Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2."

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

– Как это мы с тобой забыли скотину-то убрать? – спросил он у Игната. – Никогда так не бывало, а поди ж ты.

– Другой раз не забудем. Скотину надо лучше кормить – дороже дадут.

– Дороже дадут, – повторил с горечью Сычев и стал посреди двора, окинув его взором. – Да-а, дела пошли.

– Тсс! – остановил его Игнат. – Слышите?

На улице, в морозном воздухе, несколько человек проскрипели валенками по дороге, переговариваясь и смеясь.

Игнат и Семен услышали, как крикнул Миша Земляков:

– Зина! Держись!

– Ай! – воскликнула Зина. – Ты с ума сошел, Мишка. Снегу насыпал за шиворот. Ах ты!..

– На помощь! – прокричал Андрей. – Давай-ка, умоем его снежком.

Потом Миша смешно урчал, отфыркиваясь и, видимо, пытаясь вырваться.

– Пожалейте братишку, – спокойно сказал Федор. – Снежку ему за воротник сыпните с полпудика и – хватит.

Все они смеялись раскатисто и громко. Потом затихли и пошли к хате Земляковых.

И еще услышали Семен и Игнат, неподвижно стоя посреди двора и завернув треухи, чтобы было слышнее:

– А ты ей напиши: пусть приезжает после посевной. Кончила – надо сразу ехать. – Это говорил Андрей.

– Раньше июня не сможет.

– Июнь так июнь, – согласилась Зинаида. – Сразу две свадьбы и сыграем.

Слышно было, как затопотали на крыльце Земляковых, а потом все стихло.

Село засыпало крепким зимним сном. А во дворе Сычева все шептались.

– Кто же должен приехать к Федьке? – спросил Игнат.

– Жена его. Аль невеста, черт их разберет. Шлюха какая-нибудь.

– Эге! Вон оно что… Значит, две свадьбы… Так-так.

Они вошли в хату, обмели валенки, сели в горенке.

Подумав, Игнат спросил:

– Матвей Сорока подал в партию?

– Вчера приняли. Смехота! Я ж его знаю как облупленного.

– Значит, теперь их четверо?

– Четверо: Андрюха, Ванька, Федька и Матвей Сорока.

– А нас? – спросил Игнат, прищурившись и нацелив один глаз на Семена.

– Двое.

– Нет, не двое. Много. Народ с нами.

Семен Трофимыч промолчал. Он и не подтвердил, и не возразил. Трудно было понять, слышал ли он последние слова Игната. Полухмельной, он о чем-то напряженно думал – морщил лоб, чесал затылок. Неожиданно спросил без всякой связи:

– Ну, скажем, я продам все. А, хвать-мать, летом объявят колхозы. И скажут: «Разбазарил. Как класс – его».

– Умные люди подсчитали, Семен Трофимыч, что раньше тридцатого года не начнется. Надо же иметь какой-то запас хлеба, а тогда уж начинать. У нас с вами впереди больше половины двадцать восьмого года и весь двадцать девятый… Может быть, и тридцатый.

– Пожалуй, так. Помаленьку сбывать.

– Постепенно. Постепенно, полегонечку.

И опять без всякой связи Семен Трофимыч выпалил:

– Еще по стакану!

– Не буду. Не стоит. Еле от того очухался.

– Нет, стоит.

Сычев налил себе стакан, выпил залпом и ушел в переднюю комнату к Лукерье, пригорюнившейся у шестка. Там он долго возился, раздеваясь и укладываясь спать, о чем-то разговаривал с женой и наконец затих.

Спал он беспокойно: заспал хмель на час-другой, потом проснулся и так пролежал до вторых петухов.

Игнат тоже лег в постель, закрыл глаза и пытался уснуть. Но в ушах все звенел смех Земляковых и Андрея – старого врага. Только задремлет Игнат, как ему чудится тот же скрип валенок на улице и тот же веселый смех, казалось, беззаботный и бездумный. «Счастливые они, черти, – думал он. – Счастливые… две свадьбы… А я?.. „Все укатилось под вихрем бойким…“» Он повернулся вниз лицом, обхватил подушку обеими руками, закусив наволочку, да так и лежал.

Мороз на дворе потрескивал бревнами, будто вгрызаясь в стены. В душе Игната было холодно и пусто.

