Текст книги "Мемуары M. L. C. D. R."

Автор книги: Гасьен де Сандра де Куртиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

Я обратился к одному из своих друзей – Ла Удиньеру; в дальнейшем он окончил карьеру капитаном его гвардии. Попросив его прийти, я сказал, что если он не замолвит за меня словечко, то со мной все кончено: враги оклеветали меня перед господином кардиналом, иначе бы он не мог так жестоко поступить с человеком приближенным и верно ему служившим, который к тому же был многократно испытан и ничем не мог его оскорбить, хотя и оставлял за собой право защищаться; посему я хотел бы знать, чем вызвал такое недовольство, и, если виновен, готов предстать перед судом и даже умереть; что моя рука заменила бы руку палача и что я не смог бы пережить потерю его уважения и расположения.

Ла Удиньер пообещал мне сделать то, о чем я просил. На следующий день он явился с одними только дурными вестями: господин кардинал так ожесточился против меня, что решил отрубить мне голову, твердя, что я – шпион графа де Суассона, по чьему приказу не только уклонился от свадьбы с баронской племянницей, но и выступил против самого барона, так что он, кардинал, пригрел змею на груди своей. Услыхав эти обвинения, я не смог удержаться от смеха, сказав в ответ, что даже самые великие люди иногда ошибаются, подобно простым смертным; потом попросил от моего имени передать, что, если окажется, что после недавних событий я виделся с графом де Суассоном или получал от него какие-либо известия, то пускай мне не только голову отрубят, но и колесуют заживо; от брака же с племянницей барона де Купе я отказался лишь потому, что она беременна, – причем не от меня, – да уже на четвертом месяце, и Его Преосвященство не вправе требовать от своих приближенных упасть так низко.

Наш разговор Ла Удиньер передал господину кардиналу слово в слово, и тот очень удивился, узнав, что девица брюхата. Он просто посмотрел ему в глаза внимательным и испытующим взглядом; но его молчание было недолгим.

– Возможно ли, Ла Удиньер, – произнес он, – чтобы меня обманули, чтобы эти жалкие людишки имели наглость меня провести?

Ла Удиньер ответил, что знает меня как человека достойного, и если уж я что-то говорю, – так-де оно и есть на самом деле, а лучший способ все выяснить – вызвать девицу к Его Преосвященству или, что еще лучше, послать к ней повитуху, которая в этом больше понимает. Господин кардинал посмеялся над этим советом, но немедленно потребовал к себе барона де Купе, пребывавшего на свободе, в то время как я находился за решеткой. Предупредив, чтобы тот не смел лгать ему, ибо от этого зависит его жизнь, он спросил, беременна ли его племянница, господин ли граф де Суассон расстроил мою женитьбу и, наконец, он ли является причиной размолвки. Такие вопросы смутили бедного барона, который пошел было на попятную и всячески старался отвечать уклончиво, но господин кардинал пригрозил ему снова, и тому пришлось пасть ему в ноги и просить прощения. Тотчас же господин кардинал отправил его в тюрьму и приказал освободить меня. Пообещав исправить содеянное со мною, он протянул мне руку. Я облобызал ее с благодарностью, выразив мою признательность за заботу, и добавил: как бы мне хотелось заставить его поверить, что я не способен на предательство.

Так я вернул себе его милость. Через несколько дней господин кардинал велел мне начистить сапоги и готовиться к путешествию. Путь лежал в Брюссель^{55}, куда вынуждена была удалиться мадам де Шеврёз после того, как попыталась оказывать влияние на царствующую Королеву и затевать в стране заговоры. Ее подозревали в том, что она плетет интриги в сговоре с несколькими аристократами, и мне предстояло их козни раскрыть. Но чтобы никто не заподозрил цели моего путешествия, мне приказали переодеться капуцином; а дабы это выглядело правдоподобно, необходимое одеяние за два-три дня до отъезда мне приготовил монах, которому предстояло меня сопровождать. Кроме того, я должен был поселиться у капуцинов на улице Сент-Оноре под тем предлогом, будто прибыл к ним из одного провинциального монастыря. Настоятель, доверенное лицо любимца кардинала отца Жозефа, принял меня совершенно по-свойски. Получив инструкции от самого отца Жозефа, управлявшегося с делами подобного рода не хуже, чем с требником, я отправился в Брюссель в облике молодого монаха, который держит путь в другую обитель. И хотя я с трудом мог путешествовать пешком, это было необходимо, чтобы не вызвать у сопровождающего меня монаха подозрений, будто я не тот, за кого себя выдаю.

