Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Дружное семейство из восьми человек уже спало по разным местам, от пола и до печки.

Ваня долго лежал с открытыми глазами.

А утром он пошел к Андрею Михайловичу. Тот все так же жил одиноким. Правда, изба подновленная, выбеленная, вновь перекрытая, но сарайчиков уже не было – вокруг пусто. Видно, хозяйством не занимается. Да и какое хозяйство можно вести председателю сельсовета, не имеющему семьи? Даже ел он урывками, иногда и у чужих людей. Где там до хозяйства!

Андрей Михайлович встретил Ваню в дверях и стал его мять в своих могучих руках, приговаривая:

– А ну, как ты поплотнел? А ну, мускулы!.. От ты какой прочный! – После этого он скороговоркой, непохоже на него, проговорил: – Посиди чуточку. Я сбегаю. – И выскочил из избы. Через несколько минут вернулся с бутылкой водки и сказал, ставя посудину на стол: – Ради встречи!

Ваня не хотел обижать его и поэтому отпил два глотка, отодвинул стакан, оправдываясь:

– Почти непьющий. Только в торжественные праздники.

Андрей Михайлович просил его, настаивал и наконец, видя безуспешность своих хлопот, выпил полный стакан.

– Ну, будем живы! За встречу! – Он понюхал хлеб, закусил и только после этого поднял глаза на собеседника. Казалось, он был обижен и в то же время смущен чем-то.

Ваня задал вопрос:

– Какие новости на селе?

– Как тебе сказать… Хлебозаготовки – досрочно. Оставалось кое за кем, но «хвост» ликвидировал: помог Семен Трофимович Сычев. Он потом сам соберет с них… Ну, с налогом думаю в этом году управиться досрочно: народ меня знает, поддержит. Еще что?.. Кооператив богатеет – новый магазин построили. Избу-читальню выстроили новенькую. Ты пойди-ка, глянь: столы, читальня, для библиотеки отдельная комната, для самодеятельности – отдельная. Поди, поди, глянь! – самодовольно говорил Андрей Михайлович.

– Читаешь в читальне-то?

– Я? – недоумевающе переспросил Андрей.

– Да, ты. Что прочитал в этом году?

– Гм… Кодекс законов – назубок… А больше мне и нечего. Мое дело – руководить народом. Соблюдать законы.

– А главный закон Ленина знаешь?

– То есть какой?

– «Учиться, учиться и учиться»!

Андрей промолчал и с удивлением смотрел на Крючкова. А тот повторил:

– Учиться! Еще раз – учиться! И еще разучиться!

– Это ты – к чему, Ваня? – сурово спросил Андрей.

– Андрей Михайлович! – горячо воскликнул Ваня. – Стоишь на месте. Борьба приближается, а ты стоишь… Сычевы идут вперед, а ты стоишь. Обгоняют!

– И этот – учить, – проговорил Андрей, нахмурившись.

Наступило неловкое молчание. Андрей посмотрел на часы.

– Спешишь? – спросил Ваня.

– Уже опоздал, – ответил тот.

Они встали из-за стола и вышли на улицу.

– Заходи, – сказал Андрей, прощаясь.

Ваня смотрел на него молча, удивленно. А он пошел, понурив голову, слегка ссутулившись. И вдруг Ване стало не по себе – к горлу подступил ком, заныло внутри… Вот он, его и Федора первый учитель, повернулся и уходит. Уходит сильный человек, сильный, старший товарищ, первый большевик в Паховке. Уходит, не желая разговаривать. Хотелось крикнуть, остановить. Но что поделаешь, если не хочет разговаривать!

Ваня медленно пошел к избе Земляковых, к Зине.

…Зинаида жила одна. Сначала, когда она осталась без Федора и Миши, кое-как обрабатывала надел, сдавая исполу, ходила по людям полоть подсолнухи и просо. Потом поступила уборщицей в новую избу-читальню. Там она и пристрастилась к чтению.

Часто книга входит в жизнь человека незаметно, а у Зинаиды это произошло очень заметно. Бывает, живет в деревне девушка и кажется она всем обыкновенной девчуркой. Но вдруг, в один прекрасный день, все увидят: э! да она вон какая! Надела новую кофту – и уже красавица. А раньше девчонкой считали. Что-то похожее случилось и с Зинаидой: уборщица избы-читальни стала заведующей библиотекой. Будто новый человек появился за какие-то полтора-два года.

Заметил другую Зинаиду и Андрей Михайлович. Зашел он как-то в избу-читальню днем, когда посетителей бывает мало или совсем не бывает. Дверь была открыта. Он стал на пороге, осматриваясь вокруг, и не узнал избы-читальни – чистота, опрятность, на окнах кружевные занавески, лампы начищены до зеркального блеска; слева табличка – «У нас не курят». А у шкафа Зинаида просматривала книгу. Она стояла к нему вполоборота. Андрей видел у нее на шее пушок, нежный и густой.

– Что же стали? Заходите, Андрей Михайлович. Давненько вы у нас не бывали.

– Дела. Дела, Зина, – ответил он, войдя.

– То-то вот и оно. Дела-то разные бывают.

– Это как понимать?

– Так и понимать: разные дела. – Она вновь повернулась к шкафу и стала отыскивать какую-то книгу. Потом взяла ее и подошла к Андрею, говоря: – Изба-читальня для председателя – тоже «дела». Зашли бы, – сказала она, чуть смутившись, – побыли бы вечером, посмотрели бы, как мы тут… Книг у нас не хватает. – И вдруг смело, прямо глядя в глаза: – Книг не хватает, а вы денег не даете расходовать.

– Смета. Ничего не попишешь. И ничего не придумаешь.

– Сама смотрела: по смете не израсходовали.

– Ну? Тогда можно. Ты зайди-ка в сельсовет, подумаем там.

Зинаида ответила благодарной улыбкой.

«А брови какие! – подумал Андрей. – Она совсем-совсем другая».

– Что это вы, Андрей Михайлович, так на меня смотрите? – спросила она неловко.

– Вот… смотрю и… – Он не договорил, но глаз с нее не сводил. – Давно смотрю, – невольно соврал он.

Зинаида, отвернувшись в смущении, сказала:

– Ну вас! Нехорошо так.

И зачастил председатель сельсовета в избу-читальню. Вечером, после закрытия читальни, они вдвоем тихо шли по улице домой. «А чего тут особенного, – говорили на селе. – Он еще молодой вдовец, при должности, она – куда там! Да и года не особо велики: подумаешь, двадцать три! Это раньше – плохо, двадцать три девке, а теперь того… Куда там!»

Зинаида жила в своей избе одна, Андрей в своей – тоже один. Только стали люди замечать, что иной раз на одной из изб всю ночь висел замок. Тогда говорили просто: «Она у него» или: «Он у нее». И все. Это была чистая и открытая любовь, какую дай бог каждому. Зинаида полюбила Андрея со всей страстью. Да и Андрей души в ней не чаял.

Но Зинаида не писала Федору обо всем этом. Думала так: «Свадьбу сыграем – напишу. А может, и сам приедет погулять». В том, что свадьба будет скоро, она не сомневалась.

Андрей реже стал выпивать. Пьяного она выпроваживала его строго и не допускала никаких возражений. А он после этого не показывался к ней по нескольку дней. Зинаида сама никогда не делала попыток к примирению, ждала от него первого шага. И Андрей в конце концов делал этот шаг. Приходил, садился и молча курил. Ждал. Она, по обычному женскому правилу, которому никто не обучает, выдерживала его «в квасах» (по ее же выражению) и только потом уж забирала в свои страстные и горячие руки.

Но однажды, как раз в день приезда Вани Крючкова, произошла, казалось, непоправимая размолвка.

Федор прислал Зине горячее письмо. Он предостерегал от Сычева, горестно делился слухами о том, что Андрей близок к Сычеву, просил написать об Андрее подробно, называя его лучшим старшим другом.

А в тот вечер, когда Ваня беседовал с дядей, Андрей пришел к Зинаиде слегка выпивши.

– Ты что такая суровая? – спросил он шутливо, заметив сдвинутые густые брови.

– Опять пил? – последовал вопрос на вопрос.

– Опять пил, – пробовал отшутиться Андрей.

– У Сычева?

– У Сычева, – отвечал он, усмехаясь.

– На, читай! – бросила она ему письмо Федора. – От тебя не сумею скрыть… – И отвернулась к окошку.

Андрей читал. Мрачнел. Сначала читал вслух, потом – про себя. А окончив, опустил голову, облокотившись на стол и не выпуская письма из руки. После некоторого молчания он вдруг стукнул кулаком по столу и крикнул:

– Что?! Врагом заделали?!

Под окном прошел Виктор Шмотков. Он остановился, прислушался и пошел дальше. Его догнал Матвей Степаныч Сорокин и спросил:

– Мимо Земляковых шел – ничего не слыхал?

– Слыхал.

– Чего?

– Андрей Михалыч Зинку дрисирует.

– Дрисирует?

– Ага.

– Как было у них все хорошо, и вдруг дрисирует, – с сожалением сказал Матвей Степаныч.

– А как же: баб, их в руках надо держать! – как-то осанисто сказал Виктор.

– Ты уж! – односложно возразил Матвей Степаныч, зная, что Витькой командует его жена на каждом шагу, – Командир! – добавил он на прощанье. А потом обернулся и подозвал: – Витя, поди-ка сюда. – Когда тот подошел, Матвей сказал ему: – Мы с тобой ничего не слыхали. Понял?

– Понял. Могила!

Виктор никому не проговорился, и разговор в избе Земляковых остался тайной. Но Матвей, придя домой, сказал жене:

– Матрена, сходи-ка к Зине. Что-то неладно у них с Андреем.

А там, в избе, спор продолжался.

– Ты не расходись! – сурово и четко сказала Зинаида. – Не стучи кулаками! Ишь ты! «Сычев больше всех хлеба продает», – передразнила она. – Или со мной живи, или убирайся к черту к своему Сычеву.

– К какому такому «своему»?

– А зачем к нему пошел пить? Сколько времени не был, а теперь – опять?

– Пригласил. Просил. Не враг же он, – оправдывался угрюмо Андрей.

– Эх ты! Голова-решето! Забы-ыл!

– Что я забыл?

– Забыл, что дедушка Матвей снова – батрак. У кого? У Сычева. Ослеп ты… Забыл, кто Федю убивал?

– Та-ак? – протянул вопросительно Андрей. – А что следствием установлено, ты забыла? Так?

– Так! – отчеканила резко Зинаида. И еще раз повторила, повернувшись к нему: – Так! Я тебе сказала все. Уходи с глаз долой!

Андрей некоторое время помолчал, затем тяжело встал, подошел к двери, а уж там остановился и, не оборачиваясь, сказал тихо:

– Прощай.

Зинаида молча посмотрела на его широкую спину.

Андрей ушел.

Зина легла на кровать вниз лицом. Она не плакала, нет. Только осталась она снова одинокой.

Через некоторое время она села, опустив руки и глядя неподвижно в пол остановившимися, невидящими глазами. В таком положении и застала ее Матрена Сорокина.

– Пришла проведать… Э! Да ты что это… ки-исла-ая та-ка-я, де-евка-а? – протянула она.

На ней был серенький с горошками платок, завязанный под подбородком. Глаза у Матрены светло-серые, то чуть прищуренные, когда хитрит, то открытые и прямые. Нос чуть вздернут (была когда-то бой-девка!).

Зинаида не ответила на ее вопрос и не изменила положения.

– Аль от Федора что?.. Может – с Андреем?.. – настаивала Матрена, приглядываясь к Зинаиде, подперев двумя пальцами подбородок.

– И то, и то, – наконец ответила Зинаида.

– Ишь ты: и то, и то… Расскажи, Зина, – подумаем.

Зинаида угрюмо и коротко поведала о письме Федора и о разговоре с Андреем.

– И-их! Девка! Их, мужиков-то, в руках надо держать. Вот так! – Матрена заграбастала могучими руками воздух и сжала всеми пальцами, показав, как надо держать мужиков. – Дала взбучку – и хорошо! – Она подсела к Зинаиде, поправив узелок платка под подбородком, и продолжала: – Ну? Заскучала? Эх ты, дитятко мое! – Матрена вздохнула. – Давай-ка попоем. Оно и отлегнет.

Она откашлялась, развязала узелок платка и запела чистым, совсем не старушечьим голосом:

 
У зари у зореньки
Много ясных звезд…
 

Зинаида подхватила мягко и бархатно:

 
А у темной ноченьки
Их не перечесть.
 

Пели они тихо-тихо, не глядя друг на друга, как бы разговаривая песней.

Прохожие останавливались, прислушивались к тихому мелодичному напеву. И каждый думал: «До чего же хорош голос у Зинаиды! Подвезло Андрею: какую девку берет!»

А из избы Земляковых уже громче и тоскливее доносилось:

 
Кто мне эту звездочку
Может возвратить.
Кто мне мово милого
Может заменить.
 

– Так-то оно, мое дитятко, – говорила Матрена, уходя. – От песни-то душа мякнет. Протяжную пропоешь – вроде поплачешь, отлегнет. Веселую пропоешь – здоровей будешь… Ну, пойду. Старик-то пришел от Сыча, теперь заждался. Пойду. А насчет Андрея я тебе скажу так: поперхнулся он… Поперхнулся.

– Как это поперхнулся? – удивленно спросила Зинаида.

– А так. Попадет человеку в дыхательное горло что-нибудь аль косточка застрянет. Во-от. Выпучит тот человек зенки и смотрит на всех как полоумный. И никто сперва не понимает. А ему ни крикнуть, ни охнуть нельзя… Дак во-от. Подойдет он к кому-нибудь и подставит спину: дескать, бейте по хрипу, подавился, мол, добрые люди! Тогда и другим бывает понятно: лупить надо – спасибо скажет.

Зинаида слушала Матрену, не сводя с нее глаз, а та продолжала, уже держась за ручку двери:

– Он – малый-то дюже хороший, Зина. Подставит он когда-нибудь хрип, нагнется: «Бейте, мол, люди добрые! В дыхательную попало». Право слово, так и будет… Не горюй, девка, – обойдется. – Напоследок она добавила с достоинством: – Дай-ка вот я еще доберусь до него! Обязательно надо. Доберусь. – И вышла.

Зинаида снова осталась одна. Она села за стол, опершись на локти, и смотрела перед собой.

…Когда Ваня вошел к ней в избу, то сразу заметил, что лицо ее бледно. Казалось, она провела бессонную ночь. Но она обрадовалась ему, вскипятила чаю, оживилась.

– Давно видел Федю? – задала она первый вопрос.

– Давно, – коротко ответил Ваня.

– Ну как он? Как здоровье?

– Да ничего… Конечно, не так уж… Но… все лучше ему. Пишет – здоров. Да ведь я его давно уж видел.

– Чего уж там «ничего». После такого не скоро будет здоров.

– Будет, – уверенно сказал Ваня. Он постарался перевести разговор на другую тему: – Как у вас тут жизнь?

– Да подожди ты с нашей жизнью. Как женушка его? Расскажи про Тосю.

– Ну как? Хорошо.

– Да что из тебя слова не вытянешь! Ты стал какой-то…

– Какой?

– Суровый, что ль. Или нет – не суровый, а серьезный. Какая она из себя? Тося-то?

– Как тебе сказать? Хорошая. Я рад за Федю.

– Зарегистрировались они?

– Не знаю. Кажется, нет.

– А не бросит она его? Как думаешь?

– Нет. Не бросит.

Знала бы Зина все – не приставала бы к Ване. Но он снова решил переменить разговор и сказал сразу, без всякого перехода:

– Был у Андрея Михайловича.

И будто Зинаида услышала выстрел, а не слева Вани: она вздрогнула. Ваня заметил это и спросил:

– Ты что, Зина, сразу помрачнела?

– Нет… Я ничего…

– Нет, нет, Зина. Вижу. Рассказывай. Все рассказывай.

Так они поменялись ролями. Теперь Ваня просил ее рассказать, а она смутилась.

– Зина! Мы все уважаем Андрея Михайловича. Расскажи, – настаивал он.

– Только одной Матрене Васильевне рассказала. Никому больше не хотела. А тебе расскажу… Как другу.

Зинаида поведала о вчерашнем все, далее более подробно, чем Матрене. Закончила дрожащим голосом, сквозь навернувшиеся слезы:

– Ушел и… ничего… не сказал.

Ваня долго молчал, а потом тихо проговорил:

– Теперь и я понимаю, что значит «И этот учить!»… Ты успокойся, Зина. Вилюшки Андрея Михайловича заметили. Дядя говорил – в волкомпарте обсуждали… Успокойся.

Он утешал Зинаиду, а на душе было нехорошо: не то чувство собственной вины, не то жалость к Андрею – он пока не понял. И Зину жаль: такая хорошая девушка, а несчастна. Несколько раз он прошелся из угла в угол в раздумье: «Трудно все-таки достается счастье. А я хотел, чтобы оно само мне в рот влетело. Его, оказывается, надо… добывать. – Потом мысль: – А Федор? Добрый мой друг? Как же это я мог так подумать? До чего же я нехороший человек!» – казнил он себя мысленно. Потом остановился перед Зинаидой и спросил без обиняков:

– Ты Андрея сильно любишь?

Она кивнула.

– Люби! Хорошо, что любишь. И добивайся. Счастье, оно добывается… с боем, – И снова заходил по избе.

– Ваня! – обратилась Зинаида после паузы. – А ты… кого-нибудь любил? Или любишь?

– Я?! – Ваня деланно рассмеялся и увильнул от ответа: – Да кто меня полюбит.

– Тебя? Каждая полюбит.

– А ты меня полюбила бы? – шутил он. И сам удивился тому, как он просто и свободно держит себя с Зиной. Мелькнула мысль: «А с Тосей так не могу, робею».

– Нет, не полюбила бы.

– Почему?

– Я люблю другого. Андрея люблю. Навечно.

– Вот – и отлично. Не «каждая», значит… – Видимо, не желая углублять этот разговор, он пожал ей руку на прощание и попросил: – А письмо Федино дай мне, на денек-другой.

Она подала ему письмо, пожала обе руки сразу и, проводив за калитку, вернулась в избу. На душе у нее полегчало. Но ей так хотелось поговорить с Ваней еще: с ним все как-то просто, как с другом. Она долго сидела, задумавшись. Потом сказала сама себе:

– Он стал какой-то другой, Ванятка… Мы все стали какие-то… не такие.

Кто ж ее знает, что она под этим подразумевала?

Через два дня Крючков пошел в Козинку, в волкомпарт.

Много лет комитет партии помещался в одном и том же здании. Но Крючков не узнал внутренних комнат: полы крашены, в зале стояли рядами стулья, а между ними, в проходе, дорожки-коврики; в конце зала возвышался помост, на нем стоял большой стол, накрытый красной скатертью, а сбоку от него маленький столик, для докладчиков; на окнах гардины, по стенам портреты вождей. Крючков осмотрел стены, вошел в приемную, где сидел технический секретарь, и спросил:

– Мне товарища Некрасова.

– По какому вопросу?

– По важному. Я из совпартшколы. На каникулах.

– Смотри-ка! – пошутил секретарь. – «По важному». Так и доложу – «по важному», из совпартшколы.

Через несколько минут Крючкова позвали в кабинет секретаря волкомпарта Некрасова.

Письменный стол секретаря стоял у задней стены так, что сидящий всегда был лицом к посетителю. Длинный стол, накрытый красным сукном, приставлен к письменному буквой «Т». Вдоль стен стулья, на окнах гардины, как и в зале; справа от секретаря тумбочка, а слева этажерка с книгами.

Крючков снял фуражку и прошел к Некрасову. Тот внимательно посмотрел на посетителя, встал, протянул руку и поздоровался.

– Я – Крючков. Из Паховки.

– Будем знакомы. Слышал о вас. И о Землякове слышал. Знаю.

Некрасов работал в Козинском волкомпарте недавно – Крючков видел его впервые. Было ему лет сорок. Лоб у него прямой и высокий, а в зачесанных назад волосах белели ниточки седины. Две маленькие морщины, от углов глаз к вискам, создавали такое впечатление, будто он всегда присматривается, чуть-чуть улыбаясь глазами. Ване он понравился сразу, а слова «слышал о вас» расположили к доверию.

– Товарищ Некрасов, – начал Ваня.

– Можно: Николай Иванович, – перебил его секретарь.

– Вас, Николай Иванович, я вижу первый раз… И все-таки буду говорить об одном коммунисте, хотя самого меня еще только будут переводить в партию… в этом году.

– Давай прямо, без предисловий, – сразу перешел на «ты» Некрасов. – Про Вихрова?

– Да.

– Знаю – твой бывший наставник, знаю – хороший человек, честный, бескорыстный. Ты не утерпел. Иначе и нельзя. Правильно.

Крючков удивленно спросил:

– Вы все уже знаете?

– Не все. Хочу от тебя узнать больше… Вихров долгое время был единственным членом партии в Паховке, часто приходилось решать многие вопросы самому, а это перешло в привычку. Вот Сычевы-то и хотят его прибрать к рукам, с этими привычками и настроениями. Прибирают уже. Вот они какие дела. А теперь ты рассказывай.

Крючков подал письмо Федора к Зинаиде. Некрасов прочитал его внимательно и спросил:

– Еще что?

Ваня подробно рассказал о своих встречах с Андреем Михайловичем и Зинаидой.

– Понятно, понятно, все понятно. А как подействовало на него это письмо, твоя беседа, размолвка с Зинаидой?

– Говорят, молчит оба дня. Скучный.

– Запил?

– Нет, не пил вроде. Но точно не знаю.

– Запьет. Он себя чувствует одиноким… Чубатову он рассказал бы даже и о личной жизни. – Друзья они были. Но Чубатова нет – перевели в уисполком, а вот мне… пока не доверяет – нутром чую. Трудно с ним. – Некрасов легонько побарабанил пальцами по столу, глядя на задумавшегося Ваню, а затем отвернулся в сторону и снова заговорил, будто раздумывая при собеседнике: – Переход от нэпа потребует большого напряжения. К сожалению, не все это понимают. Вихров – тоже.

– Что же делать?

– Давай думать. На бюро он уже был. Вторично – пока не следует.

– А я хотел просить, чтоб его вызвали на бюро и пригласили нас с Зинаидой Земляковой. Мы хотели… договорились…

– Вы хотели ему доказать: любите, дорожите им. Хотите, чтобы он понял свои ошибки у вас на глазах, за один вечер? Даже за два-три часа заседания бюро? Так?

– Так.

– Вот тебе и «так»! – беззлобно повторил Некрасов. – Дело тут гораздо сложнее. Таскать члена партии каждую неделю на бюро не только бесполезно, а и вредно. Этак бюро можно превратить в «головомойку». Нельзя требовать исправиться или исправить что-то большое за одну неделю. Заставить «признать ошибки» не очень трудно, а научить, как понять эти ошибки, – посложнее… Посложнее. Да.

– Ну как же? – с горечью и надеждой спросил Ваня.

Николай Иванович пристально посмотрел на опечаленного юношу, вышел из-за стола.

– Вот как ты его уважаешь, – сказал он душевно. – Это хорошо, товарищ Крючков… Так вот слушай. – Ваня поднял глаза на Николая Ивановича. – Слушай. Я немножко, надумал… Ты и все Земляковы хотите ему добра. А разве народ, беднота не хочет этого? Хочет.

– Хотеть – мало. Надо что-то делать! – воскликнул Ваня.

– Вот и давай попробуем втянуть в это дело народ, бедноту.

– Как это – народ?

– Бедняков направить на него… Есть у вас там замечательная женщина, Матрена Сорокина: двумя словами убить может. Поговори-ка с нею… А Сычева надо по возможности осадить. Пора. Поговори-ка с его батраком, с мужем Матрены: пусть-ка он в суд подаст, за бездоговорную оплату. А я подошлю к Сорокину человека из батрачкома – пусть тоже поговорит, организует. Понял? И сам «подолби»-ка Вихрову за время каникул голову, этак понастойчивей. Подложи ему статью «О кооперации» Ленина. Так, Понял? Ты, Земляковы, Сорокины поклюете Вихрова малость, до болятки. Так. До болятки его, до болятки. Понял? Это раз. Потом он увидит, что Сычева осаживают сверху, и станет конечно же на сторону батрака. Это два. И – книга. Это три. А? Как ты думаешь?

Ваня повеселел.

– Не спеши радоваться. Дело трудное. Далеко он зашел, далеко, товарищ Крючков.

Расставались они как хорошие, старые знакомые. Николаю Ивановичу понравился этот умный, энергичный, серьезный парень.

Некрасов, прощаясь, некоторое время не выпускал руки Крючкова из своей, говоря:

– Хорошо, что пришел. На правильную мысль натолкнул. Спасибо. Да! А Земляков Федор скоро приедет?

– Наверное, месяца через два.

– Это тоже хорошо.

– Откуда вы его можете знать? Вы же никогда не видели Федора? – довольным тоном спрашивал Ваня.

– Я тут уже около года. Не видел, но слышал. Матвея Степаныча-то я знаю. И многих знаю из Паховки. Слышал о Федоре. И думал. Думал… Как тебя?

– Крючков.

– Да нет? Зовут как?

– Иван.

– Так вот. Думал, Ваня, думал. Работы предстоит много – надо заранее обдумывать… А когда кончаешь совпартшколу?

– Еще год.

– Не так-то и долго… – он хотел сказать – «ждать», но раздумал. А просто спросил: – К нам? – Ваня кивнул. – Это хорошо. В нашем полку прибывает.

А вечером того же дня Ваня писал Федору письмо, сидя у Зинаиды. Письмо получилось большим, на десяти тетрадочных листах. Вместе с Зинаидой они перечитывали его, поправляли и наконец переписали начисто. Теперь и Федор будет знать все о Паховке.

Андрей Михайлович Вихров приплелся к избе Зинаиды. Подойдя к окну, он увидел склонившихся над столом Ваню и Зину. Сжал челюсти и пошел прочь. Он зашел к Сычеву. Спросил коротко:

– Есть?

– Как не быть! Для вас завсегда, – залебезил Семен.

Но с ним Андрей больше не разговаривал. Пил и молчал… И ушел он молча, не попрощавшись, слегка пошатываясь.

Глава двенадцатая

До окончания курсов оставалась неделя. Все готовились к выпускному вечеру: в общежитии стоял невообразимый ералаш – кто-то пел, кто-то декламировал стихи, кто-то заучивал вслух роль из комедии, и каждый слышал только самого себя. Такое может быть только в общежитии, где привыкли друг к другу и к постоянному шуму.

Федор, сидя на кровати, вполголоса «держал ответную речь» от имени выпускников. Предложенный заведующим курсами текст он держал перед собой:

– «Товарищи! Мы, счетоводы, должны быть тесно и прочно связаны со строительством новых путей, которые…»

Но, вдумавшись, он плюнул и так же вполголоса сказал:

– Без души выходит… «Тесно и прочно»… «со строительством новых путей, которые»… Надо же! Ладно, и без этого листа скажу.

Он лег на кровать – и в мыслях сразу возникла Тося. У него всегда так получалось: стоит только появиться свободной минуте, как Тося тут как тут, и тогда он уже ни о чем не мог думать, кроме любимой. В тысячный раз он спрашивал: «Поедет ли со мной в деревню?» После раздумий он решил окончательно: «Получу свидетельство и – сначала к ней, а потом уже в Паховку». Он так мечтал о Тосе, так ждал встречи, что в последние дни затосковал.

А Тося неожиданно приехала сама. Она несмело постучала в дверь общежития. Длинный Епифанов, подражая содержателю «клуба» Климову, протянул:

– Милости просим! Ваши головные уборы!

Она остановилась в дверях, улыбающаяся, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы. Ребята притихли.

Федор дрогнувшим голосом произнес удивленно и радостно:

– Тосенька-а!

– Федя!

Она, забывшись, машинально поставила чемоданчик на первую попавшуюся кровать и шла к Федору, не сводя с него глаз, не видя ничего вокруг. Села около него, взяла его ладонь в свою. Федор ощутил, что рука ее слегка дрожала. А он остолбенел от радости.

Епифанов скомандовал ребятам одними глазами: «Выходить!» Все жители комнаты поодиночке тихонько вышли, оставив Федора с Тосей.

– Приехала, – наконец-то сказал он.

– Приехала.

Всегда они не очень-то были разговорчивы. А о любви и совсем не говорили, будто боясь затронуть что-то большое и необъятное, заполнившее их.

– Ты здоров? – спросила Тося, заметив, что его лицо все еще бледно.

– Лучше быть не может! – весело ответил Федор.

– А я… боялась…

– Чего?

– Думала, болеешь. Ну вот и хорошо.

– Хорошо.

Кудряшки Тоси были близко-близко от него. Вся она родная и желанная… Он взял ее голову обеими руками, повернул к себе лицо и… целовал, целовал, целовал.

Тося смотрела на него счастливая: Федор такой нежный и ласковый.

– Ух ты… такой… – прошептала она.

– Какой?

– Хороший.

Тося прожила у него всю неделю. Почти все время она проводила с Федором: ходили в лес, в кино, в театр, на речку. В комнате общежития на каждой тумбочке появились цветы. Даже самые небрежные ребята стали убирать кровати аккуратно (Тося придет). И она появлялась опрятная, стройная и улыбающаяся, Федор гордился ею и был счастлив.

Лишь в последний день, перед отъездом, она спросила, как казалось Федору, о самом главном:

– Значит, ты решил: в Паховку?

– Да.

– И я туда. Куда ты, туда и я.

– Тося! – воскликнул он благодарно, прижав ее к груди.

– Угу! «Тося»! – шутливо передразнила она.

– Ладно. Хорошо.

А Тося шептала:

– А я тебе что-то скажу-у!.. Экстерном сдала за второй курс. Василий Васильевич помог… За один год два курса одолела. Теперь студентка. Вот кончу и – в Паховку, врач – с высшим образованием.

Федор вскочил от удивления и восхищенно протянул:

– Вот это да-а!.. А чего же молчала, не написала?

– Это я тебе сюрприз припасла. А что к концу встречи сказала, так это… ну… чтобы ты оставался и без меня веселым.

– Тосенька!.. Какая же ты молодчина!.. Но только в Паховке-то нет больницы. В Козинке есть, за семь километров.

– Будет и в Паховке когда-нибудь – не через год, так через два. (Ей все казалось легко и просто.)

– Может, и будет… – Федор задумался: «Будет ли? Невеселое письмо получил из села… Да и приедет она не раньше, как через два года… почти через три. Долго!»

Но Тосе он ничего о том не сказал – пожалел, не захотел тревожить любимую в часы расставания. Так они, жалея друг друга, все-таки что-то недосказали.

Уезжали они в один и тот же день: Тося – в Тамбов, Федор – в Паховку. Он, проводив ее, долго еще стоял на перроне, смотрел вдаль, туда, где скрылся поезд. Заныло сердце: надолго расстались! А вдруг этой самой больницы и не будет? Тогда что?

…Добрался он со станции в Паховку с попутной подводой чужесельца. Дошел до своей избы и остановился в раздумье.

Вот он снова у своего дома. Здесь он прожил в бедности и сиротстве при живых родителях, здесь плакал в детстве, ожидая отца, здесь же и простился с ним, не потеряв к нему сыновней любви. Здесь жил он, Федька Варяг, отчаюга и вор, здесь же и умер один раз. Варяга больше нет! И в селе его уже не называют так даже заочно, а по-другому – Федор Ефимович… Здесь он когда-то воевал за землю с Кучумом и Дыбиным. Здесь когда-то Андрей Михайлович «починил» рассохшееся колесо его жизни. «Хорошо, – подумал он, – что есть такие люди, как Андрей!» И сразу же стало горько на душе: жаль Андрея.

В ночной тишине он одиноко стоял у окна родной избы. И эта тишина села показалась ему настороженной, неспокойной. Слишком уж тихо. Как перед бурей. Ни звука!

Он постучал.

– Кто там? – спросила Зинаида, подойдя к окну.

– Я, – тихо ответил Федор.

– Да кто ты есть?.. Кто же там? – шептала Зинаида. – Уж не Андрей ли? Не может быть.

– Зина, открой! – громче сказал Федор.

– Федя! – закричала она вне себя и выбежала на крыльцо. – Пойдем. Пойдем, родной мой.

Он вошел и стал посреди избы. Зинаида положила руки ему на плечи, посмотрела в лицо… Как оно изменилось! Глубокие глаза стали больше и умнее, взгляд взрослее, мужественнее, но зато и ласковее. Появились две ранние морщинки на лбу. Но сестра оставалась такой же смуглой и родной, напоминая отца. Зинаида крепко обняла его, а он гладил ее голову.

Успокоившись, они сели за стол рядом. И до самого рассвета говорили. Никогда еще Федор не беседовал с сестрой так, близко и любовно. И никогда, никогда за всю жизнь Зинаида, как казалось ей, не любила так брата, как сейчас. Понял Федор в ту ночь, что он всю жизнь хотел правды, но не знал, где она. И вот теперь все ему ясно. Поэтому и сказал Зинаиде:

– Я знаю, что делать.

– Тебе надо сначала отдохнуть. – Зинаида подумала и забеспокоилась: – Да и связываться как?.. Убьют. Вон Сычев за три года нажил пять коров, своего пастушонка держит, мельницу, маслобойку… работники. Их тут таких два двора, а остальные – либо в одном положении, либо беднеют. И все, Федя, дерутся из-за земли. Как к ним приступиться? Как приступиться? – повторила она. Видно, много думала об этом.

– Жить так мужику нельзя… по-волчьи, – твердил Федор.

– Они ж от земли и зверьми становятся: что ни больше ему земли, то – хуже. – Помолчав, она добавила осторожно: – Сычев от Дыбина письмо получил, из тюрьмы. Будто год еще отсидит – и выпускают… А может быть, народ и зря болтает.

Федор стал во весь рост. Глаза загорелись, сверкнули. Он пятернею заправил волосы назад и проговорил:

– Снюхались. Старые и новые снюхались. – Он сел снова на лавку и тихо еще раз сказал: – Старые и новые…

А ночь кончилась. Рассвет крадучись заглядывал в окошки.

Федор спал.

Бывает в деревне всегда так: приедет сельчанин из других мест в родную деревню, и к нему идут в избу группами и поодиночке – узнать новости, посмотреть, какой он стал, покалякать о том, как люди живут на стороне, и объявить свое почтение. В таких избах целый день висит табачный дым, а двери почти не закрываются до тех пор, пока проведают все.