После вторых петухов Сычев тихонько вышел во двор. Постоял немного. Потом с фонарем сходил в ригу, подправил там обвалившуюся полову, заготовил сена для утренней раздачи скоту. Вдруг ему захотелось лечь в сено. Он потушил фонарь, запахнул потеплее полушубок, поднял воротник и лег. От сена запахло летом, а думы были суровые, как зима. Он постепенно пришел к выводу: пока не было в селе Игната, он шел напролом; он знал одно – нажить богатство, а остальное его не касалось. Теперь же стало ясно: так жить нельзя. Надо – тонко, очень тонко. «Политика», – подумал Сычев и встал. Сам себе вслух сказал:

– Ну что ж – политика так политика. Давай политику.

Совсем неожиданно для Лукерьи Петровны Семен Трофимыч лег к ней снова, пригрелся и уснул крепко, казалось, спокойно. Спал до завтрака, что с ним случалось редко.

Алена Шмоткова забежала позаимствовать спичек и спросила вполголоса, указывая на кровать:

– Не заболел ли хозяин-то? Что-то долго спит.

Через час-два все село знало: «Сыч горшки побил».

При этом в конце села, на последнем этапе новость уже звучала так: «Сыч горшки побил о Лушкину голову, а Игнатка-бандит заступился за нее. И была драка».

Вот и все. Больше никаких вестей из стен Сычева не просочилось. Могила: умрет Сычев – никто ничего не узнает.

…Больше месяца прошло с той беспокойной ночи. Дыбин все еще не возобновлял разговора, а Сычев пока и не пытался начинать распродажу имущества. Но однажды Игнат молча положил перед ним газету с передовой «Новой деревне – новый колхозный путь». Сычев читал долго, несколько раз. Наконец встал и сказал:

– Надо торопиться. – И стал одеваться. – Пойду-ка я… начинать.

– Добрый путь, Семен Трофимыч, – напутствовал Дыбин. А когда тот уже взялся за дверную ручку, то он тоже надвинул шапку, накинул на плечо пиджак и вышел в сени. Там он тихо добавил: – Узнайте-ка, Семен Трофимыч, как зовут и какая фамилия этой Федькиной зазнобы…

– Это еще нам зачем? – спросил Сычев.

Игнат подмигнул ему и ответил:

– Городская же. Может, пригодится…

Оба захихикали, озорно посмотрев друг на друга. Но Сычев сразу посерьезнел, сдвинул брови и сказал:

– Не до этого нам сейчас. Не стоит.

– Да разве ж я что-нибудь?.. Так, интересно, что за птица прибывает в дом.

– Не в твой же дом-то.

– В дом нашего… «друга».

– Оно, конешно, так. Этот «друг» в печенках сидит.

– В двух печенках: у вас и у меня.

– Ладно. Узнаю.

Сычев прошел прямо в сельсовет к Андрею Михайловичу Вихрову. Подойдя к двери, он наткнулся глазами на табличку «Вытирайте ноги». Посмотрел вниз и увидел половичок. Это было удивительно – не по-нашенски. Обмел он веником валенки, тщательно вытер подошвы, высморкался через перила крыльца, разгладил бороду и только после этого вошел в сельсовет.

– Здравствуйте вам, – приветствовал он секретаря в первой комнате.

– Давненько вас не видно, Семен Трофимыч, давненько, – в тоне его звучала нескрываемая официальность, а прежней почтительности не было и в помине.

– Не требовалось – вот и не приходил.

– А теперь дело есть?

– Есть.

– Какое же?

Семен Трофимыч внимательно взглянул на секретаря и увидел, что у него подвязан галстук, такой же, как у Крючкова и у Миши Землякова, – настоящий городской галстук. «И этот индюком пошел», – подумал он. А секретарю сказал:

– К самому мне надо. Важнецкий вопрос-то.

– Сам сейчас занят. С агрономом список на семена составляют.

– С каким таким агрономом?

– С Михаилом Ефимычем Земляковым.

– А-а… – протянул Сычев. – И надолго у них?

– Этого я не знаю. Чего не знаю, того не знаю – брехать не буду. – И секретарь углубился в бумаги.

Раньше Семена Трофимыча так не принимали. Но он и виду не подал, что недоволен таким оборотом. «Чего же от них и ждать, если Андрюха грозил поркой», – мелькнула мысль. И все-таки он не потерял степенности и продолжал:

– А доложить нельзя?

– Никак нет, – ответил секретарь, не поднимая лица.

– А когда же зайтить к нему лучше?

– Чего не знаю, того не знаю – брехать не буду.

