своим войском, обещал Димитрий его пожаловать, казакам вины их забыть, а умелых да смелых взять на службу царскую.

– Понимаю, что никакой он не сын царский, – смеясь, от-ветилДимитрий на мой недоуменный вопрос, – но уж больно хочется посмотреть на названого братца или кем он там мне приходится. Никогда не видел самозванцев!

Признаюсь, и мне было очень любопытно. Самозванцев на Руси отродясь не было, не то что в семействе великокняжеском, ной среди простых людей. Никому в голову не приходило назваться чужим именем – грех это великий!

Что удивительно, самозваный царевич откликнулся на призыв Димитрия и вместе со всей шайкой своей смирно двинулся к Москве. Но не успел дойти, как переворот случился. Во время бунта он соединился с Болотниковым, который в тщетной надежде дождаться самого Димитрия выставлял сего Петра как знамя. Вместе они потерпели последнее поражение, и самозваный царевич был повешен в Москве на воротах Серпуховской заставы в назидание другим самозванцам.

Но самозванцы не переводились и появлялись в самых разных городах русских. Сколько же их было: царевичи Иван, опять же Петр, Федор, Семен, Василий, Гаврила, Август, Ерофей, Клементий, Савелий и – надо же такое удумать! – Мартын. Но я твердо верю в страх людей пред Господом и поэтому полагаю, что далеко не все они были самозванцами. То есть царевичами они, конечно, не были, но о своем происхождении могли говорить истинную правду. Кроме первого Петра, все остальные назывались сыновьями и внуками царя Симеона, а это, как мы понимаем, было весьма возможным.

Надежда на возвращение Димитрия горела во мне только в первые недели, но потоки лжи, льющиеся с обеих сторон, быстро загасили этот огонь. Я потерял всякий интерес к исходу

разгорающейся войны, ибо сражение лжи с кривдой не может родить правду. Я задыхался в Кремле, где сам воздух сгустился от потоков лжи, испарений вероломства, миазмов предательства, потного запаха страха, тлена душ человеческих. Посоветовавшись с княгинюшкой, я решил покинуть Москву, быть может, навсегда.

Одно последнее дело удерживало меня – надо было достойно захоронить останки царя Бориса, царя Федора и царицы Марии, не вечно же им лежать на краю погоста бедной обители Святого Варсонофия. По причинам разным не мог я сделать это в правление Димитрия, к Шуйскому же пришел не с просьбой – с требованием.

Димитрий любил справлять свадьбы, Шуйский – хоронить! Поэтому он с какой-то даже радостью ухватился за мою идею, стал выстраивать планы торжественной процессии, богослужения в храме Михаила Архангела, непременно при огромном стечении народа московского, который должен был узреть в этом акте знак всеобщего примирения. Но я Шуйского быстро охолодил, объяснив ему, что это дело семейное, так что мне решать, а я назначил местом последнего упокоения последних истинных царей русских Троице-Сергиеву Лавру. На «истинных» Шуйский обиделся, ну и ладно.

Объяснил я Шуйскому, что считаю храм Михаила Архангела оскверненным надругательством над останками царя Бориса и негоже опускать его второй раз в ту же могилу. О другом осквернении, о присутствии в нашей семейной усыпальнице безвестного отрока, я благоразумно умолчал. Равно как и о том, что Лавру я выбрал для того, чтобы иметь возможность уехать из Москвы.

Шуйский все же не отказал себе в удовольствии устроить торжество, и я ему в этом, конечно, не препятствовал. Тесный Варсонофьевский монастырь с трудом вместил двор царский и высших святителей, в окрестных же улицах волновалось море народное. Открыли могилы, скромные гробы, не вскрывая, переместили в роскошные, раку с останками Бориса несли двенадцать монахов, ибо он скончался иноком, под гроб же с останками несчастного царя Федора подставил плечо сам Ва-

силий Шуйский вместе с другими боярами первейшими. Сия процессия двинулась к воротам Московским, далее же нас мало кто сопровождал, большинство бояр и других знатных людей не рискнули покидать пределы Москвы в это смутное и опасное время. Простых же людей было довольно много, и тысяч около пяти дошло вслед за нами пешком до самой Лавры. Неизбывна память народная!

Еще брат мой приказал заложить в Лавре особый дворец, потому что мы, бывало, по нескольку раз в год наезжали в обитель Святого Сергия, и специально, на богомолье ежегодное, да и просто, проезжая поблизости, никогда не ленились сделать крюк, чтобы помолиться в святом месте. Тогда дворец казался мне тесным, теперь же мы с княгинюшкой разместились весьма вольготно, даже со всей немалой свитой нашей.

Зажили мы тихо и спокойно, отдыхая после бурь последнего времени, оттаивая душой и вдыхая полной грудью наполненный благодатью воздух. Никто не нарушал нашего добровольного уединения, лишь каждый вечер приходили Ксения да Мария, дочь князя Владимира Андреевича Стариц-кого, вдова беспутного короля Магнуса. Их я забрал с собой, одну из Вознесенского, другую из Новодевичьего монастыря, в эти дни последние я собрал всю нашу семью. Старец и две истоптанные жизнью женщины – вот и все, что осталось от некогда многочисленного и всесильного рода. Но нас рано было списывать со счетов! Мы еще были сильны и телом, а более духом, что и доказали в недалеком будущем. Нет, мы не стенали, не лили слезы, не впадали во всепоглощающую скорбь и не предавались унынию. Мы предавались воспоминаниям, и воспоминания эти были светлы и возвышенны и укрепляли наши души перед грядущими испытаниями. Особенно умиляла сердце мое Ксения, которая еще более ко мне привязалась и называла себя любящей дочерью, говоря, что со мной она чувствует себя также, как с отцом своим, святым царем Федором, очень-де я на него похож, добротой, конечно.

Погожие же дни мы с княгинюшкой любили проводить в саду, сидя покойно в креслах или прогуливаясь неспешно и взявшись за руки по его дорожкам. Сад был тоже заложен по приказу брата моего и неустанными стараниями монахов обители поддерживался в идеальном порядке. За истекшие шестьдесят лет сменилось не одно поколение яблонь, вишен, груш, лишь одна яблоня сохранилась с прежних времен, именно та, что по неожиданной для нас самих прихоти посадили мы вдвоем с братом Иваном. За всю последующую жизнь я не посадил более ни одного дерева, о чем сейчас искренне сожалею, потому и запомнилась мне эта яблоня навсегда. Да и приметная она была – от самого корня, тесно прижавшись, поднималось два ствола, других таких я ни тогда, ни потом не видел, быть может, именно поэтому мы с братом и ухватились за нее. Так простояла яблоня почти тридцать лет, и вот в год кончины брата один из стволов вдруг завалился набок и рухнул на землю. Монахи рассказывали, что в яблоню попала молния и случилось это именно в день кончины брата, так ли это, я не знаю, быть может, это лишь красивая сказка. Но жизнь-то моя – не сказка, и яблоня – вот она, стоит передо мной, поскрипывает на ветру скрученным старческим стволом и машет полузасохшими ветвями. «Не пережить ей еще одной бури, – думал я с легкой грустью,—да и мне пора собираться в дорогу дальнюю, в край, откуда нет возврата. Так и рухнем вместе в один час на сырую землю, превратившись в прах».

Беда пришла нёожиданно и со стороны, откуда я и не ждал. Княгинюшка моя слегла в одночасье, обезножела и без языка осталась. Сколько я в жизни от ее языка натерпелся, сколько же я его клял, а тут как будто весь мир сразу умолк. Кажется, все бы отдал за одно ее слово. Теперь мне за двоих говорить приходилось, я и говорил, как увижу, что она в себя пришла, так сразу сажусь рядом, беру ее руку в свою и рассказываю, все рассказываю – что за день видел, что слышал, какие думы передумал. А иногда читал по памяти разные светлые места из

Священного Писания и утирал редкие слезы, катящиеся из ее глаз.

Никого я к милой моей не допускал, всех Парашек ее в девичью изгнал, все сам старался делать, и постель по нескольку раз на день менял, и поил, и кормил с ложечки. Только Ксении и Марии послабление делал, они совсем к нам во дворец переселились, им архимандрит Иосиф такое послушание определил – ухаживать за болящей. Они помогали мне купать каждый день княгинюшку в большой лохани – ей это доставляло невыразимое удовольствие. Еще они по нескольку раз на день мыли полы для свежести воздуху и стирали белье, к этому уже они никого не допускали, это был их подвиг.

Теперь в погожие дни я брал княгинюшку на руки – легкая она стала, как в юности! – и выносил в сад, усаживал в кресло, укутывал ноги шубкой собольей, чтоб не зябли, сам же садился рядом и говорил обо всем, обо всем. Почки проклюнулись, скоро весь сад зеленью оденется; а вот синички слетелись, завели свой веселый хоровод, дай я им еще крошек хлебных подброшу; ой, какой цветок красивый распустился, я сейчас сорву, принесу, дам тебе понюхать; яблоки-то какие уродились в этом году, крупные, красные, вот кусочек, попробуй, какие сладкие; гуси на юг потянулись, клин-то какой большой, дай, посчитаю, двадцать пять штук, слышишь, как курлыкают.

Так минули лето, осень, зима, уж следующее лето вершину перевалило, Спасовки настали. Второго августа особенный день был, все поминали Блаженного Василия, Московского святого – двадцать пять лет минуло с его кончины! В тот день меня дольше обычного дома не было, служба была долгой, а потом я еще помолился у образа Блаженного Василия и на-особь у иконы Иоанна Крестителя, раздал щедрую милостыню и насилу вырвался из кольца прихожан, которые все норовили ко мне прикоснуться, как будто святость брата и на меня пала. А как вернулся домой, то, наскоро умывшись, сразу к кня-гинюшке прошел, сел рядом, принялся рассказывать, как все на сегодняшнем празднике проистекало. И по мере рассказа моего лик княгинюшки светлел, пальцы ее, много месяцев недвижимые, вдруг задрожали, сжали крепко руку мою, и сама

она как бы воспарила, затрепетала в порыве подняться еще выше, туда, куда был устремлен ее сияющий взгляд, но тут же, и упала и, облегченно выдохнув, затихла навеки.

Девять дней провел я в строгом посте и молитвах уединенных, потом стал понемногу выходить, больше для бесед благодатных с архимандритом Иосифом и бывшим митрополитом ростовским Кириллом. Иосиф – муж, несомненно, благочестивый и многомудрый, но по должности своей был он больше озабочен тем, чтобы подвигнуть меня затвориться в его обители до конца дней моих. Истинное же облегчение душе моей приносили беседы с Кириллом, который вроде бы и не утешал меня, не говорил о бренности бытия, о будущем нашем воссоединении с княгиней Иулианией в райских кущах, он просто внимательно выслушивал все, о чем я хотел в тот момент поговорить. Если же в голове моей не случалось ни одной мысли, он сам умело направлял разговор на дела давно минувших дней, особенно его интересовала подвижническая деятельность митрополита Макария, тут я сразу загорался и мог говорить часами.

А на сороковой день вдруг услышал я явственно во сне голос княгинюшки: «Отринь скорбь, князь светлый! Иди в Москву, там тебя ждут». Я был так счастлив услышать вновь голос моей милой, что не сразу вник в слова ее. С утра же встал в решимости исполнить приказ, хотя и оставалась неясность, кто или что ждет меня в Москве. Не откладывая дела в долгий ящик, я отдал необходимые распоряжения, отстоял службу поминальную и отправился к архимандриту Иосифу, чтобы объявить ему о своем решении.

Он долго отговаривал меня, но я поначалу не очень вслушивался в его слова, памятуя прежние его уговоры, и не прерывал его лишь из уважения к сану. Постепенно до меня дошло, что Иосиф отвращает меня не от мира вообще, а предупреждает о вполне конкретных опасностях, которые ожидают за стенами монастыря. Промелькнуло имя Димитрия, я насторожился и впервые прервал рассказчика.

– Неужто Димитрий объявился? – осторожно спросил я.

– Не могу сказать точно, царь ли это Д имитрий Иванович или какой другой человек, но объявился, – столь же осторожно ответил Иосиф, – не просто объявился, а стоит сейчас в селе Тушино.

– Это которое под Москвой? – подивился я.

– Истинно оно, в двенадцати верстах от Первопрестольной. А с ним несметное количество ляхов, тысяч, говорят, до тридцати, да казаки, да дети боярские без счету.

Архимандрит продолжил свой рассказ, я же думал о своем. Я вдруг впервые осознал, сколько времени прошло с нашего приезда в Троицу, и если в первые месяцы вести о событиях в державе нашей еще как-то волей-неволей доводили до слуха моего, то последние полтора года, что я ходил за княгинюш-кой, пролетели как один день, проведенный на другой планете. «Немало, видно, воды утекло за это время, – подумал я, – вишь, Димитрий объявился». Спокойно так подумал, не то у меня было состояние души, чтобы радоваться даже известию о возвращении Димитрия, да и не очень-то я в него верил. В то же время слова, произнесенные ночью княгинюшкой, стали проясняться и вселяли некоторую надежду. «Надо поспешать!» – подхлестнул я себя и даже поднялся, чтобы проститься с архимандритом.

– ...совсем близко, – продолжал он свой рассказ, – налетят еретики, разграбят обитель, осквернят храмы, но пуще всего страшусь я, что покусятся они на главное наше достояние, —тут он показал мне на лежавшие на столе его потемневшую от времени икону, а также чашу, дискос, ложку, деревянные, потрескавшиеся от старости, расписанные незамысловатым серебряным рисунком на красном фоне, – реликвии, принадлежавшие, по преданию, самому Святому Сергию Радонежскому, – который день ношусь с ними, как курица с яйцом, не знаю, куда лучше спрятать.

– Думаю, что разбойники, кто бы они ни были, на сокровища эти не позарятся, – успокоил я архимандрита, – да и чего вам волноваться? За этими стенами да с вашими запасами вы и год, и два в осаде высидите против любой армии. Был бы дух крепок и колодцы водой полны. Я же в Москву двинусь. Благослови, святый отче!

– Воля твоя, князь светлый, – ответствовал со вздохом Иосиф, – храни тебя Господь!

Конечно, негоже было выезжать на ночь глядя, но не привык я переменять раз принятого решения. Опять же, послушался бы я голоса рассудка да советов архимандрита, отложил бы отъезд до утра, а где ночь, там и две, так уж в жизни получается, а потом бы вообще долгие месяцы не смог из Лавры выбраться. Так что все правильно я сделал, благодарение моей Небесной советчице и заступнице! Лишь одно изменение внес я в планы мои после рассказа архимандрита Иосифа – оставил в монастыре, несмотря на мольбы слезные, всех Парашек и вообще всю женскую челядь, равно как и другой тяжелый и громоздкий груз. Двинулись верхами и налегке, я впереди, на полкорпуса позади стременной Николай, а за ним десять детей боярских двора моего, а уж потом десяток боевых холопов, все – молодец к молодцу.

Быстро отмахали верст десять, как вдруг путь нам преградил разъезд человек в пятнадцать, по одежде, говору и гонору сразу видно – поляки. Самый наглый, командир, наверно, подъехал ко мне, начал допрос на плохом русском языке, сам же правой рукой сабелькой своей помахивает, а левой к шапке моей тянется, в которую у меня изрядный изумруд был вставлен. Тут что-то пухнуть стало в душе моей, даже не мое давно забытое, а, наверное, дедовское, захотелось вдруг выхватить саблю, укоротить наглецу руки, а потом броситься на спутников его и порубить их, как капусту. Насилу сдержал себя. Неизвестно, какие силы вражеские следом идут, да и место для боя неудобное – узкая дорога, зажатая густым ельником, моим молодцам не развернуться.

– Кто таков? Какой хоругви? Кто командир? – гаркнул я по-польски.

– Полк Сапеги, – обескураженно ответил шляхтич.

– Великого гетмана? – строго продолжил я допрос.

– Старосты Усвятского Яна-Петра, двоюродного племянника великого гетмана, – доложил шляхтич, теряясь под моим взглядом.

– Проводи! – приказал я.

– Как прикажете доложить?

– Светлый князь Юрий Васильевич, – ответил я гордо.

– А дальше? – с некоторой робостью спросил шляхтич.

–Докладывай, как сказано, пся крев!

С этими наглецами только так и надо говорить, они другого языка не понимают. А уж если и это их не проймет, тогда, конечно, саблей, таких только могила исправит.

Молодой Сапега мне понравился. Высокий, чуть ли не выше меня, широкоплечий, узкобедрый, лицо открытое, честное, глаза веселые, разбойничьи, на правой щеке бугрится свежая царапина, вот разве что излишне лохмат, золотые кудри во все стороны топорщатся, но таков уж у них, в Польше, обычай, в общем, прекрасный образец породы, человеческой и шляхетской. А главное – почтительный, прослышав о моем прибытии, выскочил из шатра, поклонился весьма учтиво, к столу пригласил. Знал, с кем дело имел. Так сразу и огорошил: «Премного наслышан о вашей светлости от царицы Марины!»

– Марина! – не сдержал я радостного восклицания. – Где она? Как она?

– В Тушине, где и положено, – ответил Сапега, – я сам и встречал ее после счастливого избавления и почтительно препроводил к мужу. Хотя видит Бог, как мне этого не хотелось!

– Это еще почему? – насторожился я.

– Уж больно хороша! – рассмеялся Сапега и, как мне показалось, озорно подмигнул.

– А что Димитрий? – осторожно спросил я.

– Царствует помаленьку, – ответил Сапега и, чуть помявшись, продолжил: – Странный он немного, я-то его раньше не знал и поэтому другим представлял, но те шляхтичи, кто в Москве с ним был, тоже говорят, что сам на себя не похож.

– Это чем же? – совсем тихо спросил я.

– Да нет, внешне он вполне нормален, умен, набожен, на ваш манер, конечно, пьет мало, по моим меркам, искусство военное любит и понимает, хотя почему-то сдерживает себя в проявлении, наших любит и весьма с ними обходителен, милостив и к изменникам, дает пленным волю служить ему или снова Шуйскому. Вот только вроде как не хочет ничего, ни во что не вникает, приказы отдает нехотя. Сидит себе сиднем во дворце своем, а все дела советникам препоручает. Впрочем, московиты говорят, что вот как раз теперь он и ведет себя как истинный царь Русский. Я не знаю! Москву взять – и дело с концом! И сил бы достало! Но нет, не берет! Ждет, что ли, чтобы она сама к ногам его склонилась, как в первый раз?

– А что царь? – прервал я его.

– Какой? – удивился Сапега. – А! Шубник-то! Тот тоже сиднем сидит, только в Кремле. Непонятно, как и держится. Если ему с севера продовольствия подвозить не будут, так, наверно, с голоду вспухнет. Для того и иду. Возьмем сейчас этот курятник, а дальше к Ростову и Ярославлю, перережем все дороги...

– Это какой такой курятник? – удивился я.

– Да монастырь, как его, Святой Троицы, – отмахнулся Сапега, но, заметив возмущение на лице моем, быстро поправился: – Извини, князь светлый, не хотел обидеть. Знаю, для вас, русских, это святыня великая, а для нас, рыцарей, это камень на дороге, который проходу мешает. Тут дела военные! Впрочем, камешек, как говорят, золотой! – хохотнул он.

«Ты об этот камешек зубы себе сломаешь», – подумал я про себя, укоризненно качая головой.

Тут, наконец, подали вина и закусок, и неприятный разговор, который легко мог перерасти в ссору, прекратился сам собой. Сапега ел и пил по-богатырски, мне за ним было не yf-наться. Из-за поста долгого уже после нескольких чаш у меня в голове приятно зашумело, и я вообще пришел в благодушное настроение, в котором давно уже не был. Говорили о том о сем, вспоминали общих знакомых в Польше и на Руси, потом я все же заставил себя опять к делам вернуться.

– А где же армия царская? – спросил я.

– Это Шубника-то? – вновь уточнил Сапега. – А бес ее знает! То ее нет, то вдруг появляется откуда ни возьмись. Вот вчера идем себе спокойно, песни горланим, вдруг налетают со всех сторон. Тысяч тридцать, нет, пятьдесят, вот те крест! Я во многих битвах был, но такого количества воинов зараз не видел, битва при Гуцове, где я сражался под королевским стягом, по сравнению со вчерашним делом так, мелкая сшибка. Казалось бы, армия московитов и должна идти от Москвы, нас догоняя, а она вдруг является у нас перед глазами, загораживая путь на север. Прямо хоть поворачивай обратно и иди на Москву беззащитную. Некоторые из наших, из прикрытия заднего, так и сделали, но их уже ждали, разделали под орех. Я же едва успел хоругви свои в поле в порядке поставить, но московиты так ударили, что правое крыло смяли, левое растоптали, все пушки забрали, один я в центре, как лев, сражаюсь. Ударил раз, второй, на третий дрогнули московиты, побежали. Вот, пулей царапнуло, будет теперь память.

«Обычное шляхетское хвастовство», – посмеивался я благодушно про себя, но все же решил уточнить: – А сколько у тебя с собой людей, пан Петр?

– Перво-наперво мой собственный полк при двадцати пушках, – с готовностью принялся перечислять Сапега, – полк Бунавского, сто конных, сотня пехоты голубой, сто двадцать конных пятигорцев под командой Дзавалтовского, пана Мирского сто конных, пана Колецкого сто пятьдесят конных, две хоругви пехоты красной по двести пятьдесят, полк гусаров под двумя хоругвями – двести пятьдесят конных, пан Лисовский с набранными им московитами – шесть тысяч, полк Яроша Стравинского – триста конных копейщиков, полк Марка Валамовского – семьсот конных, полк казаков – двести конных, полк пана Микулинского – семьсот конных копейщиков да еще триста казаков, в общем, тысяч пятнадцать наберется, без вчерашних потерь.

«Изрядно! – подумал я. – А ляхов-то сколько! Столько и во время первого похода Димитрия не было. Или слетелись вороны на поживу богатую?»

– Неужто монастырь, какой бы он ни был, против силы такой устоит? – приступил ко мне Сапега.

– Отчего же не устоять, – спокойно ответил я, – устоит, если будет на то Божья воля. Вокруг монастыря стена каменная в полторы версты длиной, а высотой где в пять, а где и в десять саженей, в три яруса, для подошвенного, среднего и верхнего боя, да двенадцать башен, а на стенах девяносто пушек. Внутри тысяча стрельцов стоит под командой воевод славных, князя Григория Долгорукого и Алексея Голохвастова, к ним монахов прибавь – не все старцы немощные, да и мужики посадские и деревенские в монастыре укроются при известии о вашем приближении – эти дюже злы будут за разоренные дома свои. С юга и запада монастырь окружен прудами да болотами, а с востока – густым лесом, там ни пушки твои, ни конница не пройдут.

– Так что же, с севера заходить? – неучтиво перебил меня Сапега, слушавший очень внимательно.

– Нет, на север не ходите, на севере вам, полякам, смерть выйдет.

– Так как же?

– А вот ниоткуда и не ходите. Домой идите или на крайний случай в Тушино.

Открыл я врагу тайны военные. Так он и так на следующий день все своими глазами увидит. Не сказал же я ему, что с внутренней стороны стен имеется крытая каменная галерея, которая защитит обороняющихся от огня противника. И количество стрельцов и пушек немного преувеличил, раза в два. О храбрости воевод уж и не говорю, они только с кубками на столе сражаться здоровы были.

Да и какой Сапега враг? Конечно, от Лавры его надо было отвадить, потому что кончилось бы все заурядным грабежом, а во всем остальном он Димитрию слуга и Марине искренне

предан. Сапега будто уловил мои мысли и сказал мне на прощание на следующее утро:

– Ничего я у вас на Руси понять не могу, кто друг, кто враг? И вообще, что у вас тут происходит? Право, хуже, чем у нас в Польше при рокоше. Сам черт голову сломит! Как вы здесь живете?!

– Только здесь и можно жить! – ответил я ему с легкой улыбкой.

– Это точно, не соскучишься! – хохотнул Сапега. – И есть где разгуляться доброму молодцу! Ну будь здрав, князь светлый, и пусть путь твой будет легок. Хорошо, что ты ко мне попал, а не к Лисовскому, – добавил он тихо на прощание.

Глава 8

Три нерадостные встречи

[1608—1609 гг.]

В Тушине я бывал три раза. Мог бы и совсем переселиться, но не сделал этого, на то было много причин, среди которых любовь к Москве занимала не первое, но и не последнее место. Мог бывать много чаще, никто мне в этом не препятствовал и не мог воспрепятствовать – никто мне не указ! – но желания не возникало, вот я и не ездил. Чего я не мог, так это совсем не ездить, ибо, когда меня призывают ближайшие мне люди, я с одра смертного встану и на зов двинусь.

За те несколько дней, что прошли с моего возвращения в Москву из Троицы, я много разного наслышался о тушинской столице. Именно – столице! Держава раскололась, и у каждого обломка, как положено, своя столица образовалась. Один царь, Василий Шуйский, сидел в Москве и перебирал в памяти немногие города и земли, сохранившие ему верность, и гадал, сколько еще испытаний выдержит эта верность. Другой царь, Димитрий, властвовавший над большей частью страны, сидел на престоле в Тушине. В необъятной державе не нашлось другого места для двух столиц, кроме как на расстоянии двенадцати верст, так что в ясную погоду их можно было наблюдать воочию.

От такого соседства много неразберихи происходило. Ехали послы в Москву из дальних земель, откликаясь на сообщение о восшествии Димитрия на престол или везя ему присяжные грамоты, а приезжали совсем к другому царю. Хоро-

шо, если добрые люди успевали предупредить по дороге, тогда послы делали крюк вокруг Москвы и приезжали к царю истинному, а случалось, и к Шуйскому попадали, тут уж им приходилось вертеться, как ужам на сковородке, чтобы словом неосторожным не нанести вред своей земле.

Приходили в столицу обозы с данью и с разными сборами в казну царскую, понятно, что тоже только из дальних земель, только там, как оказалось, и сохранились наместники честные. Эти почти все благополучно прибывали в Тушино, Шуйский же, будучи скупцом по натуре, стал им теперь поневоле, с тоской глядя на пустующую казну царскую.

Простые ратники, прибывавшие на подмогу царю-батюш-ке, тоже путались, многие ведь и в Москве ни разу не были, а тут вдруг сразу две столицы увидели и двух царей. Так и ходили, бывало, неделями между Москвой и Тушином, не надеясь разобраться в этой смуте и полагаясь на единственный верный довод – деньги. Но у Димитрия и своих войск было в преизбытке, Шуйскому же нечем было платить жалованье. Иногда, впрочем, приходилось, то-то для него были муки адовы, ведь, как рассказывают, случалось ему и в собственный кошель залезать. Так ему и надо, нечего на чужое место садиться.

Никогда не ошибались по обыкновению только купцы, эти всегда знают, куда им путь держать, где их больший барыш ждет. В Тушино везли возами меха и шелка, камни драгоценные и доспехи искусные, вино и оружие, соль и пряности, гнали табуны лошадей и тучные стада, за все в Тушине платили щедро, и Димитрий с двором своим, и поляки, и казаки, которые счета деньгам не знают. Да и самим можно было по дешевке разных товаров накупить, ведь все награбленное в других городах в Тушино свозилось на большой торг. Но и Москву купцы не обходили, только везли туда пшеницу да рожь, ведь цена на них доходила до семи рублей за четверть¹. Николай объяснил мне, что это очень много, такого даже во времена Царя Бориса, при неурожае трехлетием не было. Последние

Четверть – около 9,5 пуда, около 150 кг, пшеницы или 6,25 пуда, около 100 кг ржи. (Прим, ред)

дни настают, сетовали жители московские. То ли еще будет! Даже мне пришлось на собственном горьком опыте познать через три года, что такое цены, и признать, что семь рублей на четверть ржи – очень божеская цена!

Впрочем, многие находили в соседстве двух столиц большое удобство. К постоянным военным стычкам привыкли, да и схватки в поле быстро прекратились, войску Шуйского оставалось только на оборону стен, небольшие же отряды Димитрия хорохорились в поле не по приказу, как я понимал, а чтобы показать удаль молодецкую – носились туда-сюда, выкликали желающих на бой, выкрикивали всякие слова бранные, иногда пускали стрелы, от их свиста жители московские отмахивались, как от комариного писка. Зато всегда можно было съездить в богатое и веселое Тушино. Простому человеку это, конечно, ни к чему, у него своих забот хватает, вот разве что прикупить чего, для двора же царского, дьяков, воевод поездки в Тушино превратились в своеобразную забаву. Не ту, что во времена давние гнала храбрецов в Слободу Александрову на пиры царские, дело это было безопасным и весьма прибыльным. Многие действительно переходили на службу к Димитрию, другие же только обещали, брали жалованье вперед, усаживались за стол пиршественный, а проспавшись на следующее утро, спешили обратно ко двору царя Василия Шуйского. Нет, они не винились за задуманное предательство, они даже похвалялись тем жалованьем, которое им пообещал Димитрий, и требовали у Шуйского большего за сохранение верности. Шуйский, скрепив сердце, давал, зная, что ведь обманут, подлецы, но не давать тоже нельзя – совсем без людей останешься. Было таких вельмож столь много, что для них особое название придумали – перелеты. Да что там вельможи русские, знатные польские и литовские паны совершенно свободно приезжали иногда в Кремль, с ведома, а подчас и разрешения Шуйского. Пировать пировали, когда еще было, чем пировать, но на службу к Шубнику никто из них не просился.