Я быстро устал от ходьбы и необходимости попрошайничать ради любви к Господу, тысячу раз проклял свое путешествие и очень хотел бы не быть замешанным в эту интригу. Как бы то ни было, но после двух недель пути, о которых у меня остались самые скверные воспоминания, я прибыл в монастырь, где сразу лег и пролежал там без движения два дня, отыскав какое-то убогое ложе и рухнув на него, хотя привык к приличным постелям; однако вскоре, в довершение всех несчастий, мне пришлось вставать и идти в церковь. Казалось, кардинал низверг меня в чистилище.

Со временем я познакомился там с несколькими французами и, указав им на одного человека, которого часто видел в монастыре, спросил, кто это. Они ответили – маркиз де Лэк; это и был тот, кого я искал: фаворит и даже возлюбленный мадам де Шеврёз, а точнее сказать, являвшийся таковым несколько лет, – пока она тайно не вышла за него замуж и не принялась вертеть им, словно покойным господином де Шеврёзом, то есть сочетая пикантность любовных отношений с обыденностью супружеских. Перед отъездом из Парижа меня просветили, что де Лэк состоит в числе приближенных эрцгерцога^{56}, и одним из желаний господина кардинала было, чтобы я разжег в маркизе ревность и убедил отступиться от интересов эрцгерцога – а еще лучше, постарался бы так повести интригу, чтобы заставить эрцгерцогского любимца перейти на нашу сторону.

Лэк, с которым мне не терпелось сблизиться, опередил меня: он сам подошел ко мне и начал расспрашивать о монастыре. Я не упустил возможности воспользоваться этим случаем; мы разговорились, и я прикинулся плохим французом, оттого что моя мать – валлонка^{57} и что с отцом обошлись довольно несправедливо. Он с удовольствием выслушал меня и потом стал часто приходить. До поры я не решался открыться, но он снова предупредил мое намерение, спросив, не соглашусь ли я передать несколько важных писем во Францию. Я ответил, что с удовольствием оказал бы ему услугу, но не решаюсь, ибо опасность слишком очевидна. Он стал меня успокаивать, а я продолжал отнекиваться, чтобы поддразнить его и усыпить подозрения; он поднажал еще, утверждая, что я должен это сделать ради родины – то есть ради Фландрии, родины моей матери. Я все еще делал вид, что сомневаюсь, и сказал, что, пожалуй, сделал бы то, о чем он просит, но связан обязательствами перед моим настоятелем, который послал меня сюда; вдобавок он знает, что возвращение во Францию не доставит мне радости и трудно будет найти для этого предлог. Ответ был: если затруднения только в этом, их уладят без меня; я должен лишь дать согласие, а он сделает все, что нужно.

Я еще долго упорствовал, притворяясь, что лишь уступаю настойчивым просьбам, и наконец отправился в путь, зная, что сам эрцгерцог будет ходатайствовать перед настоятелем о моем возвращении. Порешили, что мне якобы нужно полечиться на водах в Форже^{58}, о чем я сообщу адресатам писем, которые туда за ними приедут. В попутчики мне дали одного монаха, и мы двинулись в Форж; а на полпути господин кардинал в ответ на мою записку прислал ко мне курьера, которому я и вручил пакет, полученный от де Лэка; курьер вскрыл пакет, ознакомился с содержимым, вновь аккуратно запечатал и вернул мне, велев потом сообщить о моем прибытии тому человеку, которому он предназначался.

