Текст книги "Царь Дмитрий - самозванец "

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

– Глас Божий! – ответил Димитрий.

Я ужаснулся, – что за напасть! Брат мой, потом молодой Иван, теперь вот Димитрий. Я уж уяснил, что в нашем семействе, по крайней мере в этой ветви, видения и голоса ничего хорошего не сулят, прости меня, Господи! Я скосил глаза на Димитрия – может быть, шутит? Нет, серьезен, как никогда. Но Димитрий уж и сам спохватился и постарался свести все к шутке.

– Вот скажи, дед, – обратился он ко мне, – мог л и великий князь взять в жену простолюдинку или, положим, дочь купеческую?

– Никак не мог, – уверенно ответил я, – только дочь боярскую. А прочих кто бы ему сосватал?

– Вот видишь! А мне, императору, полагается по чину брать за себя только царицу, другое мне невместно! – И Димитрий задорно рассмеялся.

Как вы правильно догадались, Димитрий замыслил не только венчать Марину на царство, но и сделать это до свадьбы. Меня-то он легко убедил, сказав, что Марина жена ему законная пред Господом, но другие-то этого не знали, сей поступок Димитрия породил в народе сомнения и споры кровавые в течение многих лет. Что выше – традиция или миропомазание? Ведь через помазание священным елеем Господь вручает человеку власть над державою, а естество этого человека значения не имеет, вот как многие рассуждали. По тому, как все случилось, Марина выходила законной владычицей Русской, в первую очередь царицей, а уж потом женой царской. И в случае смерти Димитрия она оставалась царицей полновластной и только во вторую очередь – вдовой, которой положен вдовий удел. «Не было у нас от веку цариц полновластных и, Бог даст, не будет!» – отвечали другие и спор возвращался к исходной точке.

Помню, в детстве, когда меня безуспешно учили науке

арифметике, я все время спотыкался на правиле, что, в какой последовательности ни складывай числа, сумма останется той же. И ведь прав оказался мой неокрепший детский ум! Вот имеем два венчания, но от того, в какой последовательности их сложить, результат совсем разный выходит. А вы говорите: наука! арифметика!

Сейчас, оглядываясь назад, я все же думаю, что без гласа Божия дело действительно не обошлось. Не мог знать Димитрий последствий своего шага, но Господь – Он все наперед видит! Да и во многом другом начальное венчание Марины на царство оказалось весьма кстати. Взять хотя бы очень сложный вопрос о католическом вероисповедании. Естественно, что русская царица не могла быть католичкой, но формы отречения Марины и перехода ее в православие были предметом яростных споров. Это в вопросах государственных бояре перед волей Димитрия смирялись, но в вопросах веры они вместе со святителями стеной стояли. Особенно неистовствовал архиепископ казанский Гермоген: «Непристойно христианскому царю жениться на некрещеной! Непристойно христианскому царю вводить ее в святую церковь! Непристойно строить римские костелы в Москве! Из прежних русских царей никто так не делал!» И бояре качали согласно головами: не делал. Димитрий и не думал спорить о том, что Марине надо перейти в православие, но Гермоген гнул свое и требовал непременно повторного крещения по православному обряду с троекратным полным погружением в воду. Марина по характеру своему много чего могла вынести, что она и доказала всей жизнью своей последующей, но тогда никто этого не подозревал, в том числе и Димитрий, поэтому он на требование Гермогена оскорбился и даже пригрозил, что он сам того в воду погрузит один раз, но наверняка. Но потом отошел и повелел строптивому архиепископу отправляться подобру-поздорову в свою епархию. На счастье, лукавый патриарх Игнатий выход нашел и сумел убедить Священный Собор и бояр, что миропомазание и причащение по православному обряду во время венчания на царство означает переход в истинную веру и никаких других заявлений или обрядов не требуется. А уж затем над новообращенной царицей, доказавшей свою привержен-

ность православной вере, можно совершить таинство брака, не гневя Господа и не смущая чувств верующих. В общем, лишний раз убедился я тогда, что богословы могут при желании что угодно объяснить и вывернуть любое дело на пользу престолу, святому или царскому, что для меня, человека в вере твердого, было весьма огорчительно.

Нечего и говорить, что по настоянию Димитрия оба венчания должны были состояться в один день и в одном месте. Тут сразу большие сложности возникли. Ведь женщин никогда у нас на царство не венчали, а как действовать без образца? Вдруг ошибешься, Господа прогневаешь и людей насмешишь. Нехорошо выйдет. Или такой вопрос: можно ли пускать женщин в храм на церемонию венчания на царство? В былые добрые времена такого вопроса и возникнуть не могло, даже супруга законная ожидала царя нововенчанного у себя в тереме. Но не может же Марина одна в храм идти, никакой приличной женщине не положено одной за порог ступать, тем более царице будущей. Значит, ей нужны боярыни в сопровождение. А у женщин ведь как – стоит где одной пролезть, там вскоре целый табун набежит, и ничего с ними не сделаешь. Другой вопрос: у Марины вся свита – католики, включая отца родного и послов королевских, которые прибыли, в том числе и на венчание по собственному приглашению Димитрия. Католикам же вход в православные храмы строжайше запрещен, в глазах святых отцов и простого народа они оскверняют храмы хуже собак и даже свиней. Так пускать или не пускать? Столько всего было необычного в этого венчании, столько всего впервые, что святые отцы и бояре решили: семь бед – один ответ, и согласились на все, что Димитрий ни предлагал. Так храм Успения впервые в своей истории открыл двери перед иноверцами.

Во всем же остальном Димитрий с Мариной строго следовали обычаям, чтобы не раздражать понапрасну святителей и бояр и не вводить в соблазн простой народ. Никаких французских платьев – Марина шествовала в храм в идеальном по форме, колоколоподобном, бархатном платье с длинными

–«55#^=^ ^Щр^^дКВ' -

рукавами, усаженном драгоценными каменьями и жемчугом до такой степени, что цвета материи было не разобрать. И волосы ее не дыбились, а были благопристойно заплетены в косу и накрыты сверху роскошным алмазным венком. И в храме царственная чета приложилась ко всем святым образам. Дело не быстрое, ведь образа под русский рост висят, Марине не дотянуться, приходилось ей каждый раз на скамеечку громоздиться. Но присутствующие на задержку не сетовали, умиленные столь явной демонстрацией истинного благочестия, они даже простили Марине маленькую ошибку – что прикладывалась она не к рукам святых, а к устам. Всеобщее благодушие было столь велико, что после обряда священного в череде речей приветственных разрешили выступить и ксендзу польскому. Что за бестолковые люди! Хоть бы по-польски говорил, так некоторые из наших бы поняли, но вещал-то на варварской латыни, непонятной даже большинству поляков. Впрочем, ничего интересного не сказал, я вам и передавать не буду.

По окончании обряда венчания на царство полякам объявили, что теперь царь с царицей по древнему обычаю прошествуют в собор Михаила Архангела, чтобы поклониться гробницам предков Димитрия. Поляки, ведшие себя во все время весьма неучтиво и громко возмущавшиеся как некоторыми деталями церемонии, так и якобы духотой и теснотой в храме, теперь первыми устремились к выходу. Им никто не препятствовал, даже уступали дорогу, а иным зазевавшимся ее указывали и почтительно, под локотки, провожали. Когда последний католик переступил порог храма, двери немедленно захлопнулись, и мы, среди своих, могли всласть насладиться второй церемонией – бракосочетанием.

Тут святые отцы, пошедшие на столь большие уступки в неустоявшемся обряде венчания на царство, требовали строжайшего следования канону и традиции. Тут уж Марине не простили бы ни малейшей заминки в исполнении обрядов православных, но она ни разу не дала повода усомниться в своем истинном благочестии. В конце же приключился очень смешной и в то же время умилительный эпизод. Когда Димитрий по обычаю грохнул чашу из-под вина об пол, то они с мо-

лодой женой стали премило препираться, уступая друг дружке право первому ступить на осколки. Их спор разрешил патриарх, хотя, быть может, и невольно или по незнанию некоторых наших народных обычаев из-за своего греческого происхождения. Он сделал шаг по направлению к молодым, и под патриаршим каблуком раздался громкий хруст. Димитрий немедленно нашелся.

– Вот кто будет истинным главой в семействе нашем! – воскликнул он и, увлекая Марину, бросился на колени перед патриархом.

Поляки как чувствовали, что в храме совершается нечто, противное их вере, их гневные крики пробивались даже сквозь плотно закрытые двери. Нам же они добавляли веселья! Все же удачно получилось, что коронация предшествовала венчанию! Кабы наоборот было, обиженные поляки могли вовсе удалиться, и что из этого бы вышло, один Господь ведает.

Но вот распахнулись двери, и счастливые молодые супруги, оба в коронах царских, ступили на площадь. Василий Шуйский и Иван Романов, как первые бояре, щедро осыпали их золотыми монетами, специально к этому дню отчеканенными. Поляки и тут отличились. Наши-то лишь приветствовали громкими криками новобрачных и терпеливо ждали прохода процессии, чтобы приступить к веселой свалке. Поляки же, увидев блеск золота, последний разум потеряли. В храме все норовили шляпы на головы водрузить, а тут подставляли их под золотой дождь, а иные, горделиво отказывавшиеся склониться перед святынями православными, тут бросались на колени на мостовую в погоне за презренным металлом. Так въяве показали они, что есть для них истинный Бог – Мамона!

В те дни Димитрий пышностью торжеств хотел как бы искупить излишнюю скромность собственного венчания. Увеселения, самые разные, шли одно за другим, на все вкусы, что далеко не всем понравилось. Да, были что ни день разные неудовольствия и столкновения, но я, честно говоря, не обращал тогда на них внимания, полагая, что всем никогда не угодишь,

накладки случаются во всяком деле, а идеал существует лишь на Небесах. Я просто наслаждался, глядя на счастливых Димитрия и Марину, и, скинув груз лет, веселился как тридцатилетний юнец.

Первый пир из-за долгой церемонии венчаний назначили на следующий день, но и он начался с некоторой задержкой – мы с Димитрием по нашей доброй традиции так славно парились в бане, что и о времени забыли. Пир же начался с маленького недоразумения, обычного для пиров царских, – со спора из-за мест. Вот только начали его не бояре наши, а послы польские. Им был выделено место за общим столом, но в почетной близости к царю, всего в десяти саженях, они же рвались за царский стол, заносчиво напоминая, что во время обручения Марины дьяк Власьев сидел рядом с королем польским, а я – в двух саженях. Власьев вполне резонно заметил, что король не мог поступить иначе, в моем лице он выражал уважение царствующему русскому дому, а сам дьяк первенствовал среди других приглашенных к столу послов – Римского Папы и германского императора. У нас же нет обычая приглашать послов за стол царский, а паны Олесницкий с Гонсев-ским всего лишь простые шляхтичи и... Тут паны совсем взбеленились, так что пришлось Димитрию вмешаться.

– Не нравится, пусть дома сидят! – разрешил он спор с царственной простотой.

Раздосадованные послы, кликнув свою свиту, стали пробираться к выходу из Золотой палаты под улюлюканье бояр и всего царского двора. Лишь воевода Мнишек метался по залу, не зная, к какой стороне пристать. Решил было остаться, но вскоре покинул пир, сославшись одновременно на перепой и подагру, даже и в этом не сумев определиться с достойным поводом.

Так, весело начавшись, пир свадебный потек с привычным русским веселием, с чередой обильных закусок и частыми здравицами, с благопристойными сползаниями под стол от усталости и непременной дракой в конце. Сцепились князь Лыков с князем Дмитрием Пожарским, у них был давний спор из-за какой-то деревеньки. Пожарский – наш корень! – выскочку Лыкова, к тому же романовского прихвостня, побил, к немалому моему удовольствию.

Осадив послов польских, Димитрий тут же пошел на мировую. Он вообще не помнил зла сотворенного, поэтому уже на следующее утро пригласил их на царскую охоту. Тут поляки отошли сердцем, да и кто устоял бы против такого обилия кабанов, лосей, косуль, которых услужливые егеря выгоняли под выстрелы кровожадных панов. Но и Димитрий не преминул лихость свою показать. К неудовольствию бояр, он сам вскакивал в седло и бросался преследовать легконогую косулю, а под конец ловко заколол кинжалом затравленного медведя.

В ночь же после охоты Димитрий с Мариной устроили еще один пир, в польском стиле и в основном для поляков, из наших были только мы с дьяком Власьевым да ближние бояре – Петр Басманов, Иван Романов и князь Мосальский. Послам польским была сделана маленькая уступка, усадили их за отдельный стол, установленный всего в двух саженях от царского, так что во время пира они могли свободно переговариваться.

Димитрий был чрезвычайно весел, много шутил и даже пресмешно изображал в лицах разных людей, и бояр наших, и самого короля Сигизмунда – сей надутый святоша получился у него лучше всех. Я, с трудом удерживая смех, все же качал укоризненно головой – негоже императору великому и государю православному лицедействовать на потеху холопам! В остальном же пир меня скорее утомил, закладывало уши от громкой музыки, и в глазах рябило от беспрерывных танцев. Димитрий же распалялся все сильнее.

– Непременно введу на Руси новый обычай пиров, – кричал он мне, превозмогая шум, – чтобы с музыкой и танцами приличными, и прикажу боярам, чтобы под страхом опалы являлись на те пиры с женами и дочерьми и чтоб обязательно танцевали – пусть растрясут жирок-то!

Я в страхе огляделся вокруг – не дай Бог, кто услышит и боярам донесет. То-то шуму будет! А еще хуже, если до женщин дойдет. Жен-то боярских и воловьей упряжкой с места не сдвинешь, а вот дочери боярские встрепенутся, никакого житья от них, вертихвосток, не будет!

Тут я увидел, как Марина, раскрасневшаяся сверх меры, кружится в танце с послом Олесницким. «Не такие примеры должна являть царица православная!» – возмутился я в душе.

Димитрий взгляд мой перехватил и тоже нахмурился, но на свое.

– Эй, ты,—крикнул он сам, презрев обычай,—сними шляпу!

Тут и дьяк Власьев вспомнил службу свою, выступил вперед, пояснил веско:

– Уважай обычай, сам сними! А то снимем мы вместе с головой!

Конечно, не в эту минуту Димитрий решил показать послам польским силу нашу военную, игры ратные были загодя намечены. Большая часть пушек была уже под Ельцом, так что Димитрий приказал снять все пушки со стен Кремля, Китай-города и Белого города и свезти их на поле под Котлами близ Москвы, туда же приволокли и штуковину, которую народ «адом» прозвал. Так сложилась огненная мощь, доселе невиданная на одном поле. А уж как начали пушки палить, состязаясь в скорости и точности, так у меня уши заложило. Лишь какой-то странный звон доносился, как потом оказалось, это колокола московских храмов сами собой звонить принялись.

Сто больших бочек пороху извели! Дым стоял такой плотный, что сквозь него ядра с трудом пробивались. Поляки из свиты посольской всеми силами скрывали свое удивление и всем своим видом показывали, что им такие игры привычны. Шляхтичи же, прибывшие на службу царю Русскому вместе с воеводой Мнишеком, кивали одобрительно головами, но тут же прибавляли, что пушки пушками, но исход боя всегда сабля решает, а в этом искусстве им равных нет. И когда развиднелось, предложили истинно рыцарскую забаву, турнир называется. Бояре наши стали недоуменно переглядываться, Димитрий же радостно подхватил: «Турнир! Турнир!» Освободили обширную площадку, с двух сторон выехали на конях два шляхтича, закованные в броню и вооруженные длинными копьями и большими щитами, и по сигналу устремились навстречу друг другу. Сшиблись, один из шляхтичей, получив

удар копьем в забрало, сверзился с лошади и растянулся на земле недвижимо, только доспехи позвякивали.

– Так это же – поле! – воскликнули обрадованно бояре, но тут же и зароптали: – Негоже превращать Суд Святой в забаву!

Я не мог с ними не согласиться. Димитрий же, как мне показалось, больше обеспокоился поверженным воином.

– Эдак они до времени друг друга перекалечат! – воскликнул он и, как рачительный хозяин, приказал тут же прекратить ненужное членовредительство.

Но, чтобы дать выход боевому задору воинов, приказал устроить бой потешный, на этот раз с палками вместо сабель и шпаг, и опять, как при первых учениях, немцы-наемники при поддержке поляков-новобранцев победили наших стрельцов, предводительствуемых князьями Василием Голицыным и Дмитрием Шуйским.

– Эка гвардия моя бояр бьет! – вскричал Димитрий весьма неосторожно.

Что я мог ему на это сказать? Что немец всегда одинаково воюет и даже потешную службу исполняет со всей серьезностью без русской ленцы? Или что русскому человеку для драки хорошей необходимо иметь веселие в сердце, но тешиться да веселиться по приказу он не умеет, ему надо ощущать праздник в душе, а повеления свыше ему в этом не указ. Вместо веселия можно, конечно, и разозлить, но по извечной доброте русского человека дело это многотрудное и долгое. И опасное, потому как если возьмет русский человек дубину в руки, то примется крушить вокруг все подряд без разбору, тут и правому, и виноватому – никому не поздоровится. Но пока я так размышлял, Димитрий отдал приказание – чтобы через три дня непременно новым военным играм быть, для чего русским войскам надлежало в Котлах остаться и стан раскинуть, и прочь ускакал.

Этим увеселения не исчерпывались, много разного было, я просто с ног сбился, с места на места перемещаясь. О печени уж и не говорю, словно в броню оделась и затвердела и вперед выперла и в то же время вниз тянула.

А впереди еще был машкерад, это такой пир, на который

гости должны в потешных нарядах являться и с лицами прикрытыми. Ох, сатанинская затея! Я это прямо так, начистоту, Димитрию и сказал.

– Се есть веселый обычай европейский! – ответил он мне со смехом.

А то я не знаю!

– В том-то и дело, что европейский! – говорю ему, горячась. – Они там, в Европах, пусть хоть голыми пляшут, с них станется! А на Руси в чести скромность и благочиние!

– Ничего, привыкнут! – отмахнулся Димитрий.

И тогда, единственный раз за все дни празднеств, мое сердце сжала непонятная тревога. Долго я ворочался той ночью, не в силах заснуть и в то же время боясь сна. Стоило смежить веки, как начинали наплывать какие-то видения, какие-то тени начинали сгущаться, обретая плоть, и, еще неясные, уже кричали громко: «Гойда! Гойда!» Я широко открывал глаза и крестом отгонял видения, но усталость взяла вверх и я, изнемогши в борьбе, провалился в сон. И сразу видения налились красками. Явились пиршественная палата в Александровой слободе и кружащиеся в пляске сатанинской опричники в больших, ярко разрисованных машкарах. Особенно гнусно выламывался дюжий молодец в первом ряду, его длинные руки и ноги изгибались под невозможными углами, бедра вихлялись, как у продажной девки, он то приседал к полу, как лягушка, и выделывал ногами разные коленца, то взмывал под самый потолок и дергал руками, как петух крыльями. Вдруг личина свалилась с головы молодца и открылось лицо, искаженное обидой и унижением, – мое лицо. И хоть тело продолжало извиваться в пляске непристойной, уста были немы и слезы текли по щекам. Я смотрел на себя, плачущего, и – плакал.

Час катастрофы

[1606 г.]

Я стоял у окна и смотрел на кремлевские площади. Долгая утренняя молитва и яркое весеннее солнце немного притушили ночные страхи, но тревога оставалась, обостряя зрение. Все спокойно, убеждал я себя. Кремль непривычно пуст, но это Басманов вчера убедил Димитрия не открывать поутру ворота, потому что из-за игр военных и других неожиданно сложившихся вместе дел в Кремле осталась половинная стража.

Я перевел взгляд на новый царский дворец. Димитрий, конечно, уже встал, работает с утра пораньше по своему обыкновению, вон, у Красного крыльца переминаются несколько дьяков, ждут вызова. Я тоже ждал, потому отчасти и не отходил от окна, если гонец заспешит в нашу сторону, я уж буду готов и не заставлю моего дорогого мальчика ждать ни одной лишней минуты. Вот Власьев вышел из дворца, спустился по ступеням крыльца, тяжело взгромоздился на коня, двинулся к своему приказу. Ему на смену во дворец вошла другая фигурка в неброской дьяческой одежде. Все шло своим чередом. Вдруг началась суета, из дворца выскочили несколько стражников и встали у дверей с бердышами наперевес, через какое-то время появился Басманов, огляделся вокруг, жестом отпустил дьяков, успокоил стражников и вновь скрылся во дворце.

Тут ударили колокола на Ильинской церкви, затем по всей Москве, тревогой отозвавшись в сердце моем. Почему-то мысль о пожаре даже не пришла мне в голову, сразу вспомнил-

ся разговор вчерашним вечером. Воевода Мнишек с непритворным испугом заверял Димитрия, что, по его верным сведениям, народ московский собирается на следующий день бить поляков. «Поделом вам, – буркнул Димитрий, чье внимание было приковано к драгоценностям принцессы Анны, лежавшим у него на столе, – нечего безобразничать!» Тут он, как всегда, прав был. Народ против поляков сильно озлоблен был, именно против тех, которых Мнишек с собой привел. Никому в голову не пришло объяснить народу, что большая часть поляков прибыла не на свадьбу, а на службу царю Русскому, поэтому вид тысячи воинов, вооруженных с ног до головы, породил слухи самые зловещие и невероятные. Да и ляхи поведением своим вызывающим давали пищу этим слухам и порождали новые. Я-то знаю, что ничего дурного у них на уме не было, они вели себя, как привыкли дома, но у нас нравы много строже. Не принято у нас палить для забавы из ружей ни в домах, ни на улице, ни днем, ни ночью, равно как и шататься пьяными по улицам, распевая песни и потрясая саблями. А за неделю до этого вообще произошел случай вопиющий, шляхтич из свиты Марины, какой-то Ланской, крепко набравшись, остановил на улице закрытый возок с княгиней Куракиной и попытался проникнуть внутрь. Княгиня, как положено жене благочестивой, прикрыла лицо платком и на слова шляхтича никак не отвечала, только кричала громко. Ланской же стал делать ей всякие предложения гнусные, как то – «приоткрыть личико», не добившись же словами цели своей, вознамерился сделать это силой и отвел руку с платком, открыв лицо княгини. Набежавший народ не стерпел такого надругательства, схватил Ланского и повлек его в Кремль на суд царский. Димитрий сим поступком бесстыдным был возмущен не менее народа московского и приказал посадить шляхтича под арест. Но это справедливое решение никого не удовлетворило, поляки возмущались суровостью наказания, как они говорили, ни за что, люди же московские громко сокрушались, что не повесили насильника на ближайшем дереве. Так что какое-то основание для опасений Мнишека было, так скромнее себя вести надо, а еще лучше – не шастать без дела

по улицам и сидеть тихо по дворам своим. Это Димитрий и высказал тестю с присущей ему прямотой. Но Мнишек не отставал и просил охраны. «Как вы, ляхи, малодушны! – рассмеялся Димитрий. – Хороши воины – черни московской испугались! Только хвастать горазды!» Но все же послал часть стрельцов к дворам поляков, еще больше оголив Кремль. Тогда-то Басманов и попросил дозволения закрыть ворота Кремля на весь следующий день.

Между тем на крыльце дворца царского вновь появился Басманов, на этот раз в сопровождении князя Дмитрия Шуйского, он в тот день дежурным боярином был. Они осмотрелись, задрав головы, Басманов во дворец воротился, а Шуйский спустился с крыльца и как-то бочком стал в сторону пробираться, делая руками странные знаки. Тут послышался шум подозрительный, я повернул голову вправо и увидел толпу человек в двести из детей боярских, вооруженных кто саблей, кто пищалью, двигавшихся от Фроловских ворот по направлению к дворцу Димитрия. Предводительствовал ими князь Василий Шуйский, его толстая, низенькая фигурка, мешковато сидевшая на коне, с саблей в воздетой вверх руке и сверкающим огромным шеломом на голове могла бы рассмешить кого угодно, но мне как-то не до смеху было, я почему-то сразу догадался, куда и зачем они идут.

«И когда ты только заговор успел составить? – обратился я мысленно к князю Шуйскому. – Ведь, казалось, все дни от Димитрия не отходил, все на глаза ему лез с угодливостью своей и веселился, и пировал. И как ты только посмел умыслить такое злодейство? Ведь только добро ты от Димитрия видел, он тебя и от казни спас, и честил тебя, и жаловал, и невесту подарил. Ты у него тысяцким на свадьбе был, ты чару за здоровье молодых поднимал и возвещал им многие лета. А как ты к Марине перед венчанием на царство обращался, падая ей в ноги и лобызая ее сапожки. Напомнить? «Наияснейшая Великая Государыня, Цесарева Мария Юриевна! Волею Божией и непобедимого Самодержца, Цесаря и Великого Князя Всея Руси, ты избрана быть его супругой, вступи же на свой Цесарский мае-

стат и властвуй вместе с Государем над нами!» Ишь, какие словеса заворачивал, а теперь чего умыслил? Креста на тебе нет!»

Как бы откликаясь на слова мои, Шуйский выхватил откуда-то большой крест и, потрясая им, что-то закричал, вероятно, подбадривая и подгоняя своих клевретов. При их приближении к дворцу на втором этаже распахнулось окошко, оттуда вылетело тело в дьяческом одеянии и шмякнулось на мостовую. Заговорщики гневно замахали руками. Если кто и сохранял спокойствие, так это немцы-охранники, быть может, они из-за недостатка воображения и русского опыта не представляли, что дальше произойдет. Неожиданно распахнулась дверь и на крыльце, третий раз за утро, появился Петр Басманов и принялся что-то выговаривать заговорщикам, те ему что-то отвечали, все больше напирая и поднимаясь вверх по ступеням. Вдруг блеснул солнечный зайчик и юркнул в тело боярина. Басманов исчез за спинами нападавших, охранники как стояли, так и остались стоять, пригвожденные к стене, заговорщики ворвались в распахнутые двери.

Я остался у окна, не имея сил отойти прочь и ожидая неведомо чего. Дождался. На боковой стене дворца, видной мне, но скрытой от немногих оставшихся на площади заговорщиков, распахнулось окошко, из него выпрыгнул невысокий, но крепкий и ладный человек, блеснуло золотое шитье кафтана, я возликовал – Димитрий! Но что такое, почему он не встает? Видно, упал неловко, высота-то изрядная, да и прыгал он так, как будто хотел улететь как можно дальше, вместо того чтобы, повиснув на руках, мягко опуститься на землю. В подтверждение мыслей моих из окошка вылезла маленькая черная фигурка и с обезьяньей ловкостью стала спускаться по стене – любимый арапчонок Марины. Но вот Димитрий, слава Богу, поднялся и, приволакивая правую ногу и поддерживая левой рукой правую, запрыгал куда-то в сторону. Оказалось, что к стрельцам, которые стояли неподалеку на посту и без приказа не смели двинуться с места. Заметив же царя или услышав его призывный крик, они устремились к нему, подхватили на руки и понесли прочь от дворца. Но и заговорщики не дремали, те из них, кто оставался на площади, побежали за беглецами и

вынудили их остановиться, а потом подоспели и основные силы во главе с Василием Шуйским. Остановились стрельцы с Димитрием – вот гримаса Судьбы! – у полуразрушенного дворца царя Бориса. Сзадц был высокий забор, перед ними – озлобленные преследователи, силы были неравны: на десяток стрельцов приходилось больше сотни заговорщиков, исход битвы предрешен. Но стрельцы стояли твердо, выставив вперед свои бердыши, и возникла непонятная мне заминка, как будто велись какие-то переговоры. «И эти предадут!» – с грустью подумал я. Вдруг раздался залп из пищалей, потом еще один, и над тем местом, где стояли стрельцы, замелькали сабли. Но вот все стихло, толпа расступилась, и два злодея под радостное улюлюканье остальных повлекли за веревки, привязанные к ногам, изуродованное тело. Я видел лишь короткую нижнюю рубашку, залитую кровью, да лицо размозженное о камни. У забора остались неподвижные, окровавленные тела стрельцов, да два разбойника вцепились в шитый золотом кафтан и тянули его, каждый к себе.

Я тупо наблюдал за происходящим. Заговорщики отправились к Вознесенскому монастырю и долго стояли возле него, наконец, из ворот вышла монахиня, в которой я по гордой поступи сразу признал царицу Марию. Заговорщики приступали к ней с какими-то расспросами, но она постояла безучастно над распростертым у ее ног телом, повернулась и скрылась за воротами монастыря. Тело поволокли через весь Кремль к Фроловским воротам. Вот они поравнялись с моими окнами, я внимательно всмотрелся в изуродованные останки. В сердце ничего не дрогнуло.

«Это не Димитрий», – отстраненно подумал я.

В тот день сердцу моему нельзя было доверять, оно омертвело, ссохлось, коркой непробиваемой покрылось, оттого при открытии своем я не испытал ни облегчения, ни радости.

Но тогда я этого не знал и только поражался своей твердости и выдержке, весь тот день я был холоден и рассудителен,

как никогда. Вероятно, таким же я был бы, если бы Господь по неизбывной милости своей известил меня о грядущей скорой кончине. Я бы не стенал, не суетился бестолково, не молил бы Господа об отсрочке, я бы спокойно занялся последним устройством своих земных дел, ничего и никого не забывая. О кончине я недаром вспомнил. «Вот и конец сказке! – прозвучало тогда в голове. – Праздника больше не будет! Никогда!» Но мысль эта не загудела набатом, вытесняя все прочие и разрывая болью голову, как не раз бывало встарь, она прошелестела и ушла, ничего не оставив после себя.

Первым делом я отправился к княгинюшке. Она видела лишь последние мгновения трагедии, но этого хватило ей, чтобы упасть на кровать почти без чувств. Я отогнал суетившихся вокруг нее Парашек, взял милую мою за руку и, нежно поглаживая ее, сообщил ей на ухо о своей твердой уверенности в спасении Димитрия. Княгинюшка разразилась слезами радости.

– Я пойду, разузнаю все в подробностях, – бодро сказал я, вставая с кровати, – а как разузнаю, сразу же вернусь, чтобы доложить тебе.

– Иди, князь светлый, иди и поскорее возвращайся с вестями хорошими, – напутствовала меня княгинюшка.

Я призвал стремянного Николая и приказал ему отправляться в город, узнать в доподлинности, что там произошло. Сам же всего с двумя холопами поспешил к дворцу Димитрия. Многих людей я расспросил, и случайных свидетелей происшедшего, и слуг, и оставшихся в живых русских охранников Димитрия, изгнанных из дворца и бродящих неприкаянно вокруг. Но больше всего сведений я получил от заговорщиков. Я многих из них не знал, те же, с кем был знаком, поначалу смущались, отвечать на вопросы не хотели, но, видя мое спокойствие, быстро разговаривались и описывали все в красках и деталях, явно гордясь своей победой.