Текст книги "Царь Дмитрий - самозванец "

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

А еще Марина достала из сумы, что была с Димитрием во время неудавшегося побега, загодя написанные грамоты с его подписью. В них он призывал отряды, кои он считал верными, оставить немедленно Тушино и двигаться к нему в Калугу. Марина устроила так, чтобы эти грамоты дошли до тех командиров, кому они были написаны. Войско, пребывавшее в растерянности и молчании, воодушевилось и ударилось в споры бурные. Я догадался, что все это Марина замыслила еще тогда,

у смертного одра Димитрия, дошел до меня наконец-то и смысл ее последнего возгласа в разговоре с Федором Романовым, что все еще услышат о Димитрии, но я все же не удержался и спросил тихо: «Зачем идешь на это, Марина?»

– Что могу сделать я, слабая женщина, в схватке мужчин? – ответила она без раздумий, видно, сто раз до этого все обдумала. – Но Димитрия они боятся, даже тени его трепещут. Только так я могу отстоять права, не свои – сына нашего!

В том, что родится именно сын, у нас с Мариной никаких сомнений не было. По всему выходило, что Господь призвал Димитрия во второй раз только для того, чтобы он зачал этого ребенка, так не девочку же – прекрасный пустоцвет, а только мальчика, продолжателя славного рода. И родится он здоровым и сильным, и будет хранить его Господь до лет зрелых, и даст ему потомство. А иначе зачем все это?

В одном Марина сомневалась – не следует ли позвать патриарха, чтобы он по обычаю нарек имя младенцу царственному. Я чуть было не ляпнул, что окаянного Федьку Романова я не подпустил бы к новорожденным щенкам своей последней суки, не то что к сыну Димитрия, но, видя, что Марина сама этого не жаждет, без труда нашел другие доводы, чтобы отговорить ее от этой затеи, тем более что и священник у меня был под рукой. И еще одна светлая мысль мелькнула в голове моей.

– Я так думаю, что не следует торопиться... – начал было я, но тут Марина, схватившись за живот, издала такой страдальческий стон, что меня будто ветром выдуло из комнаты, а в распахнутую дверь устремились какие-то женщины с тазами, ворохами полотенец, кувшинами с горячей водой, в общем со всем, что им там необходимо.

Я как в аду побывал, стены дрожат от криков боли и ужаса, черти задорно кричат: «Давай еще разок! Сильнее! Кипятку принесите!» – в животе бурление, будто кишки на ворот наматывают, сам же я подпрыгиваю, как на сковородке раскаленной, и продолжается все это, как и заведено в аду, – вечность. Но вот, наконец, все стихло, священник прошептал мне через дверь имя тайное младенца новорожденного, я развер-

нулся, гордо расправил плечи и громко возвестил: «Да здравствует царевич Иоанн Димитриевич!»

И что с того, что в комнате никого не было, так даже и лучше вышло.

Думал я, что не скоро увижу теперь Марину, но она, ломая все обычаи, уже на второй день призвала меня к себе. Слава Богу, принимала меня Марина не в спальной, которая хоть и была уже чистой, но все же внушала мне некоторый страх, а в той комнате, которую она на иностранный манер называла будуаром. Была она бледна и на вид еще очень слаба, но глаза горели жаждой борьбы – необыкновенная женщина!

– Прочь формальности! – воскликнула она, отметая мой вопрос о здоровье. – Надо поспешать!

– Я так думаю, что не следует торопиться... – ответил я, подхватывая ее деловой тон и спеша досказать свою давнюю мысль.

Спорили мы долго, но в конце концов сошлись на том, что «поспешать» и «не торопиться» прекрасно уживаются вместе и одно другому не мешает. На следующий день начался новый спор, еще более яростный, у каждого из нас был свой план, но дальняя-то цель одна, поэтому опять сговорились на том, что Марина выполняет свой, а я свой, настолько они были разные, что никакдруг другу дорогу не перебегали. Единственный раз в жизни смог я в чем-то убедить женщину, но ведь одна большая победа лучше тысяч мелких! Отчасти поэтому был я счастлив необычайно, Марина же загрустила.

Но следующим утром она была вновь бодра, да и сил телесных у нее явно прибавилось. День ушел на обсуждение деталей, отдачу распоряжений, писание разных бумаг, в чем я немало помогал Марине. Вечером во дворец тайно прибыл один из самых надежных слуг Марины – Иван Заруцкий. Имя его уже тогда гремело на просторах русских от Вологды до Дона и от границы литовской до Казани и еще громче загремело, не скажу, прославилось, в годы последующие, но я встретился с Ним в первый и последний раз, потому что тот случай, когда я

увидел его во второй раз, вряд ли можно назвать встречей. Рассказывали, что родом он из польской Галиции и вышел из простых казаков, но знанием дела ратного, величавостью осанки и внушительностью обращения не уступал даже высокородным Роману Рожинскому и Петру Сапеге. Но был он другой породы, худощавый, жилистый, чернявый, горбоносый, такие, говорят, нравятся женщинам, я тоже окинул его удовлетворенным взглядом и кивнул благосклонно. Заруцкийже не сводил восхищенных глаз со своей царицы, что, впрочем, не помешало ему внимательно выслушать ее приказы и высказать свои предложения, почтительно, но настойчиво. Мы с Мариной согласились, конечно, с мнением человека опытного.

Наступил день решительный. Марина обрядилась в русское женское платье для верховой езды и приказала подать лошадь. Я могу только предполагать, во что превратилось ее нежное лоно после родов, но думаю, что редкий мужчина после таких страданий и с такой раной решился бы взгромоздиться на коня. Но огонь, горевший в душе ее, помогал превозмочь любую боль. О, как она была прекрасна! С распущенными по плечам волосами, раскрасневшаяся от мороза и возбуждения, подъезжала Марина к очередному стану казацкому, приветствовала атаманов по имени, как знакомых старых, и обращалась с речью пламенной к высыпавшим навстречу ей казакам. Говорила она о том, что истинный царь Русский Димитрий Иванович ждет их к себе в Калугу, что не сомневается в их верности, что надеется с их помощью и по благословению Божьему покарать изменников и установить мир в державе Русской, а после этого одарит он верных своих казной богатой. И кричали казаки: «Любо! Любо! Да здравствует царь Димитрий Иванович! Да здравствует царица наша Марина Юрьевна!»

Я не мог не залюбоваться Мариной и готов был следовать за ней, как на привязи, от стана к стану, но – дела призывали меня! Если план Марины был подготовлен во всех деталях, то в моем оставались прорехи. Потому обрядился я в тот день в платье простое и шел пешком и один, не хотел я, чтобы кто-нибудь узнал меня, совсем мне это было ни к чему. Я быстро

миновал лагерь, спустился вниз, туда, где располагалась лавки купеческие и жил простой народ. Ходил из улицы в улицу, заходил в некоторые дома, разговаривал с хозяевами, шел дальше. Надвигающиеся сумерки застали меня на одной из крайних улиц. Умаялся я, нет слов! – и, заприметив толстое бревно, лежавшее близ какого-то забора, решил присесть передохнуть. Но место оказалось занято молодой по виду женщиной, которая сидела, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.

«Неужто пьяная?» – подумал я брезгливо.

Тут она вскинула голову и вдруг рванулась вперед, вглядываясь мне в лицо. Мелькнуло вдетое в губу бирюзовое колечко – гулящая, только этого мне не хватало! Но женщина уже бухнулась мне в ноги.

– Помилуйте, князь светлый! – заголосила она. – Холопка я ваша али не признаете? '

– Не признаю, – обескураженно ответил я, глядя на выпирающий широкий зад, – ты откуда? Да встань ты!

Оказалась она совсем молодой, округлой и могла бы казаться даже красивой, если бы не бледное, испитое лицо.

– Из Углича я, при дворце вашем находилась, – затараторила она, – сейчас только подумала, откуда вам признать меня, давно вы у нас не были. А я вас помню, и княгиню Ульяну помню, доброту ее к нам, девушкам простым.

– Княгиня Иулиания почила в Бозе, – скорбно сказал я.

– Ох, горе-то какое! – воскликнула девица. – Завтра же в церковь пойду, поставлю свечку на помин ее святой души.

– И что же привело тебя, неразумную, из дворца княжеского в сей вертеп? – спросил я строго, но уже добрея сердцем.

– А почему вы меня замуж не выдали? – с укоризной спросила девица. – Что же мне, весь свой век в девках оставаться. А мне уж осьмнадцать исполнилось, я по закону свободная. Вот и подалась сюда.

«Ишь, какие говорливые стали, вот она, Смута-то! – недовольно подумал я. – По закону! Оно, быть может, и по закону, но все равно неладно».

– Лучше быть девицей пошлой, чем гулящей! – назидательно сказал я.

– Ваша правда, князь светлый, помилосердствуйте! – воскликнула девица и вновь бухнулась мне в ноги.

Потом она рассказала мне свою историю, как в Тушино пришла, как в гулящие попала, как понесла неведомо от кого, в общем, все как на духу.

– И что ты теперь мыслишь, возвратишься ли на стезю порока или алчешь ступить на путь добродетели, вернувшись к пенатам родным? – спросил я строго.

– К родным, к родным!’– радостно подхватила девица. – Хоть и сирота я, но дядя, дай Бог, жив.

– А нет ли у тебя какой болезни срамной? – спросил я.

– Ни Боже мой, чистая я! – воскликнула девица. – Я последний месяц себя блюла, если бы что и было, то уж разгорелось бы.

«Это хорошо», – подумал я, уловив главное слово—чистая.

– Ладно, помилую и к дяде отправлю, – сказал я, – следуй за мной. Звать-то тебя как?

– Глашкой кличут.

– Отныне будешь Парашкой. Мне так привычнее.

– Наконец-то, князь светлый, я уж волноваться начала, не случилось ли чего с вами, да и мне скоро ехать пора! – так встретила меня Марина. – Все ли удалось сделать?

– Все, слава Богу! – ответил я. – А у тебя, все готово ли?

– Вот только переодеться.

Вернулась она обряженная в наряд простого русского ратника, пышные волосы убраны под баранью шапку, грудь перетянута так, что и не выпирает под распахнутым коротким тулупчиком, порты из толстого сукна скрадывают бедра, на ногах– сапожки козловые. Как увидел ее в этой одежде, так вдруг сразу вспомнилась княгинюшка моя, как мы наряжались в побег из Александровой слободы. Слезы навернулись на глаза мои, и в

пелене этой я уже не различал, кто стоит передо мной, Марина ли, княгинюшка ли.

– Ну что вы, князь светлый? – ласково сказала Марина, но и ее голос дрожал. – Бог милостив, может быть, и доведется еще свидеться.

– Храни тебя Господь! – выдавил я и перекрестил ее на прощание.

Мы спустились с крыльца, Марина запахнула тулупчик, закинула за спину лук и тул, во всем уподобившись ратнику простому, и легко взлетела в седло.

– Не поминайте меня лихом, князь светлый! – с надрывом крикнула она и, огрев нагайкой лошадь, устремилась к распахнутым воротам. – Береги... – но ветер унес ее последние слова.

Вслед за Мариной тронулись всего два всадника, одетые столь же просто, они везли то немногое, самое ценное, что Марина забрала из дворца царского, покидаемого ею навсегда. О, как хотел бы я вскочить на горячего жеребца и скакать бок о бок с Мариной, и не к недалекому лесу, где ждал Заруц-кий с пятью сотнями казаков, не в Калугу, где ее ждала неизвестность, а совсем в другую сторону, оставляя за спиной и Землю Русскую, и страны европейские, чтобы остановиться где-нибудь на краю земли, в каком-нибудь городе Париже, где только и могли мы чувствовать себя в безопасности.

Но мой путь лежал не в Калугу, не в Париж, а в Москву.

Двинулись мы на следующее утро, я ехал в возке в окружении оружных конных холопов, в хвосте плелась Парашка с младенцем на руках. Лагерь волновался не меньше, чем в предыдущий раз, на площадях читали воззвание Марины, которое ночью некие неизвестные подбросили во все казацкие станы и даже в польские полки. Прочувственные и в то же время твердые слова этого прекрасного текста сопровождали нас всю дорогу, и я не могу удержаться, чтобы не привести его полностью, ведь без моей помощи и тут не обошлось.

«Согласно инстинкту природы животные бессловесные и скот неразумный привыкли уклоняться от ударов болезненных, и нигде не найти такого зверя беспечного, который не страшился бы и не избегал бы случаев несчастных. Как же после этого не заботиться о спасении своей жизни человеку, которого Бог возвысил по благородству надо всеми животными, одарив его умом, словно частицей своей божественности, предоставив все заботы и охрану человека себе? Воистину Провидение Божие особенно охраняет и осеняет ежедневно монархов и князей; это доказывает опытность, которой Господь Бог одаряет государей, а также высокое преимущество правителей в обладании ими частицей Небесной мудрости. Вдохновение внушает средства лучшие и самые безопасные, предостерегает от случайностей будущих, советует осторожность и предупредительность. Этому-то всемогущему вдохновению приписываю я все полученные благодеяния. Поручив Божьему покровительству себя, свои обиды и права, я надеюсь также, что Он освободит меня от всех тех поношений, которыми злые языки терзают мои имя.

Не хочу быть жестокой к самой себе и оставить на произвол сомнительной судьбы того, о чем каждый деятельный человек должен заботиться, и не хочу быть более жалкой, чем животные. Мною руководит не только боязливый женский гений – рассудок велит мне заботиться о своем деле и защищаться от поношений тех людей, которым поручена охрана моей жизни, имени, славы и чести. Эти люди – предводители войск. Мое сердце, погруженное в скорбь и печаль глубокую, едва может снести посягательства на мою честь, опорочение имени и оскорбление сана.

Начались с послами королевскими какие-то переговоры, конференции и сделки для того, чтобы меня унизить и покинуть. На заседаниях и пирах, среди веселья пьяного каждый бокал сопровождался насмешками и клеветами по моему адресу от тех, защите которых я поручила жизнь, честь и неприкосновенность престола царского. Судорожно вздрагивала душа, находясь в тревоге беспрестанной, ибо не только мой сан был во мне оскорблен – мне грозили с помощью заговора

–^цаа?

тайного взять меня под арест и отправить как пленницу к королю Сигизмунду. Я не могла вынести той мысли, чтобы попасть в руки тех, которые жаждут погубить меня. Точно так же Бог не допустит и того, чтобы кто-либо воспользовался моей особой и моими правами на престол, как предметом торговли, чтобы приобрести от этого пользу себе и купить милости королевские, унижая мой столь высокий сан и изменнически предавая меня в руки короля, который не имеет никаких прав ни на мою особу, ни на принадлежащую мне державу. Господь отомстит за меня и накажет изменников за клятвопреступни-чество, мне же Благий Бог станет защитником и опекуном. Ему поручаю я свою скорбь, испытания и обиду, оставшись одна, без отца, без матери, без родных, без друзей, покинутая всеми. Вынужденная опасностью, еду к мужу, которому клялась в супружеской верности и в Кракове, в присутствии короля, и в Москве, в присутствии патриарха, бояр и всего народа русского.

Снова призываю в свидетели Бога в том, что, сохраняя за мной неприкосновенное имя, царский сан и полные права на престол, я, как государыня северных стран, русская царица и польская шляхтенка, не хочу и не буду признавать над собой ни королевской, ни какой бы то ни было другой власти и изо всех сил буду заботиться о благе и о награждении тех воинов, которые, любя доблесть и славу, не забывают данной мне клятвы и сдержат ее. Я уезжаю. Императрица Марина».

Вот и застава. Я вылез из возка, чтобы размять ноги. Казаки почтительно поклонились мне, но тут же перенесли внимание на Парашку.

–Да это же Глашка! Наше нижайшее! С разрешением! Куда бредешь-то? – раздалось с разных сторон.

– Вот, князя своего нашла, теперь домой с ним иду, – степенно ответила Парашка.

– А я слыхал, помер твой ребеночек-то, – проскрипел кто-то.

– Типун тебе на язык! – воскликнула возмущенно Парашка и крепче прижала младенца к груди.

– Вы, князь светлый, на Глашку-то не гневайтесь! Она дев-

ка справная! И добрая! Сделайте милость, посадите на облучок, тяжело ей с дитем да по морозу! – накатила новая волна криков.

– Когда князья великие в чем-нибудь воинам своим славным отказывали! – воскликнул я. – Эй, ты, как тебя там, залезай уж сразу в возок!

Парашка засеменила к возку, кланяясь на каждом шагу и причитая. Я, конечно, на лошадь пересел, не ехать же мне вместе с гулящей, пусть и бывшей. Вынул рубль серебряный, загодя припасенный, подбросил его вверх, крикнул задорно: «Это вам, молодцы, за службу верную!» – и поднял длань, призывая мой небольшой отряд начать движение и указывая ему направление. Долго мы еще слышали восторженные крики казаков. Все-таки умею я разговаривать с народом!

Глава 10

Без царя в голове и на престоле

[1610—1612 гг.]

После всех этих событий я как-то утратил интерес к тому, что в державе нашей происходит. Вы только не подумайте, что мне стала безразлична судьба моего отечества, сердце мое по-прежнему болело, но умом я смирился с тем, что все это надолго, шторм яростный, быть может, и утихнет, но море людское не скоро успокоится. Из истории древней я вывел, что после таких потрясений нужно лет двадцать – двадцать пять, чтобы все вернулось на круги своя. И что ни делай, процесс этот не ускоришь, лекарь тут один – время. Мне еще одна аллегория в голову пришла: смута наша, как пожар в лесу, горит весело, горячо и трескуче, потом долго тлеет и курится, лишь затем новый лес расти начинает, быстрее, чем природой назначено, не вырастет. Пытаться что-либо сделать не только бесполезно, но и вредно, лучше ни за что не станет, а вот хуже – вполне вероятно, несмотря на намерения благие и верное, казалось бы, знание. Так что же делать? Ничего. Смирись, отойди в сторонку и просто живи, пытайся как-то обустроить свою собственную жизнь в это лихолетье и не замахивайся на большее.

Но так уж устроен человек, что не умеет он ждать терпеливо, хочется ему, чтобы времена светлые побыстрее настали, и пусть он ничего для этого не делает, больше от лени великой, чем от мудрости, но все же вслушивается жадно в новости, осматривается пристально вокруг, не мелькнет ли где первый лучик этого самого времени светлого, иногда так распалит

сам себя ожиданием, что спутает отблеск ушедших времен с зарницей новых, рванется вперед и – мордой в грязь, это еще не самый плохой исход.

Наблюдение это ко мне никак не относится, я уразумел, что не только ничего делать не надобно, но и новостей всяких следует избегать. Одно расстройство от них, хорошие на поверку оказываются ложными, а плохие – сильно преувеличенными. Вот и начинает казаться, что все вокруг плохо и с каждым днем становится все хуже. А когда не знаешь ничего, но вроде бы все более или менее сносно – жить можно!

Так что прекратил я суетиться и расспрашивать каждого встречного и поперечного, тетрадочку свою не то чтобы забросил, но обращался к ней лишь в исключительных случаях и с большой задержкой, из дворца старался выходить пореже и весь двор свой и слуг, неиссякаемый источник сплетен и слухов, распустил. Как вернулся из Тушина, так в тот же день и распустил. Хотя и нелегко это было. Особенно холопы волновались, приступили ко мне дружно, закричали обиженно:

– За что гонишь нас, князь светлый? И куда идти нам? Только в разбойники!

«А кто сейчас не разбойник?» – чуть было не произнес я, но вовремя сообразил, что негодное получится напутствие.

– Вы теперь люди вольные и можете поступать так, как вам сердце подсказывает, – сказал я после некоторого раздумья, – не хотите разбойничать, идите под Углич, в деревеньки мои, занимайтесь делом привычным, обороняйте народ от людей лихих. А жалованьем вам будут все те сборы, что землепашцы должны в казну мою вносить. Вот вам каждому по платку с гербом великокняжеским, приедет тиун' из Углича, вы ему платок и покажите, больше он вас беспокоить не будет. Я его упрежу.

Так остались мы с Николаем вдвоем, да еще Парашка цри нас. Действительно, справная оказалась девица, домовитая, на все руки мастерица, да и жалко мне ее стало. А младенца мы торжественно окрестили в соборе Благовещенья и нарекли Иваном, так мне привычнее.

¹Т и у н – управляющий княжеским хозяйством. (Прим.ред.)

Да, вестей я не искал, они сами меня находили. Такой уж год урожайный выдался на всякие события, возможно, как никакой другой в моей долгой жизни. Сравниться с ним может разве что год первого пришествия и правления Димитрия. Судьба всех главных действующих лиц Смуты переменилась решительно, но меня в первую очередь и единственно трогала лишь судьба Марины.

Побег Марине удался. Тогда, поздним вечером, никто не обратил внимания на трех русских простых ратников, когда же следующим днем после объявления воззвания князь Ро-жинский снарядил погоню, то направил ее Калужской дорогой, но Марина в сопровождении Заруцкого и пяти сотен казаков неслась во весь опор в противоположную сторону, к Дмитрову. Там еще один ее верный рыцарь, пан Петр Сапега, отбивался от наседавшего на него князя Михаила Скопина-Шуйского. Возможно, что Мариной двигал инстинкт перепелки, уводящей собак от гнезда своего, но допускаю также, что мыслила она укрепить Сапегу и склонить его продолжать борьбу на ее стороне. До того дошли уже темные слухи из Тушина, и он подумывал, не разойтись ли подобру-поздорову со Скопиным-Шуйским и не отправиться ли обратно в Польшу – русское приключение слишком затянулось! Его сомнения передались и воинам, которые вяло отбивались от приступов Скопина. Тут Марина вновь явила свой неукротимый нрав, бесстрашно поднялась она на вал крепостной и крикнула воинам: «Трусы малодушные, вот я, женщина, и то не боюсь!» Воинов она укрепила, но Сапега по-прежнему раздумывал, поэтому Марина оставила его и устремилась, наконец, в Калугу.

Жители калужские и войско, там собравшееся, приветствовали ее с восторгом, призрак Димитрия, волновавший их вот уж скоро два месяца, обрел если не плоть, то свою законную и живую половину. В сущности Марина лишь повторила то, что было уже сделано в год после свержения Димитрия. Во все земли русские неслись грамоты от имени Димитрия, с его

подписью и печатью, не утихали слухи, что видели его то в одном месте, то в другом, где-то он делал смотр своим войскам, а где-то самолично вел их в атаку. Образовался и новый двор царский во главе с неугомонным князем Григорием Шаховским, которому было не привыкать к такому положению, свита играла царя, как это происходит почти всегда даже и при живом государе. В игру эту быстро включилась вся держава без изъятия. Те, кто видел в Димитрии идеальный образ доброго царя, не желали расставаться с мечтою светлой, восторженно кричали ему. «Осанна!» – и отметали даже саму мысль о его возможной гибели. Другим же, противникам и недругам его, призрак Димитрия оказался также весьма выгоден как воплощение вселенского зла. Им можно было угрожать врагам, его именем приструнивать соратников – победит Димитрий, он ужо вам задаст! – на него можно было списывать все неурядицы, все несчастья и все зло творимое. Как Господь в свое время породил дьявола, чтобы на фоне зла ярче воссияло добро, указывая человеку путь к совершенству, так и люди время от времени сотворяют в умах своих новых дьяволят в привычном, человеческом обличье. Так было и так будет довеку.

В этой игре даже присутствие Марины было не суть важно, поэтому, закрутив интригу, она спокойно удалилась в монастырь, нет, не для монашеского служения, конечно, а для жизни скрытной. Зачем она это сделала? На то у нее были свои причины.

Вот сейчас говорят, что Димитрий был лишь куклой в руках поляков и бояр тушинских, что ничего он не решал, ничего не делал, а все вершили его именем ближние его. А я вам скажу, что даже в Тушине Димитрий являл собой государя истинного, только на нем все это царство тушинское и держалось, стоило ему исчезнуть, и оно незамедлительно рассыпалось в прах. Еще раз попытаюсь вразумить непонятливых: где русский человек, там и Земля Русская, где государь истинный, там и держава Русская. Стоило стягу Димитрия взметнуться в Калуге, как город этот стал новой столицей, туда заспешили по-

сланцы от разных земель Русских, туда стекались отряды новые, туда с надеждой обращали взоры свои все люди добрые.

В Тушине же начались разброд и шатания. И вновь поляки повели себя честнее клевретов романовских! В том положении полякам ничего не оставалось, как вернуться под руку короля Сигизмунда, но они не спешили, сначала пытались отговорить Сигизмунда от продолжения похода, потом принялись торговаться, требовали, конечно, денег, не без того, каких-то два миллиона злотых, столько король польский никогда и не видел, но при этом не забывали и о Димитрии с Мариной, выговаривали им удел достойный, хотя бы Псков с окрестными землями. Русские же изменники, бояре тушинские, как-то очень легко переметнулись на сторону короля польского, забыв о Димитрии, они с единодушием поразительным и оттого вдвойне подозрительным решили призвать на престол Русский королевича Владислава, снарядили для этого посольство в ставку Сигизмунда под Смоленском. Я вам только первые имена назову: боярин Михаил Глебович Салтыков, князь Василий Рубец-Мосальский, князь Юрий Хворостинин, Мишка Молчанов. Какие люди! Я бы их на порог не пустил. Си-гизмунд пустил и даже принял весьма торжественно, начал с ними переговоры серьезные, как будто они кого-то представляли, кроме самих себя. Через несколько дней был составлен договор, обговаривающий условия вступления Владислава на престол Русский, и послы, забегая вперед лошади, поспешили принести присягу. Ну да этим присягнуть и крест на том целовать, что мужику перекреститься!

А что же Федор Романов? Хитрый лис в тот раз уклонился от поездки к королю, но всем и так было ясно, кто стоит за этим делом. Да и грамота о приглашении королевича на престол начиналась недвусмысленно: «Мы, Филарет, Патриарх Московский и Всея Руси, и архиепископы, и епископы и весь Освященный Собор, слыша его королевского величества о святой нашей православной церкви раденье и о христианском освобождении подвиге, Бога молим и челом бьем...»

' Известие о подписании договора совпало с бегством Марины, после чего начался повальный исход из Тушина. Казаки

и немногие поляки, воодушевленные воззванием Марины и грамотами Димитрия, отправились в Калугу. Русские ратники разбрелись кто куда, дольше всех, до первых чисел марта, держались поляки, но и qhh ушли. С момента исчезновения Димитрия прошло всего два месяца, с отъезда Марины – три недели. Уходя, князь Рожинский приказал зажечь Тушино, деревянный город сгорел дотла. Пламя пожара было хорошо видно в Москве, жители московские стояли целый день и завороженно смотрели на огонь, на лицах их можно было прочитать чувства самые разные: радость, облегчение, злорадство, скорбь, досаду и грусть.

С исчезновением Димитрия из Тушина само счастье военное, казалось, переметнулось на сторону Василия Шуйского. В какой-то момент почудилось, что и Смуте скоро конец придет. Молодой воитель, князь Михаил Скопин-Шуйский, войдя во вкус, громил всех подряд, освобождая город за городом, уезд за уездом. Его отряды даже устремились вслед уходящему войску Рожинского и настигли его под Волоком Дамским. Там, в Иосифовом монастыре, нашел свой конец честолюбивый князь, не в честном бою, а в драке пьяной со своими подчиненными. Но и бунтовщики от возмездия не ушли, почти всех порубили ратники русские.

Тем временем князь Михаил торжественно вступил в Москву. Жители московские встретили его восторженно, забыв на время о Димитрии, они славили окончание изнурительной, полуторагодичной осады. Глядя на эту встречу, на героя юного, я вдруг подумал, что ведь Василий Шуйский может и вывернуться, усидеть на престоле и в час назначенный оставить державу наследнику законному. Для этого надо сейчас же, не откладывая дела в долгий ящик, объявить этим самым наследником князя Михаила Скопина-Шуйского. У Василия Шуйского в его позднем браке сыновей не было и не предвиделось, были братья, но старший из них, Дмитрий, был любим в народе еще менее Василия, потому что во всем, и в глупости, и в жадности, и в трусости, превзошел брата, не имея при этом

его хитрости и изворотливости. Такой не получил бы наследства, скончайся Василий хоть на следующий день.

Я не один такой умный оказался. Бояре старые тоже с видимым удовольствием окидывали взглядом величественную фигуру молодого витязя и его честное, открытое лицо. «Вот он, долгожданный вождь, который спасет и укрепит великую державу Русскую!» – читалось в их глазах. Уже и слово было сказано на заседании Думы боярской, и Василий Шуйский обещал подумать.

Но и те, другие, тоже не дремали. Они даже сообразительней оказались и меня, и бояр. Потом уж стало известно, что за месяц до вступления князя Скопина-Шуйского в Москву он получил грамоту от Прокопия Ляпунова. В ней смутьян вечный предлагал князю возложить на себя венец царский и обещал помощь в свержении дяди. Князь Михаил не принял предложения всерьез и с гневом выгнал гонцов из лагеря без всякого ответа. Но некие доброхоты донесли обо всем Шуйским, и Василию, и Дмитрию, и Ивану, каждому по отдельности, с приложением списка с тайной грамоты. Много ли нужно, чтобы посеять недоверие между родственниками ближайшими?

А между тем Москва не знала, как еще ублажить своего нового героя. Истосковавшиеся за время голодной осады по пирам, бояре теперь пировали каждый день, по поводу и без повода, и везде князь Михаил сидел на самом почетном месте. И вот после одного из таких пиров, на крестинах у князя Ивана Воротынского, князь Михаил едва доехал до дому, как у него хлынула кровь из горла, из носа, из ушей, даже из глаз. Через два дня его не стало.

Все были так потрясены неожиданной смертью, что даже слухов, против обыкновения, было совсем немного. Их сейчас больше, чем тогда. Говорят об отравлении и приписывают его, конечно, Шуйским. Василию, который-де опасался, что князь Михаил вознамерился его с престола свергнуть. Чушь! Не такой человек был князь Михаил, чтобы на дядю покушаться, да и не бывало такого отродясь на Руси православной, только в безбожных странах европейских. Еще указывали на Дмитрия, который ревновал к князю Михаилу как к возмож-

ному сопернику в наследовании престола. Но тому зачем так спешить? Василий Шуйский хоть и хил был на вид, а лет двадцать вполне мог протянуть, князь же Михаил немало послужил бы в эти годы на укрепление престола. Вот когда до дела бы дошло, тогда Дмитрий Шуйский вполне мог бы яду влить, с него бы сталось! Нет, кому-то надо было убрать князя Скопина-Шуйского именно в тот момент. Кому? Тут и думать нечего! Все очень знакомо, это мы уже видели, да и боярин Иван Никитич Романов сидел на тех крестинах рядом с князем Михаилом. Надо ли продолжать?