Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

 
Слезы горькие льет молодец
На свой бархатный кафтан, —
 

пел Игнат. А дождь стучал по его плащу, стекая вниз каплями, похожими на слезы. Тося старалась представить лицо Игната сейчас, когда он поет, и не могла видеть иначе как пронизанным тоской и одиночеством.

И он весь казался ей сильным, умным, с затаенной от людей грустью.

Около села Козинки дождь перестал. У крайних дворов Игнат отпряг лошадей, зашел в одну из хат, вскоре вышел оттуда и предложил Тосе:

– Пока лошади отдохнут, разомнитесь, зайдите в хату.

Тося попробовала встать, но оказалось, нога не повинуется – пересидела.

– Вот тебе и раз! Калекой стала, ноги не чувствую. – Ей было больно и смешно.

Игнат взял ее под мышки и легко поставил на землю. Так он подержал ее несколько минут, пока она разминала ногу. И – странно! – ей показалось, что Игнат дышит часто, а руки чуть дрожат. Потом она ушла в избу, а он остался у повозки, облокотился о грядушку телеги да так и стоял, пока лошади поели овес. В хату он больше не заходил. Когда ж они поехали вновь, он и не пытался заговорить с Тосей.

Может быть, ей было чуть-чуть обидно, по-женски, что он не желал даже и разговаривать с ней, может быть, ей хотелось узнать, почему он грустен, но она уже не боялась его и заговорила первой:

– Далеко нам еще ехать?

– Еще часа полтора-два.

– Уже скоро и Паховка?

– Скоро.

– А вы приедете – что будете делать?

– Я? Обедать.

– Я не о том. У вас хозяйство есть? Дети есть?

– Ничего такого нет и не было. Такая роскошь не для меня.

– Почему? Расскажите. Вы такой… грустный. У вас что-то не очень хорошо на душе, Игнат Фомич. Расскажите. Все равно делать нечего.

– От нечего делать такие вещи не рассказывают, – почти резко возразил он, а в голосе Тося уловила нотку властности. – Что вам-то за дело до моей жизни? Вы счастливый человек – едете к мужу… Вы не поймете. Э, да что там зря говорить! Ясно: тоже будете считать врагом.

– Почему «тоже»?

– Очень просто: Земляков Федор, ваш супруг – или как он там вам доводится, – по гроб жизни считает врагом.

У Тоси расширились глаза. Игнат, обернувшись, заметил это и продолжал:

– Не удивляйтесь. Перед вами – Игнат Дыбин, «бывший эсер, бывший бандит», проживший в ссылке не один год. – Уставшие лошади остановились. Игнат был уже без плаща, а пиджак расстегнул. Он обернулся к Тосе. – Разве вы поймете мою собачью жизнь? Разве вам понять, что я за свои ошибки молодости осужден навечно быть отщепенцем? Разве вы поймете, что счастье – удел других, но не мой? Зачем же вам захотелось знать мою жизнь? Ради развлечения? «От нечего делать»?

Тося была подавлена этими вопросами. И молчала. Она на миг вспомнила ужас детства, тот день, когда узнала о смерти отца, убитого бандитами. Она больше никогда не увидела его и помнит только таким, каким провожала с продотрядом. Она не могла и представить, чтобы такой, как Игнат, мог убить ее отца. Игнат ее заинтриговал. Он явно раскаивался и, может быть, искал сочувствия и помощи. Тося подумала: «Страшная вещь – одиночество среди множества людей». А Игнат слез с повозки, снял полость кибиточки, вынул дуги-обручи и сказал:

– Уже дождя не будет. Посмотрите на божий свет.

Унылая степь, серое небо, мрачные, свинцовые облака представились взору Тоси. Игнат стоял около нее, указывая на этот простор размашисто, растопырив пальцы.

– Все не для меня: ни осень, ни весна. Хорошие и плохие дни – все равно не для меня, не мои. Я – один. И я презираю всех! Всех! – крикнул он, разорвав ворот рубахи.

Он тяжело дышал. Что-то дикое было в его глазах, но в то же время, где-то далеко внутри, Тося чувствовала жалость к этому гордому, одинокому и непреклонному человеку, которого она начинала, как ей казалось, ненавидеть.

– Вам будут говорить обо мне всякое. Пусть. Ваше отношение ко мне я предвижу. Вы включитесь «в общий фронт» моих гонителей. Бейте! Гоните! – Игнат прыгнул в телегу и стал на колени против Тоси, поджав грязные сапоги. – Вы даже можете меня убить. Убейте, и я скажу вам спасибо. Вам этого мало? Вам «от нечего делать» хочется слышать о моих страданиях? Этого не будет – не услышите. Не смотрите на меня так странно – я вас не трону. Если бы это случилось, то погибли бы и вы и я. Я не о себе жалею, но мне жаль вас, трепетную и нежную… Вот и все. – Игнат затихал, повторяя слова: – Вот и все… Вот… и… все.

Игнат оценил мягкий и нежный характер Тоси, и чем дальше, тем больше проникался теплым чувством к ней. А она не осудила его явно, она не слезла в негодовании с телеги и не пошла пешком, не желая ехать с бывшим бандитом. Он повернулся к ней спиной, взял вожжи в руки, потом оглянулся, пристально посмотрел и мягко сказал:

– Простите. Не выдержал. Первый раз за много лет не выдержал.

До Паховки они молчали.

И вот въехали уже в самое село. Тосе открылась картина: соломенные крыши, облупленные глиняные стены, кучи навоза у дворов и на улице. Три огромные собаки встретили их у крайней хаты лаем и рычаньем и провожали метров двести. Впереди через дорогу шел старик и надрывно кашлял.

– Вот моя деревня, вот мой дом родной, – пошутил Игнат, – Здесь вам предстоит жить и… радоваться, наслаждаться счастьем.

Ей показалось, что Игнат сказал это с оттенком издевки. Она неожиданно озлилась и выпалила:

– Буду! Буду наслаждаться! Не издевайтесь! К черту!

Такая вспышка заставила Игната удивленно протянуть:

– Не ду-ума-ал… Вот вы какая!.. – Он восхищенно смотрел на нее, не спуская глаз. Но неожиданно натянул вожжи и, остановив лошадей, сказал торопливо: – Чуть не проехали! Вот она, хата Земляковых. – Он завернул к крыльцу, снял чемоданы и, увидев на двери замок, пояснил: – Федор на работе, конечно. Миша – тоже. Придется вам подождать. – Потом поставил чемоданы на крыльцо и подал руку Тосе. – Простите, Тося. Прощайте.

Она задержала руку в кармане пальто, но… все-таки подала ее, проговорив сурово:

– Почему «прощайте»?

– Мы уже с вами больше не увидимся. Постарайтесь на меня не обращать внимания – вам же будет от этого лучше, – И он, не дожидаясь каких-либо слов от Тоси, быстро откатил от крыльца, переехал улицу и исчез в воротах двора Семена Трофимыча Сычева.

Так в слякотный, облачный, серый осенний день никто и не увидел, как Тося приехала с Игнатом со станции. Она присела на чемодан. Вот она и в Паховке. Но почему уже не хотелось никаких сюрпризов и не хотелось даже идти в правление кооператива за Федором? Может быть, потому, что устала, а может быть, ей просто стало немножко грустно в чужом селе. Неожиданно она услышала рядом голос:

– Чего же это ты, девка, голову повесила? – То спрашивала ее Матрена Васильевна Сорокина. – Ты чья же? Уж не Федора ли женка?

Тося встала и кивнула в знак подтверждения.

– Да чего же ты на крыльце-то сидишь? – спросила Матрена Васильевна.

– Я только сейчас приехала. Вот только-только. – Тося повеселела.

– Ну и заходи, пожалуйста! Чай, домой приехала. Я знаю, где у них ключ захоронен. – Матрена Васильевна стала на балясину крыльца, сунула руку под застреху и достала ключ. – Вот он. Они ведь вдвоем живут, два брата, да Зинаида ходит стряпать к ним. Кому надо, тот и возьмет ключ. Заходи-ка, заходи-ка, девонька, – приглашала Матрена Васильевна как в свой дом.

Тося вошла. Матрена Васильевна проговорила ласково, по-матерински:

– Ну здравствуй, хорошая. Мы ведь с ними друзья большие искони. – Она поцеловала Тосю трижды.

Тося уткнулась лицом в плечо Матрены Васильевны. Она не знала, отчего заплакала. Может быть, оттого, что матери уже нет давно и вспомнилась она ей при взгляде на эту богатырского сложения женщину; может быть, ей действительно показалась деревня скучной и она жалела о городе, а может, одиночество Игната напоминало о прошедшем ее одиночестве. Скорее всего – от всех этих причин вместе.

– Женское дело такое – без слезинки нельзя, – всплакнула и Матрена Васильевна, – Ничего, девка, пообвыкнешь. Конечно, боязно тебе: одна приехала-то в незнакомое село. Разве я не понимаю. Понимаю, девонька. Ничего, ничего – тут люди хорошие, пообвыкнешь.

Наконец Тося села на лавку и осмотрела избу. Русская печь, в углу деревянная кровать, накрытая старым, но чистым одеялом, над кроватью маленький портрет Ленина, обеденный стол, такой же стол еще, видимо заменяющий письменный, на нем стопка книг «Народный университет на дому», а рядом этажерочка с книгами, – в хате чисто, но все-таки не очень уютно, по-холостяцки.

– Ну я побегу родных твоих кликать, а ты пока умойся, приберись, платьишко новое найди. К мужу ведь прибыла. То-то! – Матрена Васильевна с хитрецой подмигнула и чуть толкнула Тосю в бок.

Не успела Тося как следует причесаться, вбежала Зинаида и без обиняков крикнула:

– Тося! Милка моя!.. Заждались мы тебя. – Она тоже чуть всплакнула как-то мимоходом, вроде так и полагалось – такое уж женское дело, наверно. Но это были слезинки радости за Федора, – А ну, какая ты? – Зинаида взяла ее обеими руками за плечи, повернула к свету и заключила, уже смеясь: – Молодец!

Федор вошел. Совсем здоровый! Он остановился в дверях, сияющий, окрепший, прямо-таки неузнаваемый. Тося бросилась к нему и целовала в губы, в щеки, в лоб – куда попало. Такою он никогда ее не видел. Федор смеялся от радости и счастья, а Зинаида и Матрена расточали слезы без всякой экономии. Тут уж ничего не скажешь: им нравилось в те минуты всплакнуть – то были слезы совсем не горькие.

Вошел Ваня Крючков и подал руку:

– Здравствуйте, Тося.

– Здравствуйте, Ваня! Чего уж там: дайте-ка я и вас разок поцелую.

В радостной встрече никто, кроме Зинаиды, не заметил, как Ваня вздрогнул от поцелуя Тоси и чуть-чуть побледнел.

Миша пришел вместе с Анютой. Он забежал за ней домой и притащил знакомиться. Анюта стала в сенях и никак не хотела идти в хату. Миша уговаривал ее до тех пор, пока Ваня, услышав разговор, не открыл дверь в сени.

– А-а, жених и невеста из одного теста! – воскликнул он. Лицо его уже было веселым.

– А это кто же? – спросила Тося, указывая кивком на Анюту уже после того, как поздоровалась с Мишей.

– Моя невеста, Анюта, – ответил Миша.

– Ну поди, поди сюда, Анюта, – позвала Тося таким тоном, будто она была старше по крайней мере на двадцать лет, а не на шесть.

Так собралась вся семья. А вечером пришел и Андрей Михайлович. Чуть выпили, конечно, как и полагается при встрече. Уже после того как встали из-за стола, Андрей Михайлович спросил:

– Постой, постой! А как же ты, Тося, доехала в такую грязюку?

– С попутной подводой, – ответила Тося, не задумываясь.

– Ну и молодчина! – одобрительно воскликнул он. – Сама добралась.

…Миша ушел ночевать к Андрею, а Федор остался с Тосей вдвоем.

Федор примерил новое пальто и костюм. Потом Тося достала из чемодана новое белье, постелила постель. Кровать стала выглядеть совсем по-другому. Федор следил за Тосей взглядом и радовался тихой радостью оттого, что вот около него жена, его единственная, ему одному принадлежащая, он счастлив, счастлив, счастлив!

– Отвернись-ка, Федя, – попросила Тося. Она юркнула в кровать и засмеялась дрожащим смешком. – Здорово-то здесь как! Мягко!

Она видела одним глазом, как Федор разделся и потушил лампу. Чуть посидел около Тоси и обнял, мягко и нежно, будто боясь притронуться. Тося обвила его шею руками, прижавшись щекой к его подбородку, – но – удивительно и странно! – она думала о подбородке с ямочкой в середине. Счастье ее вот здесь, рядом, а в мыслях тянула к себе неизвестность: целуя Федора, думала об Игнате.

Тяжко было Тосе в тот вечер. Вместо радости лег на душу камень за эти два дня. Только два дня! Как мало времени, и как много груза она приняла на себя. Разве можно сказать об этом Федору сейчас, когда он счастлив? Лучше уж завтра, может быть, рассказать об Игнате. Она чувствовала, если сейчас вот расскажет, как она ехала, что говорил Игнат, расскажет свои сомнения, то ей сразу станет легче и все сразу будет проще. «Взять и сказать, – думала она. – Я тоже ненавижу Игната». Но… ничего не сказала, хотя и знала, казалось ей, что ненавидит… Она слушала, как Федор ровно и спокойно дышал засыпая.

«Счастье, счастье, счастье», – мысленно повторял Федор сквозь дрему.

…Зинаида, укладываясь спать, шептала Андрею:

– Дело скверно. Ванятка-то про себя любит Тосю, должно быть. А Федор-то – ни сном ни духом.

– Да брось ты глупости говорить! – возмутился Андрей. – Втемяшилось тебе.

– Мне не втемяшилось. Вы, мужики, ни бельмеса не смыслите в этих делах, а муж узнает последним.

– И я тоже? – спросил шутливо Андрей.

Зинаида в ответ на это завернула одеяло и больно отшлепала мужа ладонью по мягкому месту, приговаривая:

– Не трепись, не трепись!

– Да ты отбивную, что ли, хочешь сделать? – шутил Андрей, увертываясь и смеясь.

В сенях загремела дверь. Миша шел на ночевку.

– Тсс! – засипела Зинаида. – Тихо!

– Есть «тихо»! – шепотом согласился Андрей. – Но, слушай, не верю. Не может быть.

– Все может быть.

– Вы все не спите? – спросил Миша.

– А ты выспался? – спросил Андрей, толкнув в бок Зину. – Ушел-то к нам из дома час назад. Как же ты не заблудился в такую темь?

Миша понял шутку и буркнул в ответ:

– Я сидел у Кочетовых.

– Ну, спать, спать, – прекратила Зинаида. – Хватит.

Глава пятая

Село спало крепким, беспробудным осенним сном. В дождливую погоду всегда хорошо спится. Только Игнат Дыбин сидел у окна в темноте и слушал дождь. К средине ночи поднялся ветер, и над окном пищала соломинка. Игнат думал. Он легко мог бы сделать с Тосей в дороге что угодно и привезти ее Федору, а потом «шепотком за уголком» насмеяться. Это была бы самая жестокая месть Федору и Андрею. Он, собственно, в первые минуты встречи с Тосей только и рассчитывал на месть Федору и его позор. Он знал: опозорь честного, ему и подлый руки не подаст. И предполагал «играть роль». Но вдруг все это полетело к черту, он не желает мстить Тосей. Сидя у окна, видел и в темноте русые кудряшки у висков и мягкий, теплый, вопросительный взор из-под изогнутых бровей. Тося как живая стояла перед ним с наивным вопросом: «Вы – какой-то грустный?» Кто, когда, где сказал ему такие слова? Никто, никогда и нигде. Он знал многих женщин, даже в лагере, но он не любил ни одной из них. Ему некогда было любить, у него было время только для ненависти и презрения. Он и женщин презирал, как посторонний, нужный только по необходимости, одушевленный предмет.

Теперь он еще больше ненавидел Федора за то, что тот счастлив.

Село спало, казалось, спокойно. Но это было обманчиво: кто-то кого-то любил, а кто-то кого-то ненавидел. Любовь и ненависть вечно живут рядом, на расстоянии одного шага, даже в одной и той же душе.

Сычев, проснувшись утром и заглянув в горенку, увидел, что Игнат стоял у окна, обхватив голову руками.

– Чего так? – спросил он коротко.

Игнат не ответил и не изменил позы.

– Или чего дурное услыхал на станции? – допытывался Сычев. – Или нездоров?

– Ни то, ни другое. Все хорошо. Есть добрые вести. – Голос у Игната был хрипловатый от усталости и бессонницы.

– Какие же добрые вести?

– От Черного: ждать скоро сплошную коллективизацию, поддерживать обобществление коров, овец, кур и всякой живности.

– Это зачем так?

– А чтобы колхозы осточертели мужику до его околхозивания.

– А потом?

– Потом что? Говорил же вам об этом раньше: все взорвется и… все к чертям!.. Коллективизация – смерть коммунистам, они сами себе роют яму. – Вдруг Игнат почти выкрикнул: – Хватит об этом! Надоело! – Но сразу поняв, что вышел из роли, спокойнее сказал: – Все ясно: если надо будет, будем стрелять.

Сычев сел рядом. Он за последний год постарел, осунулся и ссутулился. Двух лошадей он продал, оставшийся после твердого задания хлеб тоже продал; мельницу и маслобойку остановил совсем и заколотил двери; кооператив не только не стал покупать, но даже и не возобновлял переговоров, будто никому не надо было молоть зерно и бить масло. Мужики волновались: ругали Сычева, ругали сельсовет, попадало и Советской власти вообще, а молоть ехали за двенадцать – пятнадцать километров. «Пусть стоит мельница, – думал Сычев. – На меня муки хватит». Двор его стал пустым, без животных и птицы. Осталось всего одна корова, две лошади, одну из которых оплатил Игнат и считал своею, да пять штук овец. Чистый середняк. К коллективизации Сычев и Игнат были готовы. О связи Игната с каким-то Черным Сычев узнал в самое последнее время. Может быть, Игнат врал и никакого Черного не существовало, но Сычеву было безразлично – есть там какой-то Черный или нет его вовсе. Однако когда Игнат как-то привез со станции три нагана, то Сычев подумал: «Черный там или Белый, а где-то кто-то и что-то хлопочет». И он спросил у Игната в то утро:

– Как это – «будем стрелять»? Я, к примеру, не буду. А еще кто же?

– Будешь, Семен Трофимыч, если к глотке подступит… По два человека из села, и тогда на район получается двадцать четыре человека. Ого! Отряд.

Сычев задумался. Вопрос для него был не совсем ясным: будет он стрелять или не будет. «А вдруг да ГПУ? – мелькнуло у него. – Если Игната возьмут, то несдобровать и мне. Крепко связались одной веревочкой».

Игнат сказал, будто читая его мысли:

– Хатку надо купить мне. Уходить от вас надо, Семен Трофимыч. Скотины у вас теперь – кот наплакал, одному легко-прелегко управиться, а жить мне так – как бы подозрительно не было. То я вроде батрака был у вас, а теперь – как нахлебник. Всё могут подумать.

– Правда, – охотно согласился Сычев. – Деньжонок у тебя малость есть, заработал, лошадь есть – хозяин полный.

Не прошло и недели, как в селе узнали, что Игнатка-бандит купил саманную избу у самого берега речки, третью от края. Вскоре хата стала белой, сарай для лошади обмазан, несмотря на наступивший осенний холод. Игнат сам работал за двоих, да Сычев помогал. В новой, хотя уже давно обжитой другими, хате Сычев и Дыбин выпили на расставанье. Разговор за выпивкой был коротким и малозначительным. Однако Семен Трофимыч заметил в Игнате какую-то перемену, но причины не знал.

…А месяца через три-четыре Андрей Михайлович Вихров и Иван Федорович Крючков заявились снова к Сычеву. Он встретил их на крыльце и пригласил в хату.

– Твердое задание, – коротко пояснил Андрей Михайлович.

– Распишитесь, – сказал Крючков, подавая задание.

– Сколько? – спокойно спросил Сычев, зная, что выполнять уже нечем – хлеба нет.

– Сто центнеров, – ответил Крючков.

– Да вы что, очумели?! – вспылил Сычев, но сразу догадался, что тут подбираются под его мельницу и маслобойку, и осекся. Уже тише возразил: – Да ведь сами знаете, нету такого хлеба.

– Знаем – был, – сказал Крючков. – Знаем – тайком продал. Знаем, сколько продал.

– Ну… – Сычев что-то хотел сказать, но махнул рукой и добавил: – Валяйте.

Вскоре за невыполнение твердого задания у Сычева конфисковали по суду мельницу и маслобойку. На суде Сычев молчал все время, если не считать коротких ответов на стереотипные вопросы.

По селу поползли нехорошие слухи: вот, дескать, сначала у Сычева взяли, а потом доберутся и до других, кто малость послабее, а потом и до тех, кто еще послабее, до середнячков. Кто-то напористо и систематически тревожил крестьян.

…На собрании в сельсовете Андрей Михайлович объявил:

– Итак, товарищи, есть у нас теперь мельница, есть и маслобойка.

– А что же мы с ними будем делать? – задали ему вопрос из задних рядов.

– Как – что? Мельница молоть будет, а маслобойка, наоборот, масло бить будет.

– Кто же правдать-то будет? Надо же спеца иметь? А он подался давно в город.

– Рекомендуется Сорокин Матвей Степаныч, – предложил Федор. – Обсуждали мы в правлении сельпо и пришли к такому выводу: Сорокин долго жил в батраках, знает там – как и что – лучше всякого.

Матвей Степаныч прямо-таки взмолился:

– Дорогие граждане! Ничегошеньки я не смыслю по технике, а также и по битью масла. Ей-ей! Прахтику надо иметь, а я – что? Тьфу! Ничего не означаю в технике. Ни в зуб ногой.

Но, несмотря на сопротивление самого кандидата, постановили: «Управлять Сорокину, как бывшему батраку, знакомому с предприятиями (так и записали „знакомому с предприятиями“), а двух рабочих пусть сам себе подыщет, по вкусу».

На следующий день Матвей Степаныч сорвал доски, которыми были забиты двери мельницы, и вошел. Пахло мышами. Двадцатичетырехсильный двигатель покрылся сверху ржавчиной, все было в запустении, все не ремонтировалось с тех самых пор, как у Сычева опустились руки; на маслобойке тоже мертво и пусто: вальцы ржавые, жаровня полуразвалилась, в прессе оказалось старое куриное гнездо. «Что я могу сделать?» – спрашивал сам себя Матвей Степаныч, но пока ответа не находил. Каждый предмет он потрогал руками или крутнул туда-сюда, что могло крутиться. Но только от этого ничего не прибавилось. Матвей Степаныч, живя у Сычева, занимался тогда скотиной, двором, посевом, а к мельнице или маслобойке не имел никакого касательства. И вот теперь надо как-то не ударить лицом в грязь. Он сел в пустой маслобойке около пресса. Думал, думал и сказал сам себе:

– Так, Матвей Степаныч Сорокин. Сам ты ни хрена не сделаешь. Надо к Ванятке Крючкову идти.

Пришел в сельпо, встретил Крючкова на крыльце и прямо с ходу поставил вопрос ребром:

– К чему на несведущего человека навалили незнакомое дело? Авторитет партии подрывать? Да? Ну-ка ответь, Иван Федорович.

Тот, незаметно ухмыльнувшись, ответил:

– Нет. Поднять авторитет партии хочу. Не надо волноваться, Матвей Степаныч. Вам надо руководить. Поняли? А не самому мешки ворочать и движок заводить.

– Как так? – удивленно заморгал Матвей Степаныч.

– А так: на двигатель – механика найти, на маслобойку – спеца пригласить, а вы лично – заведующий, глаз сельпо и партячейки. Что надо от вас? Порядок соблюдать, за ремонтом следить, учет вести.

– Учет?

– Учет.

– Я – учет?

– Вы – учет.

Сорокин рассмеялся искренне, закатив глаза вверх.

– Я – булгахтер! Не может быть! Смехи-грехи!

– Вот что: пошли к Федору, – сказал Крючков, – Время зря теряем. Бунтует, – указал он на Матвея Степаныча, когда они вошли в правление сельпо.

Федор молча достал квитанционную книжку и коротко объяснил:

– Вот тут – фамилию, тут – пуды, тут – ты распишешься, а тут – клиент.

– Климент? – вопросил Сорокин.

– Клиент, – не меняя тона, поправил Федор. – И кроме того: гарнцевый сбор каждый месяц будешь сдавать по квитанциям, а всю бухгалтерию – чего ты боишься – вести положено мне. Понял?

– Так бы и сказали сразу! – воскликнул Матвей Степаныч. – А то – скажи пожалуйста: «учет», «булгахтер», «Климент»! Так и запугать недолго. А так что ж – все нормально. Могу последить за правильностью. Да вот вопрос: кем я буду управлять? Где они, эти спецы-то?

– Поищем, – ответил Крючков.

– Сколько лет искать? – спросил Матвей Степаныч. – Если решать, то сразу, сейчас. Мужики-то волнуются – муки нету, масла нету, а продухция есть.

– Ну давайте покумекаем сейчас, – согласился Крючков и подмигнул Федору.

Тот сказал так, будто у них с Ваней и не было договоренности раньше:

– А не пригласить ли тебе, Матвей Степаныч, Игнатку Дыбина? А? Двигатель он знает как пять пальцев.

– Игнатку-у! Да ты ошалел, Федя. Ей-право, ошалел.

Крючков возразил серьезно:

– Видишь, хату купил себе, лошадь, а живет один. Соседи говорят, тоскует о чем-то. Не ровен час, еще повесится или убьет кого. На люди его надо, и присмотреть за ним. Лучше тебя, Матвей Степаныч, никто его не использует. Человек он понимающий по двигателю. Приглашают же старых спецов на фабрики и заводы? Приглашают. А директор за ними присматривает, руководит. Вот и ты так же.

– Выхода пока больше нет, – поддержал Федор. – Перебрали все село – ни одного человека нет, чтобы знал хотя бы один паршивенький движок.

– Знамо дело, темнота у нас, – сокрушенно согласился Матвей Степаныч. – А пойдет он, Игнатка-то?

– Попробуем, – неопределенно ответил Крючков. – Сходи-ка к нему сам. Да поаккуратней с ним, издалека начинай.

Когда Матвей Степаныч пришел к Дыбину, тот варил себе ужин. На загнетке на таганке стоял чугунок с картошкой, а Игнат подкладывал в огонь сухие будылины подсолнечника. Лицо Игната небритое и осунувшееся. Неуютно, постель неубрана; лишь одна гитара блестела как новенькая.

– Здорово живешь, Игнат Фомич!

– Здравствуйте, – удивленно ответил Игнат. – Какими судьбами, товарищ Сорокин?

– Да так… без всяких судьбов. Шел, шел – и зашел. Дай, думаю, гляну, как новый хозяин тут живет-обитает. А ты, вишь, картохи варишь. Хреново без бабы-то?

– Да как сказать… На что она мне? Семья – не для меня.

– Отчего так? Баба, она для всякого дела нужна. Ей делов хватит.

– Что ж, не знаете? «Враг» да «враг» – только и слышишь. Тут и вовсе не будешь врагом, так сделают.

– Это кто же так?

– А некоторые, – подчеркнуто ответил Игнат.

– А-а, «некоторые»! Ты смотри-ка, народ какой пошел. Прямо-таки дивно, как это они не понимают: человек отбыл свой срок, значит, все, – теперь уж не виноват.

Игнат уставился на Сорокина непонимающим взглядом и спросил:

– А кто так считает?

– Как – кто? Я.

– И только?

– И Федор Ефимович Земляков… И Иван Федорович Крючков… Все «некоторые» так думают.

– Этого не может быть. – Игнат свел брови над переносицей и по-ястребиному глянул на Сорокина. «Не верю, – подумал он, – брешет старый пес».

– Картошка-то убежала. Зальет огонь, – заметил Матвей Степаныч. – Нет, чего там! Без бабы тебе жить не можно – одно горе, да и только. Ку-уда та-ам!.. Определялся бы ты, Игнат Фомич, на постоянное дело да женился бы. Дело прошлое: народ не виноват, сам ты виноват – сам и выходи на повинную.

– На какую повинную? Я свое отбыл.

– Мало ли что отбыл. Если на обчество будешь работать, все станет на свое место. Как ты считаешь?

– Никуда меня не примут, – уверенно ответил Игнат.

– А я, к примеру сказать, приму, – еще увереннее возразил Матвей Степаныч. – Приму. Хочешь в машинисты на мельницу и на маслобойку? На движки? Приму. Я ж теперь управляющий. Могу принять. – При этом он закинул ногу на ногу и еще раз сказал: – Могу. Как?

– Не верю, – мрачно ответил Игнат.

– Не веришь – пиши заявление председателю сельпо, товарищу Крючкову. Вот увидишь, наложит резолюцию: «Ублаготворить подателя сего». Так и напишет.

Игнат внутренне смеялся над оборотами речи «управляющего», он его считал невеждой, не подозревая, что тот видел Игната насквозь. Да он так и сказал Игнату:

– Я, брат, чую – ты меня сермягом темным считаешь. И я тебе не возражаю: считай – правильно, меня от этого не убудет. Но раз я приставлен к обчественному делу – я отвечаю. И я должон делать только хорошо. Лучше тебя в технике никто у нас в селе не понимает… кроме агронома, Михаила Ефимыча… Хочешь – иди ко мне в машинисты. Плата по ставке, как и полагается.

«Попробую, – решил Игнат. – Место хорошее для работы, а из этого Матюхи можно веревки вить». И он написал заявление, которое Матвей Степаныч свернул вчетверо, положил себе в картуз, заменяющий пока портфель, и надел его глубоко, попрочнее, чтобы не потерялось.

Матвей Степаныч ушел, а Игнат все стоял и стоял у чугунка с остывшей картошкой и ковырял потухающую золу. Пришла мысль: «Итак, Игнат Дыбин, ты – батрак у бывшего батрака. Он управляет, ты подчиняешься». И странно, это ему не показалось очень обидным. Придет время, казалось ему, все станет на свое место. Но определенного он ничего представить не мог, он просто не знал, как оно будет. Ведь только перед Сычевым он держался так, будто все знает и во всем уверен. На самом же деле с некоторых пор это было не так. Все ему стало безразлично, а думал он только о Тосе. И если бы она пошла за ним, то бросил бы все к черту и уехал бы в Сибирь, на Дальний Восток, куда угодно. Когда приходила такая мысль, он горько усмехался и сам себе говорил: «На-кась, выкуси! Не тебе такое достанется. Тебе – вечное презрение и кличка „бандит“».

После того как Игнат полюбил, одиночество для него стало невыносимым, самым страшным наказанием, которое не каждому удается перенести. Ненависть ко всем людям и недоверие ко всему и всякому смешались с любовью к одному человеку. Иногда было так трудно, что ему хотелось в одну из темных ночей наложить на себя руки или поджечь село и уйти куда глаза глядят. Чужой паспорт достать – пустяковое дело. «Но куда уйдешь от самого себя?» – задавал он себе вопрос, и от этого будущее казалось еще более мрачным. Можно уйти от милиции, убежать из тюрьмы, скрыться от ГПУ, но от самого себя, от своей любви, от своей совести не уйти. И вот в тот вечер, когда пришел Сорокин, блеснул какой-то лучик надежды; он сверкнул где-то далеко-далеко, как светлячок ночью в чаще леса.

Матвей Степаныч прямо от Игната зашел к Земляковым. Дома были все трое: Федор, Тося и Миша.

– Вечер добрый! По двум причинам прибыл, – зачастил Матвей Степаныч и обратился, во-первых, к Мише: – Если привезут как янтарь семена: молоть или не молоть?

– Не молоть, обменивать по кондиции.

– Да говори ты, Михаил Ефимыч, по-русски! – Матвей Степаныч всплеснул даже руками. – «Клиент», «кондиций» – мне это ни к чему, – и закатился смехом.

Тося засмеялась вместе с Матвеем Степанычем. Со дня приезда в Паховку она первый раз так захохотала. Ей самой вдруг показалось, что камень сваливается с души.

Миша объяснил:

– За лучшее зерно дашь больше, но чуть-чуть похуже. По таблице там видно будет. Федя даст такую таблицу.

А Тося не переставая смеялась. Федор тоже не утерпел. Он пытался спросить у нее, что так рассмешило, но от этого еще смешнее становилось. В конце концов все четверо хохотали до слез. Оказывается, Тося могла своим весельем заразить кого угодно. Этого не знал даже Федор.

– Ну… ну… Ты скажи, о чем ты? – выдавил Федор, поджимая живот руками.

– Ко… ко… Кондиций Клиентович! – еле выговорила Тося. – Ой! Умру!

Матвей Степаныч всхлипывал, как плачущий ребенок, – таким смешным показалось придуманное Тосей имя и отчество из иностранных слов. Он радовался общему веселью.

Спустя некоторое время, когда мельница начала работать, помольцы часто слышали от Матвея Степаныч а:

– Ты мне не указывай. У меня вот кондиций на руках. А ты – клиент, ни больше ни меньше.

Этим он напоминал о своей кличке, не замечая того. Но, несмотря на это, кличка хотя некоторое время и продержалась на нем, но прочно не прилепилась: она звучала не по-русски, а такое не пристает, отваливается.

Да и в тот вечер, у Земляковых, Матвей Степаныч принял шутку как насмешку над иностранными словами, не подозревая, что для Тоси, городской жительницы от самого рождения, он был слишком темен. Она ведь не знала, что только четыре года тому назад он научился грамоте и стал читать газеты как откровение для себя, тратя на это труднейшее для него дело все вечера. Ей казалось, что люди в деревне были такими и тысячу лет назад. Все ей представлялось или очень скучным и грустным, или смешным. Но тогда, в час веселья, она искренне, от души сказала: