Текст книги "День рождения покойника"

Автор книги: Геннадий Головин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Одна половина души рвалась, как гончая – взять след, вцепиться, не отпускать. Другая же – как дворняга на привязи – вдруг принималась смиренно скулить, не смея ослушаться команды.

Убегает ведь! Выскочил в подворотню. Таясь раскурил сигарку.

В башке разгоряченной бубнило:

– Господи, подскажи!

Вдруг стал приплясывать – как ребенок по малой нужде – изнывал от сомнений. То совсем было выскакивал на улицу, то пугливо прядал назад.

– Ведь уезжает же, Господи! Вот уже и в санки залазит!

Пальто распахнуто. Башлык на глаза наехал. Сигаркой пыхтел уже в открытую.

– Видишь же, Господи! Подскажи!

Сани рванули от подъезда. Не помня себя от ужаса и отчаяния, рванулся вслед им и он. Будто бы закричал даже…

Возница оглянулся. Заячий треух промелькнул в фонарном свете, рожа сковородкой. Это ж – спаси и помилуй! – Феоктистов Иван! Тоже рублевый…

Будто под коленки подсекли Серафима. Стыдно сделалось и тошно. Ой, стар стал! Хорошо хоть до стрельбы не додумался. Своего же и подстрелил бы. То-то смеху было бы…

…Но ему-то, конечно, вовсе смеяться не хотелось. Выть хотелось – тихонечко этак, чтоб и народ не обеспокоить, и душу отвести.

Ванька-то, Ванька! И года не служит, проныра, а уж к секретным аудиенциям приставлен. А ты? Примерещилось от старости черт-те чего, а уж взыграл-то, а вскипятился – чисто жеребчик, тьфу!

Повернулся, побрел, увязая в сугробах, в подворотню свою. А ноги все дрожали. Потом услышал – снег потек сквозь дырку в сапоге, стало и вовсе уныло. Подумал сдуру: «Помру я скоро…» А потом: «Ну и пусть…»

* * *

– Я отнюдь не собираюсь преуменьшать заслуг «Петровича» или, как теперь его называют, Антона Петровича, отнюдь, – грубо проговорила старуха в мужской шляпе. На ней, несмотря на жару, был еще и синий двубортный пиджак и толстый, жгутом скрутившийся, галстук. В углу рта источала дым длинная, презрительная папиросина.

– Видите ли… – скромно начал другой – старичок в серой, просторной, как для беременных женщин, блузе. Но старуха грозно оборвала его:

– Отнюдь! Я не хуже других знаю историю землевольчества. И причастна, между прочим! Тем не менее, отнюдь не пытаясь преуменьшить заслуг. Антона Петровича перед Движением, я категорически настаиваю, – слышите? Настаиваю!! – на необходимости для всех выполнять решения, принятые общим собранием кооператива! – и старуха ткнула суковатой палкой в направлении ржавой мусорной кучи, которая возвышалась из канавы.

– Так… – упоенно зашептали за забором, – вот, значит, как? Так-так-так… – и горящий зеленью, словно бы воспаленный от неутолимого любопытства глаз с людоедской нежностью впился в старуху.

* * *

…Повернулся, побрел, увязая в сугробах, в подворотню свою. А ноги все дрожали. Потом услышал – снег потек сквозь дырку в сапоге, стало и вовсе уныло. Подумал сдуру: «Помру я скоро…» А потом: «Ну и пусть…»

Лексеич, слава богу, уже не спал.

– Никак живот схватило? – понимающе спросил он из-за занавески, когда филер вошел в дворницкую. – Бегаешь, ну прямо конь копытами стучит!

– Будет вам… – пробурчал Серафим. – Вас небось и петропавловской пушкой не разбудишь. В картишки, может?..

– А что? – неожиданно весело отозвался дворник и с бодростью спустил на пол ноги в белых портах.

…Извлечены были разбухшие, почерневшие от сала карты. Лампочку открутили, и – шлеп-шлеп – быстро утешился рублевый Серафим высокоумной игрой под названием «Акулина». Даже вздыхать перестал и на окошко коситься.

…О многом не мог догадываться Коломийцев – уж больно крохотный был человек – а все же зря в окошко не глянул. Увидел бы, что озарена олсуфьевская каморка ясным светом хозяйской семилинейной лампы, и идет там процедура для России обычная – обыск!

А впрочем… Может, бог хранил слабенький ум его, не надоумив глядеть? Запутался бы в вопросах старичок, истерзался бы в сомнениях (а спросить у Шибаева, конечно же, не решился), а хорошо ли этак-то, в его годы?..

А то вот сидит себе вполне спокойный человечек. С хорошим человечком в картишки перекидывается, радуется копеечному выигрышу, ни об чем не подозревает. Даже того не ведает, что не обманывало его чутье: будет эта ночка особенной для его филерской судьбы. И даже премия грядет – шестьдесят целковых! – и продвиженьице кое-какое… Играй, Серафим!

* * *

…Дед, Антон Петрович, – в белой панаме, ватной кацавейке и драной шали, которая закутывала его ноги (только байковые ботинки выглядывали из-под шали), – дед смотрел на мальчишку прозрачным взглядом, в глубине которого почему-то был испуг. Но когда выслушал, сказал быстро и деловито:

– Что ж… Будем бороться. Будем?

Мальчишка неожиданно нагло хихикнул:

– Не-а. Мне бабка эта, в шляпе, понравилась…

Дед обомлел:

– Суперанская?! – и вдруг закричал тонким противным голосом, указывая голубой рукой в сад: – Во-он! Вон отсюда! Ренегат!

* * *

…Играя, Коломийцев нет-нет да и вспоминал Олсуфия. Уж больно задел тот филерское его самолюбие. Ишь ты, четыре дня за ним ходил, хлястик, кажись, наизусть выучил, а никогда бы не подумал! Чтоб с почестями такими, с тайной такой! – сопровождали среди ночи на аудиенцию к начальству… Хитер.

Таких бы артистов с полдесятка заиметь – вмиг бы типографию эту – «Земля-воля» называется – отыскали.

…А отыскать бы славно – одному, своим почином… Озолотился бы, не иначе. Кириллов, сказывают, от начальства выходит каждое утро аж зеленый и зубами лязгает. На агентов – то орать принимается, то: «Братцы… тыщи не пожалею… глядите в оба…» Глянуть бы, что за «земля-воля» такая, из-за которой сыр-бор горит. Анкудинов, знакомый агент, говорит, что читал, и такие, говорит, там против государя-императора матюги написаны, что не приведи бог прочесть – враз сомнение на тебя найдет.

Раньше у них, у вольнодумных этих, ничего такого и в помине не было – ни газеток этих, ни типографий, ни привычки дурной, чуть что, палить из револьвера по людям. Раньше – его арестовывают – ну, он, конечно, побледнеет, но воспитанности не теряет. Усмехнется этак кривоватенько, обзовет сатрапом каким-нибудь, или по-иностранному произнесет что-либо, а в остальном – приличнейший человек! Даже, бывает, жалко становится, что это через тебя он в Сибирь-матушку потопает…

А нынче – словно порча на них нашла: мало того, что отстреляться норовят или из окошка сигануть, сами начали на людей бросаться! Питерскому градоначальнику господину Трепову пулю в пузо пустили? Ага. Не до смерти, правда, убили. А вот начальника над Третьим отделением, Мезенцева Константина Михайловича, – среди бела дня зарезали. Генерал-губернатора харьковского Кропоткина – князя – прямо в карете ухлопали. Выскочил злодей из подворотни, прыгнул на подножку, бац! – и сгинул. И до сих пор найти никого не могут… Шарашкина – агента, кто из третьеотдельских не помнит? Где он, Шарашкин? Не уберегся Шарашкин. Нет Шарашкина… Эх, лучше уж не попадайся, Серафимушка, ты им в руки, сторонкой как-нибудь ходи, поодаль…

…А Олсуфий-то ловок, что и говорить. Студент и студент. Не шибко сытый даже. (Куда же он, интересно, такую прорву денег девает? Таким, как он, плата жирная: сто целковых в месяц, да еще рубликов по пятьсот на ведение дел.) И на рожон Олсуфий, сколько помнится, нигде не лез. Все больше молчал. А ведь прав: молчунов-то везде больше уважают. Хитер.

Однако при всей своей верноподданности Серафим в глубине души не одобрял этого. «Эх вы, книгочеи… – размышлял он отстраненно, пошлепывая картишками. – Песни все поете задушевные, слезами умилительными обливаетесь, несправедливость переделать хотите… И все-то вам кажется, дурни, что нет промеж вас чужаков, что все с вами заодно. Такого гуся проморгали!! Он вам наделает еще делов, наплачетесь! Цуцики вы, цуцики и есть. Даром что на законный порядок злоумышляете…»

А фортуна между тем благоволила Серафиму чрезвычайно. Лексеич только покряхтывал да копеечки, прежде чем положить, у огня заботливо разглядывал – как бы лишку не дать.

Коломийцева как опытного картежника такое упрямое везение даже обеспокоило: когда-нибудь да ведь кончится? А ночь-то, ой длинна! И он решил дать передышку судьбе. Вдруг начал морщиться, за живот ухватился…

– Чего-то и вправду… Никак чего жирного съел?..

Пальтишко скорбно накинул, пошаркал на улицу. Дверь всхлипнула.

Снегопад кончился. Ветер утих. Чудились даже звезды в темном небе. Весной пахло, ну и кошками, разумеется, поскольку – подворотня.

В окне Олсуфьева ярко сияла лампа. Коломийцев пригляделся и оторопел: за столом студента сидел Шибаев-поручик и задумчиво глядел прямо на своего агента. Серафим попятился поглубже в тень. Может, искали тут меня, а я-то! Что же теперь будет-то?

Кто знает, до каких пределов дошел бы Серафим в своих сомнениях, не взгляни он в ту минуту в конец улицы. Оттуда неслись сани.

«Никак лошадь понесла?» – успел он подумать, и в тот же миг что-то темное вылетело из саней и кувырком покатилось в сугроб.

Сани продолжали нестись.

Выскочил второй. С трудом удержался на ногах. Случилось это саженях в десяти. С изумлением признал агент в этом человеке Капитона Олсуфьева.

«Что-то уж больно быстро обернулся…» – засомневался Коломийцев и тут же услышал плаксивый крик Ваньки Феоктистова:

– Держи-и-и!

Резко щелкнуло что-то, и над головой чуждо прогудела словно бы струна. «Стрельнул…» – удивился Коломийцев и тоже полез за пазуху.

После выстрела Олсуфьев, неподвижно глядевший в свое освещенное окно, затравленно оглянулся и побежал. В сторону Коломийцева.

«В проходной норовит…» – холодно отметил Серафим.

Студент размахивал руками и что-то угрожающе кричал. «Уйди! Убью!» – услышал, наконец, филер и проворно сиганул в сугроб. А ведь и вправду убьет…

Но – потом – остановился вдруг, на миг зажмурился и придавил собачку смит-вессона. «Из-за тебя же! – непонятно обозлился он. – Из-за тебя же все!»

Первая пуля тенькнула по железному скату крыши на той стороне. Вторая угодила в тумбу, кратко заверещав. Четыре других попали. Филер почти ощутил их тычки в страшно, неотвратимо несущееся на него тело Олсуфьева: вспышки незнакомой охотничьей злой радости…

Тот стал падать. Падал долго – все еще продолжая бежать.

Коломийцев стоял ни жив ни мертв и только нажимал и нажимал курок опустевшего револьвера.

Потом вдруг дико завизжал:

– Куд-ды, сука!

Это – когда Олсуфий, наконец, упал и вдруг принялся быстро-быстро ползти, почти на месте ползти, пытаясь дотянуться хоть до сапог Коломийцева.

Потом заперебирал ногами, уронил в снег лицо и заплакал – горестно, с кашлем, прямо как зверь какой…

А Серафим, бледно улыбаясь, пошвыркивал носиком, зачарованно и жадно глядел, как мается, помирая в снегу, Олсуфий-скубент-бедолага. Долгожданный фарт его…

* * *

– А что такое «мемепто моч»? – Мальчишка был подозрительно ласков в то утро. – А, дедушка?

Дед с сомнением посмотрел на мальчика и осторожно ответил:

– Экую вы, Виля, ерундистику говорите… Что за «мемепто моч»? Нет таких слов – ни в одном из тринадцати языков, которые я знаю.

– Ха! – сказал Виля. – А вот и есть!

И он взял из рук старика мел – старательно, высунув даже язык, написал на грифельной доске, поперек формул, над которыми размышлял дед, слова: «Memento mori».

– Что ты хочешь этим сказать? – пораженно спросил дед, склонный усмотреть здесь некий смысл.

– А ничего! – засмеялся недоброй, слишком взрослой своей усмешкой, Виля. – Ты не знаешь, а я знаю. Так что это такое – «мемепто моч»?

– Это «мементо мори». Это по-латыни означает: «Помни о смерти».

* * *

2. «КТО ЭТО СДЕЛАЛ, ЛОРДЫ?..»

Николай Васильевич Клеточников – сверхштатный чиновник III отделения («на правах чиновника для письма») предпочитал ходить обедать не в кухмистерскую, как это делало большинство его сослуживцев, а к себе домой. Объяснял он это болезненностью своего пищеварения: изжога мучает, говорил, пропади она пропадом, мне, говорил, подобная тяжелая пища вредна…

Была между тем другая – несравненно более веская причина его стремлений к одиночеству в обеденные часы: слишком уж тяжко давалась Николаю Васильевичу роль, которую он разыгрывал все последние месяцы своей жизни в Петербурге. Избавившись от вольных и невольных соглядатаев, можно было хоть на час распустить упрямую тугую пружину, которую он сдерживал в себе в часы пребывания на службе… Делай равнодушное лицо, когда слышишь об арестах. Даже вздохнуть не смей. Поддакивай с радостной миной: так их, так их, карбонаров-злодеев-революционистов! Живешь, как в кошмарном сне: сам на себя со стороны взираешь. И уже, бывает – вот, что самое страшное – понять невозможно: где же ты истинный! Мука, господа, а не жизнь, честное слово!..

Неудивительно, что, едва отходил Николай Васильевич квартала два-три от Цепного моста, линять начинал: пришаркивал подошвами, сутулился больше обычного, а глаза – пустели, почти гасли.

Сослуживцы вряд ли сумели бы признать в этом разрушенном человеке того бойкого, но скромного письмоводителя, каким он бывал на службе, – чиновника, чьи аккуратность и тщание уже ставились начальством в пример многим остальным…

На третий этаж к себе он взбирался по-стариковски – в два приема. Уже давно страдал чахоткой, на службе это обстоятельство скрывал, полагая, что это может дурно отразиться на его карьере, – но дома-то таиться было нечего, да и не от кого…

…В тот день он подходил к дверям своей квартиры с привычным выражением унылой скорби на тщедушном и бледном лице. Слабой рукой повернул ключ, отворил дверь и – вдруг, в единое мгновение, черты лица его закоченели. Запах трубочного табаку явственно послышался ему. «Обыск??»

Он остановился на пороге, не смея сделать и шагу. Все было тихо. Он внимательно и медленно огляделся вокруг. Никаких чужих следов… Поколебавшись немного, все же решился и, неслышно ступая, подкрался к двери, ведущей в столовую. Заглянул в щель.

Франтовато одетый, моложавый блондин, сидевший на диване, смеющимися глазами встретил его взгляд.

– Ох, Николай Николаевич! – облегченно выдохнул Клеточников. – Право, так и разрыв сердца может приключиться… Но, позвольте, каким же образом вы сюда пробрались?

Тот довольно хмыкнул:

– Сие есть глубочайшая тайна, дорогой Николай Васильевич, которую от вас, впрочем, скрывать не буду. Когда я снимал для вас эту квартирку, хозяин вручил мне два ключа. Просто?

– Да уж куда как просто… – отвечал стесненно Клеточников, потирая зачем-то руки.

Он всегда терялся в присутствии этого человека. Николай Николаевич был единственным из организации, кто поддерживал связь с Клеточниковым. И должно быть, поэтому именно он в глазах письмоводителя был воплощением той самой грозной и неуловимой «Земли и воли», которая самим фактом своего неукротимого существования, отчаянно дерзкими актами террора, смелым вольным словом потаенной газеты своей будоражила в тот год всю Россию. Взбудоражила с полгода назад и его, заурядного симферопольского чиновника. Сорвала с места, погнала в Питер с мечтой хоть как-нибудь, прежде чем умрет от чахотки, споспешествовать тому доброму делу, которое делали подпольщики.

Случилось так, что он и вправду оказался полезен революционерам, и он, пожалуй, уже догадывался об этом, – однако пылкое преклонение перед героями подполья, которое привело его в Петербург, оставалось неизменным и естественным образом изливалось всякий раз на Николая Николаевича, с кем он, строжайше (с небывалой для тех лет строгостью) засекреченный, встречался раз в неделю вот уже второй месяц…

– Вы не представляете, как я рад видеть вас! – говорил Клеточников, изредка взглядывая на гостя смущенными глазами. – Шел вот сейчас и размышлял: будет ли такое время и доживу ли я до него, когда мы сможем встречаться и говорить просто так… И вот прихожу, а вы – здесь… Но вы непозволительно рискуете! Сегодня неурочный день, и я ведь мог прийти не один! Хвостов нынче так и напрашивался.

– Вы правы, – серьезно и просто соглашался гость. – Вы для нас человек бесценный, и если я все же решился рискнуть, то это значит… Вы сказали: Хвостов? Кто это?

– Неопасен, уверяю вас. Регулярно одалживается деньгами, вот и весь его ко мне интерес. Случилось что-нибудь худое?

– Да куда уж хуже… – озабоченно отвечал Николай Николаевич. – Нынче ночью арестованы несколько наших товарищей. Не буду скрывать: среди арестованных два редактора «Земли и воли». Один из них – это точно – взят у себя на квартире на Литейном. Пропал также и второй. На квартире его – дом Фредерикса на Лиговке – все нормально. Знак безопасности на месте, жильцы никакого шума не слышали. Тем не менее человека нет… Нынешней же ночью на улице, возле своего дома на Невском арестован, избит и куда-то увезен еще один. Возможно, вы слышали о нем: Отто Гросс… – и, заметив изумление на лице Клеточникова, добавил: – Да, он был тоже наш. Почти наш. Помогал по крайней мере, изрядно… Теперь вам понятно, почему я пришел к вам в нарушение всех правил и запретов?

Николай Николаевич стал раскуривать трубку. Трубка вдруг захрипела, и он страдальчески сморщился от табачной горечи, попавшей в рот.

– О случайности говорить трудно. Они целили в голову организации и попали довольно точно. Внезапность, точность, полная секретность – вот что беспокоит меня больше всего. Сегодня я специально перечитал все сообщения, которые вы успели уже нам передать. Ни единого намека! Даже самого отдаленного! Это дело миновало вас почему-то. Может быть, они стали догадываться о чем-то? Будьте сейчас особенно осторожны, и все же… И все же, Николай Васильевич, попробуйте разузнать хоть самую малость о том, что произошло сегодня ночью. Положенье-то наше, сами видите, каково: мы – как слепые.

Клеточников вдруг всполошился, покрылся пятнами по щекам:

– Но послушайте! Если это дело миновало меня, так ведь это означает, что и другие важные дела могут миновать, и моя теперешняя роль никуда не годится! Никому не нужна?!

– Полноте… – поспешил успокоить его гость. – У меня голова идет кругом, и я делаю предположения самые крайние. Что касается подозрений, то об том помнить надо всегда. А насчет вашей роли… Если даже одно дело из ста вас не минует, то и в том случае – это благо, размеры которого вы, может быть, и не представляете… А насчет сегодняшней ночи, попробуйте… Вот, возьмите немного денег… – с этими словами Николай Николаевич выложил на стол несколько кредиток, видимо, загодя приготовленных. – И не возражайте, пожалуйста! Мы не богаты, это верно, но нам необыкновенно важно знать, что именно вы не нуждаетесь. Особенно сейчас. Можете, хе-хе, кутнуть с нужным человеком, дать в долг какому-нибудь прохвосту…

Клеточников ответил невпопад:

– У меня наутро после этого голова болит…

Гость усмехнулся:

– Увы. Здесь я вам помочь ничем не смогу. Все! Прощаюсь, Николай Васильевич! Вот, взгляните, фамилии, которыми могли назваться наши арестованные товарищи… Завтра встретимся, как и договаривались, у Дюшена.

И человек, который из осторожности называл себя Николаем Николаевичем, вышел. Клеточников даже не слышал, как закрылась за ним наружная дверь.

* * *

Возвратившись с прогулки, дед имел обыкновение отдыхать еще с полчаса – на открытой террасе, в старом, из соломы плетенном, шезлонге, – созерцая грусть и запустение сада… Но в тот день ему немоглось, и он прошел к себе сразу.

Он застал мальчишку сидящим в кресле с ногами и читающим рукопись его мемуаров. У него был на редкость наглый и самодовольный вид. «Жандармский» – проплыло в голове старика нелепое сравнение.

Мальчишка мигом стушевался, увидев деда. Смущенно вылез из-за стола, потупил взор. Старик почувствовал нечто вроде удовлетворения: не так уж он дурно воспитан, кажется, как мне думалось…

– Я, дедушка… Мне, дедушка, стало так интересно… – залепетал мальчик. – Так интересно… Ты такой герой, дедушка…

И вдруг – ногами на стол! По рукописи – грязными сандалетами! И – в открытое окно! – хихикнув, по обыкновению, торжествующе и злорадно.

– О-о! – только и смог проговорить старик. – О-о! – с необыкновенной выразительностью и ненавистью и ужасом.

– Так мал… – произнес он, наконец, через несколько минут. – Так мал, и уже так вероломен!..

* * *

Это был сумасшедший день! С раннего утра, едва стало известно, что из окна квартиры Клеменца исчез знак безопасности, бегал Николай Николаевич по городу.

Сначала ходил кругами возле дома на Литейном, покуда одна словоохотливая молочница не поведала ему о ночном аресте здешнего жильца, который на поверку оказался беглым с каторги фальшивым монетчиком. Цельная, оказывается, шайка у них тут была. Наутро и двое других к нему заявились… («Кто же это? Знака на окне ведь не было! Врет старуха…») – а в квартирке их уже ждут, голубчиков! Ну, значит, сразу кандалы на их и айда куда полагается…

Едва успел вернуться домой, рассказали о Гроссе. Не успел переварить эту новость, как прибежал встревоженный Немец. С Воробьем на одиннадцать была назначена встреча, а Воробья нет. Ни дома нет, ни там, где уговорились. Эта последняя новость особенно больно ударила Николая Николаевича – с Воробьем они были дружны.

Отправился на Лиговку в дом Фредерикса. Полтора часа бродил, разыскивая какого-то Злотникова: ну, из Саратова который… рыжий… с ушами… Встревал в разговоры, угощал семечками кухарок, расточал дворничихе комплименты. Ни о чем не дознался.

И вот, когда покинул квартиру Клеточникова, часы показывали начало третьего, а ему уже казалось, что день начался страшно давно и тянется страшно долго, и голова его уже гудела от множества самых тревожных и самых отчаянных предположений.

С Клеточниковым он был искренним вполне: случались и раньше провалы. Редкий из землевольцев избежал в свое время ареста. Но то, что случилось нынешней ночью, имело зловещий душок. Бредень забросили внезапно и точно – в расчете на крупную рыбу. И крупная рыба попалась. Но главное – тайна, которой было окружено готовящееся предприятие. У Третьего отделения такого испокон веков в заводе не было…

Почти наверняка: появился некто Новый, кого следует опасаться так, как не опасались никого до сих пор, больше, чем Дрентельна опасаться, – кого следует при первой же возможности убирать, ибо он – смертельная угроза всему подполью!

Но где он? Но кто он?

Почти машинально проделав обычный обряд «очищения» – все эти внезапные прыжки на конку и с конки, проходные дворы, глухие переулки и потайные лазы в заборах, – Николай Николаевич вернулся домой, еще более, пожалуй, удрученный, нежели уходил утром. Ничего толком он не узнал. Приходилось ждать. А время при создавшемся положении работало, как ему казалось, на жандармов.

Дверь открыла кухарка. Квартира принадлежала либеральному журналисту, уехавшему с семьей на воды, и эта глуповатая услужливая девица-лифляндка была передана ему вместе с ключами и полушутливыми пожеланиями не застать здесь по приезде полицейскую засаду. Как враг собственности и всяческой эксплуатации, Николай Николаевич категорически не позволял Эльзе ни убирать за собой, ни готовить (запреты, впрочем, не очень-то действовали) – единственное, что ей позволялось, это ставить самовар, чем она и занималась самозабвенно круглый день без риска получить выговор.

Вот и сейчас, едва Николай Николаевич переступил порог, она первым делом сообщила:

– Самофар готоф. – Затем сделала круглые глаза и прошептала: – Там молодой челофек, очень фешлифый, но теперь, пфуй, он спит на фашей постели прямо в калошах!

Он молча бросился в спальню. Там – и правда, прямо в галошах, на белоснежном белье – кротко спал, разрумянившись во сне… Воробей!

– Черт окаянный! Где же ты пропадал, птица хищная?! – растроганно стал приговаривать Николай Николаевич, тряся не совсем еще проснувшегося, но уже улыбающегося друга-приятеля своего.

– Это тебя надо спросить, где ты пропадаешь… – сонно отвечал Воробей. – И, пожалуйста, перестань меня трясти, иначе у меня все перепутается… Ты уже что-нибудь знаешь?

– Клеменц. Гросс, – быстро ответил Николай Николаевич и с испугом: – Кто-то еще?

– Как Клеменц? Как Гросс??

– Я думал, что и тебя – тоже. Облазил дом Фредерикса сверху донизу.

– Ну, положим, дом Фредерикса ты не весь облазил… Но слушай, что за петрушка нынче ночью со мной произошла. Сплю. В третьем часу – звонок. «От Отто Яновича Гросса, по очень важному делу, умоляю!» Открываю. Врывается этакая орясина – фуражка на затылке, глаза сумасшедшие, от возбуждения аж заикается. Студент Техноложки Капитон Олсуфьев. Вы меня, говорит, знать не можете, но меня послал Гросс, потому что дело отлагательства не терпит и так далее, но очень путано, ничего не понимаю… Наконец выясняется: будто бы пришел к нему вечером сосед по меблирашкам (я на бумажке зашифровал, дай-ка прочту…) – меблирашки Бердникова на Пехотной. Фамилия соседа – Мясоедов. Полицейский писарь или что-то в этом роде… И вот, будучи подшофе, сосед сообщает ему страшно конфиденциально, что, дескать, типография злодеев нынче вечером арестована, там засада и ждут – кого бы ты думал – редакторов! Которые должны явиться туда наутро.

– Какая нелепость! – не удержался Николай Николаевич.

– …а ты, дескать, Капитон, туда не ходи, поскольку я тебя за письменные занятия уважаю, хоть и служу в полицейском департаменте, ну и всякое прочее. Я студенту этому говорю: старичок сболтнул спьяну, а вы уже в панику ударились, нехорошо, и вообще, я к этим делам не причастен, идите домой, спасибо. Обиделся! Ваше, говорит, право верить мне или не верить, но я-то знаю, что совесть моя чиста, я сделал все, что мог как честный человек. Адье, говорю ему, провожаю до дверей, иду спать. И тут меня будто подтолкнуло что-то поглядеть в окно, как он будет уходить.

– И там ты, разумеется, увидел…

– Да. Студент уехал на извозчике, а в подъезде напротив… Не вытерпел, видно, филер без курева, зажег спичку, а о том, что дверь стеклянная – не подумал.

– Странно, однако… Почему они не стали брать тебя сразу? – недоуменно произнес Николай Николаевич.

– Вообще на редкость дикий визит. Этот студент мне, между прочим, показался вначале честным малым. Но – эта слежка! Не за студентом (чему бы тогда удивляться?) – а за домом!.. Я, конечно, решил не искушать судьбу, собрался. А идти-то куда? На улице – нелепо, да и холодно. Одним словом, помнишь, я рассказывал тебе о гнездышке в верхних этажах? – сегодня утром ты меня мог там найти… Магда Бенедиктовна удивилась, конечно, столь позднему гостю, но, слава богу, не выгнала…

– …и до сих пор ты пребывал там исключительно из соображений конспирации… – серьезно подсказал ему Николай Николаевич.

– Разумеется, – в тон ему отозвался Воробей. – Я уже стал, признаться, забывать, что мы живые люди…

– …живые, – отрешенно повторил Николай Николаевич. – Это хорошо, что мы еще живые. Тем более мне интересно знать – как это в «Макбете»? – «Кто это сделал, лорды?..» Откуда он взялся, этот чертов студент?! Может, его вообще не существует в природе?

Воробей с готовностью вскочил:

– Да что мудрить? Я сейчас съезжу в Технологический и все разузнаю. Если надо, потребую объяснений!

– Тпрру, – сказал Николай Николаевич.

– Почему?

– Да по одному хотя бы тому, что он знает тебя в лицо. И если он провокатор, а на это весьма похоже, – далеко ты на сей раз не уйдешь. Поеду я.

– А я? – обиженно спросил Воробей.

– А ты ровно в пять жди меня на Московском вокзале. Как раз в это время туда приходит поезд. Я тебя найду возле касс.

Потом хмыкнул несерьезно:

– Счастливчик! Чайку с Эльзой попьешь…

* * *

Страница была безнадежно загублена. Антон Петрович взял ее в руки, стал перечитывать. Ему нравился стиль своих мемуаров – лапидарный, энергичный, суховатый, жесткий – такой, каким он сам казался себе в молодости.

«Начались поиски провокатора. Нельзя было медлить ни секунды. Клеточников – наш агент в аппарате III отделения – что ни день доносил о раздражении царя, недовольного тем, что типография „Земли и воли“ все еще не обнаружена. Филеры сбивались с ног…» – и вот, поверх столь великолепного текста – грязный гнусный след от сандалеты этого несносного звереныша Вилорка! Безнадежно была загублена страница…

Тогда старик перевернул ее и принялся писать на чистой оборотной стороне: «Заявление. Мне (а я не сомневаюсь, что это мнение разделяют многие) кажется, что пора поставить вопрос об интриганском поведении Суперанской М. И., порочащем звание борца с самодержавием…»

Еще с тюремных времен он привык дорожить бумагой и не мог потерпеть пропажи даже одного, хотя бы на заявление годного, листа…

* * *

Эльза оказалась превосходной собеседницей. Через полчаса она уже демонстрировала Воробью детали приданого, которое она купила в Петербурге. Через час – пролила слезу над портретом Тийно, жениха, который остался там, на родине. Затем, под влиянием, видимо, рома, который она «капнула» в чай, – протанцевала несколько па какого-то церемонного танца и призналась:

«Фы – фешлифый юноша. Мне польше никто не нравится из этих… (она сделала презрительный жест и скорчила мину). У них так ушасно пахнут сапоки и потом эти – рефольфер! Но и фы, ай-ай-ай – лешали в калошах на постель…»

…Воробей попал на Московский вокзал, когда поезд уже прибыл. Николай Николаевич ожидал его. Потертый чемодан, узел с постелью – ни дать, ни взять, моршанский растиньяк, приехавший на покорение Санкт-Петербурга. И вид у него был соответственный – по-провинциальному растерянный, словно его обещались встретить, да не встретили… Тем натуральнее выглядело то, как горячо бросился он на шею к Воробью, шепнув при этом:

– Вези устраивать меня на Пехотную…

Обнявшись, они прошли к станции извозчиков, наняли сани до Пехотной – при этом Воробей, как заведенный, громко повторял:

– Уверяю тебя, там вполне приличные комнаты… – и отправились в меблирашки Бердникова.

По дороге Николай Николаевич рассказал то, что успел узнать у студентов Техноложки о Капитоне Олсуфьеве.

– Ты был прав, – шептал он, склонившись почти к самому лицо Воробья. – Он оказался вполне порядочный человек. Нынче ночью в какой-то непонятной перестрелке на Пехотной его убили. Странная, прямо-таки зловещая история. Я говорил с Филиппом, ты его знаешь. Говорит, что Олсуфьев был только сочувствующий. Несколько мелких поручений ему давали, выполнял аккуратно, но без всякого восторга, как выразился Филипп. Из него настоящий деятель только-только вырабатывался. Ну, да ты таких знаешь: пока всех книжек не перечитают, ни за что за дело не возьмутся. Из вологодских, понимаешь, тугодумов был. Но Филипп готов поклясться: честный человек.

Филипп эти меблирашки знает, живал там. Дыра порядочная, но ни один студент никогда там не пропадал. Мясоедов тоже существует на самом деле. Этакий, по рассказам, божий цветик… Мне кажется, что я уже догадываюсь кое о чем. И если я прав, то плохи наши дела: завелся у нас провокатор, да неглупый, насквозь знающий наши порядки, нашу, черт бы ее драл, безалаберность!