Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2."
Автор книги: Гавриил Троепольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)
ЛЕГЕНДАРНАЯ БЫЛЬ
Очерки, рассказ
Легендарная быль
И врагу поныне снится
Дождь свинцовый и густой,
Боевая колесница,
Пулеметчик молодой.
Из песни «Тачанка».
Документальный очерк
Вечер опускался над Новой Калитвой. Заходящее солнце, казалось, чуть постояло над горизонтом и брызнуло огненно-красными отливами по могучему, величавому Дону. В широкой сенокосной пойме, совсем недалеко от того места, где я остановился, послышалась песня. По дороге ехала подвода, откуда и несся разудалый и стремительный напев:
Эх, тачанка-богучарка,
Наша гордость и краса,
Богучарская тачанка,
Все четыре колеса.
Парень помахивал кнутом и во всю силу пел. Я не ослышался: припев повторился точно так же. Поэт, написавший «Тачанку», совсем не писал такого. Есть в той известной песне «тачанка-ростовчанка», «тачанка-киевлянка», «тачанка-полтавчанка», а такого нет. Видимо, поправка эта пришла из соседнего Богучарского района. Нельзя же, в самом деле, представить себе Южный фронт гражданской войны без богучарской тачанки. Вот и внесли поправку.
И сразу мысли ушли в прошлое, в то далекое прошлое, когда не было автомобилей, тракторов, велосипедов, не было хлеба. А был тиф… И шла гражданская война. Четыре мощные силы объединились тогда против молодой Советской республики: белогвардейцы, интервенты, голод и тиф. Москва и десять губерний – вот и вся территория, оставшаяся не занятой врагом. Колчак был под Вяткой, Юденич – под Петроградом, Деникин – под Тулой, Миллер – около Шенкурска, а голод и тиф – почти везде… Вот какие воспоминания может вызвать обычная для наших дней песня.
Очень трудно представить, что все эти тяжкие и в то же время славные годы были давно. Передо мною сидит бывший лихой и неистовый пулеметчик Богучарского полка Опенько Митрофан Федотович, поэтому и кажется, что все было недавно, так же недавно, как твоя собственная юность.
Человеку, перевалившему за пятьдесят-шестьдесят, часто кажется, что молодым он был совсем-совсем недавно. Так уж устроен человек. И ничего не поделаешь.
Но хорошо тому, кто, вспомнив свою «недавнюю» молодость, не пожалеет ни о чем. Так, ни один богучарец, с кем ни поговори, не жалеет о прожитой жизни. Но обязательно каждый из них жалеет о том, что у них не оказалось своего Фурманова. А ведь когда генерал Деникин со своими хорошо вооруженными и обученными казачьими частями в панике уходил из Ростова, то он бросил приближенным такую фразу: «Если бы мы бились так, как богучарцы, то давно были бы в Москве».
Враг относился к богучарцам не только с ненавистью и страхом, но и с уважением к их беспредельной храбрости.
И вот я сижу и слушаю Опенько Митрофана Федотовича.
* * *
Суровый выдался декабрь в восемнадцатом году. Метели вихрили по степям Черноземья. Скрипели полозья, визжали обмерзшие колеса тачанок, упрямо продвигавшихся навстречу армии белых. Шли красноармейцы Богучарского полка, закрываясь воротниками или иной раз просто платками, повязанными вокруг шеи. К ночи буран рассвирепел. Он стегал лицо, слепил глаза, забрасывал на ходу тачанки сугробиками по углам. Снег набивался за воротник и, растаивая, стекал каплями за спину.
Полк шел не на отдых. Полк выходил в бой. Всю эту массу разнообразно одетых идущих и едущих вооруженных людей можно было принять за гигантский, многотысячный табор.
Вдруг все преобразилось. Как неведомый ток, пробежал по степи приказ командира полка Малаховского. Из уст в уста передавалось:
– В цепь…
– Занять станцию Евдаково…
– Без шума в цепь…
– Пулеметы по местам…
И полк растаял. Будто буран разметал людей по степи, свирепея все больше и сильнее. Казалось, уже нет никакого полка, а есть два твоих соседа по цепи, слева и справа. Но так только казалось. Каждый знал, что впереди Малаховский, что он никогда не бывает позади в таких случаях, а во время боя может появиться неожиданно там, где его никак не предполагали встретить.
А когда приблизились к окраинам Евдаково, полк ожил. Ударили орудия, цепь открыла огонь, застрочили пулеметы, ворвавшись к крайним хатам. Белые не видели противника. Разве ж могли они предположить, что в такую жуткую пургу возможно наступление? Все получилось настолько неожиданно, что один из двух полков белых спешно стал отходить без боя, по направлению к деревне Голопузовке.
Тачанка Опенько ворвалась в село Евдаково. Она разворачивалась и сыпала свинцом, чтобы снова тут же нырнуть в буран и стать невидимкой, круто свернув в сторону или шарахнувшись в вишняки.
– Красные дьяволы! – неслось откуда-то из метельной кромешной мути.
А на этот голос и скрип бегущих сапог тачанка поворачивалась задком и давала очередь-другую. Надо было для этого только два слова Опенько:
– Крохмалев! Дай!
И первый номер, Тихон Крохмалев, «давал». При этом он не переставал прибавлять прибаутки со «среднепечатными» вставками. А что можно сделать с Крохмалевым, если он всегда веселый и танцор «мировой»? Впрочем, что можно сделать и тачанке, мечущейся в зверской пурге? Главное, если бы она была одна. Но слева строчит вторая, справа – третья, там – четвертая. По стрельбе белым ясно одно: цепь близко, где-то рядом с невидимками-тачанками, у крайних хат. А буран рвет и мечет. «Слепой» бой был в разгаре.
И вдруг… пулемет заело! Он отказал в тот момент, когда беляки, оправившись от первого смятения, стали отстреливаться. Они были совсем близко, в нескольких десятках шагов. Второй номер, Гордиенко Андрей, молчаливый и замкнутый парень, коротко сказал баском:
– Давай, Митрофан, лупанем их из винтовок. А?
Он как бы спрашивал командира расчета Опенько. Он готов был всегда молча и хладнокровно бить белых. Скажи ему сейчас Опенько «Давай лупанем», и он возьмет винтовку и зашагает вдоль хат, выглядывая из-за угла в мутную метель.
Но Опенько ответил:
– Ни пулемета не будет, ни тебя не будет. Выходить из боя, – приказал он. – Быстренько устраним и…
В эту секунду завизжали около уха пули. Кажется, с двух сторон сразу. Белые нащупали!
– Гало-оп! – крикнул Опенько.
Кони сорвались с места. И помчалась «боевая колесница» вдоль переулка, туда, где не слышно выстрелов. В эту ночь буран был великим помощником вооруженных крестьян-богучарцев.
Так расчет тачанки Опенько оказался за селом, в лощинке, как раз в том месте, где несколько минут тому назад спешно проследовал отходящий пехотный полк белых. Они отходили в степь длинной колонной с обозом и кухнями. Видимо, план их был таков: «Вы пришли из бурана, а мы уйдем в буран. Мы хорошо одеты, сыты. Вы, если попробуете преследовать, померзнете».
Но не думал об этом Опенько. Важно было в те минуты одно: пулемет должен работать! Молча, понимая друг друга, Опенько и Гордиенко спешно устраняли дефект. А Крохмалев держал вожжи и разговаривал с лошадьми:
– Видите, какая неприятность вышла?.. То-то вот и оно, что неприятность… Лошади, и те понимают. – А через некоторое время окликнул: – Андрей!
– Что?
– У меня спина мокрая. А у тебя?
– Ну и черт с ней… Пройдет? – спросил Андрей у Опенько по поводу какой-то детали пулемета.
– Конечно, пройдет! – ответил Крохмалев, приняв это по адресу своей спины. – Вот разобьем белопузых, подсушимся, подчистимся. Вшей не будет. Каждый день будем обедать и ужинать. Вот жизнь, так жизнь! А? – Но никто ему не отвечал. – Женюсь. Обязательно тогда женюсь, будь я проклят.
Опенько молчал. Он сжал челюсти. Изредка он отрывался от работы, высовывался из-под брезента и пристально слушал пургу. От света фонарика, что светил под брезентом, надо было сначала присмотреться, чтобы увидеть даже Тихона Крохмалева, сидящего рядом. Но Опенько только прислушивался. И слышал: бой продолжался, белых теснили богучарцы в сторону, противоположную той, куда отступил их второй полк.
Так два полка белых оказались оторванными друг от друга. Преследовать отходящий полк было некому: не было сил. Значит, сюда, к тачанке, своих ждать не приходится. Эти мысли пронеслись в голове Опенько. Он все понял, но сказал так:
– Черт возьми! Стоять в такое время! Что скажет Малаховский?! Понимаешь, Тихон? – И он со злобой сплюнул, снова нырнув под брезент.
Крохмалев вздохнул и проговорил:
– Ясно: наших тут не жди, а белопузики могут прорваться. Плохо дело, дорогие мои лошадушки. Мокрые мы все – могём померзнуть, как та капуста на корню: был мягкий, будешь твердый… Митрофан! А Митрофан!
– Что там еще? – откликнулся Опенько из-под брезента.
– Лошади-то потные. Если еще минут двадцать постоим – решка. На себе пулемет потащим. А гармонью Андрееву бросим тут.
Гордиенко правда всегда возил с собою гармонь-двухрядку. Это он, высунувшись, «успокоил» Тихона:
– Я тебе «брошу»… по скулам за твою агитацию. – И сразу же мирно: – Сейчас. Почти готово.
– А может, выпрягу да погоняю их маленько? Пропадут ведь.
– Не смей! – крикнул раздраженно Опенько. – Ты только отошел с лошадьми, а он, беляк, тут как тут. Еще минут пять. Передергивай вожжами, давай плясать на месте.
– Это мы могём, если дозволено. Я ж держу так, чтоб вам не шевелило там. А ну, играй! – И он принялся орудовать вожжами. – Эхма! Такой тройки на земном шаре нету! Давай, пляши!
А буран хлестал тачанку, одинокую, заброшенную в степи, оторванную от своих.
Только-только Опенько удовлетворенно крякнул, окончив возню с пулеметом, и вылез из-под брезента, как Крохмалев схватил винтовку и крикнул:
– Белые!
– Ра-азвернись! Приготовьсь! – скомандовал Опенько и сам приложился к пулемету. Он еще не видел ничего. Видеть мог только Тихон, обладавший кошачьим зрением и к тому же не ослепленный фонарем.
Но вот из бурана вынырнула тройка. Теперь ее видит и Опенько. Он уже поправил по привычке шапку, сдвинув ее на затылок, чтобы не мешала. Но…
– Виноват! – закричал радостно Тихон. – Как есть свои! Держись, Митрофан Федотыч! Сам Малаховский припожаловал.
Тройка вороных, запряженных в сани, обшитые рогожей, с разбега остановилась около тачанки.
– Опенько, ты?
– Так точно, товарищ Малаховский.
– Доложили – ты замолчал. Так и знал – нырнешь в лощинку.
Здесь Малаховский знал каждый кустик, каждый ярок. Но как он проскочил сюда, вслед белым, и понять было невозможно. Для этого надо было либо обогнуть фланг белых, либо пересечь их линию. Обогнуть он, конечно, не успел бы. Только впоследствии выяснилось. Он шагом въехал в расположение врага во время бурана, остановил какого-то солдата и спросил:
– Скажи-ка, браток, где штаб первого полка? Срочно нужен командир полка.
– Отошел на Голопузовку, ваше благородие!
– Как стоишь, скотина?! Смирно! Генерала не признал!
– Виноват, ваше превосходительство!
Тройка скрылась в метели, как провалилась сквозь землю.
И вот Малаховский наткнулся на тачанку. Он сидел в санях в расстегнутой бекеше защитного сукна. Богатырь с виду, он, казалось, не признавал ни зимы, ни бурана. А серая, в смушку, папаха не была даже надвинута на уши. Ему было жарко.
– Что случилось? – спросил он.
– Отказал пулемет, товарищ Малаховский.
– Готово?
– Готово.
– За мной!
И тройка помчала его в бешеной скачке в пургу. За тройкой – три кавалериста, из разведчиков. За кавалеристами – тачанка-сани, а за ними сорвалась и тачанка Опенько. Их было только одиннадцать человек: три – верхами, семь – при пулеметах (на первой тачанке четверо) и сам Малаховский.
– Это куда же мы теперь? – спросил Крохмалев.
– За Малаховским, – ответил Опенько.
– Понятно. Вижу: за Малаховским.
– А он куда? – спросил Гордиенко.
– Туда…
– И это понятно, – сказал Тихон с иронией. – Задача ясная: за Малаховским… А ты есть хочешь, Митрофан? – И, не дожидаясь ответа, дополнил: – Жрать хочется. Нам там поесть не дадут?
– Дадут, – ответил Опенько, – Горяченького, с огонька.
– Как это позволите понять? – притворялся Крохмалев.
– Ты что, не видишь? Полк белых-то отошел сюда. Оттуда – мы, а они – сюда.
– Приблизительно соображаю. Малаховский что-то задумал. А что, пока не пойму. Но, кажись, вскорости пойму.
– Веселый ты парень, Тихон, – угрюмо сказал Андрей. – С твоим характером всю землю можно пройти пешком.
– А мы ее на тачанке проедем, – уточнил Крохмалев и промурлыкал: – «Всю-то я вселенную проеду…»
Совсем неожиданно для своих подчиненных, вразрез их разговору, Опенько сказал:
– Так, ребята. Старик наш ненадежный. Часто капризничает.
«Старик» – это пулемет, накрытый брезентом. Видно, Опенько думал об одном и том же, о пулемете.
– Спервоначалу-то он ничего, – резонно возразил Гордиенко, – а как в долгом бою, то стал того… Заменять надо.
– Ему уж сто лет с неделей… Так что подпускать надо ближе. И спокойно. Главное, спокойно.
На эти слова Опенько рассмеялся Тихон и вставил:
– «Спокойно», как Опенько.
Он знал, что Опенько – парень-пружина, Опенько сам горяч, как раскаленный.
– Ну, загоготал! Хватит. Говорю, подпускать ближе, и – все. – Но сказал он это совсем без злобы, а так, чтобы замять разговор.
Все равно три парня, которым всем вместе немногим более шестидесяти лет, останутся в бою такими же – находчивыми, смелыми, преданными друзьями.
Буран хлопотал свирепым хозяином степи, с воем и ревом. Трое парней, одетых в крестьянские кожухи, прижавшись друг к другу, мчались вместе с бурей туда, за Малаховским, что впереди. И они были частью бури. Люди жили в буре и сами были бурей.
Вдруг лошади неожиданно осадили и пошли шагом. Потом стали. Впереди, совсем близко, в нескольких шагах, хутор. Малаховский выслал вперед кавалериста. Через несколько минут тот возвратился. В хуторе спокойно. Въехали и стали в затишек.
– В Голопузовку на разведку – двое, – приказал Малаховский двум кавалеристам. – Остальным покурить. Тихо, без шума.
Кавалеристы рысцой окунулись в метель.
Малаховский подошел к Опенько.
– Ну как, Митрофан, не замерз?
– Все в порядке, – ответил тот. – Только вот у Крохмалева неладно: вода по спине бежит. И жениться хочет. – Все тихо, сдержанно посмеялись, а Опенько добавил: – И земной шар собирается объехать на тачанке.
Малаховский положил одну руку на плечо Опенько, другую – на плечо Крохмалеву и сказал:
– И все это хорошо: и жениться и объехать земной шар. Это очень хорошо. Верь, Крохмалев, что объедешь. Главное – верить… А холод потерпите, ребята. Вот кончится война, и зацветет жизнь. Я ее вижу, эту жизнь. Хорошая будет она.
Девять человек стояли тесным кружком, и казалось, не было среди них командира полка, а был хороший старший товарищ, друг, тот самый товарищ, строгий и требовательный в бою, но простой и душевный на отдыхе. Таков Малаховский.
Буран выл между хатами и сараями. Хутор спал. А девять храбрых ожидали двух. Те двое вынырнули из метели так же неожиданно, как в нее и окунулись. Один из них доложил:
– Пехотный полк белых вышел из Голопузовки минут двадцать назад. Идут тихо. В хвосте кухня. Прикрытия нет.
Малаховский смотрел в бурю. Он будто что-то вспоминал или прикидывал в уме.
Потом застегнул бекешу, поправил папаху и тихо, но твердо сказал:
– А ну, ребята, ко мне еще поближе. – И затем продолжал уже решительно, тоном приказа: – Догнать хвост. Всем стрелять беспрерывно, не переставая, – сидеть на хвосте. Кавалеристам – с флангов хвоста и вдоль колонны. Белые попытаются занять оборону в балке, собьются в кучу. В тот момент одна тачанка остается на краю яра и молчит, ждет сигнала; кавалеристы со мной – в объезд, зайдем с другой стороны балки, в тыл. Я начинаю тремя выстрелами. Немедленно со мною – пулемет с другой стороны. А тебе, товарищ Опенько, надо… Тебе, дорогой, ворваться молча в балку, в самую гущу и… – Он совсем изменил тон и душевно продолжал: – Сам понимаешь – буран, паника. И еще имейте в виду: добрая половина полка – мобилизованные, полк сформирован неделю тому назад. – И вдруг он снова изменился, выправил грудь и четко спросил: – Задание ясно?
– Ясно! – ответили все.
– За мной! – И Малаховский вскочил в сани.
Снова стремительная скачка наперегонки с ветром.
Так же неожиданно остановились.
Выстрел! То Малаховский открыл огонь по «хвосту». Первая тачанка, вырвавшись вперед, развернулась и застрочила по белым. Опенько мчался вперед правой стороной дороги, вне поля действия того пулемета. По приказу Малаховского первая тачанка замолчала. Опенько выскочил на дорогу, в нескольких метрах от хвоста колонны, и его «старик» заговорил, отплевываясь от беляков свинцом, выбрасывая огоньки. Белые ответили редким беспорядочным винтовочным огнем так, что даже не слышно было свиста пуль: они стреляли без цели, в белый свет, ускоряя марш.
Малаховский подскакал к Опенько и крикнул:
– Прекратить огонь! Давай второй тачанке!
Так два пулемета, сменяя друг друга, «висели на хвосте» противника. А три кавалериста с флангов постреливали из бури то там, то тут. И полк свалился в балку.
– Стоять тут! – приказал Малаховский расчету первой тачанки, – Опенько, готовьсь! – И умчался в объезд, сопровождаемый кавалеристами.
В яру крики и гомон сливались с бураном. В этом месте был широкий тупой отрог балки – Малаховский это предвидел. Он объехал отрог на другую сторону и, подойдя вплотную к сгрудившимся белым, выстрелил три раза. Кавалеристы начали одновременно с ним. С другой стороны затараторил пулемет.
– Окружили! – дико прокричал кто-то в балке.
А с горы бешеным вихрем слетела в балку тачанка Опенько. Он уже видит врага слева и справа. Вот он уже внизу, в самой гуще.
– Стоп! – командует он тихо. – Веером! – И застрочил.
Разворачиваясь кругом, тачанка вертелась вьюном и осыпала белых. Завизжали пули во все стороны. В жутком буране нельзя было врагу понять, откуда стреляют. Казалось, со всех сторон: снизу, сверху, с боков. Поднялась невообразимая свалка. И в этом месиве беспорядочной, хорошо вооруженной толпы – зычный голос Малаховского:
– Окружили! Бросай оружие! Сдавайсь!
– Сдавайсь! – кричали кавалеристы.
– Сдавайсь! – ревел медведем Андрей Гордиенко.
Сверху, не переставая, сыпал пулемет, отрезая отрог от балки. Опенько вертелся на дне балки. И вдруг… отказал пулемет!
– Сдавайсь! – гремел Малаховский.
– Старик! Старик! – почти плача, обращался юный Опенько к пулемету, как к живому. – Старик! Что же это ты? – И он с остервенением ударил по металлу, ударил до боли в кулаке. – Сдавайсь!!! – зарычал он в бурю и в упор выстрелил в подбегавшего к нему офицера.
Тачанка рванулась вверх, на край. И тут Опенько увидел: в метре от тачанки мелькнул пулемет, а около него, сбоку, лежал труп, уткнувшись в снег лицом.
– Давай к своей тачанке – помогайте им, – приказал он остальным двум. – Прощайте, ребята! – И… вывалился в снег на всем скаку.
– Стоп! – рявкнул Гордиенко.
Крохмалев кошкой прыгнул к Опенько:
– Митроша! Ранило?
– К своей тачанке… Ну! – зашипел он на Тихона.
Приказ есть приказ: тачанка взмыла вверх.
Белые толпой стали выбираться из отрога, отстреливаясь вкруговую.
«Где Опенько? Что с ним? – думал Малаховский, стреляя беспрерывно. – Уходят, а он молчит».
Опенько полз в рыхлом сугробе к пулемету противника. «Почему молчит пулемет? – думал он. – Наверно, расчет разбежался, а один, что лежит, убит наповал». И полз быстро-быстро, забыв о том, что сейчас зима, буран, ночь. Он толкнул в бок человека, лежащего около пулемета. Тот не пошевелился. «Готов», – подумал Опенько. Ощупал пулемет – оказался «максимка». Рядом ящик с лентами патронов.
– Ах вы, сволочи! Опенько еще покажет… – проговорил он вслух, сжав зубы.
И застрочил. Застрочил в десяти метрах от противника. Застрочил в одну точку, перерезав поток отступающих из балки, как ножом.
– Сдавайсь! Сдавайсь!..
Кричали это паническое слово уже не только Малаховский, но и десятки других голосов – кричали белые.
Но что это? Опенько почувствовал, как лента пошла плавнее, уже не требовалось подправлять ее, прекращая для этого огонь. Оглянулся и увидел: тот «труп» в солдатской шинели и с закутанным в башлык лицом подавал ему ленту. Опенько выхватил пистолет…
– Земляк, земляк! – быстро заговорил «труп», – Не узнаешь? Сосед твой – Кузьма Бандуркин, из Подколодного. По голосу узнал, как ты ругнулся.
– Кузьма?!
– Я.
– Ладно. Подавай. Потом разберемся.
Пулемет сыпал вновь. Уже вдвоем они перетащили его в то место, где «перерезали» колонну, и теперь отсекли совсем часть полка, оставив в балке.
– Второй батальон! Прекратить огонь! – командовал Малаховский несуществующему батальону. Он сам оказался где-то близко от Опенько и, сложив ладони рупором, кричал во весь голос: – Я, командир Богучарского полка, приказываю пленным сложить оружие на левый склон балки! Слушай команду! Я, командир Богучарского полка, приказываю… – повторял он несколько раз.
Знали белые, кто такой Малаховский. И вот он сам здесь. Значит, полк здесь.
– Слушай команду! Оружие на левый склон!
…Метель утихала. Брезжил рассвет. Близко, совсем под дулом пулемета, запорошенные снегом пленные складывали около Опенько винтовки, подтаскивали пулеметы, оставляли все это и спускались вниз, строились.
– Кузьма? – спросил Опенько, лежа у пулемета и не сводя глаз с подходящих вереницей пленных.
– А?
– Как же это ты попал к белякам?
– Мобилизовали в «добровольческий полк». Пришли втроем с винтовками и мобилизовали, прямо за обедом.
– И ты пошел?
– Пошел, – с горечью ответил Кузьма.
– Должен я тебя убить. Опозорил ты наше славное Подколодное.
– Теперь мне все одно. Только я не виноват, Митрофан. Я расскажу.
– А чего ж ты лежал в снегу?
– Притворился убитым. Или замерзну, думаю, или утеку к своим.
– К каким к своим?
– К вам. Я бы все одно утек.
Они лежали в снегу, коченея и стуча зубами, пока последний пленный не положил винтовки. Стало видно все вокруг. В балке было уже тихо.
Казалось, ветер устал, обмяк, окончил бой. Пленные, построившись в три шеренги, около которых хлопотал Малаховский, увидели перед собой… только два пулемета, направленных на них.
– Кузьма? – снова обратился Опенько.
– А?
– У тебя еда есть какая-нибудь?
– Хлеб есть, мясо вареное есть.
– Дай. Больше суток не ел. И взять негде.
Крохмалев и Гордиенко спустились вниз на своей тачанке. Они увидели Опенько: он сидел рядом с беляком и ел мясо с хлебом. Жевал он медленно, через силу. Лицо его было черно, щеки ввалились, волосы выбились на лоб и прилипли. Такая ночь стоила нескольких, месяцев, а может быть, и нескольких лет.
– А этот «башлык» чего тут? – злобно спросил Гордиенко, бросив взгляд на Кузьму Бандуркина. – Чего не строишься, чучело? Ну!.. Так вот и раскрою черепушку… Гад!
За Кузьму ответил Опенько чуть охрипшим, надорванным и простуженным голосом:
– Пойдешь в мою тачанку, Кузьма. – Он разломил хлеб на две части и отдал Тихону и Андрею. – Ешьте, ребята… Спать хочется. – И еще добавил: – Он нашу правду почуял. Не трожьте его.
…До тысячи человек пленных, четыре пушки, десять пулеметов, сотни винтовок, весь обоз с имуществом полка – таков был результат ночной легендарной операции. Большинство пленных снова вооружили, и Малаховский повел их в обход, чтобы ударить казакам с тыла. Они пошли за Малаховским, а среди того же дня были уже в бою. Этот тыловой удар, неожиданный и стремительный, решил исход боя: так начался разгром наступавшей Южной армии генерала Иванова и левого фланга Донской армии генерала Краснова. Богучарский полк вышел в глубокий тыл противника. Белые спешно, в беспорядке отступали.
…А вечером Опенько вошел в хату какого-то села (он не помнит какого), сел около печки на пол и тут же уснул. Гордиенко осторожно перенес его на кровать, лег с ним рядом. На полу, на постланной соломе, спал Крохмалев. Он лежал навзничь, положив забинтованную руку на грудь, волосы откинулись назад, пересохшие губы что-то шептали – он бредил. Кузьма Бандуркин управил лошадей, вошел в хату и лег рядом с Крохмалевым. Уснул он не сразу – слишком много потрясений произошло за последние дни. Наконец уснул и он. В хате стало тихо. Только с печки слышался шепот: там сидела, свесив ноги, пожилая женщина, смотрела на спящих и, утирая фартуком глаза, шептала:
– Молоденькие-то все какие… Дай вам бог счастья…
Двадцать два года было в то время Опенько. Горячая и славная юность!
* * *
А сейчас генерал-майор в отставке Валентин Александрович Малаховский переписывается с Опенько Митрофаном Федотовичем.
«Дорогой соратник и боевой друг Митрофан Федотович!» – пишет генерал. «Отец наш и товарищ!» – пишет Митрофан Федотович своему любимому командиру. Какая трогательная и теплая дружба, скрепленная кровью!
Валентин Александрович Малаховский живет сейчас в Риге. Митрофан Федотович Опенько – в Новой Калитве.
Если вам доведется быть в Новой Калитве, то вы спросите: «А где тут проживает Опенько?» И вам могут задать контрвопрос: «А не тот ли Опенько, что взял целый полк?» Но это уже будет легенда. Он был не один, их было «много» – одиннадцать человек славных богучарцев. Это была легендарная быль из жизни легендарного Богучарского полка.
Многие из них были ранены по нескольку раз. Сам Малаховский (впоследствии командир двадцатой кавалерийской Богучарской дивизии Южного фронта) за годы гражданской войны был ранен… двадцать раз! Только Крохмалеву Тихону не удалось проехать по земному шару, не удалось и жениться: он убит при подавлении одного из восстаний казаков. Славный был парень, удивительно теплой души человек, веселый и смелый.
Они отдали сбою юность тому будущему, что зовется сейчас настоящим. И о них, о богучарцах, еще не написано слово, еще не спета песня.
Слава им, погибшим и живым! Слава храбрым!
Новая Калитва – Острогожск.
1957 г.
ОТ АВТОРА
После опубликования «Легендарной были» прошло двадцать лет. Уже не осталось в живых никого из героев повести… Иногда, бывает, вернешься к папкам, от страниц которых веет делами более чем полувековой давности; в них и письма В. А. Малаховского, пронизанные неугасимым оптимизмом и теплой любовью к солдатам революции и гражданской войны, – таким он оставался до конца жизни; с фотографий смотрит на меня М. Ф. Опенько: то юный, стройный, в изящной форме курсанта Кремля, то седой шестидесятилетний председатель профкома машинно-тракторной станции. Работал он до последних дней жизни, а о честности его и преданности и теперь все еще ходят воспоминания в Новой Калитве.
…От тех времен далеких прошло пятьдесят пять лет. Целая жизнь! Теперь-то можно было бы написать лучше, но я решил оставить все так, как легло на бумагу в 1957 году еще при жизни двух героев. Пусть читатель сравнит сам – что было и что есть в нашей жизни.
Г. Т.
1977 г.