– И чего ты, Егорка, задолбил, как толкач в ступе? А ты спроси.

– Можете сами спросить, – бесстрастно ответил тот.

– Вот возьму и спрошу. Тебе же…

Но Сычев не закончил фразу. Дверь из комнаты председателя открылась, и на пороге показался Андрей Михайлович. Он смерил взглядом Сычева сверху вниз, не выпуская дверной ручки, и холодно спросил:

– Ко мне?

– Здравствуйте, Андрей Михайлович! К вам. – На лице Сычева все же отразилась та неловкость, с которой он вступил в сельсовет.

– Зайди, – пригласил тот не очень охотно и пропустил Сычева, закрыв потом за собой дверь.

Сычев не узнал кабинета председателя. Стены были оклеены обоями, полы выкрашены так же, как и в комнате секретаря, рамы окон и проемы отделаны белилами. В этой чистоте Сычев почувствовал что-то новое и, главное, что-то такое сильное, против чего возразить невозможно. И эти книги на этажерке и большая карта мира тоже, казалось, были против Сычева, и пахло от них городом. Сычев так и заключил мысленно: «Городом пахнет».

Агроном посмотрел на него искоса, почти не отрываясь от какого-то списка, лежащего рядом с картой землепользования села Паховки. Уже и рад бы Сычев не начинать разговора, с которым пришел, но было поздно – он ведь стоял перед Андреем Михайловичем.

– Садись, – пригласил тот.

– Благодарствую… Сесть, что ль. – И Сычев сел, положив шапку на колени.

– По какому вопросу? – спокойно спросил председатель.

– Дело длинное – сразу не выложишь. И… муторное дело, скажу прямо.

– Не насчет ли дорезков? Весна не за горами, – пытался догадаться Андрей Михайлович.

Сычеву показалось, что председатель на секунду прищурил глаз, взглянув на Мишу. Тот тоже теперь смотрел на Сычева, ожидая «муторного дела». У Сычева закипело внутри озлобление: «Вылупили зенки, как на верблюда». Но он сдержался, сказав себе мысленно: «Посмотрю, кто хитрее». Вдруг он начал мять в руках шапку и шмыгнул носом так, как это делают многие от волнения.

– Значит, насчет дорезков? – повторил Андрей Михайлович.

– Э! Какие там дорезки, Андрей Михалыч… На что они мне? На что? Будь они трижды прокляты, те дорезки. Позору-то на село из-за них сколько.

– Да и арендовать их теперь нельзя – переданы Козинскому обществу, – вставил Миша.

– И слава богу, – согласился Сычев. – Мороки от них меньше будет… Не о дорезках речь – не нужны они мне. И не желаю я вот так жить. Не желаю. В душе-то я – середняк. И…

– А на дворе – кулак, – дополнил Миша.

– Я не желаю быть кулаком. Не желаю! – почти вскрикнул Сычев, прижав шапку к груди. – Хватит. Не желаю. Посмотри на мои руки. Пальцы уж скрючились от мозолей.

Андрей Михайлович переглянулся с Мишей в недоумении: они ничего не понимали. А Сычев уловил это и продолжал:

– Хватит мне мучиться. Один – как волк. Не желаю и – все тут. Я тоже человек. – Он покачал головой сверху вниз. – Человек. Я хочу – как все. Со всеми вместе.

– А ты поточнее, Семен Трофимыч, – уже несколько мягче сказал Андрей Михайлович. – С чем пришел-то?

– Андрей Михайлович! Мы с тобой жили когда-то хорошо, пока… люди промеж нас не вмешались. А потом – плохо. Я все забыл. Забудь и ты… Посоветоваться пришел. Не к кому мне больше идти.

– Так что же ты хочешь?

– Хочу продать мельницу и маслобойку. Посоветуй, пожалуйста.

– А что же я могу посоветовать? Хозяин – барин.

– Не к тому я. Не надо бы из села упускать предприятия. Останемся без мельницы – мужики будут за двенадцать верст на помол возить. А подсолнух тогда хоть не сей, если маслобойки-то в селе не будет.

– А кто же может купить? – спросил Миша. – Кого вы имеете в виду? У нас всех вместе, во всем селе таких денег нет.

– Михаил Ефимыч! – повернувшись к Мише, сказал Сычев добродушно. – А кооперация? Пущай она и купит. Ослобоните меня, пожалуйста. Недорого возьму. А с меня – как хомут с шеи. Мне и так глаза проширяли – «кулак да кулак». До каких пор! Не желаю я так жить. Как все – желаю. За полцены отдам.

– Так, так, – пристукивая пальцами, произнес Андрей Михайлович. И еще повторил: – Так, так. – Потом явно наигранно вздохнул и ответил: – По этому делу и надо тебе разговаривать с кооперативом, с правлением, с бухгалтером.

– А ты-то как посоветуешь?

– А чего же: продай, если купят.

– Смотря какая цена, – вмешался Миша.

– Да уж в цене не постою. – Семен Трофимыч встал. – Ну что ж, пойду к Савельичу, к бухгалтеру.

– А он уже не бухгалтер, – сказал Андрей Михайлович. – Сам отказался по старости. Человеку уже семьдесят три года – хватит. Три дня прошло, как сдал дела.

– Кому же? – осторожно спросил Сычев.

– Федору Ефимовичу Землякову.

– Ка-ак? – переспросил Сычев.

– Федору Ефимовичу Земля-ко-ву, – повторил по слогам Андрей Михайлович.

Сычев сначала явно растерялся: на Савельича была большая надежда и – лопнула сразу. Но, придя в себя, он даже улыбнулся и сказал:

– Конешно. Оно так. Земляков – голова! Да, голова. «Будет опять вспоминать старое…» – подумал он. – Да, Земляков, конешно, голова. Ученый теперь.

– Савельич тоже был хороший бухгалтер? А? – спросил чуть иронически председатель, – Дьячком был. Семинарию небось кончал?

Сычев не заметил иронии. Весть о новом бухгалтере сбила его «с тонкой политики», и он вдруг внешне стал самим собой.

– Тоже был хороший, – согласился он. – Даже и не семинарию кончил, а чуть ли не восьминарию. Помнится, говорил он, когда я в членах правления ходил. Точно: говорил. Восьминарию.

– Вот так: к бухгалтеру, – заключил Андрей Михайлович.

Сычев вышел.

Миша и Андрей Михайлович вопросительно посмотрели друг на друга, а в глазах каждого был вопрос: «Что за номер?»

– Неужели проснулась совесть? – наконец спросил Миша.

– Черт его знает. Подумать надо, – ответил Андрей. – Подумать. О совести говорить рано… Рановато, – повторил он в задумчивости. Потом вдруг встрепенулся и сказал Мише: – Добеги-ка до Федора – шепни: «Если придет Сычев, то отложить разговор до завтра, а главное, вести себя спокойно». Вечером соберемся, посоветуемся.

Миша вышел. Когда он переходил улицу, то увидел, как Сычев направился к своему дому, а не к конторе кооператива. К Федору Миша все же сходил, вызвал его в сени и передал слова Андрея Михайловича.

– Не придет, – заключил Федор.

– Почему?

– Меня боится.

– Он какой-то совсем стал другой, – неуверенно заметил Миша.

– Желторотик ты, Мишка, хоть и агроном. Он же «удочку» закинул, а теперь будет ждать: придут купят, если хотят. Тогда и цену скажет.

– Ну?!

– Полюбил черт сатану, – срифмовал Федор и похлопал Мишу по плечу. – Иди. А посоветоваться, правда, надо. Как кончишь дела в сельсовете, найди Ваню Крючкова, передай. Может, он и партячейку соберет вечером.

Миша вернулся в сельсовет.

Сычев шел по улице медленно, но голову держал высоко, осанисто. Никто бы и не подумал, что на душе у него кошки скребут. «Как это я оторвался, – думал он. – Три дня прошло, как Федька булгахтером стал, а я и не знал. Так не годится. Надо Игнату Фомичу сказать: не сидеть нам дома, как в норе… Хуже от этого – и только… Федька – булгахтер! Ах ты, сволочь!» А голову держал высоко, шел прямо: политика!

Повстречался ему Виктор Шмотков.

– Виктору Ферапонтычу! – сняв шапку, первым поздоровался Сычев, чем польстил встречному. – Далеконько ли?

– За табачком в лавку.

– Что-то давно я тебя не видал.

– Работа. Куды ж денешься. Некогда, – скороговоркой ответил Виктор и подал руку Сычеву.

Тот пожал ее и чуть потряс даже, выражая тем свое уважение. Затем Виктор, по обыкновению своему, сдвинул треух на сторону, обнажив конопляную кудель волос, и завел разговор.

