Текст книги "Царь Дмитрий - самозванец "

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Вот ведь удивительное дело: в те дни положение Василия Шуйского было крепко, как никогда во все время его правления, и вместе с тем меня не оставляла уверенность в том, что спасти его может только чудо. Но захочет ли Господь являть чудеса ради какого-то самозванца?

Попыток окинуть Василия Шуйского с престола было множество, собственно, все дела его царствования заключались в отражении этих наскоков. Но Господь его почему-то оберегал, не обошлось и без помощи человеческой, причем с самой неожиданной стороны. Помните, как армия Болотникова стояла у стен Москвы, уж и грамота пришла в Москву о низложении Шуйского, и был предпринят первый штурм Замоскворечья. Спас тогда Шуйского... Прокопий Ляпунов, в момент решительной битвы он со своими рязанцами неожиданно покинул Болотникова и перешел на сторону царя. Для меня этот момент долго оставался одним из самых темных в Смуте, только сейчас все высветилось: не соблазнен был Ляпунов деньгами и обещаниями Шуйского, как иные говорили, а действовал он по приказу хозяев своих извечных – Романовых. Нельзя было тогда скидывать Шуйского, потому что некого было посадить на его место – Димитрий-то еще не объявился! А Болотникова как остановить? Он уже разогнался, как бык, глаза кровью налиты, ничего вокруг не видит, только цель смутно различает. Спасение одно – направить его чуть в

сторону, на стенку каменную, чтобы он со всего маху расшиб об нее лоб. Что Ляпунов и сделал, не только направил, но и стенку ту своими силами укрепил.

После возвращения Димитрия клика романовская на время угомонилась, полагая, что Димитрий сам все сделает. Но когда Федор Романов прибыл в Тушино, он быстро распознал: на Димитрия надежды нет, и попытки свержения Шуйского возобновились. Самая громкая случилась месяца через четыре после прибытия Федора. Заговорщики во главе с князем Романом Гагариным и воеводой Григорием Сумбуловым, не мудрствуя лукаво, решили в точности повторить тот переворот, что в свое время сам Шуйский устроил, вот только порядок шагов перепутали. Собравшись числом около трех сотен, они кинули клич к народу московскому, призвали на Красную площадь к месту Лобному бояр, цритащили силой патриарха Гермогена и предложили сему подобию Собора низложить Шуйского. Народ встретил предложение угрюмым молчанием, бояре по обыкновению своему устранились и по домам разбежались, один князь Василий Голицын, вероятно, заранее предупрежденный о перевороте, остался. Гермоген кипятился, сильный духом, а более не терпевший насилия над собой, он, не сходя с места, проклял заговорщиков. Тогда те ворвались в Кремль и устремились к дворцу царскому, но Шуйский, извещенный о бунте, легко отбился. Кабы они сначала ворвались, а потом бы стали народ созыйать, глядишь, все и вышло бы. Интересно, что потом произошло: заговорщики, видя свою неудачу, спокойно разошлись по домам, Гагарин с Сумбуловым в Тушино отъехали, и князь Василий Голицын, пожав плечами, отправился на свое подворье, а вечером... пировал с Шуйским. Вот так и жили!

Были и другие попытки, не столь громкие, но столь же неудачные, видно, вожди были никудышные. Когда же в Москве объявился Федор Романов... Как объявился?! Очень просто – приехал, как ни в чем ни бывало, поселился на своем подворье и даже принялся спорить с патриархом Гермогеном из-за первенства. Но не это было его ближайшей целью, увидев Федора, я как-то сразу понял, что дни Шуйского сочтены. Точно,

недели не прошло, как все и свершилось, и опять без Ляпуновых не обошлось, только на этот раз романовской дубинкой был меньшой брат – Захар. Впрочем, решилось все без крови, видя силу необоримую, Шуйский согласился по доброй воле сойти с престола и принять в удел Нижний Новгород, сложил он регалии царские к ногам князя Мстиславского и переехал с женой молодой из дворца царского на свое старое подворье. Но не такую судьбу уготовил Федор Романов своему давнему врагу, не вполне насладившись местью, он приказал клевретам своим сделать с Шуйским то же, что в свое время сделали с ним самим – постричь насильно в монахи. На второй день после переворота Захар Ляпунов вместе с князьями Засеки-ным, Тюфякиным и Мерином-Волконским ворвались на подворье Шуйского, связали его и поволокли в Чудов монастырь.

Так случилось, что в тот день я сидел в келье игумена Евлампия и вел с ним беседу душеспасительную, поэтому все происшедшее наблюдал воочию.

С Василия Шуйского совлекли все одежды, оставив его в одной сорочке, и так, дрожащего, босого, с непокрытой головой, ввели в церковь. Засекин с Волконским держали его за руки, Тюфякин следовал позади, Ляпунов со слугами охранял вход в церковь. Пелись антифоны, по окончании которых Шуйского поставили перед святыми дверями и помогли сделать положенное, метнув по три раза на колени перед образом Спаса Нерукотворного и перед игуменом.

– Что пришел, брат, припадая ко святому жертвеннику и ко святой дружине сей? – спросил Евлампий, без уговоров согласный на все и ничему не удивлявшийся. В Чудовом монастыре, от близости его к дворцу царскому, чего только не происходило.

Шуйский разрыдался, более от него ничего не добились.

– Желаю жития постнического, святый отче! – подал голос князь Тюфякин.

– Воистину доброе дело и блажен выбор. Волею ли своего

разума пришел к Господу? .

– Ей, честный отче! – ответил Тюфякин.

– От обета некоего или от нужды?

– Ни, честный отче!

– Отрицаешь ли мир и жизнь мирскую? Обещаешься ли пребывать в монастыре и пощении до последнего своего издыхания?

– Ей-богу, обещаюсь, честный отче.

– Обещаешься ли храниться в девстве и целомудрии и благоговении? Сохранишь ли послушание ко игумену и ко всей во Христе братии? Обещаешься ли терпеть всякую скорбь и тесноту иноческого жития царства ради Небесного?

– Ей-богу, обещаюсь, честный отче, – в который раз ответил Тюфякин.

Затем последовало оглашение малого образа, Евлампий сказал краткое поучение, прочитали две молитвы. Шуйский продолжал рыдать в голос, но когда Евлампий сказал ему: «Прими ножницы и дай их мне», – он повиновался. После крестообразного пострижения на Шуйского надели нижнюю одежду, положили параманд, надели пояс, затем обули в сандалии и облекли в волосяную мантию со словами: «Брат наш Варлаам приемлет мантию, обручение великого ангельского образа, одежду нетления и чистоты во имя Отца и Сына и Свя-тагоДуха».

– Аминь, – в последний раз выступил Тюфякин.

К слову сказать, патриарх Гермоген не признал пострижения Василия Шуйского и упорно именовал иноком нечестивым князя Тюфякина, произносившего слова обета, но печальной судьбы Шуйского это не изменило. Да и на меня вся эта процедура произвела гнетущее впечатление. А уж если вспомнить о том, что дальше Шуйского ожидало!.. Мне сейчас даже немного жаль его, лучше бы сразу отрубили голову – и дело с концом, топор честнее ножниц.

До этого, возможно, лишь я один во всей державе нашей догадывался о замысле Романовых, но тут они раскрылись перед всем миром. Сразу же после свержения Шуйского бояре сели судить да рядить, кого на царство избрать. В этом они ни-

чем от простого русского человека не отличаются. За десятилетия прошедшие бояре, казалось бы, должны были уразуметь, что скинуть царя не штука, куда труднее утвердить нового на престоле. Или хотя бы выбрать. Тут-то Федор Романов и решил, что пришел, наконец, его час, забыв об обещаниях, данных королю Сигизмунду, отбросив призрак Димитрия, который отнюдь не призрачно владел большинством земель русских, он впервые устами пособников своих выкрикнул неожиданное для всех имя – Михаил Федоров сын Романов. В который раз тщеславие сыграло с Федором злую шутку, когда-то оно подвело его под монастырь, теперь в одночасье разорвало долго плетшиеся сети заговора. Ему хотя бы боярина Ивана Никитича Романова выдвинуть, все же человек известный, опять же внук князя Александра Горбатого-Шуйского, воеводы прославленного. Да и тот был явно не против, но Федор брата своего единокровного, но все же сводного, осадил резко – не для того он столько боролся и страдал, чтобы кто-либо обошел его родную кровиночку! Единственную – все остальные сыновья Федора во младенчестве умерли. Пусть слаб телом, умом и волей, но—любимый, но – наследник. Бояре с некоторым трудом вспомнили четырнадцатилетнего увальня, предлагаемого им в цари, и со смехом отвергли идею вздорную. Так ни до чего не договорившись, постановили созвать Собор Земский для выборов нового царя, пока же назначили совет по типу опекунского при молодом царе, чтобы не оставалась держава Русская без присмотра и опеки. Вошло в совет по обычаю древнему семь бояр, семь – число Божье: Федор Мстиславский, Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметьев, Андрей Трубецкой и Борис Лыков.

Федор Романов, конечно, не смирился с поражением, вновь принялся плести интриги, в совет опекунский пропихнул своих клевретов, вы и сами видите, что их там большинство, и еще больше раздул пожар смуты, приказав Ляпуновым с их рязанцами взбунтоваться под флагом Димитрия и, объединившись с казацкими отрядами, идти на Москву. Видно, надеялся он, что при такой угрозе бояре станут сговорчивее. Они и сговорились. Не дожидаясь приезда посланников от зе-

мель Русских, на свой страх и риск Дума боярская постановила пригласить на престол Русский королевича Владислава.

Глядя несколько отстраненно на все эти события, я не мог не признать мудрости сего решения. Ктем соображениям, что высказывал мне князь Федор Мстиславский четыре года назад, много новых добавилось. Ведь все тушинские бояре, изменившие Димитрию, первые припали к стопам Владислава, так что теперь можно было надеяться на прекращение смуты хотя бы с этой стороны. Другое дело, что тушинцы присягали Владиславу притворно, а московские бояре были настроены серьезно и решительно. Романовские прихвостни думали лишь о свержении Шуйского и сокрушении знати старой, бояре же Смотрели много дальше, они видели, что Владислав обладает наследственными правами и на польский престол, и на шведский. Смута пройдет, права останутся, и когда держава Русская вновь воспрянет во всей силе и величии, придет время эти права предъявить.

Но ведь Владислав чужой крови! Конечно, много в нем кровей намешалось, и польская, и шведская, и немецкая, но есть и наша, русская. Так что не совсем чужая, главное же хорошая, царская. С другой стороны подойдем: что есть чужая кровь для русских? Да, не любим мы чужаков, но если человек с добром на Русь приходит и не на время приходит, а навсегда, корни здесь пускает, служит честно державе Русской, то мы его за своего, за русского почитаем. Да и сам он так себя именовать начинает. И иноземцы всех людей, что на Руси живут, русскими кличут, даже и татар, Магомету поклоняющихся. А уж если пришлец проникнется светом веры истинной и православие примет, то тут мы его как брата обнимем и никогда не то что не попрекнем происхождением, но даже не вспомним о нем. Русь как котел на дворе монетном, плавят там золото и если попадет туда немного серебра или меди, то все одно золото выйдет. Да, золотой у нас народ!

Вот и королевич Владислав, приехал бы в Москву, принял веру православную, женился на княжне русской, перенял все обычаи наши и был бы истинно Русский царь. Об этом и вели переговоры бояре с поляками во главе с гетманом Жолкев-

ским, представлявшим короля Сигизмунда, и подписали договор о возведении Владислава на Русский престол. Вот список с него, лежит передо мной, никому не нужный и всеми забытый свиток бумаги. Я вам лишь немногие места зачитаю: королевичу венчаться от патриарха по древнему обряду; Владиславу царю чтить святые храмы, иконы, мощи и все духовенство, церковных имений не отнимать, в духовные дела не вмешиваться; на Руси не быть ни латинским, ни других вероисповеданий костелам, тех же русских, кто оставит веру православную ради латинской или иной ереси, казнить смертию; жидам не приезжать в Московское государство; не переменять древних обычаев, чиновникам и боярам быть одним русским; поместья и отчины неприкосновенны; Польше и Литве утвердить с державой Русскою вечный мир; жителей из одного государства в другое не переводить; торговле между обоими государствами быть свободной; королю немедленно вывести войско из всех городов русских, королевичу же иметь с собой не более пятисот поляков; всех пленных освободить без выкупа. Да, неплохо поработали головой бояре, да и гетман Жолкевский оказался на редкость мудрым человеком, сумел подняться над узкопольскими интересами и взглянуть на дело широко. Я бы на месте бояр его на Русь сманил, поместья бы богатые пожаловал, первым воеводой сделал. Чего ему в Польше делать? А на Руси он бы развернулся на благо державе нашей.

Не его вина, что король Сигизмунд договор подписанный не утвердил и сам вознамерился сесть на Русский престол – если не дал Господь ума человеку, то с этим ничего не поделаешь. Вскоре гетман Жолкевский второй раз мудрость свою явил. Бояре, отправив великое посольство к королю Сигизмун-ду бить челом, чтобы отпустил он сына на царство, поспешили сами присягнуть новому государю и привести к присяге всех именитых жителей московских, после чего стали упрашивать гетмана ввести находившиеся при нем полки польские в Москву для предотвращения возможного бунта и для отражения нападения отрядов, приступавших под флагом Димитрия уже к самым стенам московским. Жолкевский наотрез отказался. Но бояре просили, войско, составленное наполовину из тушин-

скйх поляков, требовало, Сигизмунд приказывал, пришлось гетману подчиниться. Темной сентябрьской ночью польские войска тихо, по-воровски вошли в Москву и заняли Кремль, Китай-город, Белый город и даже Новодевичий монастырь. Я, помню, проснулся утром и только ахнул.

Жители московские присягнули Владиславу, но появление поляков встретили угрюмым и угрожающим молчанием, во вступлении же ратников в женскую обитель увидели кощунство великое и возмутились. Так же и весь русский народ – юного польского королевича, принявшего веру православную, он бы, возможно, еще и признал, но подчиниться королю польскому русские люди не пожелали. Смута разгорелась с новой силой.

Тут гетман Жолкевский третий раз поступил мудро. Он первым, не только среди поляков, но и среди бояр русских, понял, что дело королевича Владислава и короля Сигизмунда проиграно, никогда ни тому, ни другому не сесть на престол Русский. Минуло лишь две недели после занятия Москвы, а уж гетман, оставив войско, уехал прочь, чтобы более не возвращаться. Вот только зря прихватил он с собой инока Варлаама и братьев его, Дмитрия и Ивана Шуйских, унижение это великое для державы нашей, я первый возмутился.

Один за другим сходили со сцены лицедеи, игравшие главные роли в фантасмагории, называемой русской Смутой. Вот и Федор Романов сгинул безвозвратно. В тот мягкий сентябрьский денек, когда я наблюдал за отбытием великого посольства к королю Сигизмунду, вдруг как кольнуло в сердце: а ведь вижу я Федора в последний раз! (Господи, яви милость, сделай так, чтобы это был воистину последний раз!)

До сих пор я не разобрался, почему все так получилось. То ли бояре вместе с гетманом Жолкевским Федора перехитрили, то ли старый лис затеял новую интригу, но сам же и запутался в собственных сетях,

Присягнув Владиславу как новому царю Русскому, бояре

стали рядить, кого поставить во главе посольства, которое должно было призвать королевича на престол и сопровождать его в путешествии в Москву. Присудили эту честь сомнительную князю Василию Голицыну, желая, возможно, дать себе роздых от его смутьянских выходок, наушничества и беспрерывных измен. Святые отцы во главе с патриархом Гермогеном, такими же, вероятно, мыслями руководствуясь, выдвинули от себя Федора Романова. Как он не хотел ехать, просто слезами обливался! Но его ловко урезонили.

– Должен ли королевич принять веру православную до въезда в Москву? – спросили у него.

– Несомненно! – ответил Федор Романов.

– Гоже ли кому-либо совершить обряд священный крещения новоизбранного царя Всея Руси, кроме как патриарху? – приступили к нему бояре и святые отцы.

– Негоже, – ответил Федор уже не столь пылко.

– А ты у нас патриарх или кто? – поставили вопрос ребром.

– Патриарх, – пробурчал Федор, кляня, вероятно, в душе свое тушинское избрание.

Большой был мастер Федор Романов чужими руками жар загребать, но в этот раз ему самому пришлось в пекло лезть. Но и тут, воздам ему должное, он от линии своей не отступился. Владислав на престоле Русском ему был ни к чему, потому поклялся он дело уже сделанное расстроить. Кому поклялся? Мне и поклялся, о других же не ведаю. Перед отъездом Федор меня навестил, видно, и ему сердце подсказало, что больше нам не суждено свидеться. А в разговорах со мной он всегда держал себя открыто, казалось иногда, что не разговаривает он вовсе со мной, а размышляет вслух, смотря на меня как на истукана бессловесного. Тогда-то он и поведал мне, как мыслит Владислава от трона русского отвадить. Весь расчет был на глупость и жадность короля Сигизмунда, все интриги романовские на этом строились, все в эту ловушку попадались, и короли, и бояре, и худородные дети боярские, а уж сколько сами Романовы от собственной глупости и жадности претерпели – не счесть!

^Щ|УЯ? ■

i Хотел Федор убедить Сигизмунда, что опасно ему сына своего малолетнего в Москву отпускать, что коварный народ московский может в любой момент бунт учинить и поступить с Владиславом так же, как с Димитрием и Василием Шуйским. G другой стороны, Русь слаба и в разорении великом пребывает, королю Сигизмунду не составит большого труда подчинить ее своей воле и самому воссесть на престоле. Тут-то голова у Сигизмунда должна пойти кругом от вожделения, порвет он договор подписанный о восшествии Владислава на престол и сам к Москве рванется, не разумея, что народ русский его никогда не примет, а у державы Русской, даже и в разорении великом пребывающей, достанет сил, чтобы перемолоть его немногочисленные полки. С такими планами и уехал Федор под Смоленск, в ставку короля польского.

Что там происходило, доподлинно не знаю, но могу представить. С одной стороны, тысячное посольство русское челом королю бьет и слезно умоляет отпустить королевича Владислава на царство, с другой стороны, глава того же посольства нашептывает, что делать этого ни в коем случае не надо. Отряд польский стоит в Москве и призывает своего короля о помощи в отражении приближающихся отрядов Димитрия, а Сигизмунд в это время со всей армией стоит под Смоленском, пытаясь второй уж год сокрушить твердыню. Федор Романов по-прежнему уверяет в слабости державы Русской и обещает положить ее к ногам Сигизмунда, но от призывов к смолянам сложить оружие отказывается, отговариваясь тем, что воевода Шеин закусил удила и ничьих приказов не слушается. Сигизмунд пытается убрать хотя бы одного соперника и посылает послов в Калугу, предлагая Димитрию отступиться от Русского престола и взять в удел в Польше Гродно или Самбор на выбор, в ответ несутся издевательские слова Марины: «Пусть король отдаст нам Краков, мы из милости пожалуем ему Варшаву!» Тут и у более умного человека, чем король Сигизмунд, мозги набекрень свернутся, тем более что продолжается это не день и не два, а неделю за неделей, месяц за месяцем. Такое, конечно, только на Руси возможно, мы, русские, горазды на такие шутки, недаром говорится, что умом Русь не понять, ее

сердцем чувствовать надо. А у европейцев, даже и у поляков, разве ж есть сердце, у них заместо него абак счетный.

Почти всего добился Федор Романов из планов своих, крепкую кашу заварил,/вот только ноги не успел вовремя унести. Умные люди подсказали или сам Сигизмунд наконец догадался, кто на этой кухне главный кашевар, как бы то ни было, велел он, презрев все обычаи дедовские, взять послов великих под стражу и отправить их в Польшу, в заточение, Который уж год Федор там обретается, сейчас, сказывают, в замке Мальборг. Чай, несладко ему там приходится, не раз, поди, с умилением вспоминал келью свою монашескую в Анто-ниево-Сийской обители!

Но я опять сильно вперед забежал. Надо возвращаться в тот бесконечный год. Как начался он гибелью Димитрия, так и завершился уходом его призрака. Это непременно должно было случиться, игру, которую затеяла Марина, нельзя продолжать слишком долго, она и так ее затянула, на мой взгляд, но ей на месте было виднее, да и мудрено было улучить удобный момент. Так бывает в любой игре, когда дела с каждым ходом складываются все лучше и лучше и нет сил и воли остановиться.

Удача действительно повернулась лицом к партии Димитрия. Все земли Русские возмутились известием о входе польских отрядов в Москву, немало споспешествовали единению и слухи о том, что король Сигизмунд не хочет отпускать сына в Москву и сам навострился занять престол Русский. Из Калуги полетели грамоты с призывами сплотиться и изгнать всех иноземцев из державы Русской, пока же резать всех подряд, где ни попадутся. К такому призыву не остались равнодушны даже те города и земли, которые раньше хранили верность Василию Шуйскому. Суздаль, Владимир, Коломна, Нижний Новгород перешли на сторону Димитрия, то же и Казань, которая чутко уловила слова грамоты о том, что страны европейские нам чужды и союзнику нас один, извечный – турки.

Лишь один человек пошел против мнения народного – Богдан Бельский, сидевший в Казани воеводою. Не учел, видно, что народ не бояре, на расправу скор и лют. Вновь низвергли Бельского, на этот раз с башни высокой, и растерзали в клочки, добавив еще одно имя в мой предлинный синодик.

Уже собиралось ополчение, чтобы идти на Москву под флагом Димитрия и утвердить на престоле царя истинного. Больше медлить было не можно, чтобы не повторилась история с походом Болотникова. И вот в середине декабря, почти ровно через год после тушинской трагедии, по Руси пронеслась скорбная весть о гибели Димитрия. И обстоятельства дела, как их передавали, очень напоминали те, давние. Димитрий-де отправился на охоту, но не со свитой своей, а с какими-то татарами, которые, мстя за некие обиды давние, изрубили его в лесу саблями. В Калугу привезли лишь обезглавленное тело, убийцы же бесследно растворились в степи. Сделано все, что и говорить, топорно, но Марина, видно, над всем этим не долго думала, главное для нее было в другом. Когда жители калужские и все войско стояли в молчании скорбном перед обезображенным телом того, кого они почитали своим царем, перед ними явилась Марина с ребенком на руках.

– Великий князь и царь Всея Руси принял смерть мученическую от злодеев подосланных, – возвестила она твердым голосом, – но оставил он по себе на радость всему народу русскому сына и наследника законного, царевича Ивана! – И она подняла ребенка над толпой.

– Так вот почему ты, матушка-царица, в монастыре обреталась и свой ясный лик нам не казала! – воскликнули сметливые калужане, обрадованные счастливым известием.

– Да здравствует царь Иван Димитриевич! – браво гаркнули казаки.

– Многая лета Месяцу Ясному! – подхватили все остальные, опускаясь на колени перед новообретенным царем.

Слово было сказано. Удовлетворенная Марина, милостиво кивнув народу, удалилась в свои палаты.

Доводилось ли вам сидеть в осаде? Нет? Что ж, вам повезло. А вот меня Господь два раза сподобил. Об ужасе, пережимом мною в Ярославле, я уж вам рассказывал, но тот ужас был короткий, как свист топора над склоненной на плаху головой. Во второй же раз суждена мне была пытка долгая, полуторагодичная, в голоде и холоде, и где – в Москве любимой, в Кремле родном! От этого страдания мои усиливались стократно.

I

ГЕНРИХ ЭРЛИХ

И вот что удивительно – оба раза терпел я напасти и страдания от любимых своих. В Ярославле – от племянника Ивана, в Москве – от ратников русских и казаков, пришедших освободить Первопрестольную от иноземцев. Но в Ярославле меня окружали столь же родные мне люди, все были заодно, там, на миру, сама смерть была нестрашна. А в Москве... Господи, с кем сидеть пришлось! Наверно, в преисподней да на каторге и то компания попалась бы честнее. Под защитой поляков собрались старые бояре во главе с князьями Мстиславским и Воротынским и новая знать, предводительствуемая Михаилом Салтыковым, Андреем Трубецким и Борисом Лыковым, на поляков уповали Иван Романов с Андреем Голицыным, в то время как их братья единокровные томились в плену у короля Сигизмунда. Тут же кожевенник бывший Федька Андронов, вошедший неожиданно в силу великую и захвативший ключи от казны царской, помыкал незадачливым претендентом на престол Мишей Романовым, радовавшимся, что Сигиз-мунд оставил ему звание стольника двора царского, пожалованное еще Димитрием; неистовый патриарх Гермоген сидел вместе с лукавыми архимандритами, купившими места свои у патриарха тушинского Филарета; наемники немецкие, перешедшие на сторону поляков во время последней битвы воеводы трусливого Дмитрия Шуйского, соседствовали с немногими русскими стрельцами, которые еще менее немцев понимали, кому и за что они служат. Никто никому не доверял, все смотрели друг на друга с подозрением и опаской, доносили беспрестанно о готовящейся измене единственной реальной власти – командиру поляков пану Гонсевскому и тут же, невзирая на смертельную угрозу внешнюю, продолжали плести

ийтриги и составлять ковы – воистину клубок змей ядовитых!

Царь Димитрий самозванец?

Глаза бы мои их не видели! Впрочем, и не видели. Я во все время осады, помнится, никуда из дворца не выезжал и никого не принимал. Даже из палат своих не выходил. Ведь в нашем старом царском дворце разместились поляки знатные, уподобив его двору постоялому. Всюду грязь и непорядок, вино и зернь, сквернословие и блуд, только ступишь ногой в сей вертеп, так сразу и оскоромишься. Я и не ступал, от греха подальше! Затворился в бывшем тереме княгинюшки моей незабвенной, там и выход был особый в небольшой садик, укрытый от взглядов любопытных, было где и самому ноги размять, и Ванюшу выгулять.

И как же жили? – спросите вы. Как выжили? – уточню я. Это надо с самого начала рассказывать, а то непонятно будет. И начинать не с первых дней осады, а немного поранее.

Шла предпоследняя неделя Великого поста. Николай вернулся из города весь переполненный слухами.

– Бают, что ополчение, наконец, к Москве двинулось, – начал он свой доклад, – из Калуги князь Дмитрий Трубецкой с детьми боярскими и стрельцами, да Ивашко Заруцкий с казаками, из Рязани Прокопий Ляпунов, из Владимира князь Лит-винов-Мосальский, из Костромы князь Федор Волконский, из Ярославля Ивашко Волынский. А некоторые уж и в Москву пробрались, верные люди, сказывали, что видели на Сретенке князя Дмитрия Пожарского.

– Славный витязь! – не мог сдержать я восклицания. – Нашего корня! Из князей Стародубских!

Народ весь в нетерпении, – продолжал между тем Николай,– скоро, говорят, поляков бить будем. Как разговеемся, так на второй али третий день все выйдем на бой святой.

– А что поляки? – спросил я.

– Нагличают все сильнее и в то же время стерегутся. Мало того, что запретили всем русским сабли носить и даже ножи, так они еще обыскали все лавки и забрали у купцов топоры, выставленные на продажу, а потом стали останавливать плотников, идущих на работу, и у них тоже топоры отымать.

(

А третьего дня что удумали? Завернули от ворот все возу с дровами мелкими, что крестьяне везли на торг. {

– Да, топор и дреколье в руках русского человека – страшное оружие! И владеет он им в совершенстве, рыцарям европейским недоступном, – заметил я с усмешкой, – а еще сказать: трепещет нечисть перед колом осиновым!

– Истинно так! – подхватил Николай. – Ударят сначала в топоры, а потом колами и пришпилят!

Мы немного помолчали, наслаждаясь картиной мысленной. •

– Ой, мамочки, что будет! – раздался вдруг голос Парашки.

– А тебе какая печаль? – напустился на нее Николай.

– Кара по делам их! – возвестил я.

– Так-то оно так, если наши ляхов побьют, а если наоборот? – сказала Парашка.

Я погрузился в раздумья, такая мысль как-то не приходила мне в голову.

– Люди бают, что Москву опять могут в осаду взять, как во времена Тушина, только теперь уж вплотную, – с неохотой проговорил Николай, видно, ему этот слух тоже не очень нравился.

– А что мы будем есть? – сразу же спросила Парашка, человек из нас троих самый приземленный.

– Не волнуйся, – успокоил я ее, – в тот раз выжили, и сейчас как-нибудь проживем, Бог милостив!

–Я не за себя волнуюсь, у меня о дите сердце болит, – затараторила Парашка, – вы, может быть, и проживете как-нибудь, у вас вина в подвале – пять лет пить, не выпить, а мальчонке сытная еда нужна, вон как растет, не по дням, а по часам. Мы люди простые, на Божью милость не больно-то рассчитываем, верно говорят: на Бога надейся, а сам не плошай! Был у меня в Тушине один купец, любил поговорить, так у его все рассказы этой мудростью заканчивались. Он мне все секреты свои раскрывал, поведал даже самое тайное купеческое правило, на котором вся ихняя торговля держится. Покупай, говори!’, на слухах.

– Это что значит? – спросил я больше для того, чтобы прервать Парашкино неиссякаемое словоизвержение.

– А то это значит, что коли появились слухи об осаде, то надо еду закупать, чем больше, тем лучше! – возвестила она.

– И то верно, – поддержал ее Николай, – запас карман не тянет.

Но на следующий день, отправившись на торжище, он вернулся быстро, злой и с пустыми руками.

– Совсем совесть потеряли! – возмущался он. – Дерут за все три цены против обычного. Подождать бы надо, авось успокоятся.

– Что там купец твой говорил в таком случае? – призвал я Парашку для совета житейского.

– Где три, там и пять! – выдала она очередную купеческую мудрость.

– Покупай! – воскликнул я с удивившим меня самого азартом.

Сколько ни шушукались о бунте, как ни готовились к нему, а начался он для всех неожиданно и, как водится, с мелкой ссоры на торгу между возчиками и польской стражей. Ссора переросла в драку, привлеченные шумом, на площадь торговую устремились толпы жителей московских, в то же время наемники немецкие, не разобравшись, а возможно, и от испуга – вот оно, началось! – дружно выступили из Кремля и принялись избивать безоружных людей. Недолго они куражились, в Белом городе ударили в набат, и вскоре к Китай-городу накатил новый вал жителей московских, на этот раз уж оруж-ных. До колов руки не дошли, бежали кто с чем, с топорами, рогатинами, саблями, пищалями, откуда что и взялось! С пуш-ками-то понятно, их с Пушечного двора выволокли. Дело вышло нешуточное, Гонсевский бросил в бой всех своих поляков, те рубились с отчаянной храбростью, но все же постепенно отступали под напором многократно превосходящих сил.