Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Не так было у Федора. Утром молва о его приезде облетела село в несколько минут. Все знали: приехал. Но только один Матвей Сорокин припрыгал на тоненьких ножках. Он поспешно вбежал в избу, пожал Федору руку и с размаху, шумно сел, зашуршав ссохшимся овчинным кожухом.

– Значит, прибыли, Федор Ефимыч, – сказал он, видимо, заготовленные заранее, но ничего не значащие слова.

– Как видишь, Матвей Степаныч.

– Да-а…

Перед Матвеем стоял теперь новый Федор. Другим человеком показался он ему – непохожим на гордого Федьку Варяга. Он сбивчиво, сморкаясь от волнения, спросил:

– А?.. Не того… конешно… Как его, этого… А?

– Да что ты, Матвей Степаныч! Все хорошо.

– А ты, главное дело, в тоску не пущайся. Нам, брат ты мой, не ряд тосковать. – Матвей чувствовал, что говорит не те слова, а других не находил. – Ты, Федя, может, думаешь, на еду не заработаешь? И-их, мила-ай! У меня всю жизнь жрать нечего было; на шубе заплат больше, чем я, скажем, хранцузских булок поел на своем веку. А хлеб, обнаковенный хлеб ржаной, завсегда добыть можно.

– Заработаю. Я теперь счетовод. Не в этом дело.

– А в чем? – живо спросил Матвей.

– А в том: как ты живешь, так дальше жить нельзя.

– А? Как? – вскочил Матвей, удивившись.

– Землю добыли, а есть у тебя нечего, и опять ты батрачишь на старости лет. Только у другого кулака, у нового, у Сычева.

– А я, может, лошадку себе куплю да и захозяйствую. Может, наберу на лошадку. Я непьющий. Может, и сяду на землю. А?

– Не купишь, – уверенно ответил Федор. – Если ты купишь лошадь, то кто же будет работать у Сычева? Разве он даст тебе купить лошадь?.. Вот так-то, Матвей Степаныч.

Матвей привстал, оставшись с полусогнутой спиной, вытянул удивленно бороду, развел руками и, хлопнув себя по бедрам, спросил:

– Ужель не куплю? А?

– Нет.

Дед сел, почесал затылок:

– Да-а… Пожалуй… Ну… а как же теперь? – спросил он нерешительно.

– Сообща. Всем вместе землю обрабатывать и…

– Артелью, значит, – перебил Матвей Степаныч. – Слыхали. Далеко слыхали, да не щупали. Да-а… Чего не щупали, того не щупали, врать не буду. А слыхать слыхали.

У Федора не выходили из головы слова Вани: «Сама земля – не спасенье», и он повторил эти слова Матвею Степанычу и добавил:

– Приедет Ваня Крючков через год, как окончит школу, – он тоже расскажет. Его уже приняли в партию. Да и мы еще с тобой поговорим.

– Это Ванятку-то? В партию? – оживился дед. – Вот дела дак дела! Выбился, умница! Так я и знал!.. А насчет артели… – Он помолчал, посерьезнел, морщины стали резче, и продолжал: – Слушай, Федор Ефимыч. Я – голыш, мне все едино – пропадать, так уж лучше за опчество, – но Ванятку Крючкова сюда нельзя: плохо нам будет, если об артели начнем. – Матвей поднялся с лавки и говорил полушепотом, стоя перед Федором: – Ведь все село в руках у Сычева: что скажет, так и будет. Даже Андрей к нему ходит «чай» пить, даром что председатель сельсовета… Нет, не можно артель!

Оба сели. Вдруг Матвей Степаныч заулыбался, поднял глаза на Федора и сказал:

– А Ванятка-то, как его, Иван Федорович-то, приедет. Ей-бо, приедет!.. Ну а Миша как?

– О, Миша молодец! Два класса сельскохозяйственного училища кончил, в третий перешел, в последний. Агрономом будет.

– Иль правда? Вот говорил «придут» – и придут.

Кто-то постучал в окошко, и женский голос позвал:

– Матвей! Матвей! Сорокин Матвей тута?

– Ась? Я! – откликнулся тот.

– Лошадей запрягай! Хозяин велел, – говорил все-тот же голос.

– Ну я пошел, – заторопился Матвей Степаныч. А у двери обернулся к Федору, приложил указательный палец к своему лбу и серьезно сказал: – Проясняется!

Федор проводил глазами заплатанную спину, валенки с торчащей из пяток соломой и шапчонку, которую видел на Матвеевой голове, будучи еще мальчишкой. Сколько уж прошло лет – а шапка все та же.