– Та-ак… Март, значит, пришел, – констатировал он степенно, будто приход марта зависел целиком от него, Виктора Шмоткова.

– Март. По-старому нонче март начался. Память у тебя хорошая, – поддакнул Сычев.

– А иней был – как на рождество. Это оно к чему? – спросил Виктор.

– А вот подсчитаем. Теперича так: март, апрель, май, июнь, июль… Та-ак, июль… – Сычев что-то пошептал, прикидывая в уме. – Значит, как раз к аржаному севу дождь должон быть – моросей пойдет, как из сита.

– Точно?

– Аптека!

– Здорово! А как это ты угадываешь?

– А так: от того дня, как иней будет, берешь сто пятьдесят – сто пятьдесят пять ден – тут тебе и моросей. Ошибка на три – пять ден, не больше. – Сычев знал, что в селе нет такого человека, кто лучше его предугадывал бы погоду, но держал это в «секрете». Тут уж его авторитет непоколебим, казалось ему. А в те минуты встречи он так старался выразить уважение к Виктору, так старался, что даже выложил ему «секрет».

А Виктор неожиданно сказал:

– Надо у Михал Ефимыча спросить: как оно по науке-то. Он-то уж знает, чего к чему. Ни один человек того не знает, что он знает.

– И по науке так, – недовольно буркнул Сычев, но сразу же перешел на прежний тон: – И он так скажет. Примета. Тыщу лет примета. – Он снова, казалось, повеселел. – А должно быть, толковый малый агроном-то, Мишка-то?

– Михаил Ефимыч, – поправил Виктор. – Был Мишка, стал Михаил Ефимыч. У-у! Ку-уды та-ам! Чего ни спроси, все знает. Как листами рожь дышит – и то знает. И какие червяки есть на земле и под землей – знает. И эти, как их… Фу ты, черт! Забыл, как их… А! Микроги! И какие микроги в земле – знает! Уму непостижимо!

– А что это – микроги?

– Микроги?.. Дух такой в земле, живность тоже.

Виктор-то уже слышал лекцию Миши, но Сычев не имел ни малейшего понятия о микробах и поэтому спросил с сомнением:

– То есть как так: живность, а дух?

– А так: глазами их не видно. В меркоскоп – пожалуйста, с нашим удовольствием покажутся, а так – даже и в очках не видать. А раз не видно – дух, значит. Одним словом, мелочь. Мразь такая, что и уму непостижимо. А пользительная живность.

– Это чем же она пользу дает?

– Возются они в земле, возются, возются вот так. – Виктор перепутал десять пальцев в клубок и задвигал ими, изображая, как возятся микробы, и продолжал без останову, пулеметной очередью: – Возются, значит, и таскают корм к корням. А корни-то тот корм сосут. Вот какая там петрушка получается. Рожь, она, понимаешь, тоже ест. А раз ест, то ей кто да нибудь корм готовит. Вот и микроги! Уму непостижимо! Положа руку: как понял, так и тебе говорю. Лекцию читал Михаил Ефимыч. Може, я чего и недопонял, но точно: таскают корм, таскают, нечистая сила. Это точно. И главное дело, их ни хрена не видать. Только в меркоскоп. Наука!

– Наука, она, конешно… – неопределенно поддержал Сычев.

– Куды ж денешься. Наука, она… превышает все! – философствовал Виктор с большим удовольствием, забыв даже, что он идет за табаком и что ему очень хочется курить. – А Земляковы, они все с прочным котелком. – При этом он постучал себя по лбу.

– С котелком, – согласился Сычев. – Вот и Федор Ефимыч в булгахтеры вышел.

– У-у! Этот – мозговой! – подхватил Виктор, увлеченный беседой. – Сам лично видал, как он с бумагами. Вчера ходил, смотрел. Ну скажи, как у себя на ладони видит. – Виктор протянул ладонь, показывая ее Сычеву. Дескать, гляди, как Федор в бумагах разбирается. А ладонь была сухая, тощая, с твердыми шишковатыми мозолями. – Во! Берет бумагу – раз-раз ее на счетах! – и втупорож на ней пи-иснет на уголке и – в папку. И – в папку. Их там, папок! Тыща! – без зазрения совести преувеличивал Виктор, восхищаясь Федором. – А он знает, в какую полагается бумажку-то. Голова!

– Башка что надо! – подтвердил Сычев. – Жениться, слыхать, хочет? – Этот-то вопрос только и интересовал Сычева, затем-то он и остановился с Виктором, подходя издали и незаметно и выслушивая речи собеседника, удостоив его своим вниманием.

