Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

– Матвей Степаныч! Запрягать тройкой! Тройкой, чтобы всех обогнать!

– Кого запрягать? – непонимающе спросил Матвей.

Федор кивнул головой на Сычева.

Матвей бросился со всех ног во двор Сычева.

– Куда-а!!! – рявкнул тот.

Дед не остановился. Сычев побежал за ним, прижав локти и переваливаясь по-медвежьи. Федор метнулся туда же.

Пара коней была почему-то в сбруе. Когда дед Матвей вывел их из-под сарая, хозяин вырвал поводья из его рук и дико закричал:

– Граби-ить?! Среди бела дня граби-ить! Карау-ул!!!

Федор вынул из кармана пистолет, наставил на Сычева в упор и резким голосом приказал:

– Отойди!

Матвей рванул поводья к себе и стал запрягать торопясь. Сычев опустился на солому среди двора, там, где и стоял: от обиды, страха и бессильной злобы у него подкосились ноги.

– Вот так, Семен Трохимыч, – скороговоркой «утешал» его Матвей. – Вот так и посидите спокойненько. – И спешил, спешил… – Хватит пары? – спросил он у Федора. – Кони добрые, рысаки!

– Хватит, – ответил Федор, влезая в тарантас.

Матвей гикнул, ударив кнутом лошадей, и с места помчался галопом.

В поле дорога еще не установилась, было грязно, поэтому пришлось скакать по обочине. Матвей гнал лошадей не жалея. Тарантас бросало из стороны в сторону.

Выскочили на пригорок. Было уже видно, как впереди и сбоку скакали верховые, прямиком по пашне, и бежали люди с кольями и дубьем. Но каждый жалел все-таки свою лошадь, а у Федора и Матвея было преимущество: они не дорожили лошадьми в тот час. Доскакали до лощины. Лощиной, по целине, ехали еще быстрее. И наконец увидели козинцев: там и сям они спокойно и лениво размеряли землю на полоски. Тарантас выскочил на пригорок, в конце лощины.

– Зови вон тех, – сказал Федор Матвею, указывая на двух ближайших от них крестьян.

– Эге-ей! Лапотки-и! – закричал тот, махая шапкой. – Суда-а!

Те двое оглянулись, посмотрели вокруг, потом что-то поговорили между собой и не спеша пошли к тарантасу.

– Ну, вы! Тыквоеды! Аржаные корки! Какого дьявола переваливаетесь. Живо! – надрывался в нетерпении Матвей, поглядывая в сторону все сгущающейся толпы, неумолимо движущейся из Паховки.

– Ты что дразнишься? – спросил сердито один из подошедших. – Чего глотку дерешь, как резаный? Ишь ты! Сел на тарантас и думаешь – царь? «Тыквоеды»!

– «Корки»! «Аржаные»! Подумаешь! – вступил в разговор другой крестьянин, в иссохшей овчинной жилетке и огромных растоптанных лаптях. – Что-то ты: исправником смотришь, а у самого заплат – на три деревни хватит и на два хутора останется в запас.

– А кто же вы, как не…

– Хватит, – скомандовал Федор. – Ты – в жилетке! Держи лошадей. Ну!

– Ну держу. Ну. А дальше?

– А ты, – обратился Федор ко второму, – беги стрелой к своим и скажи: «Паховцы скачут сюда пьяные. Бить вас скачут. Землю отнимать».

Мужик попятился, зачем-то застегнул ворот рубахи и поправил конопляный поясок пониже живота. Казалось, он собирался бежать.

– Постой, – остановил его Федор. – Скажи: собраться сюда, ко мне. Быстро!

Тот побежал, отбрасывая лаптями шлепки еще не высохшей земли.

– А ты кто же будешь? – спросил оставшийся крестьянин, держащий лошадей.

– Я? – переспросил Федор.

– Из губернии, – перехватил Матвей. – А ты думал – хвост собачий! Из губернии. Прямо из Танбова и – суды.

– Брешешь ты, – выразил сомнение козинец. – Из губернии с портфелями ездют.

– А тебе что: обязательно надо, чтобы из губернии? – спросил Федор. Не дожидаясь ответа, добавил: – Будешь лошадей держать и… слушать, что буду говорить.

– Ты лучше не спрашивай ничего. Когда вас кольями дубасить начнут, то не спросят – из губернии ты аль из волости. А прямо по челке и вперехрест. Понял? – убедительно пояснил Матвей Степаныч.

– Оно так, – нерешительно согласился мужик, – Вот они и наши. Почти все топают.

Козинские крестьяне собрались около Федора и удивленно смотрели на него. А он сказал тоном, не допускающим никаких возражений:

– В драку не вступать. Не убегать – побьют: пьяные. – Он вышел из тарантаса и указал вправо: – Вот тут станьте все, подальше от лошадей, чтобы не пугались. Давай заходи.

Тот крестьянин, что бегал собирать односельчан, сказал уныло:

– И на кой ляд нам земля эта, если оно так выходит.

Остальные молчали, сгрудившись небольшой толпой. Но вдруг один из козинцев крикнул:

– Кто с лопатами и с сажнями, заходи наперед.

– Цыц! – цыкнул на него Федор. – С лопатами и сажнями – назад!.. Матвей Степаныч, иди к своим. Сам понимаешь.

– А ты держи лошадей хорошенько… «губернатор», – сказал Матвей и затрусил туда, где Андрей собрал около себя группу, которая росла по мере того, как подъезжали и подходили другие, отставшие.

– Стой! – крикнул Андрей. – Что хотите делать?!

Но толпа обтекала его и, с криком и руганью, быстро плыла по полю.

Вот Виктор Шмотков подскакал к козинской группе, а за ним – ватага пьяных, что вывалились со двора Сычева. Подвалила вся толпа – бурлящая, возбужденная. Кто-то пронзительно-высоко крикнул:

– Бе-ей!

Виктор поднял ось и рванул повод. Но лошадь покрутила задом и – ни с места, будто кто-то ее держал. От этого Виктор еще пуще взбеленился, спьяну, не глядя лошади под ноги, и заорал:

– Гра-абю-ут!!! Бей-ей!

Позади Виктора – выстрел. То Андрей выстрелил вверх и, заскочив наперед, крикнул:

– Стоять, мать вашу…

На секунду все замерли. Паховцы и козинцы были уже близко друг от друга, метров на пять-шесть. И в этот момент из средины козинцев вышел Федор и стал между толпами. Стало тихо. Отчетливо пел в небе жаворонок. Многие подняли головы вверх, будто первый раз в жизни услышали волнующую трель.

А Федор спросил негромко:

– С кем это собрались воевать, товарищи? Уж не со мной ли опять?

Никто не ответил. Один из «воинов» пьяно попробовал крикнуть:

– Бе-ейтя!..

И слышно было всем, как этого крикуна кто-то из соседей шлепнул чем-то по рту так, что послышался смешной звук, похожий на «поп-п!».

Андрей привстал на стременах и приказал:

– Ра-асходись!

Вот задние потащились к дому, передние зашевелились, потихоньку опуская колья на землю, меж людей, так, будто и не было у них никаких кольев. Виктор Шмотков тоже хотел опустить свою ось, но решил: «Пригодится дома, на загородку». И стал поворачивать лошаденку. Но – странно! – она ни с места. Глянул Виктор вниз и увидел: Матвей Сорокин держал его лошадь за узду ремешком, которым всегда подпоясывал свои порты. Дед смотрел на Виктора снизу вверх и сердито сказал:

– Ты! Вояка! На врага, что ли, собрался! Охальник! Бесстыжие глаза!

Виктор нагнулся, чтобы отцепить ремень деда, но тот выдернул из кольца удил ремешок и больно хлестнул им по заду Виктора. Ударил Матвей Степаныч изо всей силы, хлестко, сопровождая назиданием:

– Это тебе, Витька, на память рубец останется: к своей земле задом не прирастай крепко. А то, ишь, зад-то у тебя колючий – норовишь прилипнуть, подкулачник. Вот так! – И еще раз хлестнул.

Оно и не так уж больно показалось Виктору, как стыдно. И сказать нечего. Сразу из Виктора выскочил весь хмель, а с ним вместе выскочила и смелость.

А тем временем, когда бабы и ребятишки бежали следом за пьяными, Зинаида кричала:

– Бабоньки! Бабоньки! Стойте! – Она обернулась лицом к ним и, подняв руки, крикнула: – Стоять!

Женщины остановились, тяжело дыша. Впереди всех – сухая, изможденная Алена Шмоткова, жена Виктора. Подол юбки у нее был подоткнут, обнажая костистые ноги до колен, в руках она держала половую тряпку, мокрую и истрепанную (должно быть, мыла полы, да так и выскочила). Глаза у нее бегали из стороны в сторону, платок сбился. Алена выкрикнула:

– До коих пор он, сука, будет поить наших мужиков?!

– Тихо! – крикнула и Зинаида. – Бабоньки! Слушайте. Там Андрей и Федор: они не допустят драки. Не бегайте туда. Не надо.

– Своих мужиков проучить надо! – кричала неистово Алена.

– Насчет своих – дело ваше. А туда не надо бегать. Бабоньки, или уж мы дикари какие? – увещевала Зинаида, – Не надо.

И все остыли. Только Алена кипятилась:

– А Сычу я в глаза плюну! Плюну, ироду!

Но вот из-за пригорка показались сначала пешие, группами, а потом и конные. Впереди, на тарантасе, ехали шагом Федор и Матвей Степаныч. Позади всех верхом – Андрей Михайлович.

– Эй, вы! Супостаты! – «приветствовала» Матрена Сорокина. – Налили буркалы-то да и сбесились. Палки на вас нету, заскорузлые черти!

«Воины» шли молча, даже и не возражая против того, что они «супостаты». Виктор Шмотков угрюмо опустил голову. Ноги у него болтались низко, почти над землей (так мала была лошаденка и так длинны были ноги), а ось он держал под мышкой. Его супруга подскочила к нему, перехватила удила и с силой потащила его с лошади, крича:

– Ах ты ольшина сухостойная! А ну слазь, шкелет! – Она стащила-таки его сверху и начала молотить мокрой тряпкой по лицу, приговаривая: – Ах ты идолище! За водку готов родной матери сиську отгрызть, подлюга пьяная! – и лупила так звучно, что шлепки эти разносились далеко по полю.

Какие там жаворонки! Их уже никто не слушал.

Некоторые женщины вместе с Матреной Сорокиной хохотали, некоторые угрюмо пинали мужей кулаками в спину и что-то тихо приговаривали. Очень здорово приговаривали, так здорово, что писать об этом невозможно.

А Зинаида дождалась Андрея. Он соскочил с лошади и подошел к Зинаиде. Она посмотрела добрым, благодарным взглядом. Андрей понял эту молчаливую благодарность. Он взял руку Зинаиды в свою, посмотрел на эту руку, пожал и, не поднимая глаз, задумчиво спросил:

– Простила?

– А чего прощать-то, чудак ты этакий?

– Да как же… Все-таки…

Зинаида уже весело рассмеялась и сказала:

– То ли мне тебя прощать, то ли тебе – меня.

– Это ты… насчет Ванятки Крючкова?

– Что-о? – недоумевающе пропела Зинаида. Лицо ее покрылось краской. – Что ты сказал?

– Я ж думал… что у тебя с ним… тогда-то…

Зинаида вскинула на него неистовый взгляд и вдруг отрезала:

– Дурак ты, хоть и председатель сельсовета! – и пошла прочь. Потом обернулась, дождалась, когда он подойдет, и сказала: – А за нынешний день и… за все, за все… спасибо тебе, Андрей. Езжай теперь. Ну! Езжай, что ли. Чего стоишь?

– Значит, дурак. Та-а-ак… – Андрей вскочил в седло и галопом умчался в степь.

А Зинаида села на старую, прошлогоднюю солому и следила за ним до тех пор, пока он скрылся с глаз. Потом легла вверх лицом и смотрела в небо. «За что обидела? Дура я, дура! – думала она. – Да и что же он чудак-то такой, мой хороший!» Чему она улыбалась, и сама не знала: то ли тому, что над нею было светло-голубое, весеннее, звучащее небо, то ли оттого, что тепло разморило молодое тело, то ли оттого, что пахло весенней землей, могучим и родным черноземом. И радостно ей было и грустно.

Весна, весна! И кто ж тебя знает, как это ты умеешь заворожить людей, что они начинают улыбаться, когда ты приходишь на беспокойную землю, еще не обсохшую от борьбы с расквасившейся и разбрюзгшей зимой, еще отряхивающую свое платье капелью, но уже звенящую, журчащую, веселую и поющую. Только ты, весна, можешь сотворить такое с человеком, что у него сливаются воедино противоречивые чувства и наступает веселая и радостная, теплая грусть. Волшебница ты, весна, скажу я тебе по душам!

Только Семен Трофимыч Сычев не замечал в тот день весны. Он все так же сидел посреди двора, на той же соломе. Больше часа прошло с тех пор, как Федор и Матвей ускакали. Уже и лошадей привел Матвей, отпряг их, остудил проводкой, протер жгутом соломы, все делая по-хозяйски, и поставил в конюшню. Уходя, Матвей сказал вежливенько:

– Извиняйте, Семен Трохимыч, за превышение власти. Федор Ефимыч, они знают, что и к чему.

Ничего не ответил Семен Трофимыч. Он продолжал сидеть на том же месте и тогда, когда Андрей ворвался во двор верхом, прямо из степи, возбужденный и взвинченный. И на него Семен не поднял глаз.

– Сычев! – окликнул его Андрей.

– Что еще? – сипло, не своим голосом спросил Семен Трофимыч.

– Если ты, – начал зло Андрей, – еще раз сделаешь так, то… – он сжал зубы и процедил: – Пороть буду! – И потряс плетью. – Пороть, как куцего на перелазе!

– А может, у нас не царская власть? – тоже зло, смотря в одну точку, возразил Сычев, ничуть не испугавшись.

– А я выпорю так, что никакая власть не увидит. Понял ты меня или нет?

– Нет, – ответил Сычев.

– За это самое, за нынешнее, в тюрьму бы тебя. Да «замазал» ты меня своей водкой… Долго мне отмываться… А повторяю: если что – выпорю. – И выскочил со двора.

Андрей проскакал мимо Виктора и Алены, не заметив их в возбуждении. А те шли рядом. Алена вела лошадь и мирно говорила:

– Кому поверил! Сычеву! Не связывайся ты с ним, Витя.

– Должно быть, так, – соглашался Виктор, сам не ведая – надолго ли.

Глава четырнадцатая

Так в ту весну Семену Трофимычу и не дались в руки дорезки. А тут еще Андрей Михайлович «отбил» пастушонка, назначив его рассыльным при сельсовете: пришлось брать мальчишку из другого села. Матвей и не помышлял о том, чтобы возвращаться к хозяину. Больше того, Федор, Матвей и Андрей – все втроем, вместе, купили в складчину одну лошадь. Федор кормил ее и обихаживал, Матвей с Андреем пахали и сеяли: так и обработали помаленьку все три своих надела. Матвей Степаныч повеселел. Как же – своя лошадь! Хоть и не битюжанка, а работать вполне можно. К тому же батрачком взыскал с Сычева за бездоговорную работу и передал Сорокину триста рублей. Веселая весна была для Матвея Степаныча.

А Семен Трофимыч и сеять выехал один. Свой надел он засеял по зяби, сеялкой, за два дня. Можно бы было взять исполу надела два-три, но Сычев не стал этого делать. Отсеявшись, он вместе со старичком мельником ночами перемерил запас хлеба во всех трех амбарах, что-то потом подсчитывал, сидя в горенке, прикидывал. Затем сказал Лукерье:

– Три года можем продержаться со всем хозяйством. А там видно будет.

– Аль уж и хлеба продавать не будешь? – спросила Лукерья.

– Ни фунта, – коротко ответил Семен Трофимыч, не распространяясь и не углубляя разговора.

– А денег где брать? – несмело спросила жена.

– Говорю, три года продержимся. И все.

На том и закончился семейный разговор на эту тему.

Но как только начали пахать пары, летом, Семен Трофимыч затосковал. Он стал еще более скучным и… не утерпел: «нахватал»-таки еще шесть десятин и засеял озимыми – часть исполу, часть в аренду. «Эта культура надежная – верное дело», – думал он. Не мог он без земли, тянула она его к себе, как могучий магнит, и Семен Трофимыч был уже не волен – он был пленником земли. Но хлеба все-таки не стал продавать – остался верен своему слову. «Есть в амбаре – будет и в кармане», – повторял он про себя старую, как земля, пословицу.

Так и прошло то лето для Сычева – в хлопотах и трудах. Он часто задумывался. Видел: берут силу на селе те трое – Федор, Андрей и Матвей, осаживают его неприметно. Но он не понимал, как оно дальше будет. Пробовал читать газеты, но и там ничего толком не увидел – как оно все получится и к чему вдруг перестали дорожить богатым крестьянином. А спросить не у кого – он все так же был одинок, как старый дуб около опушки леса. Иной раз ему хотелось пойти в сельсовет и сказать: «Андрей Михалыч! Помоги разобраться. Куда все идет? Почему так? Где же хлеба возьмут рабочие, если все такие, как я, перестанем сеять?» И тогда он бросал взгляд на Федорову избу, мрачно сдвигал брови и мысленно говорил сам себе: «Друг моего врага – мой враг». Так за все лето Семен Трофимыч и не сделал шага, чтобы поговорить с Андреем по душам. А что думал о нем Андрей – неведомо. В то, что передавал от Андрея когда-то Матвей, Семен Трофимыч не очень верил. Но он знал: с Федором у председателя дружба прочная – Федор почти ежедневно бывает в сельсовете или у Андрея в избе, или сидят они вдвоем у Федора.

С виду село казалось спокойным, тихим. Все те же прелестные сизые степные вечера накрывали Паховку, все та же глазастая луна медленно осматривала соломенные крыши, все тот же осенний дождичек-моросей расквашивал чернозем и обмывал озимь, все так же дымили ранними утрами трубы с тем же кизяковым запахом, как и всегда, все так же трудились крестьяне на своих полосках. Но внутри села, незаметно для постороннего глаза, что-то такое творилось беспокойное. Беспокойно жил Сычев Семен Трофимыч, напряженно жили и Федор с Андреем. Только Матвей Степаныч Сорокин, казалось, не унывал. Он часто ездил на своей лошади на свою полоску – посмотреть, полюбоваться, порадоваться.

В таких случаях он даже разговаривал и с лошадью и сам с собой. Почему не поговорить, если тебя, кроме суслика, никто не слышит в поле?

Как-то ведренным ясным осенним утром Матвей Степаныч приехал на озимь. Стал на краю полоски и залюбовался. Иней от легкого ночного морозца покрыл поле и серебрился шустрыми блестками. Была та осенняя полевая тишина, когда ни птица, ни зверек не издают ни единого звука, когда воздух не шелохнет, а дым из дальних, чуть видных с поля труб стоит столбами, тянется до неба. И село издали кажется тогда сказочным изваянием из многочисленных сине-белых колонн, величественных и могучих. А рядом – ковер заиндевелой озими, встречающей восход солнца. Есть своя, незабываемая прелесть в поле осенью.

В такое утро и стоял Матвей Степаныч на краю своей полоски.

– Боже ж мой! Как хорошо на свете-то жить! – воскликнул он, встряхнув заплатами. – Рази ж это не жизнь, Машутка! – обратился он к лошади, потрепав ее по холке. – Конешно, здорово. Вот они дела-то какие… И шубу себе справлю овчинную, новую… И Матрене – тоже… А почему бы и тебе, Матвей Степаныч, не стать настоящим хозяином? – спросил он сам себя. И ответил: – Можно. Вполне допустимо. – Задумался Матвей, размечтался. – А батраков ты будешь иметь, Матвей? – спросил он у себя же. – Нет. Не будешь иметь батраков… Не желаю. Не пойдет такая планида… А случаем чего, в колхоз пойдем, Машутка? А?.. Обязательно пойдем.

Лошадь качнула головой, встряхнувшись.

– Конешно, пойдем…

Матвей закрыл глаза… И вдруг ему представилось огромное, огромное поле озими – до края земли. И стоит он, Матвей, посреди этого поля, в новом пиджаке и новеньких сапогах, а пахнет от него не потом, а французской булкой… Матвей открыл глаза, окинул свою маленькую полоску взором, потом стал к ней вполоборота, покосился на нее и сказал вопросительно: – А може, оно так и будет? Може, не руками будем сеять и не сеялками, а… еропланом…

Он верхом тихо поехал в село, туда, на могучие и огромные колонны дыма, что стояли до самого неба. И он тоже жил в раздумьях. Но только мысли его были веселыми, мечтательными. Так всю свою жизнь Матвей Степанович прожил в мечтах о лучшей жизни.

С поля он заехал прямо в сельсовет и, застав там Федора и Андрея, поздоровался и без обиняков спросил у обоих сразу:

– Ероплан рассевать рожь может или не может?

– Нет, – ответил Андрей. – На нем только двое усаживаются. Сам видал.

– Жалко, – только и сказал Матвей, загадочно улыбаясь. Он увидел, что Андрей и Федор склонились над какой-то бумагой, и не стал им мешать. – Пойду Машутку отведу.

По дороге к дому он увидел на противоположной стороне улицы одетого по-городскому человека, в желтых ботинках и коричневом костюме. Тот поклонился Матвею Степанычу. Поклонился и он. «Кто же это такой? – подумал Матвей. – А вроде бы видал я его где-то». Матвеи проводил его взглядом и заметил, как он направился прямо к сельсовету.

Сельсовет помещался в обыкновенной пятистенной избе. Передняя комната с русской печью отведена была для секретаря и постоянных посетителей, среди которых находились и такие «непременные», что просиживали в сельсовете, дымя цигарками, целыми днями. Вторая, горенка, предназначена только для председателя и для заседаний. В ней, у задней стенки, стоял простой крестьянский стол, накрытый кумачом. Председатель сидел всегда лицом к двери. Над столом висел большой портрет Ленина. Кроме скамеек, стоящих вдоль стен, никакой мебели не было. Комната была неуютная, маленькая и прокуренная.

После того как вышел Матвей Степаныч, Андрей и Федор сели на скамью около окна, плечом к плечу, склонившись над письмом. Федор читал вслух, а Андрей следил глазами за строчками. Миша Земляков писал:

«Здравствуй, дорогой брат Федя!

Приехал в Тамбов за назначением. Назначили в свой район участковым агрономом. Здоров.

Вчера наметил план: обязательно побывать у Тоси и у Вани. Когда пришел к Тосе, то там застал и Ваню. Вышло очень здорово: за один день получил назначение и повидался с Тосей и Ваней.

Тося все мечтает о поездке в Паховку, насовсем. Радуюсь я за тебя неимоверно. „Вот те крест!“

Ваня окончил совпартшколу и „воюет“ за то, чтобы его послали в Паховку. Завтра собирается добиться приема у секретаря. Если у него ничего не получится с этим делом, то он даст Андрею Михайловичу телеграмму „Высылайте“, что будет означать: немедленно выслать ходатайство волкома партии о назначении Вани в свой район. Просит связаться с Николаем Ивановичем Некрасовым.

Скажу откровенно: не надеюсь, чтобы Ваню отпустили в Паховку. Сейчас губком тщательно подбирает людей в села. Вероятно, Ваню и назначат в одно из крупных волостных сел, а не в нашу маленькую Паховку. Но как оно близко и дорого нам всем, это селеньице с жирным черноземом, но без урожая, с сильными людьми, но рабами своей полоски этого чернозема, с отрыжками старой, волчьей жизни, которая может остаться и навечно, если каждый будет сидеть на своей полосе… Когда об этом говорил Ваня в какой-то комиссии (не запомнил), то кто-то сказал ему: „Вы, молодой человек, молоды и мечтаете в поднебесье“. Чудаков еще много и здесь, в губернии.

Итак, наверно, приеду я один, без Вани. Вот, черт возьми, как оно получается неладно.

До скорого свиданья. Привет Андрею Михайловичу и Зине.

Брат.

P. S. Библиотечку сельскохозяйственных книг подобрал и выслал в двух посылках. Везу кое-какие книги и с собой. Начнем, Федя, заводить книги и в нашем доме.

М. З.».

Федор и Андрей сидели некоторое время молча. Потом Андрей встал, прошелся по комнате, остановился у окна, глядя на улицу, и, вздохнув, заговорил с паузами, как бы про себя:

– Н-да-а… «Жирный чернозем без урожая»… «Рабы чернозема»… «Старая, волчья жизнь»… Н-да-а… Вот это, брат, да-а!.. А я, значит, чуть не запутался, животом думал, – закончил он с горечью в голосе.

– Все понятно, Андрей. Все. Только грустно, что Ванятки не будет. Вот черт! – выругался Федор, отмахнувшись от какой-то мысли.

Андрей Михайлович продолжал стоять у окна, уже прислонившись лбом к переплету рамы. Вдруг он резко повернулся к Федору и воскликнул:

– Понятно! Сам поеду в губернию! Я тоже мужик. А когда мужику понятно, то в нем силища агромадная! – Андрей сжал увесистый кулак и потряс им в воздухе.

Но Федор охладил его одной фразой:

– А тебе там скажут: в какой-то волости Крючков нужнее, чем в вашем крошечном селе.

– Да, могут сказать… Пожалуй, скажут. Вот задача… Тогда еду к Некрасову… И телеграмму от Вани ждать не буду. Еду завтра же!

– Это вопрос другой. Это в твоих силах. Как у тебя сейчас отношения с Николаем Ивановичем-то? – спросил Федор.

– Пока все строгий ко мне. Но… помягчел.

– Не сразу, конечно… – как-то неопределенно сказал Федор, но не договорил, прислушиваясь к звукам в передней комнате.

Там кто-то, войдя, проскрипел ботинками. Послышался вопрос:

– Могу ли я видеть товарища председателя?

Затем кто-то постучал в дверь. Андрей, глядя в окно и не поворачивая головы, сказал:

– Войдите.

Оба повернулись к вошедшему. И вдруг Федор резко встал – перед ним, в двух шагах… Игнат Дыбин!

Андрей сел за стол на председательское место и обратился сначала к Федору:

– Сядь, Федя, сядь!

И Федор сел, отвернувшись к окну. Он больше уже ни разу не взглянул на Дыбина. А председатель спокойно обвел взором вошедшего – снизу вверх. Желтые ботинки с утиными носами блестели, как лакированные; новый коричневый костюм сидел аккуратно, без единой складочки; широкий подбородок с ямочкой посредине и узкие губы были все такими же, какими их помнит Андрей; между короткими густыми бровями пролегла глубокая морщина (это совсем новая черта, которой Андрей не знал и не видел); под глазами появились мешочки, каких раньше Андрей тоже не замечал; зеленовато-серые глаза остались такими же, как и несколько лет тому назад. Кепку Дыбин снял. Выглядел он очень прилично, но лицо было отчасти потрепанным. Этот брюнет с серо-зелеными глазами, лет сорока, и был Игнат Дыбин. Так Андрей изучал Дыбина, в упор разглядывая его. Этим он «казнил» Игната, пронизывая его насквозь.

– Извиняюсь за беспокойство, – сказал Дыбин, глядя мимо Андрея на край стола.

– Что надо? – спросил председатель не совсем вежливо.

– Видите ли… Я хотел обосновать свое местожительство здесь, в селе Паховке. Пришел испросить разрешения и, если можно, зарегистрироваться.

– Почему не в свое село? – последовал вопрос.

– Видите ли… я… порвал со своим тяжелым прошлым и думаю искупить свои ошибки честной работой. Я уже сильно наказан Советской властью и теперь понял, что только беззаветная помощь Советской власти может сколько-нибудь сгладить мои тяжкие душевные переживания. Здесь, где меня когда-то ненавидели, я докажу, что раскаяние мое искренне. – Тут он посмотрел на Федора.

Причесанная речь Дыбина совсем не трогала Андрея.

– Где остановился? – спросил он.

– У Семена Трофимыча Сычева.

– Та-ак… Чем ты думаешь заниматься? – «тыкал» его председатель.

– Может быть, полоской земли. Но это – второстепенно. А главное, помощью населению и органам Советской власти. Отбывание наказания, мои раздумья и признание ошибок – все это дало мне возможность разобраться в политике партии, отречься от прошлых убеждений и порвать с тем прошлым.

– «Порвать», значит… Ну порви, порви… – иронически согласился Андрей. – Но только не думаю, чтобы тебе было здесь хорошо. Народ помнит! – При этом он тоже посмотрел в спину Федора.

– О, я понимаю вас! Но все же такие люди, как, например, Семен Трофимыч, бывший, как говорят, мой враг, оценили раскаяние, простили. Не думаю, чтобы можно было ненавидеть вечно человека, понявшего свои ошибки. – Дыбин уже смотрел прямо в глаза Андрею и добавил: – Разве у каждого из нас не могут быть ошибки в этой сложной жизни? – И снова глянул Дыбин в сторону Федора.

Но тот не пошевелился, все так же глядя в окно. Андрей, подумав, сказал:

– Ну что ж, иди к секретарю, зарегистрируйся в поселенных списках. Сперва напиши заявление.

– Благодарю, – сказал на это Дыбин, наклонив голову, и вышел в переднюю комнату.

Федор сурово посмотрел на Андрея и спросил:

– Зачем принял?

– Не могу не принять. Если документы правильные, по закону он имеет право жить где угодно. А документы у него есть.

– Ты ж не смотрел их.

– Такой человек без настоящих документов ко мне не придет. Можно не смотреть. Их мне в руках противно держать.

– Сказал бы: «Уходи! Уходи из села!» И все тут! – нервничал Федор.

– Нет, Федя, не то. Пусть на глазах живет – птица хитрая. В родню пошел. Помню я их.

Вошел секретарь и положил на стол телеграмму. Оба одновременно взяли ее за края противоположных сторон и посмотрели друг на друга, не отнимая рук. Оба хотели сказать: «Что-то будет в этой телеграмме?», но оба ничего не сказали. Андрей прочитал слова «Из Тамбова» и отпустил бумажку. А Федор прочитал вслух – первое слово тихо, а каждое следующее громче и громче:

– «Едем Мишей домой точка Меня назначили распоряжение нашего волкомпарта буду работать Паховке Крючков».

– Слушай! – кричал Андрей, – Федя! Ты понимаешь или нет?

– Понимаю! – взволнованно ответил Федор. – Понимаю, Андрей.

Игнат Дыбин, выходя из сельсовета, прислушался к громкому чтению и восторженным возгласам. Он первый узнал новость в Паховке.

Уже вечерело, когда Федор, уставший от волнений, пришел из сельсовета.

– Читай! – крикнул он Зине и подал ей телеграмму.

Она прочитала, прижала бумажку обеими руками к груди и тихо шептала:

– Едут… Господи, как же хорошо!

Федор легонько толкнул ее пальцем в бок и шутливо сказал; засмеявшись:

– Ты, библиотекарша! «Господи»!

Зинаида радовалась, как маленькая девочка, вся оживилась, вспыхнула и засуетилась с уборкой избы.

…Через три дня в Паховку приехали Земляков Михаил – агроном и Иван Крючков – «начинающий» партийный работник.

Вечером Ваня пришел к Федору. Они мяли друг друга в объятиях, похлопывали по плечам и восклицали:

– Ну вот!

– Ну вот!

– Приехал!

– Ага!

– Здорово!

– Очень здорово!

Зина тоже обняла Ваню, поцеловала в щеку, как родного, и сказала:

– Ой какой же ты, Ваня!

– Какой есть, – чуть-чуть смутившись, ответил Ваня. – Ну а какой все-таки?

– Ну, мужчина, одним словом, хоть куда!

– Не смущай, Зина, – отшутился он. – А тебе, Федя, подарочек привез.

– От Тоси? – живо спросил он.

– Вот. – Ваня положил перед Федором сверточек.

Федор развязал тесемочку, развернул бумагу и вынул две рубашки, новые брюки и маленький платочек. В платочке было завернуто письмо. Но первым делом он взял платочек за уголки, прочитал слова «Феде на память», потом повернул к свету и еще раз посмотрел, а затем осторожно приколол его кнопками над кроватью. Потом уж стал читать письмо и на какое-то время забыл обо всех присутствующих.

Ни Федор, ни Миша не заметили, как Ваня отвернулся к окну и стал смотреть на улицу. На какую-то минуту лицо его стало грустным. Только от Зинаиды не ускользнуло и это. И она подумала: «А все-таки у него что-то нехорошо на душе». Зина подошла к нему и ласково спросила:

– Ну? Чего запечалился?

– Ничего, Зина. Так, просто – смотрю на улицу. Ему-то, – он указал на Федора, – теперь весь мир сошелся в одном письме. Вот и не хочу мешать.

– А мне ты никогда не помешаешь, – отозвался Федор. – Уже прочитал. Через год будем вместе, а может, даже и раньше.

– Ой как это хорошо! – воскликнула Зинаида. – Все съедутся.

– Лучше не может быть, – поддержал Ваня. А на его лице не осталось и тени той (как показалось Зинаиде) мимолетной грусти.

Вечером, по старинному обычаю, нахлынули посетители проведать приехавших. Первым, конечно, прибежал Матвей Степаныч Сорокин. За столом сидели Зинаида, Федор, Миша и Ваня, пили чай. Они увидели деда в окно, когда тот заглянул, прислонившись к стеклу лицом. Федор весело сказал:

– А ну-ка подшутим: войдет – молчите!

Матвей Степанович вошел, постоял около двери, держась за бородку тремя пальцами. С хитроватой счастливой улыбкой он сказал:

– Здравствуйте вам!

Никто не ответил. Матвей Степаныч снял кожух и посматривал на стол, по уже колюче, с прищуром. Он был в новой рубашке, подпоясанной тем самым ремешком, которым лупил Виктора Шмоткова, а волосы были аккуратно подстрижены в кружок. Видно, он хотел своим видом показать необычность этого дня и особое уважение к этому дому. Все молчали и смотрели на него, любовно смеясь одними глазами. Но дед уже понял все: кто кого перехитрит! Он состроил серьезную мину, подошел к столу, подсел на скамейку, налил себе чай из самовара, взял сахар. Делал он все это медленно и степенно, не похоже на него. Затем широко надул щеки, будто собираясь пить чай. Всем было очень интересно, куда же заведет игра, которую Матвей Степаныч принял. Вдруг он вскочил, удивленно глянул на сидящих, поставил самовар на пол, блюдце – на сундук. Потом, так же молча, на полном серьезе, выплеснул в лохань чай из чашек и поставил их снова перед каждым. Засунул руки в карман, и теперь уже на лице его выразилось вопросительное недоумение: «Что же все-таки случилось?» И вот он высоко взметнул руку из кармана и весело, по-молодому вскрикнул: