Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

– Горшком ее по голове!

– Я – в милицию! Я ей – суке!

– Пирожки горя-а-ачие! Вот пирожки!

– Квас баварский! Квас баварский! Первый сорт! Пять копеек!

Мальчишка, шнырявший в толпе с ведром воды и кружкой, тоненько кричал:

– Ка-аму ха-алоднинькай ва-адички-и?! Капе-ечка – круужичка-а! Ка-аму ха-алоднинька-ай ва-адички-и!

Пыль кружилась. Солнце жгло и жгло. Торговки, как вороны, раскрыли рты, утирая пот рукавами, мешками, фартуками. Шел пьяный, качаясь, как человек без костей, и орал песню.

А дальше – открытые ларьки частных торговцев перемешивались с кооперативными ларьками и киосками, которые, будто нарочно, лепились к частникам, окружая их, притесняя, не давая разворота. Частники разных национальностей: русские, евреи, армяне, татары, грузины и невесть еще какие – почти все не здешние жители. Ползли они по Советскому Союзу от родных мест подальше, туда, где еще их не знали. А такие же белохлебинские где-нибудь в другом уезде приживались в погоне за легкой наживой.

Выйдя с базара, Федор обернулся, посмотрел на всю сутолоку и тихо произнес:

– Нэп.

Чайную Климова он отыскал быстро. Теперь он знал, куда надо идти.

…Часов в девять вечера Федор побрился, надел чистую рубашку и галстук, начистил до блеска уже довольно потрепанные ботинки. Все это он делал так, как готовились к посещению «клуба» прочие его сожители. На вопросы товарищей угрюмо ответил:

– Был там, где меня уж нет. А иду в чайную Климова… В «клуб».

Все переглянулись в недоумении: случай небывалый! А когда он ушел, Чесноков сказал:

– Этот нарежется теперь, как сапожник, – один пошел. Не удержался. Он же говорил, что здорово пил когда-то.

Длинный Епифанов пожалел:

– Встретить его надо, ребята, часиков в двенадцать.

– Рано в двенадцать, – возразил Чесноков.

Чайная Климова помещалась в нижнем этаже двухэтажного дома, неподалеку от базарной площади.

В передней комнате Федор сел за стол и осмотрелся. Здесь пили чай из: толстых эмалированных чашек, ели колбасу и селедку. Крестьянин с крестьянкой, распотевши, просили еще один чайник; двое рабочих в замасленных рубашках сидели у пустой бутылки из-под водки и горячо о чем-то спорили; в углу – человек в очках и поношенном пальто жадно ел вареную рыбу; двое мальчиков пили чай, аппетитно откусывая черный хлеб. За столами разные люди разных возрастов заняты едой и чаепитием. Ничего плохого.

К Федору подошел официант в замусоленном фартуке и с грязным полотенцем на руке и спросил заученно:

– Чего изволите?

– Поужинать.

– Не успеете, товарищ. Чайная закрывается… – он посмотрел на часы, – через восемь минут. Так, пропустить одну стопку рыковки, закусить – вполне возможно… Прикажете?

– Стакан чаю.

«Что ж здесь плохого?» – мысленно спрашивал себя Федор. Ему показалось здесь все просто и обыкновенно. Но вдруг он увидел, как двое чисто одетых мужчин прошли через чайную и скрылись за портьерой, закрывающей дверь в другую комнату. Оттуда послышался голос:

– Милости просим! Будьте любезны! Ваши головные уборы!

Федор понял, что там, за портьерой, и есть тот «клуб». Он допил чай и вышел на улицу, решив: «Надо через часок-другой, в самый разгар».

Он прошелся около городского сада. Духовой оркестр под управлением дирижера воинской части исполнял «Поезд». Федор вслушался в музыку: получалось хорошо. После перерыва тот же оркестр исполнял «Письмо к матери». Вспомнил Федор слепого баяниста. Стало грустно. А музыка лилась и, казалось, выговаривала: «Жив и я. Привет тебе, привет!»

Федор остановился у забора сада, прислонившись спиной, и слушал, мысленно повторяя отдельные строфы:

 
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.
 

Федор вспомнил свою мать, любимую и исстрадавшуюся… Встал в памяти свежий холмик могилы… Возникла в мыслях своя изба… Потом – Зина и… Тося. Захотелось в Паховку, навсегда, насовсем, до конца жизни, вместе с Тосей… «Но поедет ли она, городская, в глухое село? Да еще со мной, с инвалидом?.. И зачем это все получилось у нас?» И как только возникли эти вопросы, защемило-защемило сердце тоской о Тосе. Мучительно захотелось ее видеть. А музыка плыла и плыла над городом.

…В «клуб» он вошел около одиннадцати часов вечера. В чайной было темно, и он пробрался к портьере на полоску света. Его встретил швейцар, в сюртуке, с маслеными глазками, с прилизанными волосами.

– Гм… что вам надо? – спросил он у Федора. – Здесь развлекаются…

– И я пришел «развлекаться», – ответил Федор, не смутившись.

Из комнаты в переднюю вышел человек и грубо обратился к прилизанному:

– Я сколько раз говорил тебе: у меня доступно каждому. Полная демократия! – И он вежливо поклонился Федору: – Милости просим. Будьте любезны! Ваш головной убор!

Федор догадался, что перед ним стоит сам хозяин, Климов. И он окинул его взглядом. «Совсем не похож на того, что сожрал целую курицу и стопку блинов», – подумал Федор. Светло-серый из дорогой материи костюм, белоснежная рубашка с бантом у воротника; волосы расчесаны пробором посредине головы, с двумя изящными завитками в обе стороны, к вискам; роговые с толстыми ободками и заушниками очки тоже шли лицу Климова. Он услужливо улыбался Федору, поджав верхнюю губу, отчего английские усики слегка отделялись от нависшего над ними пухлого носа. Сощурившись, он слегка наклонил голову вбок и пригласил:

– Пройдите! Пожалуйста! – и вошел вместе с Федором в зал, где крикнул: – А-апслужить!

В висящих винных парах и сизо-мутной табачной дымке стоял беспорядочный гомон. Столы расставлены около стен, а середина была пустой. За столами сидели и говорили громко, или пели, или, опьянев, просто выкрикивали что-то. К середине зала прошли две расфуфыренные «девицы» с папиросками в зубах и остановились. Заиграла музыка – два баяна, виолончель и скрипка. Федор услышал звуки незнакомой и странной музыки. Такой музыки он никогда не слыхал. Уже после он узнал, что исполнялось танго «Сильнее смерти». Девицы открыли танцы.

К Федору подошла официантка в красивом белом чепце и белоснежном фартуке.

– Чего изволите? – спросила она.

Федор некоторое время смотрел на нее и не знал, «чего же он изволит». А потом сказал:

– Для начала… бутылку ситро.

Он изучал присутствующих.

Близко от него, в углу, стоял, расставив клеш, рыжий, с аховым чубом и оспенной мордой, толстогубый и широкорылый человек. Нахальные глаза он выпучил на танцующих. Руки у него засунуты в карманы брюк, полы пиджака откинуты и прижаты локтями так, что видно подтяжки. «Любитель финки», – определил Федор.

Неподалеку от Рябого картежники окружили стол, сидя и стоя. Лица у них сосредоточенно-пустые, ничего не выражающие, кроме азарта, кроме внутренней бессмысленной дрожи. Особенно заинтересовал Федора один из игроков, во френче военного покроя царской армии, с торчащей из кармана автоматической ручкой. У него были удивительно маленькие уши, маленький покатый лоб и громадный подбородок, придающий лицу какую-то звероподобность. Федор заметил и то, что Рябой изредка обменивался взглядами с этим странным и подозрительным человеком.

Все остальные казались нормальными людьми. А внутрь каждому разве заглянешь! Вон, например, кассир, которого Федор видел в окошке какой-то кассы: он склонил голову над столом, волосы обвисли и закрыли половину лица, ладони рук были сложены вместе и лежали на столе. Но он не спал – голова качалась в такт танго. Через некоторое время кассир поднял лицо, откинул волосы назад и крикнул соседу, клинобородому бухгалтеру рабкоопа:

– Что такое жизнь? Я спрашиваю, что такое жизнь?

– Деньги, – отскрипел клинобородый, уставившись на соседа через сползшее на кончик носа пенсне.

– Ничего ты не понимаешь! Профан! – возразил кассир.

В шуме Федор не расслышал их дальнейшего разговора, но и так было ясно: растратчики.

Рядом с Федором, за следующим столом, сидел толстенький, низенького роста человек в одном жилете. Щеки у него обвисли, под глазами мешочки. Федор присмотрелся к нему и вспомнил: это один из работников уисполкома. Он пьян и барабанит танго вилкой по стакану, приговаривая в такт:

– Любо-овь, любо-овь сильнее смерти… Та-та-та-та… А как ты, как ты думаешь, мой друг… друг-друг-друг?.. – обратился он к своему собутыльнику.

– И-эх! – воскликнул тот в ответ.

У этого лицо кажется сплюснутым сверху вниз: так низок лоб и широки скулы. После восклицания он ударил себя по лбу и замотал головой, как укушенный.

Федор не видел, что делалось в дальнем углу, но там кто-то плакал, выкрикивая:

– Где моя сила?! Где моя слава, сволочи?!

На середину зала вдруг выскочил косматый, опустившийся человек, небритый, в грязной рубашке. Пиджак у него был надет на одну руку и висел, беспомощно болтаясь. Свободной рукой косматый рассек воздух, на секунду замер в этой позе, затем поднял рывком руку вверх и крикнул:

– Внимание!

Музыка сразу оборвалась. А он обратился к музыкантам пьяным выкриком:

– Гриша!!! «Пару гнедых»!

Тихо, совсем тихо послышалась музыка старинного романса «Пара гнедых». Космач запел осипшим, пропитым тенором. Он пел об умершей старой блуднице, которой осталась верна лишь «пара гнедых».

– Были когда-а-а-то и в-вы рры-ысака-ами… – восклицал певец протяжно.

А в дальнем углу несколько человек чему-то громко смеялись. Кассир плакал, подперев голову ладонями, повторяя:

– Были когда-то и мы-ы ры-ысака-ами-и…

Собутыльник кричал работнику уисполкома:

– К черту! «Были когда-то и мы-ы рры-ысака-ами»! – хрипел он сквозь зубы, с озлоблением.

Плакали, смеялись, ругались, целовались с бесстыжими полуголыми девицами взбудораженные нэпом «бывшие» люди. Засасывало в это болото и советских служащих, приносящих сюда казенные деньги, чтобы потом угрюмо сидеть на скамье подсудимых. Засасывало людей, остановившихся между старым и новым, не нашедших своего места. Плодило болото шулеров, карманников, казнокрадов… А хозяин, Климов, улыбаясь и склонив голову набок, смотрел на собравшихся сквозь очки и ворковал:

– У меня – демократия. Всем доступно, все вместе – и высокие работники и маленькие люди. Будьте любезны!

Пахло водкой, щекотало в носу, туманило голову. Ведь Федор когда-то крепко пил. Червячок шевелился внутри. Что стоит взять сейчас бутылку водки!.. Но Федор угрюмо и одиноко сидел в уголке за бутылкой ситро и смотрел, смотрел, слушал. Вдруг пришла ему в голову мысль: «Встать и сказать им, кто они, стоящие на развилке двух дорог. Сказать им и про себя. Сказать, чтоб за живое взяло!» Потом усмехнулся и сам себе ответил: «Кому говорить? Пьяным? Зачем?»

Он встал и вышел. Только не заметил Федор одного – не заметил, как Рябой, переглядываясь с хозяином, бросал на него изучающие мимолетные взгляды, искоса и неприметно. Не могли они не приметить единственного ничуть не выпившего.

По пути домой Федору встретился Епифанов.

– Не пьяный? – спросил он удивленно.

– Нет.

– Значит, не был?

– Был.

– Зачем же ходил?

– А не все ли равно, где сидеть мне – с вами, пьяными, или с теми пьяницами?

– Сегодня никто не пил, – буркнул Епифанов.

– Ну? – иронически вопросил Федор. – Какие молодцы!

– Не надо так, Федя. Я больше и в рот не возьму. Даю слово.

– Давно бы так. Но… пока не верю. – И спросил: – Стенгазету будешь делать со мной? Помогать? Ты ж рисуешь хорошо. А?

– Да я, знаешь… – Епифанов не договорил и порывисто, неуклюже протянул руку Федору: – На!

Федор пожал длинному симпатичному малому руку.

А через три дня в первом номере стенгазеты «Красный бухгалтер» появилась статья за подписью «Земляков Ф.». Автор писал о «болоте» Климова, взывал к чести будущих бухгалтеров и счетоводов, позорил пьяных «попутчиков и подпевал нэповского отродья».

Еще через неделю в уездной газете была напечатана большая статья «Климовский „клуб“». И здесь Федор подписал свою фамилию. Он обрисовал всех присутствовавших там в ту ночь и требовал закрытия «клуба». Эту первую статью Федор будет потом помнить всю жизнь, он не забудет даже запаха типографской краски той газеты.

Через месяц, не более, финотдел, по ходатайству укома комсомола и редакции газеты, обследовал деятельность Климова, обложил его налогами по ресторанной графе, начислил такой же налог за весь предыдущий год, высчитал пени. Одним словом, Климов закрыл заведение и смылся, не расплатившись с финорганами. А в том здании вскоре открыли столовую «Общепит».

…В ночь отъезда Климов нашел Рябого (того самого, в широких брюках клеш, что стоял перед Федором в «клубе»), сунул ему пачку червонцев, коротко сказал:

– Писаку Федьку! – и пронзил воздух указательным пальцем.

Рябой стал искать квартиру «писаки».

Однажды Федор заметил: он проходил мимо окна, заглянув в общежитие через стекло; шел медленно, засунув руки в карманы, будто прогуливался, слегка насвистывая веселый мотив. Второй раз он заметил его на той стороне улицы. Он так же спокойно шел, изредка поглядывая в сторону общежития. Федор почувствовал недоброе и сказал ребятам:

– Вон тот Рябой. Видите!

– Я его тоже видел в «клубе», – подтвердил Епифанов. – Что ему нужно?

– Попробую узнать, – сказал Федор и вышел на улицу.

Там он постоял немного и пошел в противоположную сторону от Рябого, изредка и незаметно оглядываясь. Тот сразу же круто повернул и ускоренным шагом стал догонять Федора. Скрывшись в первые попавшиеся ворота, Федор дворами вернулся в общежитие.

– Следит, – сообщил он ребятам.

Вечером Федор, лежа в кровати, думал о Рябом. Он, конечно, догадался, что действует рука Климова. Наконец у него постепенно созрел план. Проснулся внутри бывший Варяг и встряхнул кудрями.

…Ребята дежурили поочередно и установили: Рябой следит регулярно, но днем – редко, вечерами – ежедневно, утром – никогда. Потом докопались, что Рябой служит приказчиком на хлебном пункте Блудиловых.

А Федор искал место встречи. И нашел. Недалеко от фотографии стояли два дома так близко друг от друга, что между ними оставалась только щель шириною не более метра. С внутренней стороны она была заложена кирпичами, а с улицы открыта. Там Федор и положил вдоль стены толстую дубовую палку, шест метра два длиной, слегка присыпав его мусором и пылью.

К «встрече» Федор подготовил всех ребят своей комнаты.

Вечером очередной дежурный сообщил:

– Рябой пришел.

– Готовься, братцы! – весело воскликнул Федор. И сразу же – за ворота.

Рябой немедленно последовал за ним. Семь человек «братцев» во главе с длинным Епифановым пошли за Рябым, пока на отшибе.

У щели Федор остановился, будто рассматривая афишу, приклеенную к стене. А когда Рябой был уже близко (что Федор определил по шагам, не оборачиваясь), то он, круто повернувшись, сделал испуганное лицо и нырнул в щель между теми двумя домами.

Бандит вынул финку и последовал за ним, спокойно, не ускоряя шага. Федор попятился в глубину щели.

И вот уже тихий, хриплый голос сказал совсем близко:

– Здорово, писака! Должок за тобой…

– Здорово, Рябой! – крикнул Федор громко, как сигнал. – А «должок» получай! – И он ткнул его шестом так, что тот отпрянул.

Немедленно Федор ударил его еще сильнее. В узкой щели, обороняясь шестом, Федор был недосягаем для Рябого. После четвертого удара Рябой выпятился из щели. Ребята повисли у него на руках и плечах, схватили за глотку, скрутили руки. Все произошло с головокружительной быстротой: Рябой лежал со связанными руками. Он сразу же пробовал взять мирный тон:

– Бросьте, братва, шпанить. Что вы меня – как сидорщика! Шутки не понимаете!

Потом начал сквернословить. К уголовному розыску шел злой и старался задеть кого-либо из сопровождавших пинком. Те отвечали более увесистыми тумаками. Наконец он затих после весьма прозрачного намека Федора:

– Если ты, змеюга, еще попробуешь пинать, то мы сделаем так: жить ты будешь, но будешь бледный.

Рябой понял, с кем он имеет дело, умолк совсем и вел себя уже так, что Епифанов его даже утешил:

– По поведению получишь пять. Ребрами владеть будешь беспошлинно.

В уголовный розыск привели его уже без каких-либо инцидентов. А после составления протокола веселой гурьбой отправились восвояси.

Но вскоре, дней через пять, Федора вызвали в милицию. Начальник милиции пригласил его из приемной:

– Заходите. Садитесь. Земляков?

– Земляков, – ответил Федор и подумал: «Знает ведь фамилию, а спрашивает».

– Ну, давайте поговорим.

– Давайте поговорим. Еще раз допросите?

– Пока хватит.

– Зачем же я вам потребовался?

– А вам кажется, что в милицию вызывают только для допроса?

– Не знаю.

– Ну я знаю… Хочу вам что-то сказать. – Он встал, прикрыл дверь поплотнее, сел снова за письменный стол, взялся за подбородок и, глядя на Федора из-под седых бровей, спросил: – Сказать вам, товарищ Земляков, кем оказался Рябой?

– Скажите, если можно.

– Бывший белый офицер, участник семеновской банды на Дальнем Востоке… Скрывался здесь под чужой фамилией, с чужим паспортом. Организовал здесь шайку. А в последнее время руководство этой шайкой захватил Климов.

Федор недоумевал. А начальник продолжал:

– Вот они какие дела… Действовали вы опрометчиво, по-мальчишески. Рябой недооценил вас как противника. Иначе он сработал бы по-другому. И вам, конечно, несдобровать бы. Нельзя шутить такими вещами. Надо было предупредить милицию.

– А я ее как-то не особенно люблю, милицию-то, – пояснил Федор, видимо обидевшись на слово «по-мальчишески».

Начальник пристально посмотрел на него. Федор выдержал взгляд, не смутившись и не отводя глаз. Первым отвел глаза начальник, улыбнувшись в размашистые буденовские усы, тоже седые, как брови.

– Воровал? – спросил он неожиданно.

– Воровал.

– Приводы были?

– Были.

– За что?

– Кур сушил на бельевой веревке.

– Много?

– Всех, какие были в курнике. И гусей воровал. И лошадей воровал… у бандитов.

Начальник рассмеялся и сквозь смех спросил:

– Значит, было дело?

– Было, – угрюмо ответил Федор. – Только не смешно это. Вовсе не смешно, скажу я вам.

Собеседник осекся. Он, казалось, смутился, встал и на секунду отвернулся к окну, взглянув на улицу. И в тот момент Федор бесшумно схватил со стола тремя пальцами маленький дамский пистолетик и сунул в рукав. А начальник вернулся в кресло и задумчиво сказал:

– Вот так, значит… Постарайтесь-ка, Земляков, не ходить ночью. Мы еще не знаем точно, не застрял ли кто из этой шайки. Эта сволочь всегда оставляет резервы. Вот так, значит… Хоть вы и не любите милицию, но…

– Не очень, – еще раз подтвердил Федор.

– Ну вот. А вы у этой шайки, как нам известно, на примете, как корреспондент уездной газеты. Вот. За два года было два покушения на селькоров, один из них убит. Будьте осторожны. Предупреждаю… Хоть вы и не любите милицию…

– А я даже вооружаюсь, товарищ начальник, – сказал Федор, усмехнувшись.

– Чем?

– Огнестрельным.

– Ну это, знаете… без разрешения нельзя…

– Вы же не будете знать – значит, и не виноваты.

– Ох и был же ты, парень, жох! – перешел начальник на «ты». – А смотри-ка, выкрутился… в люди. Только имей в виду: я сказал все серьезно, без шуток. Будь осторожен. – И он встал, давая понять, что Федору пора уходить.

Федор встал, но добрая усмешка все еще не сходила слица. Он подал руку и сказал:

– Спасибо вам… Но мне кажется, у вас на столе чего-то нет.

Начальник окинул взором стол и воскликнул:

– Украл!

– Точно.

– А ну?

Федор вынул из рукава пистолетик и положил на место.

– Ну и ну! Не заметил. Чисто! Талант! – восхищался начальник милиции… Чуть подумал. Глянул на Федора, на пистолетик и решительно сказал: – Возьми себе. Твой.

– На что он мне?

– Возьми. Для самоохраны. Мы селькорам разрешаем. И тебе выдам разрешение.

– Купить думаете? – в упор спросил Федор.

– Да на черта ты мне нужен, покупать тебя! Охранять тебя надо. А черт тебя знает, как охранять… сорвиголову. Не приходилось. Может, они за тобой охотиться будут, чудак ты еловый. Ты ж о них на весь уезд нашумел.

– Ладно, – Федор смущенно произнес последние слова: – Верите, выходит?

– Ну, пока… Иди, иди…

Федор ушел в общежитие.

Тосе он написал вечером того же дня длинное письмо, где все изобразил в шуточных тонах.

А Тося сердцем почувствовала, что раз у Федора пистолет, то он в какой-то опасности. Она забеспокоилась, заволновалась, не спала ночами.

Глава одиннадцатая

Тося несколько дней раздумывала над письмом Федора. И решила ехать в Белохлебинск.

Накануне отъезда она написала Ване Крючкову записку:

«Завтра еду к Феде. Зайдите. Тося».

С Ваней у нее размолвка сгладилась, хотя и не сразу. Он сам как-то зашел к ней на квартиру, молча чуть посидел и спросил:

– Обиделись на меня?

– Я его – «к черту», а он – «обиделись»! Вам надо обижаться, а не мне…

– Ну давайте мириться.

– Давайте. Как?

– Очень просто: забудем.

– Ладно.

Раза два они ходили вместе в кино. О Федоре говорили много, а о неприятном разговоре в день проводов – никогда. Тося так же, если не сильнее, любила Федора и верила Ване. Знала, женским чутьем, не выкинул ее Ваня из сердца, но думала и была уверена, что Федора он любит больше, что к ней у Вани чувство легкое, преходящее. Ведь она уже не девушка, и Ваня, казалось ей, понимает, и что все обойдется и останутся они друзьями. Она верила в дружбу с Ваней, в дружбу хорошую, чистую. Многому верит человек, когда ему двадцать лет! И это очень хорошо.

А в тот день, перед отъездом к Федору, Тося хотела увидеть Ваню, узнать, не передаст ли он что Федору.

Когда Ваня вошел, Тося стояла над раскрытым чемоданчиком.

– О чем задумались, Тося? – неожиданно спросил Ваня, войдя тихо, на цыпочках.

– Ой! Испугал… О чем? Да как-то боязно ехать… Вдруг он… болен или что-нибудь случилось.

– Кажется мне, напрасно вы так беспокоитесь. Ничего с ним не случится, – утешал Ваня искренне. – Скоро он кончает. Вот и… некогда. Знаю я эти экзамены: отца родного забудешь.

– А может быть, и правда, – сразу повеселела Тося.

– Вот передайте Феде – две книги. Рад будет. Он просил достать «Счетоводство в сельских потребительских обществах». И привет ему… Скажите: завтра уезжаю в Паховку, на каникулы. Оттуда напишу обо всем.

– Уезжаете? – спросила Тося удивленно.

– Уезжаю. В село хочется. Тянет туда. Часы уже считаю. До отхода поезда остается мне… двадцать шесть часов.

– А у меня? – Тося глянула на часы. – У меня остается сорок минут. Надо идти.

– Я провожу.

– Хорошо. Проводите.

– А что вы будете делать в Паховке? – спросила Тося.

– Отдыхать буду. Загорать, – ответил он.

Но Тося уловила в его тоне нотку легкой иронии. Так мог говорить только Ваня.

– Лукавите? – заметила она.

– Уточняю: хочу отдыхать, а получится или нет, не знаю. Если бы пришлось покосить ржи, то было бы здорово. Только вряд ли: уборка кончилась, наверно.

И снова Тося поняла, что Ваня старается замять, «заговорить зубы», чтобы не касаться своего самочувствия.

А когда поезд отходил и Ваня, не спуская глаз, провожал Тосю, молча, без улыбки, она поняла: любит. И стало его жаль.

В вагоне она думала: «Ну какой он все-таки чудак! Федя, тот весь на виду, со всеми завихрениями, а этот может закрыться, как… ракушка». Потом она пришла к выводу: «Ваня – человек сильный. Душа у него тоже сильная, как и… у Феди. Только они все-таки разные».

…В то время как Тося подъезжала к Белохлебинску, Ваня выехал из Тамбова. А утром следующего дня он уже вышел на станции, в тридцати километрах от Паховки.

Со станции шел пешком, сначала раздумывая и сосредоточенно рассматривая поля, а потом все веселее и веселее, бодрее. Степь распахнулась перед ним вся. Он в ней вырос, поэтому не мог не радоваться встрече с родной и любимой. Он радовался этому приволью и необъятности. И вот он уже запел, весело помахивая палочкой. Иногда останавливался, прислушивался к жаворонкам и подражал им свистом, выискивая в высоте висящий комочек, издающий радостную трель. Еще в детстве Ваня научился свистеть жаворонком. А в тот день и не понять: то ли Ваня приветствовал жаворонков, то ли они его. Висит такой комочек и приветствует гостя. Здорово! Но долго наблюдать за жаворонком нельзя было: он вдруг пропадал с глаз, оставляя в воздухе звуки, волнующие, бодрые. И тогда казалось, что поет небо, что кто-то невидимый навешал в голубом бездонном небе неисчислимое количество волшебных колокольчиков и они заполнили переливами весь огромный простор. Поет небо! Хорошо! На душе было радостно от этой необъятной шири полей, от ласкающего легкого ветерка, от запаха цветов на обочинах дороги, от всего этого родного и любимого, огромного и необъятного, от того самого, что называется Родиной.

Подходя к селу, Ваня услышал ритмичный, отчетливый звук выхлопной трубы двигателя. «Наверно, купил кооператив, для мельницы, – подумал он. – А дядя Степан не написал мне об этом».

Переходя речку Лань, Ваня обрадовался и тому, что мост новый, добротный, с прочным настилом и дубовыми перилами. И мост-то весь – в семь метров длиной, а приятно его посмотреть на том самом месте, где совсем недавно был плетневый переезд с зияющими дырами. Ваня по-хозяйски ощупал мост руками и ногами и остановился, облокотившись на перила. Он посмотрел на воду и задумался.

Он вырос на этой речушке. Вспомнил, как маленьким мальчишкой чуть не утонул в ямке в полтора метра глубиной, вон там, недалеко. А ведь эта ямка казалась ему тогда омутом! Вспомнил, как ребятишками они с Федором ловили пескарей. Стоят они, бывало, голопузые и оборванные, с засученными до колен штанишками и забрасывают удочку с крючком из обыкновенной булавки. Если попадался пескарь, то надо было тащить его рывком и так сильно, чтобы, перескочив через твою голову, он летел на берег. Иначе соскочит с самодельного крючка и – в воду. Наловят, бывало, штук десять – пятнадцать пескариков, выпотрошат их, посолят густо, провялят на солнце с полчасика, да так и едят сырыми. Черт их знает, почему они были такие вкусные, эти пескарики! А если с мягким хлебом, то – объеденье.

Ваня смотрел на речушку. И показалась она ему маленькой-маленькой. Так, встретив старушку мать, юноша, выросший за два-три года разлуки, вдруг неожиданно замечает, что мать его – маленькая, щупленькая, но такая дорогая и любимая. «А все-таки она моя», – радостно подумал Ваня о речке и вошел в село.

Изба дяди Степана стояла недалеко от моста. В этой избе и вырос Ваня. Он остался сиротою еще маленьким, родителей не помнил.

Дядя Степан, высокий худощавый блондин с морщинистым лицом, хитровато прищурившись, встретил Ваню шутливым восклицанием:

– А, прибыли, Иван Федорович!

Ваня обнял дядю, поцеловал ребят и ласково, по-сыновнему, припал к щеке тети Аксиньи, поглаживая ей волосы.

– Ну слава богу, – сказала она, утирая слезинку кончиком головного платка. – Вот и еще свиделись. Вот и хорошо.

Гость не забыл никого: тете – ситцу на кофту, двум девчатам – по платку, двоюродным трем братишкам, что притихли на печке, – по одинаковому пистолету-пугачу и по разной книжке, а дяде – трубку, о которой тот давно мечтал, да еще две пачки настоящего турецкого табака. Никто со стороны не подумал бы, что приехал не сын, а племянник.

Чай пили все вместе, и маленькие и взрослые, не сводя глаз с Вани.

Дядя Степан – непоседливый, трудолюбивый, всегда веселый, несмотря на вечную нужду и многосемейность. Он весь был немножко-немножко смешной: вместо бороды у него торчали несколько десятков волосков; и эту «бороду» он всегда тревожил пальцами, пытаясь намотать на них волосы. Ничего из этой затеи не получалось, но бороде покою не было никогда.

– Ну рассказывай, Ванек, как она там, жизнь-то, – начал он после первой чашки чая, затеребивши бородку.

– Сразу не расскажешь. Все расскажу постепенно – не на один день приехал. У вас тут тоже новости большие, а ты, дядя, и не написал мне.

– Это какие же такие новости? – спросил дядя, выпустив бородку.

– А мельницу кооператив отгрохал? А мост новый сделали? Разве ж это не новости?

– Нехорошие эти новости, Ванек, нехорошие.

– Как так? – Ваня поставил блюдце на стол и посмотрел на дядю с удивлением.

– А так: мельница эта – Сычева Семена Трофимовича. Во-от. А мост строил он же. Взял подряд от сельсовета и по договору построил. На эти деньги можно два моста сделать, а он всю смету на мосты заграбастал… Вот тебе и новости, Ванек. Плохие это новости. Чего ж было о них и писать. У тебя там своих делов много.

– А я и не подумал… вот так Сыче-ев… – сказал Ваня, потупившись.

– Думай не думай, а так оно идет. А что дальше, Ванек?

– Скоро, дядя, должны быть большие перемены.

– Что же еще менять?

– Наступление на нэп будет.

– Это что же: опять хлеб отбирать будут? Как продналог?

Ваня отрицательно покачал головой, потягивая чай, и ответил:

– Если так дальше идти, то снова вернемся к капитализму и…

– Это – к царю?!

– Логически рассуждая, может быть, и к царю.

– Как это «логически»?

Ваня засмеялся, дядя – тоже. Ребятишки, полагая, что и им позволено, прыснули, отклонившись от стола; а у меньшого, семилетнего Сереньки, чай пошел носом. Гость понял, что речь его стала в чем-то непохожа на паховскую, и он, улыбаясь, объяснил:

– Логически – значит мыслить последовательно… Понимаешь? Вот, скажем, если так пойдет и дальше, то сначала возродится кулак и торгаш, потом помещик, потом фабрикант и, наконец, – царь.

– Ага! Понял, понял! Не-ет, пожалуй, так не надо. – Дядя закурил новую трубку, пыхнул дымком, затянулся и затеребил бородку. – Не-ет! Логогически не надо. Сычев уже логогически мельницу паровую состряпал. Землицу прибирает к рукам… Матвей Сорокин у него в батраках ходит…

– Матвей? – спросил Ваня, привстав.

– А то кто же? Матвей… С Андреем Михайловичем у Сычева дружба завелась и… водочка.

– Об этом слыхал, – сказал Ваня, снова присев за стол.

Ваня понимал, что дядя играет словом «логически», шутит без смеха и одновременно высказывает свои думы. Хитрый дядька! Он уже давно думал обо всем этом и о том, как дальше будет.

Тетя незаметно, одними глазами, выпроводила из-за стола многочисленное и дружное семейство. Остались, сидя друг против друга, дядя и племянник.

– Слух был, Ваня, будто Андрея Михайловича на волкоме разбирали: дескать, не полагается с кулаками партейному человеку водку пить.

– Ну и что же ему?

– Вроде упредили. И записали, говорят, так: нитнюдь, дескать, не пить.

Ваня задумался. Почему-то стало грустно. Дядя заметил это и утешительно сказал:

– Раз волко́м сказал, то должон не пить.

Они немного помолчали и вновь стали обсуждать деревенские новости. Просидели за полночь, беседуя тихо и радуясь встрече. Уходя спать, дядя Степан сказал:

– А что насчет колхозов говоришь, то, пожалуй, правильно. Раз, говоришь, Ленин сказал «неминуемо», то, значит, правильно… Ленин – всегда правильно. Это уж я знаю – поверь. Я, брат ты мой, Ленина нутрем чую, хоть и не логически. – При этом последнее слово он произнес правильно и серьезно, без шутки.