Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Дыбин пригладил волосы ладонью и начал:

– Дорогие товарищи! Некоторые из вас думают обо мне плохо. Я был в лагере врагов Советской власти. То были грехи зеленой юности. Я наказан сильно. Перед вами честно заявляю: в ошибках раскаялся, и жизнь моя принадлежит народу – вам. И я считаю своим долгом в этот решительный для вас час сказать: не сомневайтесь! Идите в колхоз смело, всем селом сразу. Партия учит народ только хорошему. Здесь товарищ Вихров говорил: «До каких пор будем жить волками?» И правильно: волки вы и есть. – Недовольный гул волной прокатился в школе. – Поддерживаю товарища Вихрова. От всей души поддерживаю и доклад товарища Крючкова, уважаемого секретаря партийной ячейки. Но, товарищи! Надо помнить самое главное: в решении окружкома ВКП(б) сказано прямо – наш район «созрел для сплошной коллективизации». Об этом известно всем членам партии нашего села. Золотые слова! «Созрел для коллективизации!» Вы только вдумайтесь, товарищи! Надо так и выполнять здесь и говорить прямо: вынести постановление общего собрания немедленно – всем в колхоз. А завтра уж, если кто будет отказываться и сопротивляться, тащить его силой… – Кто-то из женщин ахнул от этих слов. – Разве постановление общего схода не обязательно для каждого гражданина? Обяза-тель-но! Это установка совершенно правильная. Я поддерживаю решение высших партийных организаций.

Собрание загудело роем.

– То есть как это так – «силой»? – спросил зло Василий Петрович из-за стола.

– Ну, не силой, а обязательнымпостановлением общего собрания, – поправился Дыбин.

Рой гудел все сильнее и гуще – казалось, его потревожили и пчелы вот-вот бросятся жалить, защищаясь. Послышался наконец возглас:

– А чего же партийная ячейка от нас скрывает?

– И вот, товарищи! – воскликнул окрыленный успехом Дыбин. – Дорогие товарищи! Ленин призывал нас к коммунизму. Мы подходим к нему вплотную. Мы на пороге! В инструкции окружкома прямо сказано: «обобществление скота». Почему здесь выдвигают только о лошадях? А коровы, а овцы – разве не скот? Почему останавливаться на куцей форме колхоза?.. Мы должны поддержать программу партии о коллективизации, о переходе к коммунизму и обобществлении средств производства, а если нужно, то и любого имущества, необходимого колхозу. Да здравствует колхоз! Все в колхоз! Ни одного двора вне колхоза!

Будто огромный холст разом разорвался в школе: так со скрипом зубовным и потным матом взревело собрание. В гвалте по отдельным выкрикам было трудно разобрать, что получится из этого взрыва.

– Ты что брешешь?! – вскрикнул Матвей Степаныч.

– Куда клонишь? – кричал зычно Василий Петрович, забыв о роли председателя. – Куда загинаешь? Что не даешь подумать народу?

– Скрыва-аю-ут!!! – дико кричал кто-то.

– Змея – Дыбин.

– Тише! Подумать надо!

– Обманывают! Нас обманывают!

Дядя Степан Крючков впился пальцами в свою бородку, тормошил ее безжалостно и кричал надрывно:

– Брешет собака Дыбин! Я тебя, подлеца, нутрем чую! – При этом он запрокинул голову, не заметив, как упала шапка с головы, ее затоптали и затолкали ногами невесть куда. Он грозил кулаком. – Не верьте ему, мужики! Не верьте!

Из угла вылетело:

– Сначала – лошадей, а потом – и жен!

– Наши жены – это не Федькина б…

– Не верьте бандиту-у!

Вдруг кто-то в общем гвалте заорал дико и злобно:

– Беспортошников-коммунистов доло-о-ой!!!

И сразу же после этого выкрика, как по команде, кто-то с улицы через оконное стекло бросил камнем в лампу, но промахнулся. Камень попал кому-то в плечо, и потерпевший кричал:

– Бандиты-ы! Собрание срывать, гады!

– Бей бандитов!

– Ножа в бок Дыбину!

Только сам Дыбин стоял, казалось, спокойно, невозмутимо и смотрел на президиум, не спуская глаз и не вынимая рук из карманов. Всем своим видом он выражал одно: и чего люди так раскипятились!

