Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

– Где Тося? – спросил он.

– Уехала, – ответила Зинаида.

– Как так уехала?

– Так и уехала. Села и уехала. Раньше нас сообразила, что делать.

– То есть как же так?

– Очень просто. Не поминайте лихом.

– Вот так – сразу… – он развел руками в недоумении. Сел. Посидел в задумчивости, покачал головой и с тоской сказал: – Вот все и кончилось.

– А может, только начинается, – возразила неопределенно Зинаида. Она спросила: – Где Игнат?

– Не знаю.

– А надо знать.

– Надо. Обязательно.

– Федор в кооперативе?

– Там.

– Пока не говори ему, Ваня. Скажу сама. Сама скажу. Сама! – Зинаида не выдержала – зарыдала.

Ваня, как мог, пытался ее утешить. Она утерла слезы. Больше она не заплачет, ей нельзя плакать, ей надо держаться крепче, она нужна Федору сильной и стойкой.

Федор пришел в тот день рано, вовремя. После беспокойной ночи и слез Тоси его тянуло домой. Дома никого не было. Он решил сходить за Тосей, но, выйдя на крыльцо, увидел Ваню и Зинаиду.

Зинаида, заметив Федора, остановилась, но потом решительно вошла в дом.

– Раненько мы с тобой сегодня пошабашили, – сказал Федор Ване.

– Не каждый же день до десяти сидеть.

– Заходи, Ваня, поболтаем, отдохнем.

Они тоже вошли.

– Что-то Тоси долго нет? – спросил, ни к кому не обращаясь, Федор, – Либо на дом к кому вызвали?

– Ее и не будет, – спокойно ответила Зинаида.

«И откуда у нее такая воля и сдержанность!» – подумал Ваня.

– В район выехала? – переспросил Федор. – Тогда почему же меня не предупредила? Нехорошо так.

– Совсем уехала… Навсегда! – рубанула Зинаида.

– Не шути, Зина. И без того что-то на душе неладно, а ты…

– Не шучу. – Она подала Федору записку Тоси.

Он пробежал бумажку глазами, посмотрел на сестру, потом на Ваню, не верил.

– Федя! Друг! – обратился к нему Ваня. – Все правда: уехала. Найди мужество…

Федор встал. Глаза его забегали по комнате, он подошел к кровати, поднял край приспущенного одеяла и увидел, что чемодана нет. А фотокарточка ее висит на стене рядом с тем вышитым платочком, что она когда-то прислала с Ваней в подарок. Он снова сел, опершись локтем о стол. И сразу в голове встали последние месяцы жизни с Тосей, ее супружеская холодность, недомолвки, замкнутость и вчерашние слезы; он понял, что с Тосей что-то неладное творилось, чего он в сутолоке и постоянной напряженности не заметил, просмотрел. Но что с ней, он еще не понимал, не догадывался. «Муж узнает последним», – говорят в таких случаях. Федору мерещилось другое: ему казалось, что Тосю задавила непривычная деревенская жизнь и она поняла якобы, что жить здесь не может, и честно ушла, любя его и страдая; а он жил борьбой за новую деревню, забыв о жене, будучи убежден в неразрывности их отношений. Как все оказалось сложно!

Ваня и Зина ждали вспышки, ждали проявления «характера» Федора, горячего и, как бывало иной раз в прошлом, безрассудного. Они приготовились ко всему. К их удивлению, Федор молчал. Он на какое-то время ушел в себя, смотрел на себя изнутри, как это бывает только в минуты тяжких потрясений. Потом он может вскочить, схватить табуретку и ахнуть ее об пол, и тогда держись, не попадайся под руку никто. Но ничего этого не случилось. Он, все так же глядя в одну точку, спросил:

– Рассказывать будете?

– Страшно рассказывать, Федя, – ответила сестра.

– Все равно рассказывай.

– С Игнатом спуталась она, – выдохнула Зинаида. – Жила с ним, как с мужем… И уехала… от стыда, что ли… Может, по честности уехала…

Не сразу дошли эти слова до Федора. Но вот он встал, подошел к Ване, сжал ему до боли плечо и проговорил с дрожью и ненавистью:

– Он же, гад, теперь в душу мне залез грязными лапами! Что ему за это? А? – Он забегал по комнате из угла в угол. – Убить его мало.

– Руки пачкать не стоит, – осторожно возразила Зинаида.

– Убить и дурак может – дело нехитрое, – поддержал Ваня. – Ты сначала подумай. Может быть, и ты в чем-нибудь виноват, Федя?

– Да, виноват! – ответил он, не останавливаясь. – Виноват. Виноват в том, что в двадцать первом не придушил Игната. А можно было бы. Просмотрел. Недоглядел… Ну, потолковать с ним надо. У-у, вражина!

– А Тосю ты не проглядел? – строго спросил Ваня, смотря на друга. – В душу ее заглянул? Хоть раз подумал о том, что она пошла за тобой не оглядываясь и что ее надо было пока вести за руку? Не подумал, что дело находит нас и в воскресенье, а она среди нас была одинокой? – Ваня спешил высказаться. – Может, ты и встречался с ней только на постели, да и то не всегда, если дела были ночью? Все мы проглядели. Все в ответе.

– Не терзай, Ваня. Не надо. – Федор сел и беспомощно опустил руки. – Никто из вас тут не в ответе. Я да Игнат: двое в ответе. – Неожиданно Федор вскочил, набросил пиджак и фуражку, подошел к двери и спросил, оборотившись: – Когда уехала?

– Часов в десять, – ответила Зинаида, – Почему мне не сказала сразу?

– Боялась, Федя.

– Думала, укокошу Тосю? Да я… я… сам пять раз могу за нее умереть, хоть она и… сволочь.

– Боялась за тебя, – оправдывалась сестра.

– Струсила. Испугалась… Впрочем, почему же она – сволочь? Просто для нее я – ноль… – И он вышел.

Зинаида и Ваня переглянулись. Ваня направился было за Федором и спросил:

– Куда?

– Оставьте меня. Похожу один.

Федор ушел в переулок и вскоре оказался в поле. Ночь была тихая и облачная. Луна ныряла из облака в облако, то освещая землю, то скрываясь от взглядов людей. Июньская ночная свежая теплынь пахнула на него от ржи. Перепела изредка отчеканивали свое «спать пора». Где-то вдали, в ночном, нестройно пели хором ребячьи голоса. Федор что-то силился вспомнить, что-то надо было осмыслить, какой-то случай в этом поле, казалось, произошел или произойдет. Когда это было? Да! Это было в тысяча девятьсот двадцать первом году. В этом поле семнадцатилетним юношей он встретился с Васькой Ноздрей. Тогда была гроза и был дождь. Потом он тогда вернулся к умершей матери и убитому горем отцу… Потом он застрелил в бою Ваську Ноздрю. Все это было. Жизнь прошла в огромной борьбе в маленькой Паховке… И еще лезли в голову обрывки мыслей: «Решить Игната – дело нехитрое: пришел в хату и… готово… но так вот, из-за угла, делают только трусы и предатели… Не годится». «Не стоит пачкать руки», – вспомнил он слова Зины… Вопрос встал перед ним неожиданно, как удар по затылку: «Неужели же я хуже Игната, если она меня разлюбила?» И тогда вкралось чуждое ему раньше ощущение неполноценности, вызванной пренебрежением любимого человека… Потом ему до боли захотелось видеть Тосю. Он считал ее частью самого себя и поэтому, может быть, не думал о ее душе за все эти месяцы, как не думал о самом себе, утонув в делах. Но оказалось, он-то не был частью Тоси, как она была для него. У нее была своя жизнь с самой осени прошлого года, со времени приезда… «Догнать!» – мелькнуло в голове. Он находился уже близко от табора ребят в ночном, он слышал уже их говор и смех, он хотел было сесть верхом на любую лошадь и мчаться за Тосей, но вспомнил слова Зины: «Часов в десять уехала»… Поезд теперь ушел. Нет Тоси… И не будет. А Игнат остался. К нему надо – лицом к лицу! «Еще посмотрим, кто прочнее нутром», – подумал он и гордо выпрямился. Так он постоял несколько минут и направился обратно в Паховку уверенной и твердой походкой. Шел так, будто уже точно знал, что он должен делать.

К хатке Игната он подошел в глухую полночь. Замка на двери не было – значит, дома. Постучал в окошко резко, как перед бедой. Хозяин с похмелья прохрипел:

– Кого черт носит?

– Черт к черту меня принес. Открывай!

Игнат растворил окно, выглянул и отшатнулся, узнав Федора.

– Зажигай-ка огонь. Давний твой «друг» прибыл «в гости». Встречай чем бог послал. – Голос у Федора был в тот момент твердый, властный и четкий. Но хата ответила молчанием. – Аль испугался, «герой»? Трусоват, трусоват, господин бандит. А открывать надо – ничего не попишешь: будем «беседовать».

Послышался голос Игната:

– Боюсь, что храбрый не выйдет из хаты трусоватого. Ты… лучше… уходи. Мне ведь все равно.

– А ты прямо из окна. Тебе ведь все равно, что из-под утла, что за углом.

Неожиданно окно захлопнулось, Игнат зажег лампу и, открыв дверь, стал на пороге.

– Только помни, – сказал он, – хлеб-соль у меня из дырочки подается на стол для таких дорогих гостей.

– А ты, хозяин, не стращай, а то я уж чую, как испуг наружу выходит. Угрожаешь – значит боишься. Ясно.

Федор вошел в хатку первым, окинул ее взором и сел за угол стола, без приглашения, как дома. На Игната он смотрел презрительно и, казалось, насмешливо. Игнат стал у печки, прислонившись спиной и держа руки в карманах брюк. Он без рубашки и бос, тугие мышцы выпирали на полусогнутых руках. «Сильный, черт», – подумал Федор и вспомнил Тосю. Он так резко встал, что Игнат невольно вздрогнул (но рук из карманов не вынул). А Федор вывернул карманы брюк и пиджака и сказал:

– Видишь? Ничего нет. С пустыми руками пришел. Даже и «гостинчика» тебе не принес. Ну? Вынимай, что там у тебя в кармане, и… бей. Бей! Раз уж в душу ко мне забрался, кончай. Не хочешь? Тебе бы из-за угла, чтобы шито-крыто. Так, что ли?

Игнат тоже вывернул карманы, сжал кулаки и объяснил:

– Не время. Подождем.

– Я так и знал. Мысли наши тут сходятся. Но только ты брешешь: в карманах нет, так где-нибудь есть поблизости.

– Тебе виднее, – коротко ответил Игнат.

– Тоже правильно. До чего же мы с тобой, сука, согласны стали! Ну-с, «дорогой друг», первая твоя «радость» от встречи прошла. Давай поговорим теперь «по душам».

– Не возражаю.

– Так вот. Один уголок моего сердца ты испоганил. Остальное я тебе не дам. Ты думал нас сломить? Подлостью? Думал, что ко времения буду беспомощным и разбитым и, может быть, сопьюсь от горя? Так, что ли?

Игнат молчал, выжидал, а Федор, не останавливаясь, напирал:

– Так, конечно. Так ты и думал, нечистая сила. Ничего этого не будет – запомни. Слышишь? Не будет. Я еще сильнее стал. Я у тебя, гад, теперь до конца дней твоих грузом буду висеть на плечах, пока пощады не запросишь. Слышишь? Смерти просить будешь – не дам.

– У тебя? Пощады? – мрачно переспросил Игнат, – Не получится. Не ты один висишь. Я вам всем – лишний.

– Лишний – мало: подлый и вредный. Не играй со мной в благородство, не обманешь.

– Что ты пристал? – повысил голос Игнат. – Если бабочке твоей с тобой не сладко, то не я, так другой нашелся бы. Личные счеты всем будут видны сразу. Мстить угрожаешь?

Федор сжал зубы. Был такой момент, когда он потянулся к табуретке, чтобы размозжить голову Игнату, но слова о личных счетах охладили Федора.

А Игнат продолжал:

– Вчера вечером тоже был «гость». Гость на гость – хозяину радость. Тот предложил немедленно уехать. Нынче ты – предлагаешь просить пощады здесь, не уезжая. Кому верить? – ехидничал Игнат, так как догадывался, что Андрей Михайлович приходил без ведома Федора.

– Какой такой «гость»? – спросил Федор.

– Председатель – Советская власть на селе.

– Был, значит?

– Был. Почтил своим посещением и играл у меня перед носом «игрушкой», забавлялся.

– Не слыхал. Не слыхал. Ни от него не слыхал, ни от тебя сейчас не слыхал. А одному-то кто поверит? Никто. Тут – политика: подлому «будь здоров» не говорят.

– Понимаю. Все понимаю, как большой. Но только мне отсюда не уезжать.

– А зачем уезжать? Не надо. Думаю, Андрей просто боялся, что я тебе дырку во лбу просверлю. Ан ошибся он. Личных счетов сводить не буду. Живи тут. Хочу с тобой в одном селе пожить еще да посмотреть, что из тебя получится, когда коллективизация начнется, и как ты, погань, погибать будешь.

– Я не против коллективизации, – буркнул Игнат.

– Брешешь. Не верю. Ты еще клыки не показал.

– Не веришь – не надо. Мне-то от этого хуже не будет – хуже некуда.

– Опять брешешь. От этого-то тебе и не сладко: стану я тебе костью поперек глотки. – Федор встал, подошел к двери. – Я затем к тебе и пришел, чтобы сказать: теперь ты – мой враг не тайный, а враг – лицом к лицу. И еще: если уедешь, найду и… прикончу, хотя и отправлюсь в ссылку на твое место.

– Слыхал уже.

– Слыхал, но пока не увидал.

– Все? – спросил Игнат.

– Нет, не все. Последнее: Тосю не тронь – убью как собаку.

– Все? – повторил Игнат.

– Теперь все.

– А ну-ка я скажу на прощанье, товарищ Земляков.

– Кобель соколу не товарищ.

– Извиняюсь! Скажу на прощанье, – повторил Игнат – Тося сама меня найдет. Она без меня не может. Меня убьешь – ее убьешь. Слыхал?

– Нет, не слыхал. Говорю тебе, оглох я к твоим пакостным словам.

– Значит, «разрешили» остаться в Паховке?

– Живи. Очень мне захотелось пожить с тобой.

– А я, признаться, и не собирался уезжать. Хоть и попугали вы меня, да как-то не столь уж боязно. Поживем – увидим, – загадочно закончил Игнат.

– Поживем – увидим, – сказал и Федор.

Он, казалось, спокойно вышел на улицу. Там он вздохнул всей грудью так, будто надышался в хате нечистот.

Андрею он рассказал потом о своем визите к Дыбину. Андрей посмотрел на Федора, положил обе ладони ему на плечи и проговорил:

– Вот ты какой… А я-то думал…

Федор сжал руку Андрея:

– Тяжко.

Глава восьмая

События в этом году нарастали быстро.

Агроном Земляков Михаил Ефимович, все еще остававшийся для многих Мишей, почти все лето разъезжал по селам своего участка. Он привозил новости и из района, от него первого узнали о том, что организовалась машинно-тракторная станция и что три новеньких трактора уже прибыли в Козинку. Негласно он уже составил план севооборота будущего колхоза и для Паховки. На бумаге все выходило здорово: он уже видел поля без бурьянов и чересполосицы, а мысленно представлял себе, где и что будет посеяно, как посеяно, сколько будет урожая. Еще только-только появились первые колхозы, да и то в соседнем районе, а он уже мечтал увидеть поля такими, какими хотел видеть. Может быть, он один в Паховке и видел землю будущего и заражал этим не только Володю Кочетова, которому все казалось легко и просто, но и Федора с Ваней и Андрея Михайловича, знающего, как это все будет трудно. Матвей Степаныч Сорокин верил Мише просто и искренне, по-детски, однако колхоз он себе представлял прежде всего как единую конюшню, где стоят могучие битюжанки, готовые в любую минуту работать в поле, в извозе и даже на скачках. Матвей Степаныч с увлечением рассказывал свой сон наяву:

– Знаешь, Миша, что будет?.. – При людях он называл его по отчеству, а с глазу на глаз только по имени, по-свойски. – И-их, что будет! Всех лошадей заменим только на битюгов. А по осени, каждый год, обязательно скачки устраивать и пробовать на тяжеловозов. И тогда ни в одном селе таких лошадей, как у нас, не сыщешь во всей округе. Будут хорошие лошади – будет хлеб. Много хлеба! Ешь по самую завязку.

Все они мечтали об одном и том же, но каждый по-разному. Миша так загорелся картинами будущего, что часами мог просиживать в какой-либо группе крестьян и рисовать все, что видит. Поэтому, разъезжая по селам, он часто возвращался домой поздно вечером. Анюта в таких случаях уходила домой, не дождавшись любимого. Иной раз девчата шутили над ней:

– Твой-то опять закатился и о тебе забыл.

– А ему некогда, – отвечала Анюта. – Обо мне он не забудет – не такой человек. – Говорила она это спокойно и уверенно, так, что все чувствовали – дело у них прочно и навсегда.

Миша и правда постоянно думал о ней. Бывало, пыльный и грязный, подъедет к дому Кочетовых и спросит в окошко:

– Анюта дома?

А из хаты голос Василия Петровича:

– Анютка! Миша зовет. – Он тоже относился к их любви просто и открыто.

Потом они садились вдвоем на дрожки и ехали к конюшне.

Лошадь, когда-то купленную в складчину на три двора, Матвей Степаныч самолично передал в Мишины руки, хотя ежедневно проверял, все ли в порядке насчет сбруи, нет ли наминки и нагнетов. Агроному никаких средств передвижения не полагалось, кроме своих собственных ног, он обязан был по десять – двенадцать часов ходить пешком. Но Матвей Степаныч не допустил такого:

– Как это так, чтобы агроном – пешком! Что они там, с ума посходили, твои начальники? Бери кобылу да распоряжайся.

Так он рассудил.

Эту-то немудрящую лошадку и распрягут, бывало, Миша и Анюта вместе. Потом Анюта поливала Мише из кувшина воду, а он, раздевшись до пояса, умывался, плескался и отфыркивался. Анюта всегда замечала, если у Миши оторвется пуговица или появится непорядок в одежде; она тут же брала иголку и зашивала аккуратно. Любовь их была чистой, простой и ласковой – они ничего не требовали друг от друга, и каждый считал другого лучше, чем он сам. Может быть, в этом и есть секрет настоящей, счастливой любви.

Уже Федор с Андреем ходили к Василию Петровичу и, по обычаю, засватали Анюту. Все было решено. Казалось, что всему этому тихому счастью конца никогда не будет.

Так прошло все лето тысяча девятьсот двадцать девятого года. Подходила осень. Сначала она была обыкновенной осенью: с ведренными, заполненными паутиной днями, с отлетающими ласточками и печальными криками журавлей в степи, с перестуком цепов, с переплясом перекати-поля и распыляющим свою вату осотом, с запахами блинов и коржиков, дающих о себе знать за версту от села своим неповторимым аппетитным ароматом; потом были дожди и слякоть, когда Паховка казалась постороннему взгляду особенно заброшенной. Кто знает: заявись Тося весной, а не осенью – может быть, все было бы иначе. Но… что прошло, то прошло.

А небо было хмурое, земля раскисла – шли дожди.

В один из таких плаксивых, промозглых вечеров Миша сидел в своей хате с Анютой, прижавшись к ней щекой и слушая дробные переборы дождя за окном. Вскорости, как только установятся морозы, предполагалась их свадьба. Они уже все переговорили об этом и сидели молча. Федора не было дома. Он в последние месяцы приходил поздно, сразу ложился спать, а утром вставал и уходил снова. В тот вечер кто-то постучал в дверь.

– Ну, я пойду домой, – сказала Анюта, вставая с табуретки и целуя Мишу на прощанье.

– Скоро мой дом – твой дом, – тихо сказал Миша и пошел открыть дверь.

У двери оказался не Федор, а Матвей Степаныч. Он шепотом спросил:

– Кто есть у тебя?

– Анюта. Она уходит домой.

Анюта вышла на крыльцо.

– Здравствуйте и прощайте, дедушка Матвей.

– Прощевай, девонька, прощевай.

Потом мужчины вошли в хату.

– Дело серьезное, Миша, – начал Матвей Степаныч. – Начинается! За тобой прислали и Володьку велели кликать на партячейку – двоих вас комсомольцев зовут.

– А что в полночь-то?

– Насчет колхоза. Секретарь райкома приехал.

Через некоторое время они оба были в сельсовете.

Там уже все оказались в сборе. Андрей Михайлович, Ваня Крючков и Федор склонились над бумагой и читали молча. Секретарь райкома, Некрасов Николай Иванович, шевелил листки блокнота и что-то вписывал, считая в уме. Володя Кочетов сидел в уголке, положив на колени ладони, мозолистые и желтоватые от постоянной дружбы с двигателем.

Некрасов посмотрел на вошедшего Мишу и сказал:

– С постели подняли агронома?

– Да нет, – смущенно ответил Миша, – так просто сидел.

– Право слово, сидел, – подсмеялся Матвей Степаныч. – Один сидел… А она вышла.

Все улыбнулись – знали, кто она.

– Садись, садись, агроном, – пригласил Некрасов.

– Остальных двух комсомольцев не звали? – спросил Миша.

– Пока – не со всеми. Хватит двоих вас, – ответил Федор.

Миша понял это по-своему: дело секретное, а им двоим доверяют.

Крючков открыл собрание партячейки и сразу же предоставил слово Некрасову. Тот заправил пятерней волосы назад и окинул взглядом всех, будто оценивая силу, способности каждого и всех вместе. По голове, присыпанной слишком ранними сединами, все увидели: постарел. Хрипловатым от усталости голосом он начал:

– Ну что ж, дорогие мои… время сплошной агитации кончилось – наступает сплошная коллективизация. – Матвей Степаныч глубоко вздохнул. – Боязно? – спросил у него Николай Иванович.

– Боязно, – бесхитростно ответил Матвей Степаныч, – То-то вот и оно. Скажу вам по душам: и мне, пожалуй, боязно. А вдруг провалим?

И каждый из присутствующих волновался.

– Не должны бы провалить, – заметил Андрей Михайлович не очень уверенно. – А подмогу нам надо. Двадцатипятитысячника дадите нам?

– Не дадим. Вам не дадим. У вас самая сильная ячейка. В районе половина сел без ячеек – один-два коммуниста, а третья часть сел и деревень совсем без коммунистов. Поняли?.. Об этом больше не надо говорить. Давайте читать письмо окружкома. Кто мастер художественного чтения? Иван Федорович, что ли?

Две руки сразу (Андрея Михайловича и Федора) пододвинули бумагу Ивану Федоровичу. Тот начал читать вполголоса, будто опасаясь, что его услышат за окном. В том письме окружкома разносили райком партии за либерализм и бездеятельность. Все запомнили слова из письма: «Многие районы округа имеют высокие проценты – от десяти до двадцати процентов коллективизации, а ваш – три процента… Ваш район созрел для сплошной коллективизации… Собрать общие сходки крестьян и вынести решения о коллективизации, обязательныедля всех…»

Когда кончили чтение письма, Николай Иванович сказал:

– А теперь давайте поговорим. Серьезно поговорим… – Он опять заправил волосы ладонью. – Каждый из нас должен выполнять указание партийной организации, но… сознательно. Теперь надо нам выслушать мнение каждого.

– Кто первый? – спросил Крючков.

– Я первый, – отозвался Матвей Степаныч. – Как мне быть? Я ж – малограмотный человек! Как же мне теперь – «сознательно»? Веришь иль нет, Николай Иванович: как ты сказал «сознательно», так я ажно заскучал. Я вот недавно понял, что несознательный. Взял я на пробу у Зинаиды Ефимовны в библиотеке Марксов «Капитал», начал читать и – хоть кол на голове теши! – ничего не понимаю. Ровным счетом ничего. Какое же я могу вам сейчас мнение сказать? Никакого. – И он сел, вытирая обильный пот, выступивший от такой речи.

– А сердце? – спросил Николай Иванович, – Сознательное?

– Что ж – сердце? – спросил сам у себя Матвей Степаныч и тут же ответил: – Сердце болит обо всем, да понимаю мало. Как это так «десять – двадцать процентов»? Разве души людские на проценты сочтешь? Не понимаю я в политике. Работать буду до гроба, а все ж таки кое-чего недопонимаю. «Капитал», к примеру, здорово недопонимаю.

– Ладно. Отвечу после, – сказал Николай Иванович без тени улыбки. Он, как никто другой, нутром чувствовал Матвея Степаныча.

Потом говорил Андрей Михайлович, задумчиво смотря в пол.

– Что значит «обязательно для всех»? – спрашивал он будто у самого себя, не глядя ни на кого. – Соберем, значит, собрание, заготовим постановление и будем голосовать до тех пор, пока добьемся «решения, обязательного для всех». Так, что ли? А что скажет крестьянин? Он скажет: силой загоняют – делов не будет. Вот Миша знает, как было в Оглоблине. А по письму выходит – и нам так надо. Я думаю, надо как-то по-другому, добровольно, без насилия. То, что было в Оглоблине, – большая ошибка.

– Раз уж Андрей Михайлович вызвал, выступлю, – заговорил Миша. – В Оглоблине так было: до трех часов ночи голосовали, до тех пор голосовали, пока осталось полсотни людей, готовых вступить в колхоз. И вынесли решение – «единогласно вступили всем селом». Потом стали лошадей сводить, а мужики с дубинками вышли. Бабы новому председателю колхоза рубаху разорвали снизу доверху. Так было. Не прибавил я ни на каплю. Слышали, Николай Иванович, об этом?

– Знаю, – ответил тот.

– У нас надо по-другому, – убежденно повторил Миша слова Андрея Михайловича.

– А как? – спросил Николай Иванович.

– Не знаю, – ответил агроном, – но не так. Обсудить надо, как делать.

Встал Федор.

– Мы без насилия не можем, – заговорил он твердо, сдвинув брови к переносью. – Над кулаком будет насилие… За бывшими бандитами надо глаз да глаз. Все может быть. Они знают: последняя ставка. Мы еще поговорим в конце собрания о Сычеве. Только дети могут думать, что у нас нет врагов, – он посмотрел на Мишу. – Насилие над ними! Жестокое насилие! Последнее! – Он стукнул кулаком о стол. – За середняка – горой стоять. Никакого повода, никаких карт в руки бандитам.

Только Андрей Михайлович один увидел в нем того Федьку, которого знал в тысяча девятьсот двадцать первом году. Николай Иванович смотрел на Федора расширенными глазами – он был наслышан о нем как о сорвиголове в юности; он будто пытался сравнить того Федьку, которого представлял себе, и того, что сейчас перед ним.

А Федор продолжал:

– Матвей Степаныч, Маркс сам не знал, как будут строить социализм… А ты, Мотька Сорокин, зашарпанный в прошлом нуждой, будешь строить социализм, И построишь.

– А как я его буду строить? – перебил Матвей Степаныч.

– Толкач муку покажет – вот так. Я много думал, Николай Иванович… Лучше с ошибками, но идти вперед, чем без ошибок топтаться на месте. Все.

– Что же ты предлагаешь? Насильно вынести решение, насильно согнать в колхоз всех сразу? – спросила Зинаида.

– Нет. Надо так сделать, как Матвей Степаныч предлагал час тому назад, вот там, в сенях. Скажи-ка, Матвей Степанович.

– По моему разумению, так надо, – тихонько отозвался тот. – Собрать, значит, сходку. Поагитировать, как и полагается. Можно и долго агитировать – не вредно мужику мозги прочищать, чтобы не ржавели. Поагитировать всем, хорошенько. И пусть мужики выступают, а им отвечать, как полагается. Ответить у нас есть кому, – он при этом ткнул пальцем в сторону Крючкова. – Потом, значит, голосовать так: «Кто за то, чтобы в селе организовать колхоз?» Допустим, подымут половина. Тогда сказать: «Кто поднимал руки – останьтесь, а кто не подымал – выходите. Будем правление выбирать». Вот и все. Потом остальные вступать будут поодиночке. Пущай их почешутся маленько – мужика сразу не раскачаешь.

– Мы будем в колхозе с одной частью села, а такие, как Сычев и Дыбин, будут подбивать единоличников против нас. – Так сказала Зинаида.

– Не знаю я этого, – отмахнулся Матвей Степаныч. – Что с ними, с подлецами, делать, не знаю. Они и правда начнут «защищать» середняка от колхозов. Как, Николай Иванович, тут быть?

– Потом отвечу и на это, – успокоил его Некрасов.

Крючков слушал всех и рисовал на бумажке ветряную мельницу, но он не пропустил ни одного слова. Теперь предстояло сказать ему. И он заговорил.

– Мы ведь, Николай Иванович, почти обо всем вот так и говорили между собой. Не раз говорили. Может быть, мы высказываем мысли друг друга и здесь. Как видите, у нас нет сомнений в том, к кому применять насилие. Но… Как это сделать? Письмо окружкома – директива. Это письмо… Не придумаешь, что и сказать… Или мы не понимаем чего-то – и будем бессознательно выполнять инструкцию о процентах, или окружком ошибается. – Он волновался и все время поглаживал себя по щеке, чуть подергивая бровью, чего за ним до сих пор не водилось. – Наше село совсем не такое, как Оглоблино (там каждый десятый двор был в банде), и у нас делать надо совсем не так. Мы защищали Советскую власть почти все. Мы были бедные люди до революции, нищие. Стали немножко богаче, но далеко еще до хорошего. Очень далеко. В Оглоблине, конечно, будут организовывать колхоз с другим подходом, не так, как у нас надо… Вы можете нас обвинить в сомнениях, но не сказать того, что наболело, нельзя. И вот мы вам выложили все, Николай Иванович! Верьте нам, прошу вас. И мы знаем всех своих крестьян до одного. Что вы сделаете с таким середняком, как Виктор Шмотков, если он почувствует над собой насилие? Ничего не сделаете. Николай Иванович! Мы сомневаемся в правильности этого письма. Помогите нам. – Ваня сел и тяжело выдохнул, как после большой работы.

Все теперь не сводили глаз с Николая Ивановича, которого знали несколько лет и верили ему. Знали, как он заботливо смотрел в свое время за Андреем Михайловичем, знали, что он был другом Матвею Степанычу, несмотря на огромную разницу в знаниях. Ждали: сейчас научит, сейчас узнаем, кто прав. Николай Иванович хорошо понимал, чего они от него ждут.

– Ну что теперь делать? Отвечу, пожалуй, всем сразу на главный вопрос: все на общем собрании не должно быть и близко похожим на применение силы… – Некрасов, казалось, обдумывал каждое слово, взвешивал, поэтому говорил с паузами, – собрание должно расшевелить тех, кто готов вступить в колхоз, но пока сомневается… Увеличить число желающих – в этом задача собрания… Пожалуй, надо принять предложение Матвея Степаныча: после общей сходки сразу провести и собрание колхоза.А записать на первом собрании так: «Считать решение данного собрания обязательным для всех вступивших»…Насчет процентов: сводки надо давать два раза в неделю, как требует окружком, – тут ничего особенного нет, учет вести обязательно. Важно, чтобы в погоне за процентами не наломать дров… Так я понимаю… Еще что? Верно, Федор Ефимыч: враги есть. Наши ошибки – козырь им в руки. Малейшее насилие над середняком им на руку – не забывайте все… Конечно, ошибки будут. Ведь никто до нас ничего такого не делал… Мы пока пойдем ощупью, – что скрывать! – но… надо прощупывать впереди себя хорошенько, чтобы не оступиться в яму. Мы обязаны делать возможно меньше ошибок… Вам я верю, ребята, – вывезете… С тобой, Матвей Степаныч, мы успеем наговориться вволю: в следующий приезд пойду к тебе ночевать. А сейчас пока отвечу тебе так: будешь строить социализм, хоть и не осилил Маркса. Нам его строить. Давайте начинать, товарищи. – Спокойный, ровный и неторопливый голос Николая Ивановича звучал так, будто он говорил за чашкой чая, в семье, за столом.

Но Федор и Ваня поняли и другое: Николай Иванович тоже сомневается в правильности письма окружкома и, соглашаясь с мнением партийной ячейки, нашел среднее (и «обязательно», но «для вступивших»).

– Как запишем? – спросил у всех Крючков.

Никто не знал, что ответить. Не записывать же, что партячейка выражает сомнение в правильности письма окружкома. Выход нашел Федор:

– В протоколе записать: «Письмо окружкома принять к исполнению – начать коллективизацию села».

Николай Иванович согласно закивал головой.

Потом посоветовались и решили назначить общую сходку села на следующее воскресенье. Как бы долго и много ни говорили они с крестьянами и между собой о будущих колхозах, но это решение («назначить на воскресенье») показалось и им неожиданным. Все получилось как-то сразу: агитировали, агитировали и вдруг – начинается. Начинается с этих строк сухого протокольчика в тетрадочном листе, где указан день и часы чего-то большого, неизвестного, но необходимого, такого, без чего выхода больше нет. Знали, что обязательно,но знали то, что это не должно быть понято крестьянами как обязательно. Матвей Степаныч после длительного молчания так и подытожил раздумья:

– Политика! Тут с этим делом ум распухнет – во! – И он всем показал десятью пальцами, как распухает ум от политики.