Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Тяжелые думы одолевали Василия Петровича. Вот, как на ладони, лежит вся его жизнь. Не помнить ее невозможно: вся она прошла в этой хате, в этом дворе, только с разными лошадьми. Лошади иногда падали, он каждый раз выбивался из нужды и покупал новую. Все хозяйственные вещи, столбы, подсохи и плетни сделаны им самим, только его собственными руками, без какой-либо помощи со стороны, в одиночку. И вот теперь, при Советской власти, он нажил хорошую лошадь, отличную корову-ведерницу, восемь штук овец, тридцать кур; хлеба в этом году хватит-перехватит до нового, с остатком. Вырос сын-помощник, дочь на выданье подошла – жить бы Да жить теперь. «Но лучше ли будет жить в одиночку? – думал он. – Таким, как Сычев, не станешь, да и богаче, чем сейчас, тоже не будешь, а хуже – может быть. Скажем, пала лошадь – что делать? Сразу три года подряд недоедать, копить, мучить себя лишней работой. Если же в колхозе падет лошадь – не страшно». Но медленно, исподтишка подкрадывалась новая думка. «А земля? Чья она будет? Кому хлеб достанется?.. Один – работать, а хлеб есть – десяток: один с сошкой, а семеро с ложкой. А на своей полосе я – хозяин: я и завхоз, я и счетовод, я и председатель, я и судья сам себе». Вдруг ясно и просто пришло в голову: «А все-таки нужды в моей жизни было больше, чем достатка, – о чем речь! Хуже не будет, а такую жизнь можно добыть где угодно». Эта мысль держалась долго, не уступая места другим до тех пор, пока не вспомнил анекдот о богомазе:

«– Что это ты за чучело нарисовал в углу? – спросил богомаз у мальчика.

– Икона, – ответил мальчик.

– Да то ж не икона, а урода! Лучше купить хорошенькую.

– Хоть и кривенькая божья матушка, зато своя, – сказал мальчик».

«Вот видишь, – думал Василий Петрович, – даже дети знают: „мой“, „моя“, „свой“, „своя“, а я хочу скотину со двора сводить в колхоз».

Володя услышал, как отец вышел во двор, ступая тяжело и неуверенно. Он тоже соскочил с печи, сунул ноги в валенки, накинув шубу, вышел незаметно в сени и прислонился к косяку двери. Отец вошел к лошади в конюшню. Битюжанка всхрапывала и перебирала ногами, повернув голову к хозяину, – она волновалась и вздрагивала, слыша рев скотины и почуяв запах крови со двора Виктора Шмоткова. Жуть всему живому! Василий Петрович положил лошади на холку тяжелую руку.

– Ну, Краля, весной с жеребенком будем? – спросил он ласково. – То-то вот и оно, что – с жеребенком. Чужую землю будешь пахать. Да… Оно, может, и не так, ну жалко тебя, Кралька. – Он обходил вокруг лошади, гладил ее и говорил: – Нет, убивать тебя не буду – не дурак… А может, Кралька, в колхоз пойдем? А? Сам же на тебе и пахать буду. Да только вот боязно как-то – ну-ка да обманут. То-то вот и оно, что боязно.

Володя слышал, как лошадь начала жевать сено, успокоилась. Потом отец зашел также к корове, к овцам, разговаривал с ними, сморкался, кряхтел и наконец направился в хату. Сын бесшумно вскочил на печку, а отец зажег лампу и, увидев на столе нож, остановился в недоумении. Постоял-постоял так, покачал головой и тихонько проговорил:

– Ни себе, ни людям. Разве ж так можно?

Нож он прибрал на свое место и принялся плести незаконченную кошелку для корма, молча и сосредоточенно.

Деревенское зимнее утро уже обозначилось огоньками и в других хатах. Жена встала топить печку и украдкой посмотрела на мужа. Он, сидя к ней спиной, захлестывал хворостины в своем изделии. Потом перестал плести, задумчиво пригляделся к своему грубому, но очень прочному рукоделию и сказал будто про себя:

– Подумаем. – При этом он выпрямился, расправил золотисто-рыжую бороду, почесал кончик мясистого носа и, усмехнувшись, повторил: – Подумаем.

– А что «подумаем»? – спросил Володя с печи.

– А то подумаем, что тебе еще надо спать… И еще подумаем, как корову зарезать и овец, – добродушно сказал Василий Петрович, явно шутя.

– Господи! Что ты мелешь, Василий? – всплеснула руками Митревна. – Грех-то какой сказал!

– Ну, ты там! Заканючила. Дураков нашла. Шутку, ее тоже понимать надо. Мужики говорят промеж себя, а ты стой да слушай, – иронически и с хитрецой успокоил Василий Петрович.

– А еще подумаем, – подражал тону отца Володя, – как корову не резать и овец не резать.

– А еще подумаем, – продолжал шутить Василий Петрович, – какую вот хворостину выбрать для твоего мягкого места, хоть ты и урос от такой линии. Надо бы тебе нахлестать, Володька, ей-богу, надо, чтобы ты за отцом не подглядывал.

– Я ж, папаша, хотел…

– За дурачка почел меня. Ну хватит, хватит…

По тону Володя догадался, что отец успокоился – он что-то решил.

После рассвета кто-то постучал в окошко. Василий Петрович вышел. В дверях стоял Федор.

– Зайду посижу малость, – сказал он.

– Заходи, Федор Ефимыч, милости просим.

– Уф, устал!.. Ну, Василий Петрович, много овец зарезал? – спросил Федор, когда они вошли в хату, и присел.

– Много, – ответил тот. – За всю жизнь примерно штук пятьдесят поел. Много.

– А в эту ночь?

– Ты о чем, Федор Ефимыч?

– Об овцах.

– А-а, об овцах! А я-то думал…

– Что думал? – спросил Федор.

Володя перехватил ответ отца:

– Он думал, какую хворостину выбрать для меня лично.

– Ну, я вижу, вы уже до меня здорово пошутили. Не об этом ты думал, Василий Петрович, не об этом – знаю.

Василий Петрович вздохнул, а Федор продолжал:

– Дай-ка мне кошелку твою. Так. Вот эту и возьми для Володи, если осилишь его.

Василий Петрович удивился малость.

– Дак развалится кошелка-то, если вытянуть из нее ту хворостину, какую указал. Любую вытяни из основы – кошелка пропала, а вместе они по ладу лежат, и вещь получается прочная. Ее, кошелку, если по ладу плетешь, то тогда только и прочно.

– Вот так и колхоз, Василий Петрович: все вместе и каждый на своем месте – прочно может получиться. Очень прочно!

– Хм, подумай-ка, как оно выходит: обнаковенная кошелка, а в ней правда есть… Дай-то бог.

– Если совсем не плести, то и никакой корзины не слепишь. И будем мы мотаться отдельными хворостинами – бери любую. Соображаешь? – спросил Федор.

Василий Петрович чуть задумался. Потом, глядя в пол, сказал:

– Соображаю вроде бы. Уж если плести, то только прочно, по ладу. Кто ее знает, как оно будет?

Они помолчали.

– Я вот шел через площадь, – начал снова Федор, – и видел… убитую лошадь… Красавица!.. Лоб пробит обухом… Жалко.

– Что-о? – с ужасом спросил Василий Петрович.

Володя спрыгнул с печи, стал перед Федором и в волнении произнес одно слово:

– Он!

– Кроме некому, – подтвердил Федор.

– Это кто же «он»? Что за секреты у вас с Володькой? – спросил обиженно Василий Петрович, искоса поглядывая на сына.

Федор пока не ответил. Но когда Митревна вышла с подойником во двор, он наклонился к Василию Петровичу и тихо, шепотком, сказал:

– Дыбин. Если не сам, то – работа его. Больше некому.

Василий Петрович встал, сжал громадные кулаки, сверкнул взглядом из-под густых рыжих бровей и сквозь зубы процедил:

– Коней бить, гадина!

Некоторое время он неподвижно смотрел на сереющий рассвет, а потом грузно сел на скамейку и загрустил, расстроился.

– Не стоило бы рассказывать про лошадь, – сказал Федор. – Только растревожил. Не унывай, Василий Петрович. – Он подсел к нему. – Все будет хорошо. А пришел я совсем по другому делу. – Федор глянул на дверь горенки.

Василий Петрович понял Федора. Он встал и, приоткрыв дверь, сказал в горенку:

– Анюта! Поди-ка погуляй. Чего ты спозаранку опять шить взялась? Погуляй-ка. Овцам корму задай, кур покорми, свинье замешай. Погуляй-ка, погуляй-ка маленько… Мы тут поговорим – одни мужики.

Анюта вышла из горенки, поздоровалась с Федором, надела кацавейку и ушла. В этой семье слово отца всегда было неоспоримо, хотя он никогда не повышал голоса и с виду был спокоен. Неиссякаемое трудолюбие Василий Петрович передал своему потомству; здесь работали все с малых лет по мере своих сил и слушались отца. Зато в семейных советах дети участвовали на равных правах, поэтому каждый хорошо знал свое дело и отвечал за него. В то утро Василий Петрович лишь для виду повторил некоторые обязанности Анюты, конечно, знавшей, что ей делать. Анюта поняла, что ее выпроваживают недаром, и подумала: «Наверно, насчет свадьбы говорить будут».

И правда, Федор начал с этого:

– Ну что ж, Василий Петрович, пожалуй, пора и молодых сводить. Сколько же они канителиться будут?

– Да ведь я-то что? Я не против. Чего надо, то надо. Но больно уж время-то тревожное.

– Молодым о молодом и думать, – возразил Федор.

Василий Петрович взглянул на Федора. Тот прочитал его мысли по глазам: «Тебе-то, мол, тоже надо думать о молодом, да не судьба с той бабочкой жить».

– Ничего, ничего, – перехватил Федор возможный разговор на эту тему. – Каждому своя линия. Мише с Анютой хорошая линия вышла. Когда и как будем?

– Надо – как и полагается. Определить надобно, с какого двора и что – вы, а что – мы обязаны.

– У меня другое предложение, сват: пусть Миша сам все представит. Зарегистрируются, привезет жену и пусть тратится на свадьбу.

– А попу?

– Без попа.

– Как так? – спросил недоуменно Василий Петрович.

– Без попа, – поддержал Володя. – Миша не позволит с попом.

Василий Петрович глянул на Федора, на Володю и решил: «Спорить бесполезно – все идет вверх ногами». Но после длительной паузы он сказал:

– Как там хотите, а я возражаю: обязан и я к свадьбе расход сделать. Борова Анюта сама выкормила – пущай весь туда идет. И приданое – как положено.

– Дело ваше – как угодно. А когда назначим?

– Как сам-то говорит, Миша-то?

– Он будет молчать, пока я не скажу, – ответил Федор.

– А как ты думаешь, Федор Ефимыч?

– Давайте, Василий Петрович, сыграем свадебку, когда будем колхозниками, через одно воскресенье. А?

– Не понимаю, – недоумевал тот.

– Ну, как колхоз организуется, так и повеселимся.

– А если не организуется?

– Будет колхоз, – твердо сказал Федор.

После довольно длительного раздумья, кряхтенья и почесывания в бороде Василий Петрович наконец произнес:

– Так и так.

Это значило не только то, что он согласен на срок свадьбы, но и вступит в колхоз.

– Цены нету папаше! – воскликнул Володя. – А я-то думал!..

– Что, непутевая голова?.. Ты «думал»! – Василий Петрович собрал в кулак рубаху на груди, прижал ее и тихим густым басом выдавил из себя: – Да я, может, душу свою напополам разорвал! Куда пойдем, как пойдем? Никто не знает… А решил так: куда вы, туда и я. Все равно деваться некуда… Трудно.

Федор с Володей понимали Василия Петровича. Федор уже хотел уходить, но спросил у Володи:

– Говорил папашке насчет заявления?

– Пока еще нет. Вчера-то, видишь…

Василий Петрович насторожился. Тогда Федор сел с ним рядом снова.

– Не надо только к сердцу принимать. Анонимка на тебя в район написана: арендовал под просо и скрыл от нас.

– Глупости. Я зерно сдал – хоть проверьте. И не скрывал я: Миша знал, Андрей Михайлович знал – сам председатель сельсовета.

– Так вот там написано: «Кочетов Василий Петрович – кулак».

– Как так – кулак? Постой, постой! – Василий Петрович вспомнил слова Сычева: «Нас с тобой кулаками считают». – Постой, постой! Мне уже один человек об этом самом говорил.

– Кто? – встрепенулся Федор.

Василий Петрович подробно рассказал о посещении Сычева прошлой ночью.

– Проясняется, – сказал Федор.

Он понял, что если Сычев произнес такие слова, значит, он знал о заявлении еще до приезда Некрасова, значит, нитка тянется из Паховки, а не из Козинки.

Дома Федор все взвесил, разложил по частям все происшедшее за последние дни и решил: «Дыбин начал действовать. Жил тихо несколько лет, а теперь, вот-вот только-только, начал „работу“. Все ясно. Кто кого – решат ближайшие дни». Оттого, что Дыбин показал свое лицо, Федору стало спокойнее – он уснул крепко и спал до обеда.

В те дни коммунисты спали три-четыре часа в сутки. Но и Дыбин, и Сычев, и Степка Ухарь тоже смыкали глаза только днем. Борьба шла тайная и жестокая, насмерть. Степка прибыл из Сибири в белохлебинский лес к сроку, теперь он днем сидел в тайнике под хатой одного из бывших бандитов, а ночью выползал и приходил в Паховку; тенью пробирался к Дыбину или подолгу стоял у дома Земляковых, притаясь в вишняке. Никто и не узнал бы теперь Степку Ухаря: он оброс черной бородой, щеки же и лоб были бледными до белизны, – белый человек с черной бородой! – сухой и кособокий после отместки за Федора, он ничем не напоминал бывшего удалого, разухабистого и бесшабашного Степку, когда-то ногами топтавшего Федора.

То были дни, когда жизнь не шла своим чередом – она кипела. И в этом клокочущем бурлении сталкивались надежда и отчаяние, любовь и ненависть, дружба и вражда, честь и коварство, преданность и предательство. Так кипящая вода очищается от вредных примесей.

Глава десятая

В следующую ночь, как было условлено, пришли в хату Андрея Михайловича Ваня и Федор. Совещание было коротким, без огня, в полной темноте. Никто не знал, о чем они говорили. Но утром, чуть свет, Володя Кочетов поскакал верхом в район с пакетом, на котором был короткий адрес: «Начальнику милиции». И еще, для всех неожиданно, объявили: общее собрание будет не в воскресенье, а завтра вечером, сразу после уборки скотины. Почему на два дня раньше намеченного срока – никому было не ведомо, кроме трех человек. Никто, кроме них, не мог знать, что лишние два дня работы Дыбина могут стоить дорого, что у него тоже все обдумано, что к воскресенью что-то может случиться.

Дома Федор передал Мише наган и сказал два слова:

– Так надо.

– А ты как же? – спросил тот.

– Есть, – коротко ответил Федор.

Он «закрылся» на все замки, ни с кем в тот день не разговаривал, на вопросы отвечал односложно и кое-когда невпопад.

Часов в десять утра Ваня с Матвеем Степанычем вдруг ни с того ни с сего вздумали ехать в Оглоблино закупать для магазина куговые корзины и гужи для хомутов. Провели там полдня, объезжая по улицам и скупая у кустарей по высокой цене. Казалось, ничего особенного в такой торговой операции не было: председатель сельской кооперации не раз так делал. У соседки покойной тещи Андрея Михайловича они отдохнули с полчаса и вернулись в Паховку с целым возом товара.

Ваня вошел в правление кооператива, перекинулся с Федором несколькими словами, и тот сразу же пошел домой. Там Федор прошел в вишняки и смотрел на притоптанный точок под старой вишней. Для него все прояснилось: смертный его враг ходит по пятам. И он теперь похлеще Дыбина. Многолетний вопрос «кто – кого?» встал неумолимо и безотлагательно. И тут же Федор вспомнил Тосю: здесь, под старой вишней, они однажды сидели с Тосей рядом тихо и спокойно; это место вытоптали начисто сапоги врага, жестокого и безжалостного.

Федор и в опасности все думал и думал о Тосе. Он даже пробовал ей писать, но тут же рвал лист на части. О чем писать? Звать? Не пойдет – не любит. Да и самолюбие не позволяло. Ругать и порочить? Она и сама сомневается – иначе не уехала бы, а ушла к Игнату. Ждать молча и безнадежно? Нечего ждать. Совсем нечего. И трудно вот так, без надежды. Каждый раз, вспоминая при этом Дыбина, Федор сжимал кулаки и зубы.

В те предвечерние, последние перед собранием часы он пробыл дома один, лежа на кровати. В иные минуты ему хотелось встать, пойти к Дыбину и пристрелить на месте. Но он и сам сразу же убеждал себя в том, что такого Федьки, какой был когда-то, уже нет, а есть коммунист, Федор Ефимович Земляков, который обязан думать о других, о Викторе Шмоткове, о Кочетове и им подобных. Обязан!Вот что было теперь стержнем жизни Федора, Вани, Андрея Михайловича и многих других. Но ему ни разу не пришла в голову такая мысль, которая примелькалась в газетах и поэтому потеряла первоначальную чистоту, – «Сначала общественное, а потом уж личное. Личное – на второй план». Он просто не смог забыть Тосю, он ее страстно и навечно любил и хотел, чтобы она была рядом, чтобы она поняла его. И вдруг мысль: «Научилась ли сама? Поняла ли Игната?» И тут же решение возникло само собой: «После собрания поеду к ней». Это решение несколько успокоило его. Он захотел подремать. Но зашел Ваня и поднял его многозначительными словами:

–  Пора начинать.Пойдем, Федя.

Федор, вставая, повторил эти слова:

–  Пора начинать.

…На сходку крестьяне шли в школу группами и в одиночку. Одни сначала заходили к соседу, беседовали, потом собирались по нескольку человек в какую-либо хату, делились слухами из соседних сел или новостями из газет, а уж после этого шли вместе; другие прямо из своей хаты направлялись к школе – так спокойно прошел по улице Василий Петрович Кочетов, а за ним циркулем прошагал Виктор Шмотков, что-то бормоча себе под нос и жестикулируя. Но недалеко от школы Виктор влился в одну из групп и произнес, казалось, ничего не значащие слова:

– Значит, пошли… Куды ж денешься!

Собирались медленно, нерешительно. Но каждый знал, что вопрос будет самый важный – «Как дальше жить?»

Поэтому вечером все взрослые мужчины и добрая половина женщин тесно набились в школу.

Женщины стояли особо, небольшой отаркой, прижимаясь друг к другу и неумолчно шепча между собой, Среди них, на голову выше, Матрена Васильевна Сорокина, повязанная праздничным платком в горошек. Мужики курили до одурения, отчего все предметы и сами люди казались сизоватыми, смутно вырисовываясь в дыму и чуть колеблясь. Пахло овчинами и потом. На потолке висела тридцатилинейная лампа с пузатым стеклом, то пригасая, то вспыхивая вновь и моргая, задыхаясь от недостатка воздуха.

Передние уселись прямо на полу перед столом, средние – плечо к плечу, приготовились слушать стоя, а задние стояли на партах, расставленных вдоль стен. Всем видно было место президиума, где пока что пустой стол с ведром воды на нем и жестяной кружкой.

К столу вышел Андрей Михайлович. Собрание дружно вздохнуло. Начиналось! Председатель сельсовета обвел взором собравшихся и тоже вздохнул, не удержался. Все волновались, но было тихо. Но как только Андрей Михайлович сказал первое слово «Товарищи!», все задвигались, прокатилась волна шепота. Он переждал чуть, до полной тишины, и произнес еще раз:

– Товарищи!

Все ждали, что он будет говорить вступительную речь и агитировать. Он же просто и коротко объявил:

– Надо выбрать президиум.

И каждому стало легче, потому что все пошло просто и обычно. Сразу же посыпались кандидатуры. Список кандидатов в президиум уже превышал десяток, а шум разгорался. Кто-то из заднего угла кричал:

– Почему Дыбина не записали? Я ж его прокричал два раза! Дыбина-а!!!

– Внесли и Дыбина! – так же громко ответил Андрей Михайлович.

– Не надо Дыбина! Доло-ой!

Наконец начали голосовать, споря и неистово ратуя за «своего» или «со своей улицы». Но тут пошло уже спокойнее. Только Виктор – шумоватый Виктор! – стоял на этом собрании молча и даже не поднимал руки ни за кого.

Матвей Степаныч спросил его, толкнув в бок:

– Ты чего же, Витька, не голосуешь?

Тот ответил угрюмо поговоркой:

– А по мне, хоть бы пес, лишь бы яйца нес, – и вышел с собрания.

Матвей Степаныч покачал головой и переглянулся с Федором. Тот моргнул ему и кивнул так, будто утешал: «Все обойдется».

В числе других голосовали и за Дыбина.

– Голосую! – объявил Андрей Михайлович. – Кто за Дыбина?.. Ни одного! Кто выдвигал – и тот не поднял.

Матрена Васильевна выкрикнула:

– Куцему зайцу – до хвоста!

От дружного смеха вздернулось пламя лампы, но сразу все стихло, будто веселье оказалось лишним при таком важном собрании.

Однако с первого круга президиум так и не выбрали – оказалось за двух кандидатов по равному количеству голосов, и надо было переголосовать. Переголосовали и успокоились, закурили все сразу. Когда Василий Петрович Кочетов, Иван Федорович Крючков и Федор Ефимович Земляков заняли свои места за столом, в школе было уже так жарко, что многие поскидали зимнюю одежду и запрокинули шапки на затылок или сдвинули их на ухо. В этот момент вновь вошел Виктор Шмотков и стал неподалеку от президиума (пропадал он минут двадцать).

Крючкову предстояло делать доклад. Он пошептался с другими двумя за столом. Решили: сначала председательствовать Василию Петровичу, а потом видно будет. Затем докладчик шептал на ухо председателю собрания повестку дня:

– О ходе кол-лек-ти-ви-за-ции… Понял? О ходе коллективизации…

Василий Петрович раза два пытался произнести про себя это слово, потом пробовал тихонько вслух, но ничего из этого не получилось – слишком новое и слишком трудное слово. Тогда он расправил бороду и бросил в собрание:

– Повестка дня – насчет колхоза.

Крючков начал доклад так:

– Товарищи!.. Откройте форточки, иначе лампа потухнет. Дышать нечем. – Потом в тон Василию Петровичу продолжал: – Повестка дня – насчет колхоза. Надо решить наконец, как дальше жить. Этот вопрос стоит сейчас в каждой хате, перед каждым из нас. – Он чуть помолчал и обвел всех взглядом. Он знал, что у каждого в уме стоит одно: «Как дальше жить?» Знал, что именно это и раздвоило крестьянина. А докладчик, молодой и сильный, обязан был ответить, убедить. Убедить в последний раз! Начал он с землепользования до революции. Кратко сказал, что в Центрально-Черноземной области – в Воронежской и Тамбовской вместе – два миллиона сто тысяч десятин земли было у помещиков, два миллиона – у кулаков, а четыре миллиона – у всех остальных крестьян. Каждая четвертая десятина принадлежала кулакам! Он еще говорил о том, что Советская власть передала всю землю крестьянам, что после гражданской войны и разгрома кулацких банд крестьяне стали жить лучше, чем до революции. – Лучше или не лучше? – спросил он у собрания.

– Лучше! – ответили ему дружно, и сразу же все заговорили.

Это был итог кратчайшего исторического обзора.

Потом Иван Федорович, дождавшись тишины, продолжал:

– Хотя и лучше стало жить, но к богатой жизни дойти так нельзя, – Он увидел на лицах явное недоумение (как так «нельзя», если стало лучше?) и отвечал на взгляды: – Нельзя! Единоличное хозяйство будет порождать кулаков, а мелкое хозяйство будет разоряться от падежа даже одной коровы или лошади и увеличивать кандидатов в батраки… Потише, товарищи!.. Беру два примера из нашей Паховки. – Собрание приумолкло. – Что такое – Сычев? Если ему дать идти и дальше тем же путем, как он шел, мы вернемся к старому, когда каждая четвертая десятина – кулаку. Это и будет означать возврат к капитализму. Где же наше спасенье?

– Да не шебарши ты над ухом, чертов сын! – шикнул кто-то на соседа, видимо, пытавшегося поделиться мыслями о том, где его спасенье.

– Где спасенье? – повторил Иван Федорович. – Только в том, чтобы землей владеть вместе, коллективно. Вопрос стоит так: или назад – к капитализму, или – в колхоз! – Это он сказал резко, как отрубил. И услышал дыхание собрания в полной тишине.

– У кого горит шуба? – вопросил бас из средины.

И правда, в школе запахло горящей шерстью. Завозились, зашуршали, загомонили. Кто-то стал забивать ладонью тлеющую шерсть, кто-то выругался без стеснения матом, кто-то с кем-то заспорил – не разобрать. Было ясно: попытка сорвать доклад в самом интересном месте сделана. Федор толкнул Ваню коленом в колено, тот легонько ответил тем же. Это значило – Федор сказал: «Смотри в оба», а Ваня ответил: «Смотрю в оба».

Чад от шерсти защекотал в носу. Андрей Михайлович распахнул два окна и приказал:

– Открыть двери!

Через несколько минут помещение проветрилось, окна и двери закрыли, и докладчик продолжал:

– Жалко, конечно, шубу. У кого же она горела? От цигарки шерсть не загорится.

Из плотной массы тел послышался четкий голос родного его дяди, дяди Степана, воспитавшего и вырастившего сироту-племянника в своей большой семье:

– Ванятка! Это ведь у меня шубу-то зажгли. Я ее снял и положил рядом, а они, идолы, зажгли – целый пук трута сунули. И не заметил – заслушался. Сижу себе на полу, а она зачадила. Вот сукины дети!

Федор сжал зубы, а Ваня зло прищурил один глаз. Но Ваня был здесь Иваном Федоровичем, докладчиком – он бросил спокойно шутку:

– Ничего, дядя! Хуже тому, на ком шуба висит, а тело дрожит…

– Давай говори, Иван Федорович, – сурово сказал Василий Петрович, привстав за столом. – Тихо! – крикнул он в собрание как приказ.

Иван Федорович продолжал:

– Так. На чем мы остановились? Остановились мы… на шубе. – Все заулыбались, – Раньше мы видели убитую лошадь и порезанную без цели скотину… Это было хуже… Шуба – пустяк: укус комара. Слушайте, дорогие товарищи! Нам кто-то мешает жить! – Он повысил голос. – Кто-то не желает колхоза, кто-то хочет, чтобы вы нищими стали. Слушайте, товарищи! – Он посмотрел на Виктора, и тот заметил этот взгляд. – Или назад, в старое, куда тянут Сычевы, или вперед, в колхоз, – больше нет путей. Мы на этом вопросе и остановились. Но я еще приведу один пример. Что такое хозяйство Виктора Ферапонтыча Шмоткова? Пала корова или лошадь – он разорен. Всю свою жизнь он идет под ручку с лихой бедой и беспросветной нуждой, к которой уже привык. А кто поможет?.. Сычев?.. Не поможет! Толкнет к гибели – ему нужны рабочие руки. Где выход для Виктора? Только в колхозе. А таких, как Виктор, большая половина села. Вы меня поняли?

– Поняли! – ответило собрание хором.

– Тогда я кончил доклад. Давай, Василий Петрович, переходить к вопросам.

– У кого и что наболело? – спросил Василий Петрович. – Давайте вопросы.

Первый вопрос, по предварительной договоренности в партячейке, задал Матвей Степаныч Сорокин:

– Что будет обсуществляться в колхоз?

Иван Федорович ответил раздельно, с короткими паузами:

– Лошади. Волы. Сельскохозяйственный инвентарь. Больше ничего.

По школе прошелестел сначала тихий шепот, потом он превратился в легкий гул и наконец в общий гвалт: все заговорили, заспорили и закричали. Слышался настойчивый голос одного из споривших:

– А кто же набрехал? Кто набрехал, язва?

В гомоне мало кто заметил, как Виктор протискался к столу и в общем ералаше заорал своим пронзительным тонким голосом:

– Пустите! Пустите меня!.. Как так? – спросил он в упор у Ивана Федоровича, тяжело дыша ему в лицо.

И тогда все увидели Виктора у президиума, лицом к лицу с секретарем партячейки. Стало очень тихо.

– Как так? А овцы, а коровы, а куры?.. А… телушка!!! – выкрикнул он с болью и ужасом.

Ваня смотрел ему в лицо, искаженное, разбитое бедой, и в тишине сказал:

– Да, Виктор. Только тягло и инвентарь – плуги, бороны, веялки. Ничего больше.

Многие поняли в этих словах искреннюю жалость к Виктору. А тот смял шапку в руках, опустив голову на грудь. Вдруг он неожиданно поднял руку с шапкой вверх, лицо его осенилось каким-то небывалым для Виктора вдохновением, он круто повернулся к собранию и дико закричал:

– За что же он, гадюка, меня убил?! Мужички! Что же это такое? Разори-ил!!! Детишек загубил, ирод!

Виктор на глазах у всех стал вдруг гордым, он вскинул голову, лицо его преобразилось в благородное и возвышенное. И он… начал «выражаться». Именно выражаться, изливать душу! С точки зрения многих присутствующих это была изящная словесность, исходящая из уст человека, одаренного недюжинным талантом, хотя и раздавленным тяготами жизни, талантом, вспышки которого проявились в минуты наивысшего напряжения. Лишь к концу блестящего выражения мыслей, через несколько минут, кое-кто из близко стоящих заметил, что Виктор с горя напился самогонки до самого высшего состояния, то есть до непоколебимой веры в свои собственные силы и способности.

Виктора было жаль до слез. В его необычном воодушевлении было что-то похожее на страшный плач израненной души. Но лучше бы уж он плакал – так жутко было его пробуждение. Лучше бы уж он плакал. Ведь были многие в таком положении. У тех, у кого в разных закоулках навалены куски и глыбы мяса, тоже подступал ком к горлу.

В прениях первым взял слово Андрей Михайлович, хотя и не очень-то он был речист на собраниях.

– Вот вы прослушали, товарищи, доклад. Лучше я не скажу – не умею, сами знаете. – Он неожиданно поднял руку и горячо выкрикнул: – Только до каких же пор мы будем волками жить – каждый на своей полоске?! – Потом протянул обе руки к собранию. – До каких пор будем душить друг друга на меже и биться с нуждой в одиночку! Советская власть дала землю… – Андрей Михайлович уже потерял пыл и сказал спокойно: – А мы хотим остаться рабами своей полоски. Нельзя так. Яснее ясного. Так я думаю, товарищи. А богатыми мы будем в колхозе. Ей-богу, будем, помяните мое слово.

Многие верили Андрею Михайловичу, но… боялись неизвестности.

Крючков и братья Земляковы наклонились друг к другу, перешептываясь: собрание шло хорошо, все было убедительно. Когда после речи Андрея Михайловича председатель дал волю «пошуметь промеж собой» (что он считал обязательным), Матвей Степаныч протискался к Виктору и защебетал ему на ухо:

– Витька! Не сумлевайся. Ну ошибка вышла у тебя – только и того. С кем грех не бывает. Думаешь, расстрел будет? Да ни боже мой! Это ж мы нарочно, чтобы остановить таких, как ты, дур… То есть того… Не сумлевайся. В колхозе помогнем. Оно отойдет. Ей-ей, отойдет с души.

Постепенно нарастал беспорядочный говор: сосед с соседом спорили и высказывали свои соображения горячо и громко. Но когда Василий Петрович, постучав предварительно кружкой о ведро, спросил: «Кто возьмет слово?», то никто не хотел говорить; всем казалось, что они уже высказались перед близко стоящими, и – хватит. Поэтому несколько минут не было желающих выступить в одиночку. Зато стало опять тихо.

И вот из тишины, из задних рядов послышался этакий вежливый и спокойный баритон:

– Товарищ Кочетов! Позвольте слово.

Дыбин держал поднятую руку. Из президиума председатель некоторое время не отвечал. Крючков решил принять бой сейчас: если отказать, то Дыбин сочтет это за бессилие и получит перед собранием явный козырь. Поэтому он и сказал Кочетову:

– Дай ему слово.

Бросил он эти слова резко и поправился на стуле, будто приготовившись вскочить в любую секунду.

– Не дам! – отрубил Василий Петрович.

– Дай, – строго повторил Крючков.

Василий Петрович зачем-то тихонько дернул себя за бороду, видимо с досады, отмахнулся как от мухи и нехотя объявил:

– Слово имеет товар… то есть… Дыбин.

Тот протискался на средину, поближе к президиуму, но к столу не подошел. Крючков поглядывал на него искоса, а Федор смотрел Дыбину прямо в глаза. Игнат был в белой сорочке и при галстуке, чисто выбритый, с пробором «набочок». «Красивый, черт», – подумал Федор, вспомнив с болью о Тосе, и почему-то потрогал пистолет в кармане. Он почувствовал, как Миша стал позади него и чуть-чуть притронулся к нему рукой – дескать, что-то сейчас будет. Матвей Степаныч протолкался от Виктора к столу и оказался позади Крючкова, волнуясь и вздрагивая, как перед кулачным боем. Никто не заметил одного: Андрей Михайлович очутился позади Игната и, казалось, спокойно приготовился слушать (видимо, в те минуты, когда Игнат пробирался к средине, тот и занял позицию).