Текст книги "Царь Дмитрий - самозванец "

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

– От кого? – коротко спросил я.

— От царицы Марины. Молят слезно срочно прибыть.

Более я его ни о чем не расспрашивал, вскочил в седло и

устремился в Тушино. Как назло, неожиданно ростепель наплыла, копыта лошадей не отскакивали со звоном от укатанной дороги, а хлюпали и вязли в пропитанном водой снеге, замедляя движение. «Что-то не то с погодой происходит, – думалось мне, – то вдруг крупа ледяная с неба посыплется, как в майские дни после свержения Димитрия, то ростепель в Рождество». Почему, интересно, в минуты напряжения душевного в голову лезут всякие глупые и посторонние мысли? Впрочем, и напряжения настоящего не было, быстрая скачка охладила меня и притушила мрачные ночные предчувствия. Я успокаивал себя тем, что призыв Марины как-то связан с недавним приездом в Тушино послов от короля Сигизмунда, мы в Кремле об этом сразу узнали и жарко обсуждали, чем это может обернуться. То есть бояре обсуждали, я-то больше помалкивал и слушал.

Тушино еще скрывалось в дымке, но близость его я почувствовал по невообразимой вони, такую я только в одном месте упомню – вокруг’ главной рыночной площади в Париже. Мяса в Тушине в отличие от Москвы всегда было в избытке, от коров, баранов, свиней брали только самые лакомые куски, остальное выбрасывали, окрестных псов, волков и воронье раскормили так, что они ленились движение лишнее сделать к новой подачке, а тут еще теплынь. Я выхватил платок из рукава и прижал к лицу. «Как же они здесь летом жили?» – подумал я, но тут дорога пошла чуть в гору, повеял ветерок и дышать стало легче. Успел я еще отметить по дороге, как разрос-

лось, расстроилось Тушино – город, истинный город, и преизрядный!

Вот, наконец, и дворец царский. Стража спокойна, слуги, встретившие меня, тоже, камень свалился с души моей, я скинул шубу, шапку и с легким сердцем прошел во внутренние покои. Там царили растерянность, уныние и бестолковая суета. Марина устремилась мне навстречу, но не летела, как в прошлый раз, а тяжело влеклась, будто ей по пудовому ядру к ногам привязали. Лицо было опухшим и в пятнах, видно, от долгих рыданий. Впрочем, глаза были сухи и голос тверд.

– Беда, светлый князь! – сказала она после того, как на мгновение припала к плечу моему.

Марина взяла меня за руку, заметно опираясь на нее, и провела в глубь дворца, в спальню Димитрия. Он лежал обнаженный на постели, с широкой заволокой на животе. На правой стороне, там, где печень, сквозь ткань проступало и расплывалось кровавое пятно. Глаза Димитрия были закрыты, горячее хриплое дыхание до корки запекло губы, сквозь крепко стиснутые зубы пробивались редкие стоны. Рядом стояли два лекаря с широкими полосами бязи, наверно, собирались переменить заволоку.

– Шальная пуля, вчера вечером, – коротко сказала Марина.

В любой другой ситуации я бы непременно сказал ей, что

шальные пули в помазанников Божиих не попадают, разве что в какого-нибудь Федота безродного, но и там надо зреть промысел Божий. Но сейчас было не до высокоумных заключений.

– Пройдем к тебе, расскажешь, как дело было, – сказал я вместо этого.

У постели Димитрия нам делать было нечего, помочь ему мы не могли, ему уже никто не мог помочь – знаю я такие раны! Даже на чудо надежды не было, потому что тогда надо было предположить, что левая рука Господа не ведает, что делает правая.

Первые всплески недовольства поляков появились давно, и тон задал воевода Мнишек. Он надеялся на немедленную награду за понесенные во время переворота убытки и перенесенные впоследствии страдания, но Димитрий отделался распиской на триста тысяч злотых. Воевода не отличался терпением в

делах денежных и через три месяца ожидания решительно приступил к дочери с настоятельными просьбами повлиять на мужа и поторопить его с расчетом. Марина ответила, что у Димитрия сейчас много других, более неотложных расходов, так что придется подовдать. Оскорбленный в лучших чувствах Мнишек покинул Тушино, даже не благословив дочь на прощание, а по возвращении в Польшу принялся распространять всякие гнусные клеветы о ней и о Димитрии. Потом начали роптать и остальные поляки, они требовали решительного штурма Москвы и скорейшего окончания войны, чтобы они могли, наконец, насладиться результатами победы и заняться обживанием пожалованных им поместий. С каждым днем поведение поляков становилось все более наглым и непочтительным, князь Рожинский позволял себе тыкать государю, а некий пан Тышкевич при всем честном народе назвал его обманщиком, потому что Димитрий нарочно-де не желает исполнять своих обещаний. Обстановка накалилась до предела после вступления короля Сигизунда в пределы русские. Да, тушинские паны послали Сигизмунду то знаменательное письмо, но между собой решили действовать по собственному разумению, не обращая более внимания на приказы Димитрия, самого же его окружили столь плотной опекой, что это больше походило на домашний арест. Они охраняли его как залог будущих наград, понимая, что если, не дай Бог, с Димитрием что-нибудь случится или он исчезнет, то они могут лишиться не только обещанных, но и благоприобретенных богатств.

Основания для таких опасений у поляков были. По словам Марины, умонастроение Димитрия сильно изменилось в последнее время, к этому его подтолкнуло не только разочарование в поляках и во многих русских прихлебателях-измен-никах, окружавших его в Тушине, но и еще одна, весьма веская причина, так туманно выразилась Марина, я же не стал уточнять. Димитрий встрепенулся и преисполнился решимости возобновить борьбу, но из другого места и с новым войском. Дело было многотрудное и долгое, не переменяя маски безразличия внешнего и смиряясь подчас с оскорблениями прямыми, вел Димитрий переговоры тайные, уже подготавлива-

лась новая ставка в Калуге и спешили туда с юга новые казацкие сотни, а с востока—татарские. Многое оставалось сделать и в Тушино для организации побега, но приезд послов короля польского ускорил развитие событий. Димитрий был предуведомлен об этом письмами некоторых сенаторов польских, преданных ему, они убеждали его, что в наказе послам нет ничего, угрожающего лично Димитрию и его положению, но послы с первого дня повели себя нагло, не пришли на поклон к Димитрию, не передали ему никакого письма от короля Сигиз-мунда, лишь сообщили через князя Рожинского, что им поручено вести переговоры только с прляками, а до царя Русского им никакого дела нет. В то посещение князь Рожинский оставил свою обычную наглость и был чрезвычайно обходителен, уверял Димитрия, что он вместе с другими знатными панами противился приему послов, предвидя от этого лишь умаление собственной власти (именно так, доверительно!) и усиление разброда, да шляхта голоштанная (его слова) настояла, клялся, что не допустит измены других и сам будет до конца верен Димитрию. Впоследствии выяснилось, что так все и было, но обходительность Рожинского насторожила Димитрия, он заподозрил, что поляки намереваются сговориться за его спиной, и ускорил отъезд.

Прошлым вечером, едва стали сгущаться сумерки, Димитрий вместе с верными слугами повязал польскую стражу у царских конюшен и во главе четырех сотен донских казаков, смяв заставу на выезде из Тушина, вырвался на свободу. Но и поляки не дремали, немедля бросились вдогонку. Стрелять им было строжайше запрещено, разве что в воздух, для острастки, но вот... Тут Марина горестно развела руками. Раненый Димитрий понял, что с полученной раной он и версты такой скачки не протянет, поэтому приказал отряду остановиться и медленно вернулся обратно в лагерь. У него хватило сил держаться всю дорогу прямо, самому взойти на крыльцо дворца царского и добрести до внутренних покоев, только там он рухнул к ногам Марины: «Прости, Марина! Прощай, царица Московская!» Это были его последние слова.

Мы еще раз сходили в спальню Димитрия, там все было без изменений – жизнь медленно утекала из молодого, сильного

тела. Я с трудом уговорил Марину прилечь и попытаться заснуть – нам предстояло тяжелое ночное бдение, почему-то всегда все самое страшное происходит ночью, незадолго до рассвета. Сам же отправился отдавать распоряжения, четырем холопам приказал объехать деревни, не ближайшие к Тушино, а чуть подалее, найти самого неболтливого священника и доставить в царский дворец вместе со всем необходимым для соборования. Еще двух отослал обратно в Москву, за моим парадным возком. Зачем, и сам не знаю, мелькнула глупая мысль, что как скончается Димитрий, так сразу и я за ним последую – для чего мне дальше жить? – тут и дроги похоронные наготове стоят.

Прошелся около дворца, все было по-прежнему спокойно, как будто вчера ничего и не произошло. «Все правильно распорядилась Марина – кто же еще? – подумал я. – Болезнь государя не такая вещь, о которой на площадях кричат. Даже и смерть...» – но эту мысль я не успел додумать, потому что нахлынули воспоминания о предыдущих потерях.

Димитрий промучился до полудня, так и ушел, ни разу не придя в сознание. Мы сидели вдвоем с Мариной, молча и без слез, не только душа опустела, высохли бездонные колодцы, где копятся слезы, и иссяк источник слов.

Первой пришла в себя Марина, она лихорадочно заговорила о том, что кончину Димитрия надо сохранить в тайне, наверно, и доводы какие-нибудь приводила, но я не слушал. Мне зримо представилось обнаженное, изуродованное тело, что было брошено на поругание после свержения Димитрия, я ужаснулся, что такое может повториться вновь.

– Я все сделаю! Доверься мне! – вскричал я, решительно вставая.

У каждого человека с годами свой опыт копится, у одних – похищения невест и ратных побед, а вот у меня – похищения тел царственных и бегства тайного. План сам собой возник в голове моей во всех деталях, хоть это было хорошо, стал бы

задумываться о плане, непременно о какую-нибудь мелочь бы споткнулся.

Я призвал двух своих преданнейших холопов, мы обмыли тело Димитрия, сделали саван из самой простой ткани, завернули в ковер плохонький и спустили вниз, в ход подземный. О том, есть ли он, я даже не думал, просто попросил Марину указать дверь потайную. Внизу было холодно, как в погребе, собственно, только это нам и было нужно.

Потом я вышел на крыльцо царское, огляделся. Все вокруг было по-прежнему спокойно, но сейчас меня другое интересовало. Не найдя ничего подходящего, я обошел дворец кругом и у заднего крыльца увидел то, что искал, – какой-то мужичонка помогал слугам кухонным сгружать березовые чурбаки с дровней, спешил, видно, вернуться засветло домой, к своей старухе. Но от чарки для сугрева он не мог отказаться! Глядя, как мой холоп увлекает его в людскую, я забыл о нем до следующего утра.

Я вернулся во дворец. Марина, казалось, так и не двигалась с места, сидела, поникшая и потерянная, в соседней со спальной Димитрия комнате, где он обычно работал и принимал ближайших слуг своих. Я принялся уговаривать ее пойти к себе, прилечь, попытаться заснуть, но разговор наш прервало появление пани Казановской, старой и Доверенной гофмей-стрины Марины, одной из немногих, кому в эти два дня был разрешен доступ во внутренние покои.

– Прибыл князь Роман Рожинскйй! – возвестила она. – К царю. Прост’ принять.

«Принесла же нелегкая! – подумал я. – Гнать в шею!»

Но Марина решила по-другому.

– Передай, что я приму, – сказала она, – но мне нужно переодеться. Пусть подождет.

Меня всегда удивляло, как долго могут одеваться женщины, при том что в ситуациях определенных разоблачаются они быстрее, чем собака стряхивает воду со шкуры. И уж совсем не понимал я, что можно часами Делать со своим лицом, сидя перед зеркалом. Марина же обернулась за несколько минут, и результат превзошел все мои ожидания. Передо мной

предстала величественная царица Московская – голова гордо поднята, в глазах лед, лицо, еще недавно опухшее и покрасневшее, стянуто мраморной маской.

– Проси! – крикнула она громко, хлопая в ладоши.

К сожалению, в предыдущий мой приезд князь Рожинский пренебрег приглашением Димитрия, поэтому теперь я с невольным интересом разглядывал его. Оказался он моложе, чем я ожидал, лет тридцати, не более, статью же и правильностью черт не уступал Петру Сапеге, являя собой еще один прекрасный образчик высокой породы. Был он сильно навеселе, что, впрочем, тоже роднило его с Сапегою.

– Ну что, отошел Димитрий? – воскликнул он с порога.

От слов этих я окаменел, лишь одна мысль крутилась в голове – как бы Марина не разрыдалась и не открыла правду. Но, вероятно, она все же не так хорошо знала язык русский, чтобы понимать все значения некоторых слов, да и сказано было по-польски, это я уж так перевел. Поэтому Марина лишь окинула невежу гневным взглядом и, оборотясь ко мне, сказала твердым голосом:

– Представляю вам, светлейший князь Юрий Васильевич, князя Романа Рожинского, гетмана войска нашего. К сожалению, не могу просить вас ни любить его, ни жаловать.

Сил моих достало лишь на легкий кивок головой. Но Рожинский, который вел себя развязно, будто ввалился в дом собственный, вспомнил-таки о приличиях, соизволил меня заметить и сказать слова положенные, потом развалился в кресле и обратился к Марине:

– И с чего это Димитрий вдруг решился на эскападу лихую? Хорошо, что я был настороже и все обошлось. Но я на Димитрия не в обиде, вот пришел сам ему об этом сказать. Нарочно время выждал, чтобы у него досада от конфуза улеглась, а то опять начнет палкой размахивать! – хохотнул Рожинский.

– Императора Деметриуса нет, – холодно ответила Марина.

– Как нет! – Рожинский аж подскочил в кресле.

– Отъехал.

– Куда?

– По делам своим царским. О них он никому докладывать не обязан.

– Так ведь казаки, что с ним были, все до единого вернулись, я нарочно приказать проверить! – воскликнул Рожин-ский.

– Царю Русскому достанет казаков для любых дел! – парировала Марина, все так же холодно.

– И когда же вернется?

–Думаю, что никогда. Он и мне не докладывается.

По мере этого разговора Рожинский трезвел на глазах, вместе с хмелем улетучивалась наглость и проступала какая-то даже растерянность.

– Значит, так все обернулось, – протянул он после некоторого раздумья, – нехорошо это, совсем нехорошо!

Рожинский опять надолго замолчал, а потом вдруг принялся рассказывать о своей ране в боку, которая несколько месяцев никак не хочет заживать.

– Чего только не пробовал, не помогает! – сокрушенно воскликнул Рожинский. – Может быть, вы, князь светлый, что-нибудь присоветуете? Вы, я вижу, человек опытный в таких делах.

Я присоветовал, впервые за все время разомкнув уста. Рожинский поблагодарил и откланялся.

Не успели мы с Мариной отдышаться, как вновь появилась пани Казановская.

– Прибыл патриарх Филарет! – возвестила она. – К царю. Просит принять.

Пришел черед Марины окаменеть, она знала, как надлежит разговаривать со знатными польскими панами и боярами русскими, но перед патриархом Филаретом явно трепетала. Я же, наоборот, встрепенулся, как богатырь на печи, услышавший долгожданную весть о появлении достойного противника. А вот и он!

– Какие церемонии между родственниками ближайшими! – раздался рокот знакомого голоса, и окаянный Федька

Романов, легко отодвинув в сторону пани Казановскую, внес себя в комнату. – Мир этому дому! – возвестил он и тут же вперился взглядом в меня. – Ба, князь светлый! Какая приятная неожиданность! Давненько не изволил, дядюшка, навещать нас, я уж не чаял и увидеть! – в противоположность словам всем видом своим Федор показывал, что ему прекрасно известно о моем приезде, как ему известно обо всем, что вокруг происходит и даже только замышляется. – И что же привело тебя в сей воровской вертеп или как вы там, в Кремле, еще нашу столицу славную называете?

– Так и называем, – спокойно ответил я, пропуская вопрос мимо ушей.

– Ну и как нашел ты внучка любимого после разлуки долгой, а особливо после выходки его мальчишеской, царю неподобающей? – продолжал наседать Федор.

– Никак не нашел. Разминулись мы.

Если бы Федор сидел в кресле, как Рожинский, он, наверно, точно так же подскочил бы от изумления.

– Как разминулись?! Где Димитрий?! – закричал он.

– Отъехал.

– Куда?

– По делам своим царским. О них он никому докладывать

не обязан. .

– Так ведь казаки все здесь, как один человек, я нарочно приказать пересчитать! – воскликнул Федор.

– Царю Русскому достанет казаков для любых дел!

Вот так ловко вел я разговор, с каждым словом обретая все большую уверенность.

– А я вот слышал, что ранен был прошлой ночью Димитрий, оттого и вернулся, – сказал Федор и впился глазами в лицо мое.

Хорошо, что на Марину не смотрел, та сидела ни жива ни мертва. На моем же лице он мог увидеть разве что легкую усмешку, потому что подумал я в тот момент: «Шалишь! Ничего-то ты не слышал! Меня на арапа не возьмешь! Столько раз брал, что успел я твою манеру насквозь изучить!»

– Не ранен и не вернулся – спокойно ответил я и добавил

для убедительности: – Димитрий другой дорогой поехал, а те четыре сотни были для отвода глаз.

– Хвала Господу! – возгласил Федор. – Завтра же сам отслужу благодарственный молебен. Я ведь й приехал сюда, чтобы справиться о здоровье Димитрия, да еще попенять ему по-пастырски за то, что отправился в дорогу дальнюю, не испросив моего благословения.

Говоря это, Федор медленно уплывал куда-то в сторону, вдруг он сделал несколько быстрых шагов и распахнул дверь в спальню Димитрия. Я к тому моменту настолько уверился в своих силах, что неспешно поднялся с кресла и степенно подошел к Федору.

– Удостоверился? – спросил я, заглядывая в спальню через его плечо.

– Помилуй Бог, я ни мгновения не сомневался, князь светлый, в твоих словах, – ответил Федор, пристально осматривая комнату.

Я облегченно вздохнул, и тут в мой нос ударил тот особый тяжелый запах, что всегда исходит от тяжелораненого и умирающего человека, и еще я с ужасом заметил валяющийся на полу возле кровати обрывок заволоки с пятном крови – при-бирались-то боевые холопы, они к такой работе непривычны. Но Федор уже отошел от двери и, водрузив себя в кресло, продолжил допрос:

– И когда же Димитрий вернуться изволит?

–Думаю, что никогда, – ответил я, сдерживая дрожь в голосе. '

–Даже так, – раздумчиво протянул Федор и вдруг вскинул на меня глаза, – и что же, мы никогда больше о нем не услышим?

– Услышите, непременно услышите! – вскрикнула Марина.

–Даже так, – повторил Федор и поспешил откланяться.

У меня еще тогда мелькнула мысль, что нам не удалось провести старого лиса. А последующие события показали, что и Рожинский обо всем догадался. Но я уверен, что к слухам, взбудоражившим весь Тушинский лагерь, они касательства не

имеют, не такие они были люди, чтобы делиться жизненно важными для них сведениями с кем бы то ни было.

Слухи, как это часто бывает, родились сами собой. Сначала говорили о бегстве Димитрия, затем о его ранении, потом и о гибели. Так всегда бывало, стоило государю закашлять, как тут же начинались разговоры о том, что государь уже скончался, а злокозненные бояре скрывают это от народа. Я это хорошо знаю, меня самого хоронили несколько раз, один раз даже в летописи попал.

Всю ночь не стихали крики в лагере, а на рассвете толпы поляков и казаков, изрядно разогретых вином и ночными спорами, приступили к дворцу с громкими призывами к Димитрию явить себя народу. Казалось, еще немного, и они ворвутся во дворец, чтобы самим удостовериться в справедливости слухов. Пришлось Марине выйти на крыльцо и объявить, что государь отъехал, но скоро обратится к ним с воззванием. Пока же призвала всех успокоиться и разойтись по домам.

Толпа отхлынула, но не успокоилась. Раздался крик, что царицу тоже держат в неведении, что Димитрий пленен и содержится под стражей, указывали и на главного злодея, на гетмана войска, князя Рожинского. Пан Тышкевич, еще недавно обвинявший Димитрия в обмане, теперь явил неожиданную преданность и во главе своего отряда бросился на штурм подворья князя. Дело дошло до стрельбы, но в конце концов решили выслушать гетмана, тот вышел и поклялся, что Димитрия нет в его доме, ни живого, ни мертвого. Последнее слово утвердило воинство в мысли, что Димитрия уже нет в живых. Принялись искать тело, дотошно обыскивая весь лагерь. Не миновали даже обоза послов польских, перерыли все и, естественно, разграбили.

Волнения эти сильно препятствовали исполнению моего замысла, но я решил ничего не откладывать и положился на волю Господа, ведь именно Он явил мне план. Да и все было готово, отыгрывать назад опаснее, чем двигаться вперед. Еще ночью мы перенесли тело Димитрия, завернутое в ковер, и уложили его на дно дровней, сверхуже насыпали всякого мусора. Но что во дворце мусор, то для крестьянина целое богат-

~~**s*#>*^ ^JSSS ■

ctbo, и проспавшийся возница готов был целовать мне руки за нежданный подарок. Я помолился Господу, простился с Мариной, сел в возок – вот и сгодился! – и приказал двигаться в Москву. На заставе нас остановили, поляки, не знавшие уважения ко мне, даже обыскали мой возок, но они искали тело и на узлы, в которые была увязана царская одежда Димитрия и его регалии царские не обратили никакого внимания. Я долго и громко возмущался, краем глаза следя за тем, как мимо меня беспрепятственно проплывают простые крестьянские дровни с замурзанным возничим.

Место, где захоронить тело Димйтрия, у меня было, единственно достойное его, мое собственное. Перед похоронами Царя Блаженного приказал я выдолбить в основании храма Покрова не одну, а две могилы, чтобы в назначенное время упокоиться рядом с возлюбленным братом моим. Но по тому, как катились дела в державе нашей, я был совсем не уверен, что доведется мне лечь там или в храме Михаила Архангела, среди предков своих, или в Троице, рядом с княгинюшкой. Хорошо, если вообще буду где-нибудь покоиться, а не исклюет меня воронье на лесной дороге или в степи бескрайней.

С протопопом храма Покрова я был в давней дружбе, он мне ни в чем не препятствовал, он же и панихиду отслужил. Той же ночью мы обрядили тело Димитрия в одежды царские, положили его в гроб дубовый вместе с короной императорской, скипетром и яблоком державным, опустили в могилу каменную и накрыли плитой, безымянной довеку.

Димитрий явил собой блестящий итог династии, собрал в себе все достоинства рода: смелость, образованность, широту души. За недолгие годы жизни он изведал все и погиб во цвете лет, с мечом в руках и с любовью в сердце. Прекрасная жизнь, прекрасный конец! Те, кого любит Бог, умирают молодыми.

Так сказал я или хотел сказать в последнем надгробном слове.

«Красное Солнышко, само, Божьим соизволением, взошло, само и закатилось в час назначенный. И опять взошло и опять закатилось, теперь уж навсегда. И в своем коротком беге по не-

^{генрих эрлих}

бу Солнышко то много чего сотворить успело. Кому-то светом ярким, доселе непривычным, указало пути новые. Много и спалило жаром своим. А где-то от тепла его ростки проклюнулись, но когда вырастут они и какие плоды принесут, то нам неведомо» – так думал я о Димитрии в один из скорбных дней, и аут мысли мои сделали неожиданный поворот.

Помните, рассказывал я о своих размышлениях о каре, на наш род Господом обрушенной, и о повторах в истории человеческой, так вот, не все я рассказал, утаил самое важное мор открытие, для меня самое важное. Теперь пришло время открыть правду. Не обессудьте, если в который раз повторюсь, но ту историю давнюю сколько ни рассказывай, все по-разному выходит. Итак, у деда моего, великого князя Ивана Васильевича, прозванного Грозным, был сын Иван, прозванный Иваном Молодым и провозглашенный полноправным соправителем отца, то есть бывший истинным государем Русским. И был утого Ивана единственный сын, прозванный Димитри-ем-внуком. Но ведь и у брата моего, великого князя и царя Всея Руси Ивана Васильевича был сын Иван, которого не я один звал Иваном Молодым и который был государем Русским, оставившим после себя единственного сына Димитрия. Мы все говорили о стариках-государях, о темной и скоропостижной смерти наследников их да о женах царевичей, а о Димитриях как-то забыли. А ведь между рождениями двух Димитриев прошло ровно сто лет, я как заметил это, так чуть не взвыл от ужаса. Ведь судьба Димитрия-внука была злосчастна, венчанный на великое княжение, он при жизни лишился короны, которая перешла к сыну государя, и умер молодым в заточении. И мой дорогой мальчик попал в ту же колею, объявленный еще до рождения будущим царем Русским, он в младенчестве лишился обещанного венца, который достался сыну государя. Я потому так и трясся над Димитрием, что боялся повторения той злосчастной судьбы, потому и укрыл его после угличских событий в монастыре. Димитрий был недалек от истины в своих обвинениях, что я уготовил ему жизнь простую, без подвигов и славы. Я действительно не хотел для него венца царского, я думал только о его жизни. В какой-то момент мне даже показалось, что я обманул судьбу, самонадеянно уподо-,

бив себя Ангелу Господню, который отвел руку Авраама вместе с ножом жертвенным от горла единственного и любимого сына его Исаака и направил ее на другого агнца. Можно даже сказать, что подсунул я для жертвы неизбежной этого самого другого агнца – царь Борис взошел на престол ровно через сто лет, почти день в день, после венчания на царство Димит-рия-внука. Он и повторил его злосчастную судьбу, пав во цвете лет, но чуть опередив расписанный мной график. Да, судьбу не обманешь, Димитрий сел на престол дедовский. Все время его короткого царствования душа моя не знала покоя – приближалось столетие смерти Димитрия-внука! Все и случилось по предначертанному, возможно, этим, а не уверенностью в спасении Димитрия объяснялось мое отрешенное спокойствие в день переворота. Похоже, что и Димитрий какими-то путями неведомыми, быть может, даже неосознанно, прозрил свою судьбу и смирился с ней, решив навсегда сгинуть в неизвестности.

Но Господь рассудил иначе – Димитрий вернулся. А вернее сказать, Господь, спасший Димитрия в Москве, силой вернул его обратно. Вот я и задумался – для чего? И чем дольше я думал, тем больше запутывался. По всему выходило, что от возвращения Димитрия был один только вред. Не будь его, Смута рано или поздно бы улеглась. Как разбили отряды Болотникова, так же бы утихомирили и прочую чернь, поляки без Димитрия и не подумали бы соваться в пределы русские, борьба за власть велась бы, где и положено, в стенах кремлевских, и обычными кремлевскими методами, без ррови, – клеветой, ложью, подкупом, лестью, на крайний случай ядом или удавкой. А со вторым пришествием Димитрия началось великое разорение Земли Русской. Не мог Господь такого хотеть, а если вдруг и решил наказать народ Русский, то у Него для этого и без Димитрия средств достало. Да и для самого Димитрия все неладно вышло, не вернись он, остался бы в памяти народной витязем блистающим, возлюбленным Красным Солнышком, погубленным во цвете лет боярами злыми, о нем бы песни слагали и сказки сказывали, как об отце его, а теперь, после всего случившегося, его вором кличут. Только на время надежда, ведь и с отцом его Иваном тоже все непросто складывалось.

генрих эрлих

Да, многие дела, даже и страшные, творились на Земле Русской именем Димитрия, но сам он ничего не делал, нарочито ничего не делал, можно сказать, умыл руки и затворился в своем дворце в Тушине, а чуть попытался что-то сделать, так сразу был сражен. «Так для чего же Ты призвал его?» – чуть ли не с гневом вопрошал я Господа.

Господь, по извечной доброте своей, недолго держал меня в неведении.

Гонец опять прибыл ранним утром. «От царицы Марины. Молят прибыть срочно».

«Сорока дней не прошло!» – с грустью думал я, скача во весь опор в Тушино. *

Я был готов к самому худшему – и возок с собой взял, и заранее отрядил двух холопов за тем самым неболтливым священником. А когда пани Казановская повела меня прямиком в спальню Марины, я последнюю надежду потерял.

В комнате было жарко натоплено, Марина лежала на постели под одеялом, но в одной рубашке – я сразу отвел взгляд в сторону. Но тут же отбросил всякую учтивость и в изумлении уставился на огромный живот Марины, колоколом возвышавшийся под одеялом. Мне, наверно, раньше надо былр догадаться, но, к горю моему, не было у меня достаточного опыта в таких делах. И видя в прошлый свой приезд широкие платья Марины, я только кивал одобрительно: молодец, русское носит.

– Не стесняйтесь, князь светлый, – раздался голос Марины, – садитесь рядом. Извините, что не встретила вас, как по добает, но не встаю уже, срок подошел. Как здоровье ваше? Хорошо ли доехали?

В положении Марины что делать? Только ждать да разговаривать, вот мы и провели весь день в разговорах. Я больше вспоминал времена былые, дни рождении Димитрия, отца его Ивана и другого племянника моего Димитрия, другие события радостные, Васеньку нашего только не поминал, чтобы не бередить старую рану и Марину не расстраивать. Марина же.

рассказывала мне о последних событиях в Тушине. Скрывать ее состояние становилось все труднее, поэтому она затворилась во дворце царском и более не являла себя народу, что породило самые разные слухи, от безутешной скорби по бесследно сгинувшему мужу до тайного разврата. Но, несмотря на свое затворничество, Марина через верных людей знала все, что происходит в лагере. Почти сразу после таинственного исчезновения Димитрия поляки во главе с князем Рожинским начали переговоры с послами королевскими. Вскоре к ним присоединились и некоторые знатные русские, служившие Димитрию. Патриарх Филарет, по видимости, никак в этом не участвовал, но я не сомневался, что все делалось с его благословения и по его приказам. Доподлинно о содержании переговоров Марина не знала, но, по многим слухам, выходило, что речь шла о возможности возведения на престол Русский королевича Владислава – задумка, как вы помните, не новая. Уверился я лишний раз в том, что не удалось нам обмануть ни князя Рожинского, ни тем более Федора Романова, оба они уже не принимали Димитрия в расчет, но, храня свое знание в тайне, первый пытался с честью выпутаться из русской заварухи, второй же повел свою, непонятную мне пока игру.

Могла ли Марина безучастно взирать на это?! Она по примеру Димитрия писала письма, всем подряд, включая короля Сигизмунда и Папу Римского, чтобы не забывали, что есть истинная и законная государыня Русская, ответила она на мой немой недоуменный вопрос. «Счастие меня оставило, но не лишило права властительного, утвержденного моим царским венчанием и двукратною присягой народа русского», – так она писала к королю польскому, то же и мне сказала.