– Слыхать, – ответил Виктор не задумываясь. – И девка вроде есть на примете.

– Правда, что ли, болтают – приедет его… – Сычев секунду-другую подумал и назвал наобум имя: – Сима.

– Да не Сима, а Тося, чудак ты человек. Тося.

– Тося?

– Ага, Тося. Сам слыхал, лично, – с оттенком гордости уверял Виктор.

– А может, она ему жена уже? Может, она Землякова стала?

– Нет. Не Землякова.

– А как?

– Вот запамятовал. Ведь и шутили они над Федором как-то вечером… Как ее… Тося, Тося… Куды ж денешься – забыл… Дохторица она. А! Вспомнил! Жилина. Дохторица Жилина.

– Ну!

– Что я тебе, брехать буду? Сроду не брехал. О! Федор Ефимыч, он – башковитый. За него и дохторица пойдет. – Вдруг Виктор сделал шаг назад, поправил шапку, надвинув ее снова на лоб, и неожиданно сказал: – Про табак забыл – курить хочется как из ружья. Пойду. – И ушел от Сычева.

Тот несколько удивился такому неожиданному окончанию беседы. Но Виктор-то сразу осекся, как только вспомнил, что виновник самосуда стоит перед ним и что совсем зря он удостоил Сычева научной беседой. А Сычев посмотрел ему вслед и тихо сказал:

– Дурак ты набитый, Витька. Микрога. Дух вонючий! – И пошел домой.

Шел он и думал: «А берут они вес. Берут. Раз уж Витька так воспевает, то и по народу такое идет». Домой он пришел сердитый и мрачный.

– Лежишь? – зло спросил он у Дыбина.

– Лежу, – ответил тот, сразу оценив его состояние. – По двору все управил, газету прочитал. И вот лежу.

– А надо бы не лежать.

– Учту, – так же спокойно сказал Дыбин.

– И учти: Федька – булгахтером в кооперативе, третий день, а мы и не слыхали.

Игнат встал. Сел на койке, посмотрел на Сычева и вдруг захохотал.

– Ты что, Игнат Фомич, ржешь? Тут на душе черт когтями чертит, а ты в смех, – еще пуще обозлился Сычев.

– Так это же прелесть! – воскликнул Игнат, успокоившись от смеха. – Вы продадите им мельницу, а мы протрубим похвалу Федьке за рост кооператива. Это же начало контакта.

Сычев непонимающе выпучил глаза, а Игнат переспросил:

– Что? Не понимаете?.. Искать контакта, идти на сближение, на мир. На мир! Лучшее средство – похвала, почести, умная лесть. Хитрого похвалить, то любой простак его обманет.

– А потом?

– А потом видно будет. Сейчас их шайка дружная. Надо вбить клин. Разногласие. Тут им и решка. Тогда мы – хозяева.

– Ты, Игнат Фомич, как поп: насквозь человека видишь, – пробурчал Сычев примирительно.

– А как там с этой?.. – игриво поинтересовался Игнат.

– Тося, – ответил Сычев.

– Фамилия?

– Жилина.

– Значит, Тося Жилина. Порядок, – удовлетворенно заключил Дыбин.

Вечер они провели снова вместе. Играли с Лукерьей Петровной в подкидного. Ни о какой политике не говорили. Оставаясь «в дураках», Игнат дважды лазил под стол и кукарекал петухом, что у него получалось совсем недурно.

– Ничего, – успокаивал его Сычев. – В карты не везет – в бабах повезет. Так всегда получается.

Потом пили чай. Игнат рассказывал о тюремной жизни, о далекой Сибири. Говорить об этом он мог часами, а слушали его с большим интересом. Спать они легли лишь в двенадцать часов. На селе так поздно никогда и никто не ложится.

Во сне Сычев видел громадные леса, запорошенные снегом. И он шел по этим лесам один, утопая в снегу по пояс, выбившись из сил, а кто-то за ним гнался, хватал за шиворот. Семен Трофимыч, боясь оглянуться, все торопился, торопился и падал в снег. Лишь одна Лукерья Петровна слышала, как он во сне дважды произнес полушепотом одно и то же слово:

– Сибирь… Сибирь…

Он вспотел, сбросил во сне одеяло и тяжело дышал.

– Семен! Семен! Проснись! – растолкала она его.

– А? Что? Ты кто?

– Что с тобой? Семен, окстись.

– Свят, свят! – перекрестился он, бормоча, – В каких-то лесах заплутался.

Лукерья про себя читала молитву, чтобы отогнать нечистого от мужа. Она гладила Семена по бороде, спуская ладонь на грудь, и шептала: «Да воскреснет бог и расточатся врази его…»

Под ласковой рукой супруги Семен снова уснул.

– Страшен сон, да милостив бог, – проговорила тихо и успокоительно Лукерья.

Снова все утихло до утра. Хозяином в той хате был ночной мрак.

Глава вторая

Март-бокогрей все больше и больше хозяйничал на земле. Ночью морозцы стягивали все, что успело растопить солнышко; к рассвету ажурным кружевом висели острячки на гребнях сугробов и иногда, осыпаясь, тихонько шуршали. То были последние шорохи зимы. Может быть, она еще разок-другой и тряхнет мокрой метелью, но все равно это – уже последний бессильный и безнадежный порыв. Все равно к середине дня на солнечной стороне идет веселая капель и где-то под снегом нет-нет да и зажурчит приветливый еще невидимый ручеек. На солнцепеке тает, в тени мороз. Весна напирает дружно и говорливо, зима же уступает нехотя, ночами недовольно шурша или пуская в атаку тучи сырого снега. Но что такое мартовский снег? Пустяк. Одна видимость. Глянуло солнце и – нет того снега-однодневки, а весна еще пуще берет за бока зиму. Правда, пока что берет ее за один бок, за тот, которым она стоит к весне. Глянешь на ригу, а на ней два времени года: на припеке – снега нет ничуть, даже парок от земли идет, а на противоположной стороне – мороз и сугроб. Потому-то и зовется март «бокогреем», что он хватает зиму за один бок. Но нет жизни однобокой зиме – тает она не по дням, а по часам, убывает и наконец разваливается уже безропотно. И слышно сначала только ручьи, а потом… Э, да разве ж можно когда-нибудь описать, что «потом»! Потом весна взрывается с гомоном и звоном как-то сразу. Выйдешь вот так из хаты утречком, а солнце уже подпекает помаленьку, и, оказывается, мороза-то ночью совсем не было; в воздухе висит музыка: позванивает ручеек, поет небо сотней жавороночьих трелей, голосисто хлопочут плодовитые куры-несушки, да так стараются, что кажется, важнее нет дел ни у кого на свете; каркнет, приветствуя теленка, грач; заржет где-то на другом конце села жеребец, откликаясь на призывный и страстный голос кобылицы. И нет уже капели – все стаяло с крыш хат, сараев и амбаров, а там, на крышах, включились в общую симфонию стаи воробьев. Земля и небо поют. И все это вместе – музыка, прелестная, родная, близкая русскому сердцу. И хочется плакать от радости, оттого, что жизнь так хороша!.. Разве ж возможно описать это словами когда-нибудь и кому-нибудь. Каждый новый год – новая весна, и входит она в человека тоже каждый раз по-новому. Может быть, придет на землю – придет! – великий композитор и напишет «Весну» так, что люди будут смеяться и плакать слезами радости, счастья, надежды и взаимной любви. Это случится в то время, когда ненависть и злоба уйдут с земли. А пока и весной кто-то ненавидит кого-то, кто-то кому-то изменяет, кто-то где-то голоден, а кто-то слишком сыт. Только весна все равно идет своим чередом, растаптывая и уничтожая зиму. Хорош месяц март-бокогрей! Очень хорош!

И в Паховке разные люди встречали весну по-разному. Виктор Шмотков, например, в один из таких дней вышел из хаты, стал и сразу почуял: весна пришла! Совсем пришла. Он замер от гомона, появившегося невесть откуда вместе с теплом. Потом задрал одно ухо шапки, пережившей несколько зим, и слушал небо, скособочив голову. Долго слушал, будто стараясь точнее установить – правильно ли поют в этом году жаворонки, а заключил так:

– А что? – спросил он сам себя и тут же ответил: – Жизнь хоро-ошая! Жить на земле вполне допустимо. Куды ж денешься.

Хотя он сказал эти слова вслух сам себе, но посторонний все равно не понял бы того, что Виктору хочется жить хорошо. Очень хочется. Однако и в эту весну у него нет семян – нечем сеять, а на лошадь напала короста. Да и хлеба у него осталось всего на месяц, не больше. Но жить надо, потому что жизнь на земле хороша. А скажи он кому-либо ту же фразу, которой он встретил весну, засмеют, скажут: «Виктор глуп». Нет, вы попробуйте поживите так, как прожил Виктор Ферапонтович Шмотков, тогда поймете, что означают слова: «Жить на земле вполне допустимо». Великий оптимизм нужен для этого.

А где их брать, семена? Где его брать, хлеб? Семен Трофимыч, конечно, даст под проценты – под пятый пуд, но очень уж не хочется к нему идти. Кроме сельсовета, некуда обращаться, но и там никаких семян нет: сказали, ссуды в этом году не будет на наше село. Виктор колебался: куда идти – в сельсовет, где нет семян, или к Сычеву, где есть семена; к Сычеву – налево, в сельсовет – направо. Пошел было налево, да раздумал, вернулся, передвинув треух с левого виска на правый. После длительных раздумий и в сельсовет не пошел, а стал разыскивать агронома. Сначала ему надо было узнать, годится ли у Крутого земля под просо. Если годится, то на ту десятину потребуется только полтора пуда семян, а если не годится, то овса-то надо восемь пудов – уйму! – а пшеницы и того больше. «Уму непостижимо, – ужасался мысленно Виктор. – Придется двух овечек продавать… Жаворонки, конечно, поют хорошо, а овечек-то продавать».

В тот день Виктор не нашел агронома: в сельсовете сказали – поехал верхом в Оглоблино. Около кооператива Виктор подсел на бревна к группе крестьян да и проторчал здесь до обеда. И уйти было невозможно, потому что негласно обсуждался вопрос о семенах. Василий Петрович Кочетов, отец Володи, уверял, что ему Михаил Ефимович Земляков говорил, будто по всему селу не хватит семян полтыщи пудов, и что точно подтвердил: ссуду не дадут – своего хлеба в селе достаточно.

Он так и закончил:

– Семенов не хватит, ссуды не будет.

– А почем он знает – полтыщи? – вмешался Виктор.

– Очень просто, – ответил Василий Петрович, – Сообразил, значит. Прикинул на счетах.

– Ты скажи! – удивился Виктор. – Тут сам себе ладу не дашь, а он – по всему полю.

По на самом деле было совсем не так. Миша Земляков говорил Кочетову только предположительно – точно он и сам пока не знал. Затем-то и собрались вечером того дня все коммунисты и комсомольцы.

…В те годы в Паховке не умели проводить заседания так, как следует – с докладами, речами, длинными протоколами и многими цифрами. Было просто. Крючков Иван Федорович, как секретарь партячейки, объявил, что семян не хватит. Миша изложил свои предположения, потряхивая списком безлошадников и маломощных середняков. Спорить не стали. Все согласились сделать подворный обход и точно учесть семена в каждом хозяйстве. В самом конце заседания Крючков сказал:

– Есть еще важный вопрос… Секретный, – он обвел взором собрание.

Здесь сидели Сорокин Матвей, Федор Земляков и Миша, Андрей Михайлович, его жена Зинаида (кандидат партии) и Кочетов Володя (комсомолец). Крючков смотрел на них и будто примерялся: годятся ли они все для такого дела? Он добавил к своим первым словам:

– Пока что надо молчать обо всем, что мы сейчас узнаем. Читай, Федор.

Тот прочитал указание обкома партии. Все услышали впервые: «Довести до кулацких хозяйств твердое задание… В случае невыполнения изъять хлеб в бесспорном порядке по суду, руководствуясь статьей 107 Уголовного кодекса… Использовать изъятый хлеб для выдачи семенной ссуды…»

Закончил чтение Федор своими словами, от себя:

– Надо взять хлеб, – и сел.

– У кого? – осторожно спросил Матвей Степаныч Сорокин. Но ответа не стал дожидаться, а высказался сам: – У кого? Ухаревых нету, утекли. И хату продали, и сад продали, и пчел продали. И утекли. Нету никого. А Сыч помаленьку тоже все продает. Может, уж весь хлеб продал теперь. Каждую ночь возы выезжают из двора. Если у него не осталось хлеба, то у кого же «изнять заданием»? А? Нам – секретно, а Сычу – давно не секретно.

– Для этого и собрались, Матвей Степаныч, – ответил Крючков. – Давайте подумаем.

Они действительно думали, а не только заседали. Матвей Степаныч по простоте своей, даже заговорил так: