Текст книги "Царь Дмитрий - самозванец "

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

—^ЩраЙ35 –

В ту ночь перешла орда крымская Оку в другом месте, у Сенькина брода, лишь местным жителям известного, и разлилась половодьем по равнине, прижимая полки русские к Оке. Так быстро шли татары, что настигли даже царя Иоанна в походной ставке его, так что Иоанн был вынужден спешно бежать к Коломне, бросив шатры и рухлядь царскую на потеху крымчакам поганым.

Миновал царь Иоанн и Москву. Много было оружия в Кремле и замке опричном, много было припасено зелья огненного и пушек огромных, достало бы для обороны долгой, но царь думал только о собственной безопасности, мнилось ему, что бояре-изменники хотят выдать его крымскому хану. Разослал Иоанн гонцов во все опричные города и уезды с призывом ко всем детям боярским немедля прибыть, но не в Москву, а в Ростов, где он остановился в ожидании известий о сражении русской рати с крымской ордой, готовый в случае поражения бежать дальше на север, в Ярославль, а потом в Вологду. Лишь небольшой полк под командой князя Василия Темкина-Ростовского направил царь Иоанн в Москву, приказав тому разместиться в опричном замке на Неглинной и в окрестных улицах.

В Москве же было сущее столпотворение вавилонское: окрестные жители, испуганные слухами о приближений несметной крымской рати, стекались под защиту московских стен. Вскоре появились и полки земские, вырвавшиеся из охвата крымчаков. Не рискуя сражаться с врагом в открытом поле, они тоже стремились укрыться за стенами Москвы. Большой полк во главе с князем Иваном Бельским стал на Большой улице, передовой полк во главе с князем Михайлой Воротынским на Таганском лугу, а полк правой руки во главе с князем Иваном Мстиславским на Якиманке. Преследовавшие их вороги остановились в Коломенском, а сам крымский хан Дев-лет-Гирей разместился в Воробьеве, чтобы лучше видеть взятие ненавистной столицы московитов.

Утром следующего дня, мая 26-го, вдруг, откуда ни возьмись, набежала маленькая тучка и враз стало темно, и в наступившей темноте взметнулись сразу в нескольких местах поса-

да, вкруг всей Москвы, языки пламени, и поднялся в недвижном доселе воздухе вихрь невиданный, дувший с разных сторон на Кремль. Горели дома и храмы, жаром пышущим поднимало вверх крыши, и Летели они по воздуху, как ядра огненные, перелетали стены замка опричного, стены Китай-города и Кремля, и начинался там пожар великий, не осталось ни одного дома или двора деревянного, а от каменных лишь стены закопченные. А как добрался огонь до погребов пороховых в замке опричном, то раздался грохот ужасный и поднялся весь замок в воздух и рассыпался там на куски, и падали камни на землю, и струился по земле запах серный. А вслед за тем взорвались две башни Кремлевские и разнесли до основания стену между ними.

Метались по улицам люди, жители и гости московские, беглецы и ратники, бросались в поисках спасения в узкие улочки, ведущие к реке, сталкивались, спотыкались, падали, шли по телам упавших и, в свою очередь, падали, загромождая улочки до самых крыш. Метались по улицам обезумевшие кони, давя и старых и малых и от запаха крови впадая в еще большее безумие. Те же, кто прорвался к реке, люди ли, кони ли, бросались в воду, в которой видели единственное спасение от огня, и находили смерть еще более мученическую. Говорят, что восемьсот тысяч в Москве тогда сгорело и в реке утонуло.

Еще то сказать, из трех главнейших воевод двое в Москве погибли. Князь Иван Бельский задохнулся в подвале собственного дома, где он пытался укрыться от шквала огненного. А мужественный князь Михаил Иванович Воро... (тут в чистой рукописи имеется одна из редких помарок, многие буквы вымараны, оставшиеся же читаются как Вороной. – Прим, пер.), никогда ни перед чем не отступавший, даже и перед огнем, пытался пробиться, но был придавлен обломками рухнувшего дома. Лишь князь Иван Мстиславский вышел невредимым,

Никого и ничего не осталось в Москве. Как только унялся огонь, крымчаки снялись со своих стоянок и отправились к родным очагам, с каждым шагом убыстряя бег. Хоть и басурманские души, но и они содрогнулись в ужасе от зрелища невиданной доселе кары Всевышнего.

Но ни поражение великое, ни уничтожение богатейшей его столицы не послужило для царя Иоанна знаком Свыше, не направило его сердце к покаянию, не смирило его свирепства. Малюта Скуратов нашептывал об измене бояр и вновь протягивал нити заговора в ближайшее окружение царя. Казни последовали незамедлительно. Глава Думы опричной и брат покойной царицы Марии Михаил Черкасский был на кол посажен, князь Василий Темкин-Ростовский, чудом спасшийся во время пожара московского, был обезглавлен, опричного кравчего Федора Салтыкова утопили. Но особенно царь Иоанн по наущению Малюты Скуратова опалился на славный род Захарьиных и всю их родню. Василия и Ивана Яковлевых-Захарьиных палками забили, Яковлева Семена Васильевича на плахе казнили, а с ним сына Никиту. Великого боярина Шереметева, Ивана Большого заставили в монахи постричься, чтобы потом удавить. Даже женщин с детьми не пожалел царь. Авдотью, дочь покойного Василия Михайловича Захарьина, так много и честно ему послужившего, зарезали вместе с единственным малолетним сыном.

Но беспощадный к своим подданным царь Иоанн был вынужден склониться перед победителем. Июня 15-го вблизи Москвы царь Иоанн в одеждах смиренных принимал послов крымского хана. И сказали послы: «Так говорит тебе наш царь: мы назывались друзьями, ныне стали неприятелями. Но братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань с Астраханью, и будем же отныне друзьями. – Видя, что слова их не производят впечатления должного, послы продолжили: – Так говорит тебе наш царь: жгу и пустошу Русь только за Казань и Астрахань. Везде искали мы тебя, и в Серпухове, и в самой Москве, чтобы сразиться в честном бою. Но ты лишь похваляешься величием царским, а в минуту решительную не нашел в себе ни мужества, ни достоинства, чтобы выйти против нас и встать в поле. Укрылся трусливо в лесах северных, и за грехи твои и срам отвратил Господь взор свой от града твоего и допустил, чтобы кознями дьявольскими сгорел он дотла. Не ищу я ни венца, ни головы твоей, дай лишь клятву поручную за себя, за детей и внучат своих и именуйся, как и раньше, великим князем и ца-

рем Всея Руси. Если же не сделаешь, чего требую, на следующий год опять приду, ибо узнали мы пути государства твоего». И грозный царь смиренно предложил хану крымскому Астрахань, о Казани же обещал подумать.

И тут же устремился в Слободу Александрову, где невесты давно уж собрались и царского выбора дожидались. Иоанн ни одной не выказал наперед своего предпочтения, с каждой сам поговорил, расспросил о родителях, о том, где жила, да что умеет, да чем заниматься любит. Так выбрал он Марфу Соба-кину, к всеобщему удивлению и разочарованию, потому что ничем она особым не выделялась в ряду других девиц: ни красотой лица, ни дородностью, ни нравом приветливым, ни знатностью. Вероятно, надеялся царь Иоанн, что родня ее многочисленная, не связанная ни с какими родами знатными или в опричнине возвысившимися, станет ему новой опорой. Июня 26-го состоялось обручение, отец невесты, Василий Со-бакин, был немедленно пожалован в бояре, дядья ее стали окольничими, а брат – кравчим. ,

Вот только недолго это счастье длилось, недели не прошло после обручения, как начала невеста сохнуть и чахнуть. Начали тихо готовиться к новым смотринам, всех девиц в Слободе удержали. Но Иоанн уперся, и октября 28-го была сыграна свадьба, на которой в дружках у царя Иоанна был презренный Малюта Скуратов да мало кому известный юноша, Борис Годунов, зять Скуратова, свахами же выступали ^сена и дочь Малюты. Пир свадебный, и так невеселый, перетек в поминки – через две недели молодая царица умерла.

А Ливонская война продолжалась с ожесточением прежним, прерываясь перемириями редкими.

[1572 г.]

Земля же Русская, еще десять лет назад цветущая, пребывала в разоре – города запустели, деревни обезлюдели, храмы стояли заколочены, колокола молчали, поля травой сорной заросли, на дорогах не караваны торговые – нищие, друг за дружку держась от изнеможения, влеклись в поисках пропитания. А несчастья множились. Вслед за пожаром московским

обрушился град великий на всю землю и побил весь урожай на корню. Посеяли под зиму – холод небывалый семена заморозил, посеяли весной – жара невиданная все всходы спалила. Не стало хлеба в стране, и такая дороговизна сделалась, что простому человеку только ложись и помирай. И будто мало было этих казней, наслал еще Господь поветрие моровое, косила болезнь прилипчивая целые семьи без остатка, дом за домом, деревню за деревней. И хоть оскудели безмерно и людьми, и скотом, и товарами,, а приходилось самим все сжигать, если пытался кто-нибудь выбраться из уездов зараженных.

А ранней весной с южных рубежей пришла весть страшная – крымский хан Девлет-Гирей опять в поход выступил, устремился дорогой проторенной в самое сердце Руси.

Боязнь нового поражения и унижения, казавшихся неминуемыми, вновь навела царя Иоанна на мысли об отречении от престола, на этот раз непритворного. Он даже написал его! Из него дошли до нас строки, кровью сердца написанные: «Тело изнемогло, болезнует дух, струпья телесные и душевные умножаются, и не найду врача, исцелящего меня, искал, кто поскорбит со мной, и не находил, утешающих не обрел, воздали мне злом за благо и ненавистью за любовь». Вспомнил царь Иоанн свои давние планы, решил бежать в Англию, приказал снаряжать поезд на Север, полетели вперед гонцы с приказом подготовить корабли, вросшие в двинский берег за несколько лет ожидания. Вслед за ними тронулся обоз с казною царскою, нимало не оскудевшей за годы опричнины, с бесчисленной рухлядью, кафтанами, кунтушами, шубами, шапками, портами, рубашками, сапогами, позвякивало в возах сваленное в кучу оружие разное, мечи и кинжалы, сабли и шпаги, секиры и топорики рынд, снаряжение огненное – пищали, пистоли и мушкеты, кольчуги, луки, что дальше пищалей били, с колчанами стрел, доспехи металлические за двести шагов пробивающих, доспехи полные и отдельные, золотые и серебряные для блеска и парада, из железа кованные или из кожи буйволиной для дела, упряжь и чалдары конские, щиты всех форм и размеров и седла, для боя, охоты, переходов дальних и выездов парадных предназначенные. Вот только пушек

не взял с собой царь, потому как не на войну шел. И войска большого не взял с собой царь Иоанн, потому что путь его лежал по землям опричным, а места на кораблях хватало только для ближних его – сыновей Ивана и Федора, родственников жен его и нескольких бояр с семействами и челядью. Даже семитысячную дружину немецкую во главе с Георгием Фаресба-хом оставил, чтобы преградил тот путь хану крымскому, если бы тот вознамерился преследовать царя Русского.

Но на полпути царя Иоанна вдруг поразила нерешительность, думал он уже не о бегстве в страну далекую, а о пострижении. Обратился он с посланием покаянным к Церкви, к святым отцам Кириллова монастыря на Белозере: «Увы мне, грешному, горе мне, окаянному, ох мне, скверному! Прожил жизнь в пиянстве, в блуде, в прелюбодействе, во скверне, в убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе», – и в заключение спрашивал, найдется ли для него келья и готова ли обитель принять инока смиренного, если будет на то воля Божия.

А тем временем полки русские под командой князя Михаила Воротынского и орды крымские вновь встали друг против друга на разных берегах Оки под Серпуховом. И вновь крымчаки полки наши обошли, переправившись через реку по броду потаенному, и обрушились на наших с визгом: «За Казань! За Астрахань! За Кафу! Смерть неверным! Аллах акбар!» Полки русские медленно отходили к Москве, а там позади, на дороге Московской, у Воскресенья на Молодях воевода юный князь Дмитрий Хворостинин, собрав по приказу князя Михаила Воротынского немногие войска да пушки, ставил на холме крепость по образцу гуляй-города, где двадцать тысяч воинников укрыться могло, а из ста пятидесяти пушек сто на южную сторону смотрели. Так удачно молодой воевода место для гуляй-города выбрал, что полки русские, к Москве отходившие, никак не могли его миновать. Притащили они на своих плечах рой отрядов татарских и подвели их прямо под огонь пушек русских. Выкосил князь Дмитрий косой огненной ближние отряды крымские, дальние завесой ядерной отг

ступить заставил, распахнул ворота перед товарищами своими, уставшими и израненными.

Передышка была недолгой. Уже к следующему утру подтянулись основные силы крымчаков, обложили гуляй-город со всех сторон, стали станами на обратных скатах близлежащих холмов, оберегаясь от огня русских пушек. На третий день стало понятно, чего ждали крымчаки – пушек. Как стали их устанавливать на вершинах окрестных холмов, так построил князь Михаил Воротынский своих ратников и сказал им такую речь: «Хорошую крепость мы построили, но не устоять ей против пушек вражеских. Откроем ворота, выйдем в чистое поле и сразимся с татарами в честном бою. С нами Бог! Победа будет за нами!» И все войско радостно подхватило его призыв. Дали залп из всех пушек, пороху не жалея, и устремились на врага.

Едва ли половину своей конницы довел крымский хан Дев-лет-Гирей до крепости, и та почти вся полегла в той сече. Погиб один из сыновей хана и его внук, пал, пронзенный копьем, предводитель ногайской конницы Теребердей-мурза, трех знатных крымских мурз сам князь Дмитрий Хворостинин отправил к Аллаху, молодецкими ударами рассеча их до пояса. Пленных не брали, лишь главного татарского воеводу Дивей-мурзу скрутили в подарок царю. Сам крымский хан едва ноги унес.

Так была одержана победа великая, первая добытая в открытом бою с татарами. Вся слава победы князю Воротынскому досталась, но не он был героем в тот день, а князь Дмитрий Хворостинин. Воистину, новый Курбский вел русские рати!

Все в одночасье изменилось для царя Иоанна, он был уже не гонимый беглец, а победитель великий. Спешит он назад, к бойску своему славному, в котором бок о бок сражались земские и опричные полки, награждает всех по-царски, особо выделяя князя Дмитрия Хворостинина. Наградил и князя Михаила Воротынского, по-своему. Стал он пытать своего давнего недруга, как получилось, что орды крымские вновь Оку перешли и не было ли здесь измены со стороны земских бояр. Огнем пытал, зажав между бревнами. Не признался в измене

старый князь. Повинуясь воле его последней, слабеющими устами вымолвленной, повезли его на Белозеро в Кириллов монастырь, да так и не сумели довезти живым. А вот князь Иван Мстиславский по слабости душевной подписал грамоту, в коей во многих грехах своих каялся, а пуще всего в том, что изменил Земле Русской, навел с товарищами своими на Русь безбожного крымского хана Девлет-Гирея, отчего «христианская кровь многая пролита и христиан многое множество погребению не сподобилось». Но его царь Иоанн в честь победы великой простил.

Празднества продолжились в Слободе Александровой, где томились невесты царские. Царь Иоанн вновь избрал девицу неродовитую, Анну Колтовскую, и против всех установлений церковных, запрещающих четвертый брак, не испросив благословения митрополита, венчался с нею священным браком. Отцы святые вознегодовали и решением Собора Священного наложили на него епитимью: в течение года запрещалось ему входить в церковь, исключая праздник Пасхи, во второй год надлежало Иоанну стоять в церкви с грешниками, на коленях, лишь на третий год царь православный мог молиться вместе с верующими и принимать причастие. А дабы не было соблазна в народе, постановили, что всякий, взявший четвертую жену, будет предан анафеме.

Так сложилось, что именно в эти дни наступил решительный поворот и во внешних делах Руси – июля 7-го скончался давний неприятель царя Иоанна, король польский Сигиз-мунд-Август, а с ним пресеклась династия Ягеллонов. Предстояли выборы нового короля; и литовские паны, надеявшиеся на возвращение Полоцка, а возможно, даже и Смоленска, пригласили царя Иоанна побороться за польский престол, обещая ему полную поддержку. Вскоре прибыли официальные польские послы во главе с Федором Воропаем с извещением о смерти короля Сигизмунда-Августа и с тем же предложением. Послы были поражены видом государя Московского, которого по предыдущим, давним уже приездам многие из них помнили высоким, с широкой грудью, крепким мужчиной, с длинными и сильными руками и ногами, с костистым,

но достаточно красивым истинно мужской красотой лицом, которое портили разве что выражение постоянной настороженности и подозрительности да еще глаза, маленькие и серые, что поблескивали под нависшими, густыми бровями. Но из-за треволнений последних лет царь Иоанн выглядел почти стариком, хотя еще и крепким, погрузнел, но без тучности, рядом с боярами русскими и вовсе худощавым казался, спину держал прямо, на посох же больше для виду да по привычке давней опирался.

Настойчивы были послы и в расспросах келейных о последних событиях в державе Русской. Поэтому встретил их царь Иоанн нелюбезно: «Вы известили меня от имени панов о кончине брата моего Сигизмунда-Августа, о чем я хотя уже и слышал прежде, но не верил, ибо нас, государей христианских, часто объявляют умершими, а мы по воле Божией все еще живем и здравствуем». О предложении же обещал подумать, а для начала дал согласие замириться и договориться о конце войны братоубийственной.

Вернувшись в Краков, послы доложили сейму, что царь Иоанн хитер и коварен, что у него есть молодой, активный, но быстрый на расправу старший сын и соправитель Иван, с которым царь пребывает в давней распре, есть и другой сын Федор, человек тихий и богобоязненный. Споры в Польше и Литве разгорелись пуще прежнего, теперь с русской стороны не один, а целых три кандидата выступало. Шляхта мелкопоместная все больше склонялась на сторону Ивана, надеясь в лице его приобрести твердого, решительного и отважного государя. Что же до его суровости, то она панов не пугала. С такими подданными, как в Московии, изменниками, смутьянами и грубиянами, по-другому и нельзя, говорили они, мы же люди преданные, смирные и культурные, с нами король Иван смягчится сердцем. Знать стояла за Федора, видя в нем нового Сигизмунда-Августа, правителя слабого и послушного воле сейма.

Ни до чего не договорившись, отправили в Москву новое посольство, еще более торжественное, во главе с Михаилом Гарабурдою, с настоятельной просьбой к государю Москов-

скому самому сделать выбор, на этот раз между своими сыновьями. Царь Иоанн ответил уклончиво: «Я имею двух сыновей, они для меня как два глаза, зачем вы хотите сделать меня кривым?» И тут же выдвинул условия, на которых он сам готов принять польскую корону: что никакой передачи земель, даже и Полоцка, не будет, что Ливония остается вся под его властью, что будет он короноваться только русским митрополитом, а католические епископы к церемонии допущены не будут, храмы православные он будет строить в Польше столько, сколько пожелает, что жить он будет в Москве, а в Вильну и Краков лишь заезжать, да и то, если Господь здоровья даст, что титул короля польского будет стоять в его титуле никак не выше четвертого места, после титула царя Всея Руси, великого князя московского и тверского. С этим послы польские отбыли обратно в Краков, чтобы больше не возвращаться.

Царь же Иоанн обратил, наконец, свой взгляд на Ливонию, временно забытую за неурядицами внутренними. Бескороле-вие польское давало возможность для удара решительного, кроме того, следовало наказать голдовника царского, короля Ливонского Магнуса за измену и шведов, которые коварно захватили несколько городов в Кареле, кои мы уже считали своими. Предводительствовал ратью сам царь Иоанн в окружении всех знатнейших бояр, князей Мстиславского, Прон-ского, Одоевского, Трубецкого, печатника Олферьева и главных дьяков, Андрея и Василия Щелкаловых. Ногайскую конницу вел князь Петр Тутаевич Шийдяков-Ногайский. Еще при царе Иоанне находился пес его верный Малюта Скуратов, который даже в походе военном находил возможность для душегубства народа Русского, вот и в Бежецком Верху отделал порохом 65 человек да 12 человек ручным усечением.

Ливония пребывала в привычной беспечности, празднуя Святки, так что наши полки везде заставали пиры, музыку, пляски. Сопротивления не было никакого, города и замки сдавались один за другим, пока не пришел черед крепости Виттен*-штейн. Не иначе как сам Господь подвиг небольшой гарнизон крепости вместе с жителями и окрестными крестьянами дать отпор несметной рати русской. Именно здесь положил Он

предел земному пути презренного Малюты Скуратова, поразив его пулей на стене крепостной. Всех пленных шведов и немцев сжег царь Иоанн на костре поминальном. Тело же Малюты с великим почетом и богатым вкладом отправил в Волоц-кий монастырь, где лежали отец, мать и сын его.

Взятие Витгенштейна положило конец походу, со смертью Малюты Скуратова кончилась опричнина. Объявил об этом царь Иоанн, как всегда, неожиданно, по указу царскому держава Русская вновь становилась единой, само же имя опричнины было запрещено вспоминать.

[1573 г.]

Отменив опричнину, царь Иоанн лицемерно покарал некоторых из своих приспешников опричных, не самых злобных, так наказал он гонителей митрополита Филиппа: презренного соловецкого игумена Паисия заточил на острове Валаам, бессовестного епископа рязанского Филофея, ложно свидетельствовавшего на судилище, лишил святительства, а пристава Степана Кобылина приказал удавить перед окном кельи, где тот изводил несчастного узника то холодом, то жаром нестерпимым, сокращая дни его. Для бывших же земских бояр и дьяков использовал он оружие другое, тайное, рассказывают, что был у него для этого иноземец, Елисей Бомелий, искусный в приготовлении ядов.

Двор царя Иоанна заметно изменился, лишившись почти всех опричников. Наибольшую радость народную вызвало возвращение ко двору Никиты Романовича Захарьина-Юрьева, который во все годы опричнины, не занимая никаких постов, выступал всеобщим благодетелем и защитником. Тогда же утрона царского встали три молодых человека, коим предстояло сыграть большую роль в истории русской. Первым по праву был сын Никиты Романовича Федор Никитич, благочестивый юноша, уже не раз отличившийся на полях сражений, именно его, первого, стали именовать в указах официальных Романовым. Вторым был Богдан Бельский, начавший стремительное восхождение в последние годы опричнины, но не замеченный в злодеяниях кровавых. Самым непримет-

ным из них был Борис Годунов, зять Малюты Скуратова, тем не менее царь Иоанн отличал его более других, вероятно, в память о своем верном слуге, держал постоянно при себе, во дворце царском, не назначая ни на какие посты в провинции или в войске. Все трое были ровесниками старшего сына царя Иоанна и могли бы быть ему надежной опорой, но молодой царевич все далее удалялся от отца и имел свой двор.

Между тем королем польским избрали Генриха Анжуйского, брата короля французского.

Царь же Иоанн, наскучив молодой женой, отослал ее в монастырь с богатым вкладом.

[1574 г.]

Дела польские вновь всколыхнулись, когда Генрих сбежал из Кракова, бросив корону польскую ради французской, освободившейся после смерти его брата Карла. Изменились и мысли царя Иоанна, который, помирившись с сыном Иваном, искренне стремился возложить на него корону родственного государства и ближайшего соседа. С польско-литовской стороны приходили вести самые обнадеживающие. Идея пригласить на королевство царевича Московского находила все больше приверженцев страстных, неудачное пришествие Генриха французского немало тому поспособствовало. Сам примас польский, архиепископ гнездинский Яков Уханский, являвшийся главой королевства во время междуцарствия, за Ивана выступал и даже составил образцы грамот, кои Иван должен был послать крупнейшим вельможам и сеймикам.

Царь Иоанн был настолько уверен в успехе, что принялся составлять наставление для своих сыновей Ивана и Федора, как жить после его смерти, чтобы не бьщо никаких неудовольствий между государствами братскими. Сие наставление – одно из немногих, сохранившихся в огне Смуты:

«Се заповедаю вам, да любите друг друга. Не разделяйтесь сердцем нив лихе, нив добре, ни в беде, ни в радости. Не верьте ни ласкателям, ни ссоркам, верьте сердцу своему и моему завету. Помните, что земля ваша едина и вам обоим в управление Богом вручена. До тех пор, пока вы не разделитесь, Бог вас будет миловать и освобождать от бед. Держитесь заодно – так

вам по всему будет прибыльнее. Лихо друг на дружку не замышляйте, потому что Каин Авеля убил, а сам не наследовал же.

Ты, Иван, береги сына моего Федора как себя, держи его как брата младшего, и люби, и жалуй, и добра ему хоти во всем, как самому себе. Если он в чем перед тобой провинится, ты его укори и прости, но никакого разору не учиняй. Если, даст Бог, будешь ты, Иван, на королевстве, а брат твой Федор на державе нашей, то ты державы под ним не подыскивай, на его лихо ни с кем не ссылайся, а где по рубежам сошлась твоя земля с его землей, то его береги и накрепко смотри правды, напрасно его не задирай и людским вракам не потакай, потому что если кто и множество земли и богатства приобретет, но три-локотного гроба не может избежать, и тогда все останется.

А ты, сын мой Федор, держи Ивана в мое место, отца твоего, и слушай его во всем, как меня, и добра желай ему, как мне, родителю твоему, ни в чем ему не прекословь, во всем живи из его слова, как теперь живешь из моего. Если, даст Бог, будет он на королевстве, а ты на державе нашей, то ты королевства под ним не подыскивай, с его изменниками и лиходеями никак не ссылайся, если станут прельщать тебя славою, богатством, честию, станут давать тебе города или право какое будут уступать мимо Ивана, то ты отнюдь их не слушай и ничем не прельщайся. Если и обидит тебя чем Иван, ты ему не прекословь, а прости и против него никогда не вооружайся. Да будет так до самой вашей смерти.

Если же, не дай Бог, не достанет Иван королевства и будете вы сидеть вдвоем в державе нашей, то и тогда не разделяйтесь, не учреждайте удела опричного по образцу готовому. Прибытку от этого никому из вас не будет, лишь державе убыток и разорение».

Несмотря на наставление благое, в переговорах с послами польскими царь Иоанн проявлял неуступчивость. Хотели они, чтобы после избрания Ивана королем княжеству Литовскому вернули их древние города: Полоцк, Усвят, Озерище и даже Смоленск. Царь же Иоанн на это отвечал: «Королевство Польское и Литовское не скудно городами, есть где жить королю. Иван не красна девица, не замуж идет – на королевство, ейу приданое не полагается». Переговоры вновь завязли.

[1575 г.]

Царь Иоанн оставил Слободу Александрову и перебрался в Москву, отстроенную после пожара великого. Вслед за ним, невзирая на запреты церковные, потянулись в Москву ватаги скоморошьи, а в самом дворце царском жило постоянно не менее двадцати шутов, не считая карлов. Но если истинно образованные государи держат шутов для того, чтобы под прикрытием шутки слышать хоть иногда правду, то царь Иоанн лишь смеялся над их прыжками несуразными, кувырканиями, подножками, борьбой показной, криками бессмысленными, а иногда, питая пристрастие к шуткам грубым и немудрящим, отвечал им какой-нибудь шуткой в том же роде, возьмет и выльет миску супа горячего на голову шута.

Как шутку воспринял поначалу двор царский слова царя Иоанна о его намерении отречься от престола и посадить вместо себя царевича татарского Симеона Бекбулатовича, сидевшего в городке Касимове. Сей царевич, крещенный в вере православной, был уже не молод и внешностью, одеждой и ухватками вылитый татарин. Скулы имел широкие, глаза узкие, как бойницы, бороду же редкую и клинышком.

Но вышло по слову государеву. Царевич Симеон воссел на престол Русский и именовался отныне Царем Всея Руси, царь же Иоанн – лишь князем Московским, царевич Иван получил в удел княжество Псковское.

Царь Иоанн, отошедший якобы отдел, двора отдельного заводить не стал, жил скромнее иного боярина, поселился на Петровке в палатах тесных и ездил в Кремль в простом возке. В Думе боярской никогда не садился рядом с царем Симеоном, а непременно с краюшку, среди бояр второразрядных, на заседаниях молчал, ни во что не вмешиваясь, разве что подавал иногда челобитные на имя царя Симеона и подписывался смиренно – Иванец Московский.

Люди прозорливые увидели в шутке этой вторую опричнину. Подтверждением служили возобновившиеся казни, вершившиеся по приказу царя Симеона. Отправились на плаху некоторые из уцелевших первых опричников, самые из-

вестные из них – Бутурлины и Борисовы. Не избежал кары опричный архиепископ Леонид. Суд приговорил его к смерти, но Симеон его помиловал вечным заточением. Казнили окольничего князя Бориса Тулупова с братьями Владимиром, Андреем и Никитой. Та же судьба постигла Умных-Колыче-вых, которых за все страдания, на род Колычевых выпавшие, ко двору приблизили, Василия на место самого Малюты Скуратова назначили, а Федору боярский чин дали. Казнили и зловредного Елисея Бомелия, носителя многих тайн царских, который вдруг решился бежать из державы Русской. Перехватили его под Псковом, доставили в Москву и зажарили на огромном вертеле.

Кто есть истинный царь на Руси, понимали и владыки иноземные. Император германский Максимилиан, уже принимавший участие в выборах короля польского и вновь на польский престол нацелившийся, в грамоте тайной предложил царю Иоанну разделить королевство Польское и Литовское, ему – корону польскую, нам же – великое княжество Литовское с Киевом и Волынью в придачу. Выставлял Максимилиан и тот довод, что Польша – страна католическая и короля православного не примет. Царь Иоанн это предложение отверг, не оставив своего желания посадить на престол польский царевича Ивана, хотя в переговорах с послами польскими проявлял прежнюю неуступчивость.

[1576 г.]

Так, несмотря на стремления обоюдные и условия благоприятные, дело с избранием Ивана на престол польский сорвалось. Польский сейм ждал, что государь Московский обратится к нему с просьбой избрать сына его на польский престол, а царь Иоанн делать этого не желал, полагая, что невместно царю Московскому обращаться к каким-то панам, писать он мог только равному. Так что Иоанн, в свою очередь, ждал, что сейм сначала изберет царевича Ивана, а потом будет бить ему челом, чтобы он дал на то свое согласие. Пожалел Ио-2щн и денег для подарков шляхте, но тут не жадность взыграла, а гордость. Другим камнем преткновения было непременное