Тревога нарастала. Андрей Михайлович тенью стоял позади Дыбина. Зинаида оставалась среди женщин и что-то горячо доказывала. Остальные коммунисты стянулись к столу. Они приняли бой и обязаны были идти немедленно в контратаку. Нужны были самые срочные меры – дело решалось минутами. Василий Петрович что-то в бессилии кричал, надрываясь, но разобрать что-либо не было никакой возможности. Виктор напролом, молча попер на Дыбина, над головами сверкнул его нож, чьи-то руки сразу схватили руку Виктора и скрутили вниз, а он кричал, пьяный и готовый на все с горя:

– Глотку ему искромсаю! Глотку! Глотку!

Ваня изо всей силы крикнул Федору, хотя и был с ним рядом:

– Давай, Федя!

Никто не предвидел такого яростного возбуждения людей (кроме разве Дыбина). Ваня еще не знал, чего он ждет от Федора. Он просто верил в него и был убежден – сейчас должен говорить только коммунист с большой волей, с самой большой волей из всей партийной ячейки. Может быть, он этого и не знал, а почувствовал сердцем. И Федор понял друга.

Но что может сделать Федор, если в диком ералаше, где уже начали хватать друг друга за грудки, никто и не услышит его голоса! И все-таки Федор мысленно тут же решил: «Убить! Или он меня – пулей или я его – словом». И вот он взобрался на стол и стал во весь рост. Появление на столе человека уже само собою привлекло внимание всех без исключения. Он стоял и молчал, подняв кулак. Казалось, стоит изваяние, бросившее кому-то вызов, зовущее кого-то вперед за собой. Люди смотрели на него и постепенно замолкали, утихали. Наконец стало совсем тихо. Слышно только возбужденное дыхание собрания и отдельные хрипы. А он стоял и молчал. Тишина достигла предела: если бы не дышали, то показалось бы, что все окаменели. В этой тишине, от которой шумело в ушах, раздался спокойный голос Федора:

– Что ж, Дыбин, стреляй. «Варяг» на столе, – И он опустил кулак.

Матвей Степаныч рванулся к Крючкову, вцепился сухими пальцами в его рукав и прошептал тревожно:

– Ваня!.. Стрельнет!!!

Крючков резко встал и в напряжении пригнулся, будто приготовившись к прыжку. Мелькнула мысль: «Дыбин догадался – пришли его последние часы: выстрелит».

– Не хочешь? – так же тихо и уверенно продолжал Федор. – Силы у него нет, товарищи. Вот он и бьет подлостью. Бандит, Дыбин Игнат, сегодня стал провокатором. Не верьте. Не поддавайтесь на провокацию. Давайте говорить о деле. Давайте на эти часы забудем, что есть Дыбин… Потом вспомним. – Последнее слово он произнес подчеркнуто многозначительно и слез со стола.

Кто-то шумно вздохнул в одиночку, но все услышали этот вздох. Потом все до единого человека следили за Зинаидой – она пошла к Дыбину. Как ни тесно было, а ее пропустили беспрепятственно. Остановившись перед ним, она гневно отчеканила ему в лицо:

– Ты… Ленина не упоминай… не по твоим губам это… По-о-дле-ец!

Слово это хлестнуло, как удар бича. Звук его еще долго стоял в ушах. И снова наступила тишина. Это была очень сильная тишина, потому что внутри каждого была буря.

К столу пробралась Матрена Васильевна Сорокина. Она стояла, высокая, прямая, широкогрудая, и смотрела в упор на президиум, вполуоборот от собрания:

– Товарищ Крючков! Ваня! Ответь, сынок, хорошо… Андрей! – обратилась она в средину. – Ответь и ты. Мужики с ума посходят – не знают, где правда. Скажите прямо: овец, кур, коров – будут обсуществлять или не будут? Будут гнать силой или не будут? Нутренность у мужика может не выдержать. Ну?.. Скажите, чтоб и Дыбин слыхал. Эй, Дыбин!.. Дыбин! – крикнула она в собрание, выискивая глазами. – Желаем, чтоб и тебе ответили. Разевай рот – сейчас вкладывать будут.

От дверей крикнули:

– Ушел твой Дыбин. Выскочил как угорелый…

– Какой это «мой»? – огрызнулась Матрена Васильевна, – Нужен он мне как пластырь на здоровый глаз.

Крючков ответил:

– Ложь и клевета. Ни о какой коммуне разговора нет – мы говорим об артели. Это главное. Ни коровы, ни овцы, ни куры обобществляться не будут. Точно говорю. Силой гнать никто не будет. Отвечаю за свои слова головой. – Но он все-таки ничего не сказал о письме, где сказано о решениях сходок, «обязательных для всех». Еще на партийном собрании он понял, что Некрасов обошел эти три слова. Да и не имел он права разглашать письмо, адресованное партячейке. Его поразило, откуда мог знать обо всем этом Дыбин, но эту мысль он оставил до будущего. Закончил он ответ просто: – Мы решим здесь, как быть. За вами слово.

– Я скажу, – воспрянул Матвей Степаныч. – Так давайте: кто за колхоз – поднимем руки и останемся тут, в школе, а кто против – пущай до дому уходит.

– Правильно!

– Идет так! – откликнулось собрание отдельными голосами.

– Голосую! – ухватился за это предложение Василий Петрович.

Снова все стихло. Решалось! Надо было поднять руку и остаться или не поднимать и уйти. Уйти нетрудно, но зачем? Чтобы снова не спать ночей и думать, думать, думать – что же делать?

– Голосую! – повторил еще раз председатель собрания. Вдруг он увидел в глазах многих того самого раздвоенного человека, знакомого по своим думам, и прервал самого себя: – Нет, подождите! Речь скажу и я. – Неожиданно для всех он сжал кулаки, потряс ими над головой и зычно выдавил все, что было в его силах и способностях: – Не можно так жить! С тоски пропадешь! – И сразу же тише: – Знамо дело, боязно, но… начинать надо все равно. Я… останусь тут. – И уже в третий раз, спокойно, поправив бороду, торжественно сказал: – Голосую!.. Кто за колхоз… поднимем руки, товарищи. – И поднял свою, первую, она возвышалась над всеми, широкая, трудовая ладонь.

В сизой дымке поднимались руки одна за другой. Но Василий Петрович все еще не считал – он хорошо знал народ своего села.

Вот Виктор Шмотков отвел правую руку от шапки, но рука, будь она неладна, не послушалась и вверх не пошла; он уперся ею в бок, чтобы прочнее держалась, и даже глянул на нее – так ли лежит.

Василий Петрович стал считать, шевеля губами.

– Вслух считай! – потребовали несколько человек.

Он стал считать вслух:

– Сто пять… Сто шесть… – При каждом появлении новой руки он возвышал голос. – Сто десять! Кто еще? Витька! Ты чего же?

– Сто одиннадцать! – воскликнул Виктор облегченно и сам недоумевал, как это рука оторвалась сама собой и взмыла вверх вместе с шапкой. И Виктору стало легче.

После того как Василий Петрович закрыл общую сходку, добрая половина крестьян ушла: они неловко потолкались между всеми и – бочком, бочком – пробирались к двери; там неуверенно надвигали поплотнее шапки, нерешительно оглядывались назад и тяжелой походкой выходили на крыльцо. В школе стало просторно и спокойно – остались те, кто голосовал за колхоз. Против колхоза не голосовали (председатель сходки даже не сказал таких слов: «Кто против?»). Тем самым был оставлен «резерв» для каждого ушедшего из школы: он не против колхоза – он еще подумает.

Здесь же сразу открыли первое в истории села общее собрание колхоза. Сначала решили выбрать трех: председателя, заместителя и завхоза. Дядя Степан заговорил первым:

– Завхозом-то – Матвея Степаныча. Обязательно.

– Выходи, Матвей, – обратился к нему без обиняков Василий Петрович.

Матвей Степаныч, ни слова не говоря, вышел к столу и поклонился собранию низко, по-старинному. В ответ на это дружно поднялись руки. Так и получилось тогда само собой, что выборы начали с завхоза.

Кандидатуру Федора внес сам Крючков и добавил:

– Лучшего председателя не найдем. – Теперь собрание проходило тихо, серьезно и спокойно – здесь были только те, у кого душа почти стала на место. После голосования Федор, по примеру Матвея Степаныча, последовал старинному обычаю, которым подчеркивалось уважение к обществу и ответственность перед ним: он поклонился собранию низко, как полагается, чем все остались весьма довольны.

Выборы правления прошли спокойно, а Федор Ефимович Земляков стал председателем колхоза «Новый чернозем».

Уже начали расходиться по домам, как в школу вошли четыре человека: Андрей Михайлович, какой-то незнакомец и два милиционера.

– Ты откуда? – тихо спросил Федор у Андрея, когда тот подошел вплотную (пока Крючков читал документ незнакомца). – Куда ты смылся с собрания?

– Где был, там нету. Расскажу потом. – И так же тихо добавил: – Уполномоченный райкома и райисполкома приехал.

– Где ты его нашел?

– Подхожу к школе, а он с милиционерами подъехал.

Уполномоченный пожал руки сидящим за столом и всем, кто стоял близко, назвал свою фамилию:

– Лузин.

Милиционеры просто козырнули всем сразу и сели рядышком, как близнецы, одетые во все одинаковое.

Лузин спросил, не обращаясь ни к кому:

– Устали? – и, не дожидаясь ответа, сказал с нижегородским акцентом: – На сегодня-то хватит.

– А мы уже закончили, – подтвердил Крючков. – Колхоз есть!

– Мне сказали – у вас намечено на воскресенье. Почему передумали? – спросил Лузин.

– Долго рассказывать, – ответил Андрей Михайлович за всех. – Все узнаете.

– Ну хорошо. Тогда сделаем так: на двадцать минут останемся здесь. Расскажете мне, и я кое-что расскажу маленько.

Этот разговор происходил около стола и так тихо, что колхозники мало чего поняли, кроме одного: приехал уполномоченный из района и два милиционера.

…Было уже три часа ночи, когда тесным кружком коммунисты уселись вокруг стола. Лузин, прежде чем начать совещание, обратился к милиционерам:

– Вы, робята, подежурьте-ка около школы-то. Не ровен час, кому-тозахочется послушать маленько, а этого пока не след. – Оба милиционера вышли, а он продолжал: – Дело, робята, серьезное. – По такому простому обращению, нижегородскому говорку и проскочившему слову «робята» все поняли, что перед ними – простой трудовой человек, хотя по одежде – руководящий (черная гимнастерка, галифе, широкий пояс). Он и сам без стеснения пояснил: – Давайте-ка поговорим по душам. На меня-то особо не лупите очи – я ведь такой же, как и вы. Из-под Нижнего я. А работал в Ельце, на цементном заводе, рабочим. Потом в Белохлебинске – на чугунном, заместителем директора, а теперь вот в район бросили. На колхозы бросили. И вам скажу прямо, как мужик коняге: чем могу, помогу, а воз-то тебе везти. Сперва разберемся давайте. Вот. Скотины много порезали?

– Есть, – неопределенно ответил Крючков. – Проморгали.

– Тоже не здорово. Поэтому и с собранием поспешили – понимаю. А что думаете делать дальше?

Вместо ответа Крючков сказал:

– Небось вы и привезли новости. По ним и будем правиться.

Остальные согласно поддакнули.

– Если так, то слушайте новости, – многозначительно подчеркнул Лузин. – Секретаря-то райкома, Некрасова-то, сняли с должности.

Крючков вскочил, Федор медленно встал, Андрей Михайлович выругался незаметно для самого себя, а Матвей Степаныч охнул как от боли.

– Сняли, – продолжал Лузин. – «За либерализм в коллективизации и за потворство кулакам» – так записано. – Он вздохнул. – Вот они дела-то какие, робята… Тебе, Крючков, – выговор. Тебе, Вихров… Ты – Вихров? Ага. Тебе – выговор. Обоим вам – за самый низкий процент коллективизации и за этого… Как его? – Он достал из кармана бумажник, из него вынул лист бумаги, пробежал глазами. – И за Кочетова Василия Петровича. Скрыли его как кулака, арендатора, нанимателя. Вот. Четыре заявления на него есть, а вы вроде защитили.

Все опешили. Никто сначала не смог произнести ни слова. Первой промолвила Зинаида, просто, по-женски:

– Чепуха-то какая!

– Какая такая чепуха? – спросил у нее Лузин.

И только после этого всем захотелось высказаться.

– Чепуха! – воскликнул Крючков.

– Он же вечный середняк, Кочетов-то, – старался убедить Лузина Матвей Степаныч. – Разве ж это допустимо! Человек – трудовик, все своим горбом, а его в кулаки записали. Невозможно.

– У него сын – комсомолец, – сказал Миша, волнуясь. – Самый хороший парень. Кто это там наворочал?

– Клевета, – сказал Андрей Михайлович. – Кто писал заявления?

– Если бы нам с тобой показали эти заявления. Я знаю столько же, сколько и ты, – ответил Лузин.

Только один Федор не произнес ни слова. Лузин, поворачивая голову то к одному, то к другому из говорящих, видимо, растерялся. Не верить он не мог. И тогда он спросил:

– А как же быть? Я ведь привез решение райисполкома о раскулачивании Сычева и Кочетова.

Наконец отозвался Федор:

– Мы Кочетова раскулачивать не будем. – Эти слова он сказал так, будто вопрос не подлежит больше никакому обсуждению.

Лузин видел по лицам, что заставить их нельзя. У него мелькнула мысль: «Вернуться в райком и все рассказать». Но потом он вспомнил, как новый секретарь рвал и метал по поводу «низкого процента» в Паховке (ноль!), как он всю партячейку обозвал подкулачниками, и мысленно решил: «Ехать бесполезно. Лес рубят – щепки летят». После этих коротких размышлений он сказал так:

– Вот что, робята: выполнять партийное поручение я обязан. И вы обязаны. Жалуйся, но делай. Будем делать. Все. Делать завтра, ночью.

Выход нашел Крючков, предварительно пошептавшись с Федором:

– Ладно. Решение есть решение. Но имущество Кочетова не трогать. Опечатать и – не прикасаться. Сам свяжусь с областью, сегодня же отправлю пакет. Я докажу.

– Ну так и так, – согласился Лузин. – С утра ему – твердое задание, а ночью… Ничего не попишешь. – Он чуть помедлил и добавил еще: – Так, должно быть, надо. Попал я с вами как кур во щи… Ладно. Хлопочи, Крючков. Пока имущество Кочетова трогать не будем.

Теплом пахнуло от последних слов Лузина. Крючков понял, что в райкоме ему, секретарю партячейки, уже не доверяют. Больно ему стало от этого, и появилось ощущение какой-то не то неполноценности, не то изолированности от того огромного и могучего, что называется партией и что вошло в его существо уже нераздельно с его мыслями и делами. А вот Лузин, чужой и незнакомый, понял: он глянул на Крючкова и просто сказал:

– Ночевать я пойду к тебе.

– У меня семьища-то знаете какая? Я – девятый.

– Десятым буду. Я, брат, тоже из такой семьи… Так вот и бились до революции с одной лошаденкой… Да! О чем я? Забыл главное. Есть еще второй вопрос. Кликните милиционера, того, что пониже. Ярков его фамилия.

Когда тот вошел, Лузин спросил у него:

– Где у тебя ордер-то?

– Тут, – прихлопнул милиционер по карману.

– Дай.

– Не имею права.

– Молодец. Дело тут серьезное, робята. Ордер есть – арестовать Дыбина. Тут, кажись, все ясно. Может, тоже защищать будете? – пошутил Лузин.

– Почему не арестовать? – ответил вопросом Матвей Степаныч. – Арестовать можно. Этому мы все в спину поклонимся, когда провожать будем.

– А чего же волыните? – спросил Андрей Михайлович у милиционера.

– Ждут, когда сбежит, – сказал Федор.

– Уже были у него – на хате замок, – спокойно объяснил милиционер. – Как появится – возьмем.

– В Оглоблино ушел, – сказал Андрей Михайлович. – Сам видел – пошел через луг. С собранья и – через луг.

– А какое основание для ареста? Ничего не можете сказать? – спросил Крючков.

– Не могу знать, – ответил милиционер. – Наше дело выполнить, а ваше – помогать.

– Вот вам помощь, – предложил Андрей Михайлович, – идите в Оглоблино. Пятая хата от края – там он обязательно, только там.

…Но ни в Оглоблино, ни дома Дыбина не оказалось. Не появился он и утром. Не было его и днем. Пропал, как в воду канул. А поздно вечером следующего дня загорелась его хата. Тушить ее никто не осмелился: на потолке рвались винтовочные патроны до тех пор, пока не обвалилась крыша и потолок, – не подойти. Так и сгорела хата Игната Дыбина. По его поручению поджег ее Степка Ухарь, предварительно выведя лошадь из сарайчика. Игнат смотрел из-под кручи реки на зарево и знал, что горит та самая хата, где он провел такие счастливые и незабываемые часы с Тосей. «Где-то она теперь? – подумал он. – Все кончилось, и навсегда, безвозвратно».

О приезде милиционеров ему стало известно еще до того, как они вошли в школу, еще в тот момент, когда они прямо с ходу направились к его хате: он, пройдя часть луга, спетлял, отводя след, вернулся скороходом в Паховку чуть раньше Андрея и стал в тени на противоположной стороне улицы, посматривая на свою хату. Дыбин видел милиционеров своими глазами, когда они подходили к его двери и потрогали замок. Все было ясно. «Конец: надо уходить – Черный выдал», – решил он. А разыскав Степку, приказал поджечь все – хату и сарай. Он просил его открыть замок и выпустить кота, но Степка огрызнулся:

– Я тебе – дешевле кота? Буду там валандаться с кошкой. Твою хату запалить – надо на пузе полкилометра тащиться: чуть промах – и зацапают. Обдумает ведь такое: кошка!

Так и сгорел тот котенок, подобранный в мельнице и превратившийся в пушистого кота, ласкового и игривого. Жаль было Игнату кота, очень жаль. Ведь только и было за всю жизнь две слабости, две забавы – Тося и кот.

Федор, Ваня и Андрей чуть ли не рвали на себе волосы, когда узнали об увертке Дыбина, и между собой ругали милиционеров всякими словами. Но они не могли знать того, что творилось в области в эти дни. А Игнат Дыбин был начеку, зная об аресте Черного и заметив позади себя Андрея на собрании; но там он был в безопасности, потому что сначала проверил, нет ли милиции, а тогда уж заявился в школу. Разве ж можно заловить Дыбина, если он самолично убедился в том, что приходили его брать. Не знали коммунисты и того, что Дыбин близко от них – всего за десять – двенадцать километров, в лесу, за полчаса езды на его отличной лошади.

…После пожара в Паховке настала тревожная ночь.

Сычев заперся на все замки. Кочетову Василию Петровичу Миша сказал обо всем накануне, когда выбежал из школы. Василий Петрович сразу весь обмяк и ничего уже не понимал, сидя за столом, уставившись на свежевыпеченную ковригу хлеба. Володя сел верхом на битюжанку и уехал к родным за двадцать километров. Миша еще раз, после пожара, пришел к Кочетовым и сказал Анюте:

– Пойдем… Домой,совсем.

Она отрицательно покачала головой:

– Не могу, Миша, оставить стариков сейчас. Папаша-то, видишь, совсем расстроился. – Она тут же, при отце, прильнула к плечу любимого и заплакала.

Миша не видел ее плачущей, кроме как в тот незабываемый счастливый вечер в поле.

– Трудно тебе, Анюта. Все обойдется. Все будет хорошо, – утешал ее Миша, а у самого подступал ком к горлу.

Когда горела Игнатова хата, Федор тоже смотрел на пожар издали. «Где-то теперь Тося? Место, где она была с Игнатом, горит и скоро превратится в кучу золы». Дома сел за стол, обхватив голову руками, и мучительно думал обо всем: о Тосе, о колхозе, о Кочетове. И все это было очень-очень важно. После размышлений о том, как помочь Василию Петровичу, если отправленная Ваней жалоба не дойдет до обкома, ему пришла мысль: «Где-то кто-то в чем-то ошибся, а Паховку трясет лихорадка от одного предположения: если Кочетова раскулачат, то затронут и других середняков. Ведь именно так и думают в селе сейчас, в эту ночь. Сидит теперь Василий Петрович и ждет как лиха… Ошибка в политике может принести людям не только неприятности, но и страданье. Сейчас это так… но… что поделаешь!» Казалось, он дремал. Когда же вошли Ваня и Андрей, он встал и спросил:

– Готовы?

– Готовы, – ответили оба.

Глава одиннадцатая

Игнат не ошибся. В те дни шел судебный процесс над группой бандитов во главе с командиром банды Черным. В газетах об этом пока не упоминалось, но областной город все равно питался слухами, проникающими из зала суда.

Тося, живя у знакомой старушки, не могла не слышать разных толков об этом суде. Но ей было все неинтересно: слишком надорвана была ее душа. Здесь, вдали, Федор казался ей гордым, ненавидящим ее всем своим существом, а Игнат – озлобленным и на нее, но готовым в любую минуту прийти к ней куда угодно. Она не знала, что творится в Паховке, но не интересовалась и городом. Был когда-то человек, которому она могла бы излить душу, – Василий Васильевич, старый, любимый врач, – но она его не застала: за две недели до ее приезда он умер. Тяжкое одиночество, пришло к Тосе и точило как червь. Лицо ее потемнело и осунулось, появились первые морщины. Куда ей теперь деваться? Перед Федором была виновата, ведь она бросила его в самые трудные для него дни; в сознании возникла мысль, высказанная кем-то и где-то (она не помнила, кем и где): бросить даже чужого человека во время болезни или опасности – ничуть не лучше предательства; и она поняла, что это ощущение останется у нее черным несмываемым пятном, как печать на совести, до конца дней. Поэтому и не могла писать Федору. Но почему же Игната так ненавидят в Паховке? Этот вопрос она всегда связывала с Федором: он честный человек, он не живет для себя (а она-то хотела жить только для себя), он слишком много выстрадал, чтобы ошибиться в Игнате; помнила она перекошенное злобой лицо Игната и слова ненависти к Федору и его друзьям. Все чаще и чаще приходила мысль о том, что она ошиблась, что полюбила того, кого не любят люди. Но… Игнат неожиданно вставал перед ней сильный, страстный в порывах любви. Все начиналось снова, снова замкнутый круг, из которого, казалось, невозможно выбраться.

Однажды к ней в комнату вошла старушка хозяйка и окликнула:

– Тося!

Но она не слышала, неподвижно смотря в угол.

– Тося! – еще раз позвала хозяйка и подошла вплотную, положив руку на плечо. – И что же ты такая чудная, ей-богу? Ты послушай-ка, что скажу. Новость есть.

– Скажите… новость, – безразлично произнесла Тося, не изменяя позы.

– Ты про суд слыхала?

– Да.

– А у тебя кто-нибудь Жилин, родня, был?

– Кроме отца, никого не было. Мать умерла.

– Отец-то – Жилин, значит?

– Жилин.

– Слышь, что машинистка рассказывала: какого-то продовольственного комиссара Жилина поминали на суде.

Тося встрепенулась.

– Продкомиссар?

– Да.

– А что? Что упоминали?

– Говорит она, машинистка-то: убийцу того продкомиссара нашли. На суде выяснилось. Уж не твой ли, дорогуша, папа был тот Жилин?

– Кто сказал? Где она, машинистка? Скорее! – Тося вся загорелась. Она с болью вспомнила отца, вспомнила, как он, уезжая с продотрядом, поцеловал ее в последний раз, она даже услышала сейчас легонький скрип портупеи, когда он к ней тогда наклонился, и почувствовала его ласковую руку на своей голове. – Папа! Папа! – Тося рыдала. Ко всем страданиям и сомнениям прибавилось воспоминание об отце. Его убили. Кто убил, где убили – было неизвестно, даже трупа не нашли. Убили бандиты – много бандитов, как ей казалось. А теперь вот говорят слово «убийца». Кто он? Тося схватила хозяйку за руку и сказала, как выдохнула: – Ведите к машинистке. Сейчас.

Она шла по улице растрепанная, в незастегнутом пальто, со сбившимся на сторону платком.

…Вечером она уже была в квартире судьи. Встретил ее пожилой седой человек, ничем здесь не похожий на судью – в сорочке нараспашку и домашних туфлях. Он пригласил сесть. Тося села и сразу начала сама:

– Я – Жилина. Дочь продкомиссара Жилина.

– Вон что! – удивился судья. – Вы что-нибудь хотите дополнить?

– Я ничего не знаю. Я только хочу знать: кто его убил? Мне надо знать.

– Милая девушка, – мягко заговорил судья. – Прошло девять лет. Кто убил – никто не знал. И вот один из бандитов теперь рассказал, как все произошло… Стоит ли передавать подробности? Вам будет тяжело.

– Рассказывайте, – твердо сказала Тося.

– Продотряд из десяти человек бандиты застали сонным. Девять человек уничтожили сразу же. Самого комиссара отряда, Жилина, допрашивали связанного, пытали. Потом его убили.

– Кто? – зло спросила Тося.

– Несколько человек. Подтянули его к круче над рекой, поставили на ноги и… залп… Так он рассказал. Вам тяжело, детка, все это слышать. Не стоило бы. Но что поделать! Крепитесь…

– Но кто же, кто?! – выкрикнула Тося, уставившись на судью.

– Из всех участников зверской расправы остался в живых один – тот, что сейчас арестован. А из «летучего отряда по борьбе с продразверсткой» жив еще один, но пока неясно, участвовал ли он в убийстве вашего отца или был на другом «деле». Впрочем, «заслуги» его от этого не уменьшаются. Но он уже отбыл свой срок после того, как явился с повинной сам. Кличка его Орел.

– Кто – Орел? – сухо спросила Тося.

– Дыбин Игнат Фомич… проживающий сейчас…

У Тоси потемнело в глазах. Лицо ее стало мертвенно-бледным. Она потеряла сознание.

Очнулась Тося в чужой комнате, на чужой постели. Возле стояла пожилая женщина и тот самый судья. Она все вспомнила! Несмотря на уговоры, решительно встала и, пошатываясь, ушла.

Дома взяла чемоданчик, простилась с хозяйкой и направилась на вокзал. В голове была только одна мысль: «В Паховку! В Паховку! В Паховку!» Она не знала, зачем туда едет, но надо туда, только туда, в Паховку.

Никто из коммунистов Паховки не знал и не мог знать, что предполагаемый арест Дыбина вызван выяснением дела в областном суде. Надежных оснований для ареста за дела в Паховке явно не было: никто же не мог (кроме Сычева) доказать, что Дыбин подстрекал к убою скота, поэтому распоряжение на арест оставалось отчасти загадкой. Осталось тайной для всех и то, что Дыбин улизнул от милиции. Он был умен и хитер.

В ту ночь, когда еще не догорела его хата, Игнат пробрался задами к Сычеву и тихо подал условный сигнал (два тройных удара в окошко).

– Семен Трофимыч, уходить надо, – сказал он строго, когда тот вышел. – Решка! В лес.

– Никуда не пойду. Пошел к черту! Погибну – не пойду.

– Дурак! – выпалил Дыбин на прощанье.

– Игнат Фомич! Игнат! – натужно шептал Сычев в темноту.

Дыбин пропал, будто провалился в черноту ночи.

Сычев вошел в хату. Теперь он озлобился на Игната: «Сукин сын! Меня подставил под убой, со скотиной-то, а сам – в тени. Теперь скажет: „Укокошь кого-нибудь“, а сам – в лес. Хватит. К черту! Погибаю. Конец».

Часа через два, около полуночи, в дверь постучали.

– Кто? – тревожно спросил Сычев из сеней.

– Открывай.

Сычев узнал голос Андрея. Открыл и вернулся в хату. Там он сел за стол перед бутылкой водки, початой еще раньше. Вошли сначала два милиционера и уполномоченный райкома Лузин, за ними Андрей Михайлович, последними – Федор и Ваня: всего шесть человек. Лукерья прижалась к мужу боком, и он ощущал дрожь ее тела. Но сам хотя и тревожился, а не струсил.

– А-а, пришли! Милости прошу! – пригласил он. – По стаканчику! Садитесь.

Никто не сел. Андрей Михайлович прочитал громко:

– «Решением исполкома райсовета, хозяйство гражданина села Паховки Сычева Семена Трофимовича, признанное кулацким и не выполнившее твердого задания хлебом, подлежит ли-кви-дации»…

– Всё? – спросил Сычев. – Та-ак. – Он выпил полный стакан водки, вытер усы и бороду и вдруг притворно засмеялся: – Ли-кви-да-ции!.. Да пожалуйста! Ха-ха! Милости просим! – Он выпил второй стакан – бутылка оказалась порожней. Потом оглядел всех и спросил: – Так, значит, выпить не желаете? Не надо. Кулак так кулак, – сказал он решительно и, сразу же изменив выражение лица, запел пьяно и насмешливо: – Впере-ед за-аре на-австре-ечу, та-ва-ри-щи в ба-арьбе-е. Хе-хе-хе!