Его звали Пьер, он называл себя адвокатом и жил на неприметной улочке возле площади Мобер^{59}. Мы увиделись в окрестностях Парижа – но еще до нашей встречи за каждым его шагом следил посланный мною человек. Тот же ничего не опасался и, вернувшись в Париж, пошел прямо к графу де Шале^{60}, главному хранителю королевского гардероба; это позволило заключить, что пакет предназначался именно ему. Подозрение еще больше укрепилось, когда выяснилось, что Пьер был его слугой; дальнейшего расследования не понадобилось, поскольку граф де Шале собственноручно написал ответ, и кардинал узнал его почерк, как только ему доставили перехваченное письмо. Прочитанное весьма удивило его: речь шла о том, чтобы низложить Короля, а его супругу выдать за герцога Орлеанского; вершиной заговора должна была стать смерть кардинала. Этого хватило, чтобы уничтожить Шале, и Король потребовал, чтобы его немедленно арестовали; однако кардинал рассудил, что торопиться не следует – нужно выявить всех сообщников, – и Король согласился с ним при условии, что графу не позволят скрыться. Затем, чтобы выманить из Парижа, его под каким-то предлогом послали в Бретань, а я с пресловутым письмом вернулся в Брюссель.

Не подозревал о грозивших ему бедах, граф де Шале переправил в Испанию те сведения, что получил в письме, переданном ему через Пьера, – это был составленный в Брюсселе набросок соглашения, о котором короля Испании ранее известил нарочный Королевы^{61}, тоже замешанной в заговоре, то есть в попытке расправиться с кардиналом. В остальном же Королева была не виновата, у нее и в мыслях не было выходить замуж за герцога Орлеанского, напротив – она хотела женить его на своей сестре, испанской инфанте. Король Испании, со своей стороны, согласился с тем, о чем его просил Шале, но у него уже не было времени порадоваться сбывшимся надеждам: его посланец на обратном пути был перехвачен и уличен, и по приказу кардинала ему отрубили голову.

Я находился в Брюсселе, когда это случилось, и поскольку знал, что мое участие в произошедшем велико, то имел основания опасаться преследований, если все вдруг откроется. Я продолжал скучать в монастыре, ожидая новых приказов кардинала. Маркиз де Лэк оставался моим добрым другом, но не признавался в том, что случившееся было результатом его интриг, – он собирался воспользоваться мною еще раз и боялся спугнуть. Он часто рассказывал мне о своей дочери, и было видно, что он ее очень любит. Не знай я, как глубоко он замешан в испанские дела, это был бы случай заговорить с ним о примирении с господином кардиналом. Но я не решался затевать такой разговор после того, что произошло: это ясно показало бы, что я не такой уж верный человек. Говорить об этом с мадам де Шеврёз или с ее любовником значило погибнуть окончательно, ибо все, что произошло, было результатом их сговора. Видя себя по этой части бесполезным, я не прекращал просить господина кардинала отозвать меня отсюда; однако он, зная, что большинство аристократов недовольны, и боясь, как бы они не стакнулись с испанцами, оставил меня там, чтобы узнать, не откроется ли чего еще.

Целых два года я прожил такой жизнью и проклинал ее по тысяче раз на дню. Поскольку кардинал хотел сделать из меня святошу, – а такое ремесло было мне совсем не по душе, – я, как настоящий монах, просил подаяния, трудился в саду и не имел возможности вкусно поесть. Как часто я сожалел о том, что покинул господина де Сент-Онэ и прибыл ко двору, – говоря себе, что уже давно был бы капитаном, а теперь даже не понимал, кто я такой: господин кардинал так ничего для меня и не сделал. Больше всего меня угнетало, когда при мне заговаривали о войне, – я уже говорил, что более всего стремился проявить себя на поле боя, – и стоило мне об этом только услышать, как моя тогдашняя жизнь казалась еще невыносимей.

Тем не менее я очень часто бывал у господина де Лэка; я был вхож и к нему, и к мадам де Шеврёз, как был вхож к господину кардиналу. Однажды, когда я выходил, приехали двое или трое дворян, и один вдруг пристально посмотрел на меня.

– Бог ты мой! – воскликнул он, обращаясь к остальным. – Нет сомнений – это же R. собственной персоной!

Едва услыхав свое имя, я, вместо того чтобы обернуться, быстрыми шагами пошел прочь, а выйдя, свернул в ближайший переулок. Сумку, которая была у меня за спиной, я зашвырнул за ворота какого-то дома, потом помчался к старьевщику и сказал ему на ухо, что мне нужна другая одежда и я заплачу за нее, сколько он запросит. При себе я всегда имел туго набитый кошелек – лишь в этом я не был капуцином. Желание подзаработать заставило старьевщика забыть о том, что он помогает сбежать капуцину. Он был уверен, что перед ним именно монах, попросту решивший забросить в крапиву свой клобук^{62}; но корысть взяла верх, и он продал мне вещи втридорога против их настоящей цены. Чтобы выглядеть испанцем, я купил у него рубаху, шейный платок, затем он подобрал мне парик, шпагу и сапоги, – одним словом, все, что нужно. Переодевшись, я бросился на почтовую станцию, взял лошадь и, опережая почтальона^{63}, помчался прочь из города так быстро, как мог. От страха у меня будто выросли крылья – никогда я не скакал с такой скоростью, и хотя за долгое время отвык от верховой езды и задыхался, но гнал до тех пор, пока почтальон не отстал.

Я покинул Фландрию, где меня уже начали искать, ибо тот, кто узнал меня, был конюшим графа де Шале: не будучи сообщником графа, он все же, чтобы не оказаться в тюрьме, предпочел на время покинуть Париж и укрыться в Брюсселе. Прекрасно со мною знакомый и удивленный моей личиной капуцина, он пошел было за мной, чтобы расспросить, как такое произошло, ибо у меня не было никакой склонности к монашеству. Но, увидев, как я убегаю, решил, что у меня, несомненно, есть на то причины, и рассказал обо всем маркизу де Лэку, поскольку знал, что я служу господину кардиналу. Маркиз де Лэк убеждал его, что он обознался, но тот, знавший правду, утверждал, что я именно таков, как он говорит; тогда маркиз тотчас отправился к капуцинам, где рассчитывал меня найти. Получив ответ, что я еще не приходил, он попросил настоятеля сообщить ему, когда я вернусь в монастырь. Но поскольку речь тут могла идти все-таки о государственных интересах, он отправился к эрцгерцогу, взяв с собою конюшего графа де Шале, – и удивил эрцгерцога так же, как удивился сам. Эрцгерцог приказал капитану своих гвардейцев снова справиться у настоятеля, а на всякий случай – вдобавок запереть городские ворота, чтобы преградить мне путь, если я еще не сбежал. Однако я неплохо замаскировался, чтобы обмануть тех, кого мне надлежало опасаться, и им доложили, что я, судя по всему, все еще в городе. Эти хлопоты и проволочки спасли меня: до искавших меня дошло, что мне удалось скрыться, только когда я так и не вернулся с наступлением ночи; пока же, думая, что я не покидал городских пределов, они выпустили постановление, обязывавшее под угрозой кары выдать меня; но, так как никто из горожан не откликнулся, за мной снарядили погоню. Впрочем, было уже поздно.

Господин кардинал очень удивился, что я вернулся без его разрешения; полагая, видимо, что причиной тому лишь моя скука, он выбранил меня так гневно, как никогда прежде; но, узнав, что произошло, сменил гнев на милость и сказал, что я все правильно сделал. Через несколько дней он-то и передал мне то, о чем я только что рассказал: что творилось после моего исчезновения и как злился эрцгерцог, что меня так и не нашли. Еще кардинал добавил, что сопровождавший меня человек брошен в тюрьму и, скорее всего, уже никогда не выберется оттуда: его подвергли обычной и необычной пытке. При дворе я отметил некоторые изменения. Господин маркиз д’Юмьер, отец того д’Юмьера, который сейчас является губернатором Французской Фландрии и маршалом Франции, был лишен должности камергера^{64} и ежедневно приходил к господину кардиналу с просьбами ее вернуть. Но господин кардинал отвечал, что так пожелал Король и обращаться следует к нему. В немилость д’Юмьер впал из-за пустяка; уж во всяком случае у него оставалось то утешение, что она не была следствием его собственного промаха. Маркиз был ярко-рыжим и знал, как не любит рыжих Король; а поскольку парики в те времена носили еще очень редко, то он причесывался стальной гребенкой, придававшей его волосам другой оттенок. Король ничего об этом не знал, но однажды, когда они вместе были на охоте, вдруг пошел сильный дождь; мнимый цвет сошел и обнажился настоящий. Этого оказалось достаточно, чтобы маркиз потерял свою должность, невзирая ни на какое заступничество друзей: Король не хотел менять свое решение.

Как упоминалось выше, я объяснил господину кардиналу причины, вынудившие меня вернуться, и удостоился некоторых похвал. Однако то ли ему удобнее было никогда не отпускать меня от себя, то ли не хотелось меня повышать, – но он лишь изредка награждал меня, не давая никакой должности. После возвращения я получил две тысячи луидоров^{65}, но не в моем характере было экономить. Даже получай я сто тысяч экю в год, тратил бы я столько, что и их бы не хватало. Я понимал, что поступаю плохо, но ничего не мог с собой поделать. Желая подыскать себе занятие посерьезнее, я попросил вакантную должность капитана одной гвардейской роты, но господин кардинал ответил, что я сам не понимаю, чего прошу; у него-де еще есть для меня дела и на моем месте мечтал бы оказаться любой капитан гвардии. По его словам выходило, что я еще и благодарить должен его за то, что он мне отказал, точно это была милость, – хотя я-то отнюдь так не считал. Впрочем, он дал мне еще одно аббатство, приносящее шесть тысяч ливров ренты, и я определил туда одного из своих братьев, – а то моя мачеха уже повадилась распускать слухи, что я ничего не могу добиться от господина кардинала, который меня бросил, так что мне даже пришлось два года отсидеть в тюрьме за долги, – она подразумевала все то время, когда я находился в Брюсселе.

Хотя разговоры такого рода уже доходили до меня отовсюду, я решил не уклоняться от своих обязательств. На месте мачехи многие благодарили бы меня, но она, узнав, что для вступления в права владения аббатством нужно заплатить некую сумму, ополчилась на меня сильнее, чем когда бы то ни было, обвиняя меня в том, что я не только не делаю никакой разницы между моим братом и нашим кюре, получившим аббатство даром, но и предпочел последнего, вознаградив его более, нежели он заслужил. Посоветовавшись об этом с какими-то крючкотворами из Орлеана, она решила, что соглашаться на аббатство – это симония^{66}, и объявила всем, что не желает взваливать на себя такие хлопоты.

Это не помешало мне помочь ее старшему сыну так, как я и задумывал: узнав, что из-за нее он попусту прозябает в деревне, я устроил его в академию^{67}, оплатил содержание, а затем представил господину кардиналу, спросив, куда его можно определить. Мне хотелось, чтобы он поступил в мушкетеры, но, зная, что кардинал не очень жалует командовавшего ими Тревиля, я решил не настаивать – и совершенно правильно поступил, ибо Его Преосвященство сказал, чтобы я не зарывался, а лучше дать моему брату мушкет в каком-нибудь из полков. Я все понял, пристроил брата во Французскую гвардию, а через полгода господин кардинал дал мне для него чин знаменосца^{68} в этом самом полку, обмолвившись при этом, что теперь я должен видеть разницу между теми, кто рядом с ним, и теми, кто ему безразличен; и если последним вольно служить где угодно, то от первых он требует не стремиться ни к чему иному, кроме как быть у него на службе.

После этого моя мачеха на время перестала стенать да жаловаться – или уж, по крайней мере, возмущалась не так открыто, опасаясь, что в нее в ответ бросят камень. Но в первую же фландрскую кампанию^{69}, во время осады одного города, мой брат был убит – и она опять начала хулить меня. Твердя, будто уж ей-то известно, что я за человек, она винила меня в гибели сына, говоря, что я лишь ради собственной выгоды добился для него военной карьеры и с той же целью вызвал в Париж и определил в академию двух других своих братьев; третьему же если и дал аббатство, то лишь для того, чтобы он не женился. Все советовали мне не обращать внимания на эту, с позволения сказать, сумасшедшую, но я, думая больше о себе, нежели об оправданиях перед нею, все же попросил господина кардинала уступить мне офицерский чин погибшего брата, чтобы я мог передать его старшему из тех моих братьев, кто учился в академии. Однако мне самому пришлось обеспечить его всем необходимым, когда он поступил в армию, то есть, можно сказать, я был обременен детьми, которых не имел удовольствия произвести на свет.

Все это сильно истощало мои средства, а свойственная мне расточительность часто заставляла господина кардинала повторять, что я все равно что дырявая корзина. И тем не менее он нес все эти расходы.

– Да, мне постоянно не хватает денег, монсеньор, – отвечал я, – но проявите жалость к бедному отцу шестерых детей.

Я к месту ввернул эту остроту – он засмеялся в ответ и больше не отказывал мне ни в чем. Таким образом, мне удалось вытянуть пятнадцать тысяч ливров ренты в год, не считая двух аббатств и двух офицерских чинов в гвардии, – они также были мне даны. Одну из моих сестер он определил в аббатство Монмартр^{70}, и это не стоило мне ни единого су^{71}. Я стал держаться маленьким фаворитом, но и тут не выказывал полного довольства судьбой, повторяя, что у меня ничего нет и я не знаю, что буду делать, если он вдруг умрет. Для меня это было очень тяжело. В то время он занимался строительством Сорбонны^{72}, и я однажды поехал туда с ним.

– Ах, монсеньор, – сказал я, – будь у меня хоть маленькая каморка и докторское содержание в Сорбонне, – я был бы вполне умиротворен и, уверяю вас, не искал бы ничего лучшего.

– Ты вечно недоволен и всегда жалуешься, – сказал он, – а ведь обходишься мне дороже четверых.

– Господь свидетель, монсеньор, – ответил я, – ведь я молод, и мне многого не хватает.

– Почему же ты не экономишь?

– Ах, монсеньор, – промолвил я, – вы же знаете, сколько у меня детей! Я прошу, только если действительно нуждаюсь, и даже при всей вашей щедрости так и не скопил ни су.

– Понимаю, – сказал он, – ты хочешь обеспечить себе хлеб насущный после моей смерти; я подумаю об этом.

Я искренне поблагодарил его за эти слова, пришедшиеся мне очень по сердцу. Прошло недели две; казалось, Его Преосвященство совсем забыл о моей просьбе, а я не мог докучать ему каждый день напоминаниями и просто по-прежнему прилежно выполнял свою работу. Но вот наконец он позвал меня в свой кабинет, взял маленькую шкатулку, открыл ее и сказал:

– Ты просил хлеба насущного, и настало время дать его тебе.

Он достал оттуда и протянул мне пергамент, перевязанный маленькими ленточками.

– Держи, – сказал он. – Это тысяча экю ренты от Лионского банка; я решил дать тебе ее пожизненно, ибо не верю, что ты когда-либо научишься разумно распоряжаться своими средствами.

Нетрудно представить, как я был рад этому подарку; такая тысяча была для меня лучше, чем если бы мне подарили двадцать тысяч – ведь я бы их сразу потратил, так ничего и не накопив. Сей дар вызвал ужасную зависть в окружении Его Преосвященства – там стали говорить, что все милости достаются новичкам, а старых слуг обделяют. Но это были пустяки в сравнении с негодованием мачехи. Она заявила, что этим случаем я снова подтвердил скверность моего характера и нечего пускать пыль в глаза и обманывать моих законных наследников, говоря, будто мне сделал подарок кардинал, – на самом деле, оказывается, я сам открыл счет в банке; да ведь я, дескать, и всегда поступал в том же духе. Когда в Париж приехал отец, я пожаловался ему на нее – но это был человек до того забитый и ослепленный своей женой, что говорить с ним, да простит меня Господь, – было все равно что биться головой о стену.

Мы часто бывали в Рюэе, где господин кардинал владел очень красивым замком^{73}. Там были прекрасные места для охоты, которую я очень любил и поэтому ничуть не скучал. Смотрителем охотничьих угодий в Сен-Жермене служил Бомон по прозвищу Драгун – мы с ним подружились и часто охотились вместе.

Однажды он, по обыкновению, предложил мне развлечься и, после того как мы загнали в лесу оленя, пригласил меня взглянуть на предмет его страсти, располагавшийся в уединенном доме. Я отговорился, что сегодня никак не могу; мы попрощались, и он пошел туда в одиночку, не взяв даже слугу. По дороге ему навстречу попался камердинер одного местного дворянина, шедший с ружьем, что было запрещено, и Бомон поинтересовался, известно ли ему это. Камердинер же, увидев, что перед ним только один человек, ответил: да, известно, но ему хочется подстрелить кролика. Бомон, возмущенный таким ответом, спросил, знает ли тот, с кем разговаривает.

– Как же, – ответил этот плут, – вы слишком заметная личность, чтобы вас не узнать.

Бомон был одноглазым и после таких слов вовсе потерял самообладание. Но, увидев, что нарушитель намерен обороняться, он протрубил в охотничий рог, надеясь, что в чаще есть его люди, готовые прийти на помощь. Камердинер, не будь дурак, немедленно дал деру и вернулся в дом своего хозяина, где в то время по случаю находился я. Боясь наказания, он ничего не рассказал о произошедшем. Мы сели за стол, а он спустился на кухню, когда во дворе вдруг раздался шум, заставивший нас подняться и взглянуть, что творится. Я был удивлен не меньше хозяина: двор был полон людей в голубых жюстокорах^{74} – посланных Бомоном стражей: они, не зная камердинера в лицо, у него же самого и спрашивали, как его найти. Поняв, что за ним пришли, и быстро ретировавшись, он спрятался за балкой, которую утром поместили в здании, каковое строил его хозяин. Тот же, не понимая, что творится и что за люди к нему явились, но считая это большим оскорблением, схватил ружье и приготовился стрелять. Я удержал его – ведь большую глупость трудно было придумать, – подошел к стражникам, хорошо меня знавшим, и спросил, в чем дело.

Когда они поведали мне эту историю, я попросил их оставаться во дворе, пока сам не вернусь. Объяснив случившееся хозяину, я предложил одному стражнику войти со мной в дом и удостовериться, что камердинера там нет. Как ни трудно оказалось убедить хозяина дома, но в конце концов он мне доверился. Когда мы вошли в дом, стражник, понимая, что камердинер не мог уйти далеко, обыскал все покои сверху донизу, не пропустив ни единого уголка, – но безрезультатно; выйдя, он сказал своим спутникам, что злодея, должно быть, унес сам дьявол. Владелец дома тоже был в неведении, и лишь после того, как они ушли, камердинер выбрался из своего тайника.

Этот человек, кстати, предпочел далее не скрываться у своего господина и, отказавшись от места, уехал в свои края, в десяти-двенадцати лье от Парижа. Его отец лежал там в тяжелой горячке – и очень обрадовался, что перед смертью может увидеть сына. Бедный, забытый всеми старик попросил подать ему воды. Добрую четверть часа взывал он к своему сыну, пока тот наконец молча не подал ему пару кружек, но потом ему стало лень, и он принес сразу целое ведро, буркнув, что не может постоянно бегать туда-сюда. Это потрясло несчастного, который принялся жалобно упрекать сына в бездушии, а тот вдруг схватил ведро и вылил на отца, еще и присовокупив к этому, что раз у него такая жажда, то пусть и пьет вдосталь.

После этой жестокой выходки он уехал в Париж и на другой же день явился искать счастья во Дворец, где нечаянно толкнул президента Сегье^{75}; тот впал в ярость и велел страже бросить наглеца в тюрьму. Тогда было принято допрашивать всех заключенных, и либо его физиономия показалась слишком отталкивающей, либо это Бог наказал его за злодеяние, – но судьи решили отправиться к нему на родину, чтобы узнать побольше о его жизни и делах. Отряженный туда судейский чиновник уже не застал в живых его отца, но тот многим успел рассказать о страшном поступке сына, и не было никого, кто не ополчился бы против него. Соблюдя все формальности, чиновник представил доклад суду, который большинством голосов приговорил виновного к повешению. Перед виселицей он признался в других страшных преступлениях, за которые его бы колесовали живьем, если бы узнали о них раньше.

Вот, несомненно, хороший урок тем, кто думает, будто сможет избежать кары Божией: до досадного случая с Бомоном она щадила этого человека, чтобы затем обречь на гибель из-за пустяка: не толкни он нечаянно президента Сегье – так и ходил бы с высоко поднятой головой, думая, что бояться нечего.

Я, как уже говорил, добился для моего брата чина знаменосца во Французской гвардии; он участвовал в двух или трех осадах последней кампании. Господин кардинал, пожелав узнать, хорошо ли он исполняет свой долг, спросил об этом у маршала де Грамона, приехавшего к нему как-то утром. По словам камердинера, стоявшего у двери, ответ был, что мой брат – славный парень. Я с удовольствием помог бы ему и еще, но мне неловко было обращаться с просьбами слишком часто. К тому же и другой мой брат, превосходно сложенный, уже вошел в возраст, позволявший отправиться на войну. Я представил его господину кардиналу и, как прежде старшего, попросил куда-нибудь определить и этого. Он понравился; господин кардинал с теплотой промолвил: мне повезло, что у меня такой рослый и приятный брат.

– Чин знаменосца Французской гвардии, монсеньор, подошел бы этому дворянину так же, как его брату – чин лейтенанта, – сказал я. – В его роте как раз освободилось место, и заверяю Ваше Преосвященство, что, когда настанет время, он докажет, что у него достаточно и воли, и храбрости.

Кардинал подумал немного и сказал:

– Ты хочешь поссорить меня с господином д’Эперноном. Известно ли тебе, что он не терпит вмешательства в свои должностные обязанности и на днях даже вступил в спор с Королем из-за того, что тот сам назначил капитана в одну из рот Французской гвардии?

– Пусть только попробует возмутиться, монсеньор, – ответил я, смеясь, – нас здесь и так уже трое, а ведь у меня есть и другие братья; когда они вырастут, то смогут постоять за ваши интересы.

– Хорошо, хорошо, – ответил господин кардинал, – найди его и передай от моего имени, что он меня премного обяжет, оказав тебе услугу.

Я не преминул поблагодарить его за эту великую милость и тут же отправился к господину д’Эпернону; тот сразу ответил мне, что для пустяка, о котором идет речь, рекомендации господина кардинала и не надо и что если бы я пришел от себя лично, то и так получил бы место.

Конечно, ничто не могло сравниться с добротой, какую выказывал мне господин кардинал, и главным моим желанием было отблагодарить его за милости. Я изыскивал для этого любые возможности. Как-то раз я веселился в компании, и один англичанин, то ли имевший для того свои тайные причины, то ли из-за вина, ударившего ему в голову, плохо отозвался о кардинале. Я пригрозил, чтобы он не смел говорить так о моем господине, – иначе я за себя не ручаюсь. Однако он не останавливался, так что мое терпение в конце концов лопнуло – и я швырнул ему в голову тарелку. Он схватился за шпагу – но я уже вырвал из ножен свою, да так стремительно, что он и моргнуть не успел. Наши спутники развели нас и попытались примирить. Но его было невозможно сдержать, он вышел с двумя друзьями, а мои приятели предложили мне услуги чести. Я с достоинством поблагодарил, ответив, что ничего не боюсь, но и не стану возражать, если они проводят меня до дома: с тем чтобы силы были равны, если мы встретим тех англичан. Но мы никого не повстречали, хотя шли по прямой.