А по селу шел разговор о Федоре. Не было такой избы, где бы не судачили о нем. И, как всегда бывает в таких случаях, наговорили всяких небылиц.

У колодца тоже калякали.

– Правду, что ли, говорят, кума, Федор Ехимыч с оружием приехал? – спрашивала одна.

– Не слыхала, – ответила другая.

– Ну как же так «не слыхала»! Говорят, и бонба на нем, и зарядов к ней целый мешок привез. Все ж говорят.

– А может, и правда.

Матрена Васильевна, вытягивая бадью из колодца, вступила в разговор:

– Какая там бонба, бабоньки! Наши зверищи-то… «Суди-или»! А он не виноват. А теперь вот пришел.

– Вот наши дубины чего наделали! – сказала одна из женщин, поддержав Матрену Васильевну.

А та продолжала:

– Никто из мужиков не идет к Федору проведать – совесть не пускает. Им самим сейчас суд, от совести. Не могли защитить малого от каких-нибудь пятерых разбойников, да еще и укрыли их от следствия. Ведь знают, ироды, что, почитай, воскрес он, – вот и стыдно. А мой первый пошел к нему. Ну, у моего совесть чиста.

Бабы сгрудились около нее, засыпали вопросами:

– Говори, как он там?

– Что ж рассказывал о нем Матвей?

Матрена Васильевна подняла коромысло с ведрами, стала вполоборота к ним и как бы мимоходом сказала, окинув их взглядом:

– Ничего не рассказывал.

И плавно пошла не оглядываясь.

Оставшиеся смотрели ей вслед молча, как завороженные. Кто-то из них сказал:

– Гля, бабоньки! Сорочихе за пятьдесят пять, а она – как в сорок пять смотрит. А бедность какую вынесла, господи боже! Да пятерых детей похоронила. Куды та-ам!

Матрена Васильевна шла по дорожке, ступая уверенно и прочно. Муж – по батракам всю жизнь, а на ней – вся семья. И выдержала. Такая женщина не пропадет!

Навстречу ей шел Андрей Михайлович. Под мышкой у него торчал потрепанный портфелишко.

– Здорово была, Матрена Васильевна! – приветствовал он.

Она ответила поклоном. А он спросил, остановившись:

– Как живете-то?

– Да как? Так и живем: чужое молочко вприглядку пьем, хлеб да соль жуем, – ответила Матрена Васильевна.

– Ты всегда сморозишь, – не очень-то весело пошутил Андрей.

– Смех – бедняку на здоровье, а богатому – хворь.

– Все шутишь?

– Не до шуток.

Андрей Михайлович, видя, что сейчас, в таком ее настроении, с Матреной «каши не сваришь», попробовал перейти на полушутливый тон:

– А я хотел тебе новость сказать. Хорошую новость.

– Это какую же новость… «хорошую»? Что-то не слыхать было у нас хороших новостей.

– Делегаткой тебя наметили. Согласна?

– Это по какому же вопросу? – притворилась недоумевающей Матрена, будто и не знала, что такое делегатка.

– По женскому. Будешь в женотдел ездить и делегаток смешить. Как ты на это скажешь?

Она стала еще мрачней и ответила:

– Никак не скажу.

– То есть как это – не скажешь?

– Так вот и не скажу.

– Пойми, Матрена Васильевна, нам же надо обязательно беднячку.

– И дурочку, – добавила она.

Андрей Михайлович опешил и вопросительно смотрел на Матрену. А она спокойно пошла дальше. Но председатель остановил ее, слегка держа за рукав и стараясь понять ее:

– Ты либо с ума сошла, либо дурной сон видела?

– Сны я всегда вижу хорошие, Андрей. Да вот в жизни-то кое-что плохое замечаю. А ты меня «смешить» выбираешь. Эх ты! Я тебе в матери гожусь: свои были постарше тебя, да двое из них в гражданскую погибли… А двое еще с германской не вернулись. А ты – «смеши-ить»!

– Да знаю я все это, Матрена Васильевна, – совсем уже душевно сказал Андрей Михайлович. – Я ж вас уважаю.

– А я тебя, Андрей, не уважаю. Вот и все… Иди «чай» пить к Сычеву.

– Да я же на тебя и списки подал! – воскликнул он.

– Ну и возьми свой список обратно. Бумага не человек – протерпит целый век. Возьми тот список да в отхожую и валяй, оправляйся с господом богом. А если хочешь делегатку, то баб собери. Они тебе и скажут, кого выбирать, сами выберут. Ишь ты! – Она поставила ведра и продолжала: – Ишь ты! Список назначил. Сам и выбирать стал, без народа. А может, мы Зинаиду выберем?

– Да видишь ли… – растерянно начал Андрей Михайлович.

Матрена перебила его бесцеремонно:

– «Види-ишь ли-и», – протянула она укоризненно и покачала головой. Затем подняла коромысло с ведрами, постучала пальцем сначала о коромысло, потом о свой лоб и, указывая на его лоб, продолжала: – Ты-то смотри! Забы-ыл! Совесть наша прибыла в село. А ты: «видишь ли-и»! – передразнила она еще раз. Потом стала к нему боком, почти упершись ведром в его пиджак, и гневно спросила: – У Федора был?

– С утра… некогда было, а…

Матрена резко повернула коромысло, зацепила ведром председателя и облила ему полбока водой. Он отскочил, отряхиваясь, и выкрикнул:

– От старуха! Черт-старуха!

Дальше Андрей Михайлович шел, задумавшись и вяло отвечая на приветствия встречных. Он живо вспомнил боевого Федьку, страшного Кучума, вспомнил Матвея Сорокина и Семена Сычева с винтовками в руках и многих других. Тогда он был командиром отряда. Потом – председатель сельсовета… И все время вокруг него беспрестанно стонут о земле, о земле, о земле. Кругом земля, много земли – да еще какой чернозем! – а ладу нет. Вот Семен Сычев сумел покорить землю, но как? Чужим трудом. И он задал себе все тот же мучительный вопрос: «Как же оно пойдет дальше?» В хлопотах он не вспоминал старое, поэтому и плохо видел новое. Он с трудом сознался себе в том, что не понимает, куда идет дело с землей. Он волновался все больше и больше, перекладывая портфель из одной руки в другую и ускоряя шаг. Теперь он шел быстро. Нащупал мокрый бок и подумал совсем незлобно: «От змей-старуха!» Мысли понеслись быстрее. И Некрасов, и Зина, и Матрена в один голос говорят: «Забы-ыл!» Он резко, с ходу, остановился и громко сказал сам себе:

– Не-ет! Так нельзя.

– Чего там нельзя – все можно, Андрей Михалыч. Хе-хе-хе! – Говорил это Сычев, позади, опершись об угол амбара и посмеиваясь. – О чем это вы, Андрей Михалыч? Заходите, заходите. Милости прошу! Давненько не бывали.

Семен стоял, коренастый и плотный, с короткой окладистой русой бородой, краснощекий и широкоплечий, без фуражки, по-домашнему. Двубортный пиджачок был расстегнут, а сатиновая черная рубаха блестела. Две крупные морщины очертили полные щеки, а две глубокие – спускались на лбу к переносью. Мелких морщин не было. Он казался уверенным, решительным и настойчивым. Андрей Михайлович, оправившись от неожиданности, ответил:

– Не могу зайти сейчас, никак не могу. Спешу.

– Да куда вам так спешно? Можно бы и отдохнуть. Ну, воля ваша – общественное дело задерживать нельзя. Ну, прошу не забывать: вечерком ожидаю.

– Как сказать?.. – замялся Андрей Михайлович. – Может, и зайду.

– Спасибо, спасибо! Прошу и ожидаю. – Сычев даже поклонился. Будто вспомнив, он добавил вопрос: – Слыхали? Федор Ефимыч прибыл.

– Слыхал, – коротко отрезал председатель. И пошел.

Ощущение неудовлетворенности и неуверенности овладело нм еще больше. Выступил холодный пот, сердце билось, как от напряженного бега. Забыв, что он посреди улицы, Андрей расстегнул ворот рубашки, снял фуражку, вытер ею мокрый лоб и, отойдя к обочине дороги, сел на пожухлую траву. Бессилие овладело им, и не хотелось никуда идти. «Эх, выпить бы теперь! – подумал он. – Помогает». Но пить не пошел, потому что вслед за этой мыслью врезались слова Матрены, которым он вначале не придал истинного значения: «Совесть наша прибыла… Иди „чай“ пить к Сычеву!..»

И вот он решительно встал и пошел к Федору.

Вечерело. Потянуло прохладой. Была та предвечерняя сентябрьская ведренная тишина, в которой слышно биение своего сердца. Стадо еще не пригоняли, ребятишки ушли встречать коров на окраину села, бабы кончали работы на огородах, а улица оставалась пустою. Андрей шел теперь медленно. Он не знал даже, что скажет Федору. И в этой тишине соломенных изб, на этой плодородной черноземной земле показался сам себе непонимающим и бесполезным.

Смерклось, когда он дошел до избы Земляковых. На крыльце на секунду остановился в нерешительности. Потом вошел в избу и стал у порога. В избе было сумеречно. Показалось, дома никого нет. Андрей молчал. Из угла, где стояла кровать, послышался тихий голос:

– Ты, Зина?.. Кто там? – окликнул Федор.

Андрей не отвечал – не мог. У него затряслись губы, и внутри тоже дрожало. Стало больно в коленях.

Федор зажег лампу, посмотрел из-под ладони на дверь, выпрямился, ухватившись за край стола.

Андрей шагнул к Федору, остановился и произнес:

– Ну?..

Федор стоял на месте и как-то ласково, непохоже на бывшего Федьку, мягко сказал:

– Что ж, здравствуй!

Их глаза встретились. Они обняли друг друга, молча, крепко.

Слов было не надо.

И слез было не стыдно.

…Зина подошла неслышно к двери, увидела Андрея и так же тихо вышла. Чуть постояла на крыльце и ушла К Сорокиным.

Глава тринадцатая

Зиму Федор прожил в Паховке. Он много читал, починил дворик и крыльцо, помогал Зине в библиотеке, бывал на сходках, но не выступал – прислушивался, взвешивал. С Семеном Трофимычем Сычевым он ни разу не заговорил. Да и сам Сычев при встрече отворачивался в сторону. Жил Федор молча и тихо.

И Семен Трофимыч мысленно решил: «Утихомирили парня. Хоть и жив остался, а той прыти нет и в помине – смирный стал. Так-то оно лучше». Но когда дошли слухи, что батрак Матвей подолгу засиживается у Федора, Сычев навострил уши. Однако, присматриваясь к Матвею и ничего не заметив плохого, он на этот раз будто успокоился: Матвей стал работать еще лучше.

Так прошла зима: приглядывались друг к другу Федор и Сычев издали – казалось, примерялись. Андрей за всю зиму ни разу не был у Сычева в гостях, но и стычек никаких не произошло. «Еще помиримся, – думал один из них. – Дай срок, помиримся». «Нога моя у него не будет», – думал другой.

Однажды Семен Трофимыч сказал Матвею:

– Если увидишь Андрея Михалыча – поклон от меня. И скажи: чего ж он не зайдет никогда? Другом считаю.

– Отчего не сказать. Можно, – утешительно сказал Матвей.

А встретив Андрея Михайловича у Федора, он передал так:

– Поклон от хозяина. Заходить велел. И… – Тут Матвей Степаныч подумал-подумал и добавил: – И говорит он мне, Семен-то Трофимыч: «Бре-ешет-при-де-ет! Другом меня он считает: приде-ет». – Приврал маленько Матвей на пользу дела.

Андрей Михайлович отвечал Сычеву через Матвея:

– Некогда заходить… Если что надо, то пусть сам заходит… в сельсовет. А друзей у меня и без него хватит.

– Так и сказать? – переспросил Матвей Степаныч.

– Так и скажи.

– А ну-ка да он осерчает?

– Ну и пусть.

Матвей Степаныч передал все в точности, но и тут не утерпел добавить чуть от себя:

– Андрей-то Михалыч и говорит мне: «Передай ты, Матвей, Сычеву, что я с ним на одной десятине и оправляться не сяду». А ты, Семен Трофимыч, говоришь: «Другом считаю»!..

– Брешешь, – угрюмо оборвал его Сычев.

Так нутром Матвей Степанович чувствовал, где и когда нужно то, что называется «святой ложью». Очень уж он рад был дружбе Андрея с Федором. И оберегал ее от Сычева, как мог, по своему разумению. Такое свое поведение он называл не иначе как словом «политика». И ухмылялся в остренькую бородку.

…Весна тысяча девятьсот двадцать седьмого года пришла дружная. Быстро растаял снег. Пар от земли шел по утрам густой и теплый. Казалось, кто-то огромный подтапливал землю снизу. Пахло черноземом. Среди дня солнце играло, лаская только-только пробивающуюся травку. Жаворонки веселились невидимо, где-то в неопределенной выси. Промчался вдоль улицы жеребенок, задрав хвостик и взбрыкивая копытцами. А грачи пешком торопливо уступали ему дорогу, ничуть не боясь озорника. Каждому свое: жеребенку – свое, грачу – свое. Весна для всех! И человеку – свое.

Мужики, распоясавшись, возились с сохами и плужками. В кузнице слышался стук молота и железный звон. Скоро сеять. Пожалуй, уже можно сеять у Козинской межи, но там земля не делена, да и земли – кот наплакал, по две-три сажени на двор: так себе – дорезки маленькие. Хотя там земля самая плодородная, но никто туда не спешил. Разделить сначала надо. Делили эти дорезки каждый год (чтобы безобидно было), а после дележа пьянствовали, продавая их на год. Вот никто и не спешил: все равно там не сеять.

Уже два года подряд покупал дорезки Семен Трофимыч Сычев. Думал и в этом году откупить. В тот день он пришел к кузнице, где суетились человек десять крестьян. Начал он так:

– Вам-то, граждане, по сажени да по две – пустяк, раз плюнуть. А ее там набирается десятин двадцать… Эй, ты! – обращался он неожиданно к кому-нибудь. – Разве ж так лемех затачивают? Дай-ка я. – Он брал рашпиль и показывал, как надо заточить лемех. А потом продолжал: – Никакой пользы вам от той земли нету, а я ее, опять же, в порядок приведу… Виктор! Как ты натягиваешь шину! Нельзя так. Вот как надо – навечно! – И показывал, как надо ошиновать колесо, чтобы – навечно.

Все-то он знал по хозяйству и все понимал лучше всех. И все его всегда слушались. Уж лучше Семена Трофимыча никто так не понимает землю. Очень хозяйственный человек. А он продолжал:

– Разве ж я насовсем, что ли? Я не кулак какой-нибудь, чтобы землю – навсегда. Закона такого нет при Советской власти, чтобы у крестьянина отнять землю. Ни боже мой! Против закона не позволю… Так вот, Виктор: колесо не замачивай, поезди пока так, оно сядет, начнет рассыхаться, а ты его тогда перетяни сызнова. Тогда уж – навечно!

– Спасибо, Семен Трофимыч, за добрый совет, – поблагодарил его Виктор.

Поблагодарили и другие, почти все. Каждому он то показал лично, то посоветовал, как надо делать прочно и добротно. А в заключение спросил:

– Ну? Что ж, граждане, на годик еще? А?

Виктор Шмотков, под стук молота, высказался в ответ:

– А и что ж не продать! Только закона, говорят, такого нету. Вот как опчество, так и мы. Хлопочи, Семен Трофимыч. Земля не баба: продать можно. Я так считаю.

Остальные молчали – были согласны. Так Семен Трофимыч начинал подготовку.

Но случилось в эту весну неладно с этим делом. Привез Андрей Михайлович из волости весть, что дорезки, входящие клином в козинскую землю, передаются Козинскому обществу. Вроде бы там обеспеченность землей очень малая. А кто ж знает? Может, и сам председатель сельсовета захотел подрубить Сычева, а может, ему, Вихрову, на этот кусочек земли наплевать. Гадали и так и эдак. А потом многие подумали-подумали да и плюнули: делов-то в этих дорезках! Все равно Семен за водку возьмет.

Только не плюнул Сычев. Он, не считаясь с расстоянием, не обращая внимания на предпосевное горячее время, дважды ездил в волость. Там он вынюхивал, выспрашивал. Возил баранью тушу кому-то в подарок, но привез ее обратно. Последний раз он приехал из волости поздно вечером, сердитый, расстроенный, и крикнул Матвею:

– Отпрягай, голодранец!

– Ась? Это кому, то есть, вы объявили? – спросил хитренько Матвей Степаныч.

– Голодранцу, – уже тише буркнул Сычев, хлопнув дверью.

Дед, не отпрягая лошади, вошел за ним в дом и сел на лавку, набивая трубку.

– Чего уселся, спрашиваю? – недовольно, повысив голос, сказал хозяин.

– Курю, Семен Трофимыч, – ответил Матвей Степаныч, состроив непонимающее лицо.

– А лошадь!!! – закричал неистово Сычев. – А лошадь должна потная погибать?!

– Да вы ж какому-то голодранцу приказали отпрягать. Ай, боже ты мой! А я смотрю, смотрю по двору: где же он есть, кого вы упредили насчет лошади? – Матвей говорил с ехидством, сощурив глаза.

– Ты что же из меня кровь пьешь, нехрист чертов?! – крикнул Сычев, стукнув кулаком по столу.

Матвей подскочил с лавки, растопырив расстегнутую сухую шубенку, затряс бородой и боком приблизился к хозяину.

– Ка-ак? Голодранец? Кровопивец! Это – за то, что я тебе три года в навозе копался круглые сутки! Ты думаешь, на тебя управы нету? А в батрачком не хочешь? А без договора работаю за что? Ах ты паук новоявленный! В суд! В суд! В су-уд!!! Завтра в суд пойдем! – кричал вне себя Матвей, нервно прыгая из угла в угол.

Семен Трофимыч никогда не видел таким Матвея, никогда за всю жизнь. Почему-то он вспомнил: давно, еще в юности, он видел, как старый козел самоотверженно защищал от волка стадо. Небольшое стадо коз, штук пятнадцать, прижалось к кручке, окружив козлят, а старый козел, израненный и искусанный, героически бросался на волка, защищал до тех пор, пока Семен не подоспел. Может быть, Матвей был похож на рассвирепевшего козла в своей старенькой шубенке, поэтому Семен Трофимыч и вспомнил такой случай. А Матвей все скакал по комнате. И Семен Трофимыч струхнул: «Не дай бог в суд подаст! Вот хлопот не оберешься». И еще подумал: «Тогдабогатому человеку все-таки было лучше». Он вышел во двор, оставив Матвея одного. Там он отпряг лошадь, протер ее соломенным жгутом, поводил по двору, как и полагается, и все думал: «Может, охолонет там, один-то». Когда он вошел снова, Матвей уже лежал на печи, в кухне. Сычев сел у стола и окликнул:

– Матвей! А Матвей!

Тот молчал.

– Ну, уж и расходился! Все бывает: я – тебя, ты – меня… Поругались, значит… Мы не кулаки какие-нибудь…

Матвей привстал на локоть:

– Как не кулаки? Кулаки. Почему не кулаки! Вона-а! Не кулаки! Маслобойка есть? Есть. Мельница есть? Есть. Пять лошадей есть? Есть. Дорезки скупаешь незаконно? Скупаешь. Вона-а! От так – не кулаки!

Семен Трофимыч заходил по кухне, заложив руки за спину и стараясь быть спокойным, разъяснял:

– Кулак – это чужим трудом живет, а я сам всю жизнь гну хрип. Только при Советской власти мне и жизнь-то далась. Я сам ее воевал, эту жизнь, у кулаков.

– А я думаю так, – перебил Матвей, – те кулаки были сильнее тебя и не давали тебе ходу, а теперь ты сильнее всех и вожжи у тебя в руках.

– Какие такие вожжи? Ты вроде против Советской власти говоришь, Матвей. Разве не нам дадена земля? Разве не мы кормим страну? Разве не товарищ Ленин дал нам свободу к богатству? Тогда и зачем было заваривать всю кашу?

Тот отмахивался от каждого вопроса, как от мухи, не находя, что ответить, казалось, на весьма резонные мысли Сычева.

Потом Семен Трофимыч ходил из угла в угол уже спокойно и убеждал:

– Ты пойми: не кулак я. На нас все держится. И мы это оч-чень хорошо понимаем. Очень.

– Постой, постой! – встрепенулся дед. – А я тебе не батрак? А еще трое, по целому лету работают, – не батраки? А пастушонок? А мельник? Выходит, и ты чужим трудом загребаешь? «Пойми-и»! – передразнил он хозяина. – Чего тут понимать? Ну?

– Какой ты мне батрак? Какой батрак, если я вот… вынимаю деньги и… даю тебе… на лошадь? – При этом Семен Трофимыч достал бумажник, отсчитал несколько червонцев и протянул их Матвею: – На, бери!

Матвей Степаныч, как молодой, спрыгнул с печи, остановился перед Сычевым, посмотрел на деньги, потом – на хозяина и попятился к двери.

Семен Трофимыч положил деньги на стол, развернув их веером, и еще сказал:

– На, бери! Начинай новую жизнь, как Советская власть диктует. Вот: на столе твоя лошадь!

Сколько лет мечтал Матвей Степаныч о лошади, о своей лошади! Всю жизнь мечтал. Она снилась ему во сне, снилась крутошеяя кобылица битюгской породы с густой гривой и такая смирная-смирная, ласковая лошадь, что хоть под сосками погладь. Пришлось ему однажды купить лошаденку, но такую клячу, что она вскорости после покупки и подохла. А снилась могучая и быстрая битюжанка. И с жеребенком!

«А сколько же дает Семен? Разве спросить?» – подумал Матвей Степаныч. Он как-то бочком-бочком подошел к столу, обошел его, покосился на деньги и, вспотевши, хитро спросил:

– Сколько?

– Сто! – ответил Семен самодовольно.

– Благодарствую! – Матвей поклонился в пояс, потом сложил руки на груди и смиренно, как «христосик», добавил: – Подотрите ими себе з…цу, Семен Трохимыч!

Семен Трофимыч схватил табурет. Дед Матвей заложил руки за спину и, выставив бородку вперед, уже спокойно, как победитель, сказал:

– Стульчик опустите, Семен Трохимыч. Надо жить так, как Советская власть диктует. А насчет платы – батрачком скажет, сколько с вас причитается за два года. Прощевайте покедова!

Матвей Степаныч ушел домой, к своей Матрене, и больше уже не приходил к Сычеву.

Семен Трофимыч остался один. Жены дома не было. Опершись локтем на стол, он опустил голову. И было о чем задуматься. Дорезки ускользают из рук: завтра козинские мужики уже едут делить их между собою. Сорока, голодранец, ушел и грозит судом. Ну Сорока, черт с ним – триста рублей уплатить можно, – а вот с дорезками плохо: не будет их – нет места для подсолнечника, а не будет подсолнечника – маслобойку бросай. Ясное дело: земли не будет – силы не будет. И решил Семен Трофимыч послушаться лысого крючкотворца из города. Тот за двадцать пять рублей перерыл все законы и на второй день сказал: «Важно засеять землю. Засеянную – в этом году уже не могут передать козинцам. Важно не дать им ее сейчас. А пока суд да дело – вы урожайчик снимете».

Сычев не любил откладывать важного. И как только пришла жена, он достал из сундука денег, набил ими бумажник и вышел на улицу. Сначала зашел к Виктору Шмоткову. Поговорил о том, о сем. Выпили. Потом Виктор сбегал еще кое за кем. Собралось человек десять.

Сычев изображал из себя разгулявшегося:

– Скушно, граждане свободные крестьяне! Долбанем для развеселья рыковской! Не сумлевайтесь: ничего не прошу, плачу за все сам! Будем здоровы! – При этом он отпивал глоток и, доливая стакан, подносил вкруговую.

Вскоре четверть оказалась пустою, и собеседники зашумели, заговорили, загалдели. Больше всех кричал, конечно, Виктор. Его птичье остроносое лицо, с приплюснутыми к переносью ноздрями и безбровыми, серыми, как у поросенка, глазами, вертелось на тонкой шее, как на шарнирах. Виктор был уже совсем пьян и лез к Сычеву целоваться.

– Ты нас ублаготворил, и мы тебя не оставим! – восклицал он, обнимая Сычева. – Во-от человек дак человек! Ни за што ни про што пей, говорит, для развеселья! А? Это ж уму непостижимо!

– Я так думаю, – сказал Семен Трофимыч, высвобождаясь из объятий Виктора, – по одной еще надо бы пропустить. Эх, была не была!

Виктор вскочил, свалив со стола пустой стакан, и предложил услуги:

– Давай сбегаю.

Сычев поднял с пола стакан, встал из-за стола и обратился к присутствующим:

– Нет, граждане, гульнем как следует. Пошли прямо к водке-е!

– Шумел ка-амы-ыш, деревья гы-ну-лись! – запищал Виктор.

До шинкарки, торгующей по ночам водкой, надо было идти через все село. Шло все так, как наметил Сычев: сначала с песнями протопали по селу, вызывая и собирая всех, кто встречался или выглядывал из сеней. Потом толпой возвращались с водкой и, уже сидя на земле, продолжали пить.

Ночь была пьяная.

Поутру каждый искал, где бы похмелиться. А когда узнавали, что у Сычева пьют, направлялись к нему, говоря про себя: «Черт с ними, с дорезками! Все одно от них толку нету!» Но Сычев не просил дорезков: он притворился пьяным и беззаботным. Только никто не заметил, как утром под сараем он шептал Виктору Шмоткову:

– Вот тебе червонец! Езжай. Как только козинцы придут делить землю, скачи сюда во весь дух! Скачи и кричи, как сказано. Будет сделано – будет тебе еще червонец! Понял? Будем друзьями, Витя. Вовек не забуду.

А Виктор уже и «лыка не вязал». Он мутными глазами уперся в Сычева и, еле выговаривая, заверил:

– Я тоже, С-мен Тр-рфимщ, в-авек не забу-у… А энтих, козинских, на мор-ре буем бить. На мор-ре их.

Пьянка продолжалась без Виктора.

Федор видел пьяных и слышал пьяные песни, но не мог догадаться, в чем дело. Прибежала домой Зинаида и, запыхавшись, сказала:

– Федя! Сычев поит всех водкой. Что-то не к добру. Кричат и про тебя, а чего – не разберешь.

– Что за охальники! Сеять надо, а они пьют, – сказал вошедший Сорокин.

– Что там за бал у Сычева? – спросил Федор.

– Не пойму, – ответил Матвей Степаныч. – Как бы чего худого не вышло. Человек двадцать пьяных. Так пьяны, что и лапти не слушаются.

Федор пошел к Андрею в сельсовет. Секретарь довольно сильно был выпивши. Исписанный лист бумаги лежал перед ним низом вверх, а он водил карандашом по строчкам, будто читая. Когда Федор вошел, секретарь, не отрывая глаз от листа, замямлил заплетающимся языком:

– Ан-нрея Михалща нет-ту. Нету. И – все тут. Нету. И все.

– А где он?

– Вышли.

– А не знаешь, что за праздник сегодня?

Секретарь оторвал глаза от листа и ответил, оживившись и подняв палец вверх:

– Пр-раздник ап-постола С-сим-меона! – Он засмеялся, хихикая, и докончил: – Сем-мен Трофимщ г-гуль-ля-ют. Кр-рупно г-гуль-ляют! А Андрея Михалща нету. И все тут.

– А по какому случаю гуляют? – пытался дознаться Федор.

Секретарь неопределенно повертел пальцем над головой и произнес:

– Вес-сна!

Федор подошел к столу, перевернул лист так, как ему полагалось лежать, и сказал зло:

– Эх ты! «Апостол»!

Федор вернулся домой. Здесь он застал и Андрея Михайловича.

– А я к тебе в сельсовет ходил, – сказал Федор.

– Разошлись, значит… Что тут творится? – спросил Андрей.

– У тебя хотел узнать. Ясно пока одно: пьют.

– Будем ждать. Последим… Думаю, Сычев с горя пьет. Дорезки-то ускользнули… Впрочем, черт его знает… Два раза звали меня.

– Ходил? – спросил Федор.

– Ты что? В уме ли?

Вдруг неожиданно на улице послышался пронзительный крик:

– Гра-аждане-е!!! Гра-абю-ут!! Караул, православные-е! Ка-рау-у!

Из избы Земляковых выскочили все сразу. Вдоль улицы скакал пьяный Виктор Шмотков, размахивая длинными руками, как плетьми, и продолжая орать:

– Отняли! Ограбили! Карау-ул!!!

Пьян он был до бессознания.

– Ясно: добрых дел не будет, – сказал Федор.

Не говоря ни слова, Андрей побежал к сельсовету. Федор бежал прямо ко двору Сычева, а следом затрусил и Матвей Сорокин, сзади Федора, напрыгом.

Жители села все выбегали на улицу. Со двора Сычева вывалилась пьяная ватага, крича и бранясь. Молнией облетело: «Козинцы делят нашу землю».

– Как же так, граждане? – кричал среди ватаги Сычев. – Искони веков была наша земля эта! При Советской власти и – грабеж! Не мы ли с вами отвоевали эту землю?! Не давать свово чернозема! Не дава-ать!

– Не дава-а-а!

Кто-то крикнул:

– По коням!

И ринулись конные и пешие на дорезки. Лопаты, колья, косы мелькали у скачущих и бегущих. Виктор Шмотков около своей избы соскочил с лошади, подбежал к старой тележной оси, врытой на краю огорода вместо столбика, и начал ее раскачивать, крича:

– На моей земле ось зарыта! Кто хочет мою землю отнять! Не дам свово чернозему-у!

Ось подалась и вывернулась из земли. Виктор взвалил ее на плечо и, вскарабкавшись на тощую лошаденку, поскакал дальше, болтая ногами.

Бежали бабы, ребятишки, бежало все село. Только Семен Трофимыч стоял у амбара и, разводя руками, сетовал:

– От народ! Скажи какой беспокойный народ. И что им надо? Какие-то дорезки. Тьфу! – сказал он так, чтобы слышно было Федору и Матвею, оставшимся здесь, неподалеку от него.

По улице галопом, настегивая плетью лошадь, проскакал Андрей Михайлович.

– Побегу! – заторопился Матвей Степаныч. – А? Бежать?

– Стой! – приказал Федор.

Федор знал: может произойти что-то страшное. Но он был бессилен предотвратить. Знал, что и Андрей может оказаться там бессильным в одиночестве. И вот глаза его встретились с глазами Сычева. Федор приближался к нему. Тот выдержал взгляд Федора без колебаний. Один – крепкий и сильный, другой – слабее, а посмотрели друг на друга как равные по силе. Федор приказал: