Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2."
Автор книги: Гавриил Троепольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)
– Пусть они меня перестанут ненавидеть, и я все забуду.
У Тоси уже выскочило из головы, что ей надо скорее уходить, она загорелась желанием что-то открыть, она начала в чем-то сомневаться, но все было настолько неясно и путано, что она в волнении даже не уловила второй «смётки» Игната, а приняла слова за чистую монету. Поэтому и сказала ему:
– Ты первый забудь и иди на мир.
Игнат снова чуть помолчал, видимо поняв, что разговор зашел слишком далеко, и вдруг неожиданно ласково приблизил ее к себе, поцеловал, погладил по голове и согласился:
– Забуду первый. Ладно. Послушаю тебя. Но никому, никогда тебя не отдам.
Тося вышла.
Игнат постоял-постоял у двери и сам себе сказал вслух с презрением:
– Фу, черт! Вынесло меня сорваться на злобу. Разоткровенничался, раскис от любви, тряпка!
Он зажег лампу.
Не более чем через четверть часа решительно вошел к нему Андрей Михайлович Вихров. Игнат вздрогнул. Он понял, что Андрей мог видеть Тосю выходящей из темной хаты. Но он не знал всего, что произошло.
А было так. Матвей Степаныч, проводив Игната из своей хатенки, накинул пиджачок и пошел к мельнице проверить сторожа и дать ему наказ построже (болела малость у него душа после разговора с Игнатом). По пути он увидел женскую фигуру, спешащую, будто скрывающуюся от кого-то; женщина шла не по дороге, среди улицы, как полагалось, а по-над амбарами, ныряя из тени в тень. Матвей Степаныч стал за угол одного из сарайчиков. Он видел, как Тося прошла мимо него в полутора метрах, приспустив платок, видел, как она, остановившись в конце улочки, пропала сразу. «Неужто же к Игнату?!» – мысленно ужаснулся Матвей Степаныч. Он, не долго думая, засеменил к Игнатовой хате, тихо подошел к задней стене, со двора, прислушался. Все было ясно. И огня нет. Матвей Степаныч привык в любом серьезном деле советоваться с Ваней, Федором и Андреем, вместе с троими или с кем-либо из них в отдельности. Ругая себя всякими словами за то, что он тогда не рассказал никому о том, что слышал от Тоси, он направился прямо к Федору. Но опять-таки, неожиданно для самого себя, завернул к Андрею и постучал в окно. Тот вышел в подштанниках.
– Андрей, дело нечистое, холера черная. – Он рассказал все, сбиваясь и путая время. – И тогда она, понимаешь, так и сказала: «Вы, говорит, звери». Дело – табак, Андрей. Да табак-то вонючий. Она ведь у него.
– Тихо. Матвей Степаныч, тихо, – осадил его Андрей и кинулся в хату.
Там он оделся, быстро вернулся обратно и вместе с Матвеем Степанычем направился к Ване Крючкову. Тот вышел, стараясь не разбудить дядю и его многочисленное семейство. Но когда по пути Андрей изложил суть дела, Ваня вдруг остановился, ухватившись за сердце. Андрей поддержал его за руку.
– Что с тобой? – спросил он участливо. – Замотался ты, Ваня, вчистую – надо бы отдохнуть, уехать, что ли, куда-нибудь на месячишко.
– Ничего, ничего. Это пройдет, Андрей Михайлович. Пройдет. Куда мы идем? – спросил Ваня.
В самом деле, куда они шли? Зачем? Почему Матвей всполошил всех из-за того, что чужая жена была у другого? Но Андрей Михайлович ответил:
– Надо подумать, куда нам идти. К Федору – нельзя.
– Ни под каким видом, – согласился Ваня.
– Зайдем ко мне в кабинет на минутку, подумаем, – предложил Андрей Михайлович (они были уже около сельсовета).
Зажгли огонь и сели в кабинете. Первый пыл слетел. Все были способны рассуждать. Начал Матвей Степаныч:
– Конешно, за бабой гонять нам – не ряд совсем.
– А вот говорить ли Федору? – спросил Ваня в раздумье.
– Убьет Игната, – коротко возразил Андрей Михайлович. – Как узнает, так и пристрелит. И – тюрьма.
– И тут – не просто «баба чужая», Матвей Степаныч. Тут жена друга и… замечательная женщина. – Эти слова были сказаны Ваней тихо и как бы в рассеянности. – Я хочу поговорить с ней лично. Сам.
– «Замечательная женщина»! Скажи ты пожалуйста! – Матвей хлопнул себя по коленкам в досаде. – Не разговаривать с ней надо, а чересседельником ее, паскуду, вдоль говядины и хрест-нахрест, холера черная!
В ответ на это Ваня только покачал головой. Андрей Михайлович резко встал и решительно сказал:
– Федор пока не должен знать. Игнат не должен встречаться с ней. Игнат пусть немедленно уедет. А потом ты, Ваня, можешь с ней говорить, что хочешь, и… как уж там, не знаю, как… Федору сказать. Горячий он сильно. Боюсь за него.
– А я верю в Федю, – возразил Ваня. – Он уже не тот, что был. И ты, и я, и он – не те, что были.
Они все посмотрели друг на друга и вдруг, как откровение в трудную минуту, поняли, что они стали выше и сильнее и уже не могли жить друг без друга; то была высокая дружба, когда не только дела общественные, но и их личные близки каждому из них.
Ваня продолжал:
– Надо помочь ему выдержать… А с Тосей я все-таки поговорю.
– А я поговорю…с бандитом. Сам поговорю, – злобно сказал Андрей Михайлович, видимо что-то решив. – Поговорю сам.
– Когда? – спросил Ваня, зная, что переубеждать в таких случаях Андрея Михайловича бесполезно.
– Сейчас.
– Пойдем вместе. Ты будешь говорить,а я покараулю. Около хаты потопчусь.
– Одному не доверяешь? – обиделся Андрей Михайлович.
– Нет, не в том дело. Игнат – человек решительный. Мало ли что он может вздумать… И безоружными нельзя идти.
А Матвей Степаныч рассуждал уже сам с собой:
– Главное дело, в милицию заявить нельзя – скажут: «Какое нам дело, чья баба и у кого ночует». На Игната подать тоже нельзя, потому дело это обоюдное: он берет, что ему дают. Начни жаловаться, скажут: «Личные счеты». Вот задача! Побить ее, конешно, нельзя – не старое время, – изменил первоначальное решение Матвей Степаныч. – Побей – авторитет лопнет, и скажут: «Бабу бил чересседельником». Вот холера черная!.. Должно быть, идите, ребята, к Игнатке-бандиту да приструните-ка его потихоньку, – согласился он наконец. – А там посмотрим. Приструните его пока без всякого там закону. А там видно будет.
…Ничего этого Игнат Дыбин знать не мог. Он, встретив Андрея, сразу понял, что разговор предстоит о Тосе, – иначе зачем ему заявляться поздно вечером туда, куда он и днем не зайдет.
Старые враги стояли друг против друга.
– Так, – сказал Андрей Михайлович вместо приветствия.
Игнат за словом в карман не полез:
– Когда не так, то – хуже. Хорошо, что хоть «так». Садись, товарищ председатель.
– Боюсь испачкаться.
– На мне грязь старая, сухая – не пристанет.
– А новой, свеженькой, нигде не заметно? На тебе и свежей грязи шмотки висят.
– А тебя что, ассенизатором назначили? – ударил Игнат первый сигнал к бою.
У Андрея заиграли на щеках красные пятна, скулы заходили. Он уперся взглядом в Игната, широко открыв глубокие глаза, сморщив лоб и чуть наклонив голову вперед; он был похож в ту минуту на быка, готового броситься в драку. Проговорил он сквозь зубы:
– Жалею, Дыбин, что я тебя не прикончил в свое время.
– Отвечаю теми же искренними чувствами! – воскликнул Игнат.
– Ты артиста не изображай. Хватит! Так вот слушай. Я виноват, что тебя принял в Паховку. Я виноват, что недоглядел за тобой, бандюгой. Но смотри! Я вину свою могу искупить сразу… в один щелчок.
– В таком случае я тоже могу принять на себя еще одну вину… последнюю.
– Спасибо за откровенность, – язвительно отпарировал Андрей Михайлович.
– Обоюдно!
– Ну-с… – Андрей Михайлович начал говорить с расстановкой. – Я тебе приказываю: сегодня же… ночью… оставить Паховку… немедленно.
Игнат не шевельнул бровью. Он спокойно сказал:
– Ладно. Но только я зайду по пути в милицию и доложу все, как было. На чьей стороне, думаешь, закон? На моей, товарищ председатель. Я ничего плохого не сделал после отбытия наказания в лагерях. Тебе же и припишут превышение власти. Закон есть закон.
– Тебе не поверят. Нас никто не слышит. Понял?
– Понял, – угрюмо и зло ответил Игнат. Он действительно понял, что дело принимает крутой оборот.
– Если не понял, то… – Андрей вынул из кармана наган и перебросил его из ладони в ладонь. – Наша с тобой игра, Дыбин, давняя. Знаешь сам: не испугаюсь.
Игнат ни разу еще не стал к Андрею спиной, а тот тоже не спускал с него глаз.
– Чего от меня хочешь? – спросил Игнат.
– Брось Тоську. Не трожь! И… уходи! Добром говорю, – и он легонько потряс револьвером.
– Если она останется здесь – не уйду, – отрубил Игнат.
– Убью.
– Конечно, и я – могу. Мне все равно. И тоже не испугаюсь. Нас никто не слышит, – повторил он слова Андрея Михайловича. – А сейчас ты меня не тронешь. Это не двадцатый год – отвечать будешь крепко.
– Да я согласен за тебя отсидеть двадцать лет, только бы ты не вонял на земле. Соображаешь, как ты засел мне в печенках? Только бы не вонял на земле – на все согласен.
Это оскорбило Игната. Он рванулся к Андрею, но, увидев дуло нагана, сел на кровать, а потом лег навзничь. Под тюфяком, слева, лежал наган, но Игнат и не шевельнул рукой, зная, что это движение не ускользнет от Андрея.
– Я сказал все, – коротко заключил тот и повернулся к двери.
Был очень удобный момент для Игната. Но он не пошевелился – нельзя было: закрыв глаза, он отчетливо услышал, как хрустнула за стеной хворостина. «Кто-то еще с ним, – подумал Игнат. – Один, значит, боится».
Андрей вышел. Игнат сразу же потушил огонь и прильнул к окну – ему очень хотелось узнать, кто же был второй. Но на улице никто не появился – шаги удалялись за задней дворовой стеной, – значит, «гости» уходили через огороды.
…Ваня спросил у Андрея Михайловича:
– Так и сказал «если останется – не уйду»?
– Так и сказал, сволочь. Ой как хочется прикончить эту гадину! – воскликнул Андрей Михайлович.
– Не надо говорить глупостей, – осадил его Крючков. – Как будто у нас нет закона. Ты – власть на селе, а говоришь черт знает что.
– Да понимаю я это отлично. Только уж так – утешаю себя словами.
– Что же делать? Как помочь Федору? – думал вслух Ваня. И вдруг его осенила мысль: – Знаешь что, Андрей Михайлович?
– Что?
– Нашел выход! Тосе надо уехать в город. Обязательно. Дыбин туда не заявится – его не пропишут в областном городе. Нам нельзя оставлять все это в таком положении. Сам видишь: вот-вот начнем с колхозами, нужна воля и спокойствие, а мы будем вынуждены смотреть, как Федор… Да и мне… больно, Андрей… А Дыбин будет злорадствовать.
– Ты, Ваня, говоришь о Тоське как о бессловесной и безвольной. А если она не захочет уехать? Если она уйдет к Игнату?
– Вот и надо с ней поговорить.
– Пожалуй, поговори, – согласился Андрей Михайлович. – А я с Зинаидой посоветуюсь. Женщины насчет этих дел «грамотнее» нас намного.
Когда они проходили мимо хаты Земляковых, то заметили – на крыльце сидели двое.
– Добрый вечер! – сказали Ваня и Андрей Михайлович в один голос.
– Добрый вечер! – ответили Миша и Анюта.
– Давно бы уж свадьбу сыграли, а они все сидят до полуночи, – пошутил Андрей Михайлович.
С крыльца не возразили.
– Ваши-то спят? – спросил Ваня.
– Нет. Чего-то все разговаривают вполголоса, – ответил Миша.
«Ну как она с ним теперь лежит?! – ужаснулся Ваня мысленно. – Неужели и теперь обманывает?» И стало ему от этой мысли больно.
Но Тося и сама мучилась этой ложью. Она не была из тех, кто может легко скрывать от мужа свою побочную любовь. Она была готова сказать прямо и честно, если бы… Ах, если бы Игнат не говорил так сегодня! Если бы он вгорячах не сорвался со своей неуемной злобой и ненавистью и не приоткрыл своей сущности, Тося прямо и сказала бы Федору: «Я люблю Игната и уйду к нему». Но неожиданно она чуть-чуть, еще совсем неуверенно, заглянула внутрь человека, и ей стало страшно и больно. Сердце после этой встречи ныло и ныло, душа болела. О чем же говорить Федору? А говорить надо. Иной раз ей хотелось броситься к мужу, обнять его, потом стать перед ним на колени и кричать: «Федя! Спаси меня! Спаси!» Но… она не сделала этого, а, наоборот, отвергала его ласку. Ей было даже обидно, что он не ревнует ничуть, не видит страданий.
И в тот вечер, когда она пришла от Игната в смятении, Федор сидел, читая книгу и поджидая жену. За чаем он сказал многозначительно:
– Ну, Тося, наступает для нас нелегкое время…
– А разве оно было легким? – перебила она.
– Не было. Но подходят дни настоящих испытаний наших сил – на что мы способны. Читали сегодня письмо обкома партии: коллективизация уже началась. Начнем скоро и мы. Будет… – Федор подумал, подумал, подбирая слово, и сказал: – Будет бой, Тося.
– А при чем же тут я?
Федора удивил такой вопрос.
– Как так – «при чем»? Никто не может остаться в стороне. Все люди в селе разделились на два лагеря: одни с нами, другие пока против нас. Или – ни туда ни сюда, качаются из стороны в сторону. Кто против нас, они – с Дыбиным и Сычевым, они всеми десятью пальцами уцепились за старое.
– Что с ними будет, если они с Дыбиным? И что хочет Дыбин? – спросила она, пересилив себя.
– За тех, кто «ни туда ни сюда», будем бороться долго. Им ничего и никогда не будет плохого. Дыбин – враг. А что он хочет – надо спросить у него самого. Сейчас он играет в одиночество, а придет время, покажет зубы. Годами будет сидеть тихо, а дождется момента – продаст и предаст все и вся. Мы-то уж его знаем. «Предавший однажды предаст и второй раз», – сказано в Писании. Правильно сказано для верующих и неверующих.
Тося неожиданно разрыдалась. Федор недоумевал. Он пытался утешить, узнать причину, пытался приласкать ее, но она ничего не сказала (говорил только Федор) и легонько отводила его руку.
Именно в те минуты Миша про них и сказал с крыльца: «Чего-то все разговаривают вполголоса».
А когда Миша вошел ночью в хату, было уже тихо. Казалось, в семье все спокойно. Но Тося и Федор в ту ночь не сомкнули глаз. Разрыв обнаружился, как огромная трещина, через которую уже не перепрыгнешь.
Глава седьмая
Матвей Степаныч ворочался, ворочался с боку на бок, кряхтел, кряхтел да и выпалил наконец, не стерпев:
– Ну-ка, Матрена, проснись! И откуда только у тебя покой взялся?! Спит как в прорву, конца-краю не видать.
– Ты чего вылупился? – огрызнулась она спросонья. – Ночь-ополночь баламутишь.
– Погоди-ка. Сон, он как богатство: что больше спишь, то больше хочется. Разгуляйся маненько… Ну так, вот так. Сядь-ка. Слушай, что буду говорить. Но только смотри: умри – никому ни гугу.
Всякая тайна действует на женщин магически, и Матрена Васильевна не была исключением – любопытство взяло верх, а сон улетел из хаты на весь остаток ночи. Матвей Степаныч горестно рассказал жене все подробно, начиная с первого посещения больницы, когда он ходил туда с запиской Игната.
– Ну что делать? Что делать? Ума не приложу, – заключил он.
– Ой, Федя! Ой, соколик! – почти застонала Матрена Васильевна. – Как-то он теперь узнает! – Она задумалась, сидя на кровати рядом с мужем.
– А ну-ка да Игнат не уйдет из Паховки? – спросил Матвей Степаныч. – Что тогда будет? Кровопролитие может случиться – вот что будет. Допустить никак нельзя.
Матрена неожиданно воскликнула:
– Деготь!
– Что-о?
– Деготь! Дверь – дегтем у больницы.
– Спятила на старости лет. Совсем рехнулась.
– Вы, все трое, спятили, – возразила она. – Разве ж Игнат так уйдет, если огласку не дать?
– А Федор?
– И Федор должен знать. Вы его, значит, охраняете? Ишь ты! От чего охраняете? Эх вы, недоумки!.. А если дегтем намазать да сразу дать знать Игнату, то – как ветром сдует.
– Да зачем же дегтем-то? Не пойму.
– А затем: Тоська позор поймет и тоже уедет… Любит если Федора, вернется после. Не любит – катись ко всем кобелям.
– Да Федору-то, Федору-то как, старая дура? – уже закипятился Матвей Степаныч.
– Ты мне такие слова не говори, Матвей. А то… – она замахнулась на мужа.
– Не буду, не буду! – Он торопливо отодвинулся, от греха подальше. – Ладно уж, не обижайся. Душа ж болит, Матрена.
– Вот так и давай говорить, по-хорошему, – смирилась та.
– Ну давай по-хорошему.
– А Федор переболеет, перемучается… Как же иначе? Трудно ему. – Матрена Васильевна вздохнула и приложила к глазам край одеяла. – Трудно ему будет. Ну он ведь – двужильный. Сдюжит. – Она встала, надела платье, накинула жакетку. – Пойду-ка я, Матвей, сама расправлюсь. Ночь темная – глаз коли. Где логунок с дегтем?
– Ты куда? – крикнул Матвей Степаныч. – Не пущу!
– Не надо кричать, – спокойно сказала она. – Все должны знать, все село. И сразу же. Разрубать надо с одного маху. На Федора позору нету – он чист. А Игнатку, гада, ославим.
– А Тоська? – недоумевал Матвей Степаныч.
– Она? Ей своей хребтиной отдуваться: каталась – пусть санки везет. А Федора я в позор не дам. Вы ведь, мужики, не понимаете в этих делах ни на воробьиный коготок. В умных делах вы умные, а где сердцем – сердцем «бабе-дуре» решать. Сиди тут и жди. – И она вышла.
Матвей Степаныч кое-как натянул впопыхах брючишки, выскочил за ней вслед, пытаясь на ходу застегнуть пуговку (что ему никак не удавалось), забежал наперед и закричал неистово:
– Не позволю! Это что-о? Это тебе – не старое время! Наза-ад!
Матрена редко видела его таким, но знала – он не отступит, знала – в таком виде он непобедим, этот маленький человек. И она оторопела.
– Не ори… Не ори ты… Люди услышат.
– Знать ничего не знаю! Наза-ад!
И могучего сложения жена послушно сдалась перед щуплым мужем. По мнению Матвея Степаныча, это расхождение иначе не могло быть решено.
Когда они вошли в избу и Матвею Степанычу все-таки удалось застегнуть пуговку, он сказал уже примирительно:
– Говорила – по-хорошему, а сама на свой аршин… Как при царе: дегтем ворота… Не сметь! Мы же теперь – люди! Люди, Матрена. Понимаешь? Люди мы, а не… – Он вспомнил первую строку букваря «Мы не рабы. Рабы не мы», но счел неуместным сейчас произносить громкие слова, а ограничился простым увещеванием: – Не мне говорить про это и не тебе слушать. Разве же можно так? Ай-яй-яй! Умная женщина, а сплоховала. Ну давай по-хорошему. Не серчай уж, пожалуйста.
– Не могу я спокойно смотреть, как вы от Федора скрываете, – беззлобно сказала она, садясь на лавку.
– Да мы и узнали-то только нонче вечером. Понимаешь, только вот-вот узнали. Но ведь можно и Игнатку ославить и Федору сказать без всякого дегтя.
– Пойду-ка утречком к Зине. Посоветуюсь, – окончательно примирилась Матрена Васильевна.
– Вот это – дело, – обрадовался Матвей Степаныч. – Зинаида, она с умом. И ты с умом. Ум – хорошо, а два – лучше.
…Утром Тося пришла в больницу, как и обычно. К удивлению, ее поджидали, сидя на завалинке, Матрена Сорокина и Зинаида. Ей стало не по себе, но она пыталась улыбаться и спросила шутя:
– Самые здоровые пришли в больницу. Или заболели?
– Голова, Тосенька, голова разболелась, – ответила Матрена Васильевна. – Почти всю ночь не спала. И сны какие-то вещие вижу, страшные.
Все втроем прошли прямо в горенку, где Тося принимала больных. Она пригласила их сесть. Зинаида, не давая возможности Тосе расспрашивать Матрену о болезни, заговорила первой:
– А какие же сны видишь, Матрена Васильевна?
Все получилось так, как они заранее наметили.
– Аль уж рассказать вам нонешний сон-то?
– Что ж, расскажите, – по долгу вежливости согласилась Тося. – Но только в сны я не верю и…
– Да и я, может, не верю, – перебила Матрена Васильевна, – но сон-то какой-то жуткий. – И продолжала без передышки: – Вижу, стоит скирда соломы, агромадная такая и рыхлая, только-только съетаженная. А из той соломы, из скирды, значит, вылезает стройная такая женщина. Гляжу, гляжу я на нее, а это – ты, Тосенька. И такое у тебя обличье светлое, как у райского ангела. Как мы про тебя думали, так ты и приснилась.
Тося побледнела. Обе «пациентки» это заметили.
– Глупости все это, – отвернувшись к окну, будто безразлично вмешалась Зинаида.
– И я тоже думаю – глупости, – поддержала ее рассказчица. – Ну раз уж начала, дайте досказать. А чего ж ей и не присниться так хорошо? Муж у нее – таких в губернии не сыщешь, работа – все при всем, как и полагается. Два жалованья получают. Конечно же, глупости, сон-то. Ну все-таки я доскажу. Та-ак. Смотрю, значит, дальше. Вылезает из той соломы… кто бы вы думали, бабоньки? – вылезает… Игнатка-бандит! (Тося стала спиной к Матрене Васильевне, но видно было, как мелко дрожали, широкие рукавчики ее кофточки.) Вылезает, значит, Игнатка – но не весь, а по пояс – и манит тебя ладошкой, зовет. Улыбнулась ты ему, идолу, и полезла в солому. Полезла, значит, в солому. Долго ли там была, не знаю, но только вижу: вылезаешь обратно вся черная-черная, ажно черно-синяя, как из ада. «Ах ты, бандюга, думаю! Из ангела черта сделал». И давай солому рыть. Роюсь, роюсь – пропал Игнатка, как провалился. Нету! А ты стоишь как неприкаянная. И народ откуда ни возьмись собрался и смотрит на тебя, злобится почему-то. А тут скирда загорелась – пожар вроде. Что дальше было, не видала – проснулась. Проснулась ополночь да так и не уснула – все о тебе да об Игнатке думала. И скажи ты пожалуйста – Федора-то и во сне не увидала. А…
– Перестаньте! – дико вскрикнула Тося. – Перестаньте! – Она бросилась вниз лицом на топчан, обхватив голову руками.
Тося поняла все. Поняла, что сон выдуман, поняла, что они знают все, поняла, что они пришли по этому делу, пришли добавить к ее страданиям новые.
Обе женщины молча смотрели на Тосю и ждали. Лицо Зинаиды посуровело. Плотной косой, собранной на макушке в четыре витка, она оперлась о стенку, скрестив руки и выпрямившись. Матрена Васильевна ссутулилась и как-то сразу постарела; концом белого в горошек платка, которым была повязана, она прикоснулась к глазам. Потом подошла к Тосе, чуть постояла около, присела к ней и положила руку на ее плечо. Но Тося резко встала и тут же снова села рядом с Матреной Васильевной и прямо посмотрела на нее. Затем снова перевела взгляд на Зинаиду, чуть задержалась на ее суровом в этот миг лице, опустила голову и беспомощно, тихо спросила:
– Что вам от меня надо?
Казалось, она и не ждала никакого участия, а внутренне собралась в комок и уже была готова выслушать безжалостные упреки и любые поношения. Зинаида сердцем поняла ее состояние. Она тоже подошла, села по другую сторону от Тоси и спросила:
– Попала в лапы к Игнатке?.. Не отвечаешь. И не надо. Сделает он из тебя половую тряпку и выбросит на задворки… Любишь? – спросила она без обиняков.
– Люблю, – решительно ответила Тося. – У вас что, есть расписание – кого полагается любить, а кого ненавидеть? Может, прикажете смотреть на человека вашими глазами?
– Есть такое расписание, – ответила Зинаида.
– Есть, – подтвердила Матрена Васильевна. – Есть. Честного любить, а подлеца ненавидеть. Такое у нас расписание, девонька. Исстари так заведено. Вот и живем по этому расписанию.
Зинаида задала Тосе сразу несколько вопросов:
– Ты что ж, Тося, не видишь, какой он коршун? Не заметила в нем злобы?
Тося сжала ладонями виски и, казалось, не слышала вопросов. Она только спросила:
– Федору сказали? Он знает?
– Пока не знает, – ответила Матрена Васильевна. – Но должен знать. Ты ему сама обо всем расскажешь.
– Я? Сама?! – с ужасом спросила Тося.
– Ты. Сама, – жестко ответила Зинаида. – А ты думала как? Ты думала, тебе страданье, а он – не человек? – Зинаида волновалась и повышала голос. – Ты, может быть, не знаешь, сколько он выстрадал и вынес? Знаешь! Знаешь! Но только сейчас ты слепая – ничего не видишь. Ты приехала в село и не видишь, чего хочет Игнатка и чего хочет Федор, что стоит Игнатка и что стоит Федор.
– Заметил он ей глаза, ирод, вот она и свихнулась, – подвела итог Матрена Васильевна. – Мужик он вон какой, завидный. Вот и ошиблась.
– Да стихи тебе небось читал, да на гитаре небось играл, – добавила Зинаида, не прекращая атаки. – Как же: несчастненький, гонимый всеми, одинокий. Эх ты!.. Овечка несмышленая… пожалела волка.
Тося молчала, не отнимая ладоней от висков. Зинаида тоже умолкла, Матрена Васильевна глубоко вздохнула и проговорила будто для самой себя:
– Эх-хе-хе! Вот ведь как можно влипнуть… Ай плохо… Ай плохо… – Потом к Тосе: – Ты слушай-ка хорошенько, что скажу. – Она отняла ладони Тоси от головы, повернула ее лицом к себе и так, глядя в глаза, сказала: – Как только Федор узнает, так и пристрелит Игнатку.
Тося задрожала всем телом. А Матрена Васильевна продолжала:
– Либо Игнатка изничтожит Федора. У них счеты давние. Ты понимаешь, девка, что ты наработала? Дрожишь? Горько? То-то вот и оно, что горько! – Она обернулась к Зинаиде, выпустив голову Тоси: – Говори теперь ты, Зина.
– Тебе… надо… уехать, – с расстановкой, почти тоном приказа сказала Зинаида. – Сразу же. Расскажи Федору и – уезжай. Или, пожалуй, напиши ему письмо и сматывайся.
Тося проглотила ком, застрявший в горле, и хриплым голосом, уже в полном бессилии заговорила бессвязно:
– Я не могу сказать Федору… Мне его жаль… Игната я… люблю. Он несчастный… Он станет другим человеком… Я… Мне… Я не знаю, что делать… У меня горит голова… Не надо никого убивать… Не надо!.. Я не знаю, что делать… Не убивайте никого…
– Уезжай, – твердо сказала ей Матрена Васильевна. – Одно спасенье всем вам троим: уезжай. На стороне там обдумаешь, решишь. Добра желаючи, советуем. Затем и пришли.
Кто-то вошел в переднюю комнату. Зинаида сорвалась с места и, приоткрыв дверь, бросила туда:
– Приема не будет. Врач болеет.
Хлопнула дверь в передней, потом – в сенях. Можно было и продолжать разговор, но оказалось, нечего говорить – все уже сказано.
В голове у Тоси мелькало: «Может случиться беда, а я – этому причиной. Кто-то может быть убитым. Они ведь знают характер Федора, иначе так не говорили бы… Если уехать, то оба будут несчастны – Игнат и Федор. Но разве Федор не „решит“ Игната и в том случае, если меня не будет?»
Домой, в хату Земляковых, они шли все втроем. Знали – Федор на работе, Миша в поле, дома никого нет. Так Тося и брела туда, куда шли ее спутницы, и делала то, что они приказывали делать, – она лишилась и без того некрепкой воли. Она уже безразлично смотрела на соломенные крыши и облупленные стены саманных хат, когда-то вызывавших у нее смешанное чувство жалости к людям, живущим на этом клочке степи, и страха перед бедностью и темнотой. Она не знала деревни совсем, никогда в ней не жила. И вот приехала сюда, полюбила всем сердцем, всем существом человека, которого все близкие ей люди ненавидели, и оказалось, любить-то ей нельзя. Она никогда не ненавидела и не презирала никого в отдельности. Когда-то антоновцы убили ее отца, но она их никого не знала в лицо, поэтому ненависть ее была вообще к антоновцам. С годами это чувство затуманивалось и угасало. Но ведь Игнат убедил ее, что у антоновцев он не был, что никого не убил, что участие в оглоблинской банде – это его ошибка юности, за которую он расплачивается всю жизнь. Тося верила ему сердцем. Перед ней стал вопрос: «Неужели в отношениях с Игнатом только жестокость руководила Федором?» А другой голос говорил ей: «Но ведь и Игнат сказал, что ненавидит Федора, – значит, Игнат тоже жесток к Федору. Почему они непримиримы? Неужели „бывшие“ и такие, как Федор, люди вечно будут ненавидеть друг друга? На что же похожа будет жизнь на земле? Где же добродетель и справедливость? И что такое – справедливость?» Тося сама себе задавала вопросы и не находила ответа, потому что в любви к Игнату она пропустила мимо все, что делалось в деревне. Даже работа Федора иной раз казалась ей не очень уж важной. Мало ли кооперативов по всем селам, и в каждом есть счетовод. Обыкновенный счетовод. Федор хочет проводить коллективизацию, его считают одним из вожаков, но ведь и Игнат говорил ей, что он тоже за колхозы. Так Тося, любя, искала примирения в самой себе и среди людей в то время, когда люди готовились к решительному бою. Она запуталась и разрывала душу на части. Ах, если бы не разговор с Игнатом в тот последний вечер! Если бы не закралось сомнение в ее душу после разговора с ним! Тогда она пошла бы сейчас прямо к Игнату и осталась у него – будь что будет.
Но в памяти вставало искаженное злобой лицо Игната, такого она еще ни разу не видела, и слова беспощадной ненависти. Она любила и не знала, что же ей делать и как поступить. Неожиданно пришла мысль: «Если я уеду, то Игнат все равно меня найдет – он любит меня».
Когда все три женщины вошли в хату Земляковых, Зинаида достала из-под кровати чемодан Тоси и сказала тоном, не допускающим возражений:
– Укладывайся. Собирайся. Пиши Федору письмо. А ты, Матрена Васильевна, скажи Виктору Шмоткову, чтобы быстро запрягал кобылу и – сюда. До станции поедет. Тебе куда ехать? – спросила она Тосю.
– Мне? Я не знаю куда. Родных нет никого. Нигде нет. Поеду в область, к Василию Васильевичу в больницу.
Губы у Зинаиды чуть дрогнули, брови поднялись вверх. В самом деле, куда она поедет? «Родных никого нет. Нигде нет». Она подошла к Тосе, погладила по голове и зашептала:
– Ошиблась ты, Тося… Ошиблась. Не серчай на меня. Я знаю, я выстрадала сама, я свою любовь отвоевала сама. Поедешь – подумаешь. Только побереги Федора – уезжай. Ты его уже не любишь… Дай ему перемучиться… выдержать.
Ни Тося, ни Зинаида не плакали. Тося лишь прижалась к груди Зинаиды, положив руки на плечи. Так и стояли две женщины. Обе теперь понимали друг друга. Но Тося не понимала самое себя. Ей сейчас показалось, что она не может воевать за свою любовь, как Зинаида, что у нее все сделается само собою: она уедет, Игнат найдет ее и будет с ней жить. Он же сам сказал: «Никому тебя не отдам». Все вроде бы просто, но… Федор! Слова Зинаиды звучат в ушах: «Дай ему перемучиться… выдержать». И так захотелось сказать Феде одно слово, единственное слово, но всей душой – «прости». Она села за стол и написала короткую записку:
«Федя! Я уехала. Так надо. Прости! Тося».
Сложила бумажку вчетверо и отдала Зинаиде. Потом подписала чистый лист бумаги и тоже отдала ей со словами:
– Для приемо-сдаточного акта. Перепиши имущество на пункте.
…Когда Виктор Шмотков, нахлестывая клячонку, выезжал уже из села, Тося остановила его, сошла с повозки и прямо подошла к избе Игната. На двери висел замок. Она чуть постояла, вернулась, села и сказала:
– Все. Поехали.
Не знала она, что Игнат в тот день сидел у Сычева и видел из окна, как Тося вместе с Зинаидой и Матреной прошла к Земляковым, как подъехал Виктор на запряженной уже обросшей и отсочавшей на летней траве шустрой лошаденке, как Тося села в повозку и уехала. Он видел все и понял все, но ничего не пытался предпринять. Только одно слово услышал от него Сычев в тот день:
– Водки!
Сидел он и пил, пока тут же не свалился и не уснул на полу. Семен Трофимыч посмотрел-посмотрел на него, передвинул в угол, как мешок с костями, подложил под голову пиджак и подытожил:
– Эх ты! «Борец»! Баба разум вышибла.
…Иван Федорович Крючков дважды подходил к медпункту, но каждый раз видел только замок. Лишь перед вечером он застал там Зинаиду: она уже составила список немудрящего оборудования и медикаментов и написала приемо-сдаточный акт («Сдано председателю сельсовета в присутствии зав. библиотекой»).
