Текст книги "Мемуары M. L. C. D. R."

Автор книги: Гасьен де Сандра де Куртиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

Вернемся же теперь к моему новому хозяину. Его жена то и дело жаловалась мне на то, что он играет, и однажды, когда банщик меня брил, я сказал ему об этом; тот, однако, оказался неисправим и, вместо того чтобы поверить моему опыту, ответил, что остается-де в выигрыше чаще, чем в проигрыше, к тому же играет только в мяч, полагаясь на свое умение, а не на случай, и вообще, нужно же ему как-то развлекаться, раз уж он совсем не пьет. Я возразил: эти речи пристали разве что дворянину, имеющему десять тысяч ливров ренты, но никак не ему, обремененному семьей и обязанному зарабатывать на хлеб насущный; и даже когда он не проигрывает, то все-таки теряет время, которое для человека его звания, обязанного усердно трудиться, гораздо ценнее случайных денег – не имея времени, он никогда не сможет заработать себе состояние; если он не воспользуется моими советами – ему же будет хуже, ибо то, что я говорю, – лишь ради его блага, и в его возрасте уже пора бы знать, что хорошо, а что плохо, и жаль, что он не извлек пользы из опыта. Но он, пропустив мои слова мимо ушей, продолжал вести прежнюю жизнь. Однажды его жена пришла ко мне совершенно расстроенной, – он снова отправился в ближайший зал для игры в мяч и просадил много денег, – и, если я по-прежнему добр к их семье, умоляла сжалиться над нею и пойти запретить ему играть, чтобы муж не лишился еще большей суммы. С тех пор как я постарел и перестал интересоваться забавами, которые любил прежде, мне не приходилось захаживать в такие места, но этот зал находился в трех шагах от дома; я заглянул туда словно бы ненароком и увидел его – он играл так скверно, что, хотя мне добрых двадцать лет как не доводилось держать в руках ракетку, я все равно легко бы его победил. Я выполнил просьбу моей хозяйки и вернул банщика домой, невзирая на его сопротивление. Поднявшись наутро, я сказал ему, что ничуть не удивляюсь его проигрышам – ведь он настоящий мазила – и что, даже несмотря на мой возраст, мне не составит труда выиграть у него, если я этого захочу. Он насмешливо ответил, что готов дать мне фору пятнадцать из тридцати, раз уж мне угодно, и я, притворившись простаком, поймал его на слове. Как был, в домашнем, я отправился с ним в зал, предупредив, что не собираюсь довольствоваться малыми ставками, и велев принести все остававшиеся у него деньги. Мы начали игру по десять пистолей за партию и, когда я позволил ему немного взять верх, он спросил, не хочу ли я получить обещанную фору. Я отказался, пояснив, что не совсем выдохся, и предложил ему сыграть пароли^{418} на равных условиях. Обрадовавшись, он положил деньги на кон, но, поскольку играл ничуть не лучше, чем в первый раз, когда я его увидел в зале, был весьма обескуражен, проиграв тридцать пистолей. Правда, имея еще столько же в кошельке, он потребовал сыграть на все, что у него было. Я не возражал, заявив, что дам ему фору пятнадцать. Убедившись, что я не собираюсь обдирать его как липку, и довольный, что имеет дело с таким великодушным человеком, он даже несколько раз перепрыгнул через веревку, преуспев в этом, признаться, больше, нежели в игре. Но радость бедняги оказалась преждевременной: я, боясь устать, больше не прикидывался слабым игроком, и вскоре партия завершилась моей победой – я забрал шестьдесят луи, оставив его в сильном расстройстве.

Он попросил ничего не говорить его жене, и я согласился, не думая, впрочем, держать слово: мне хотелось, чтобы она узнала о преподанном ему уроке и о том, что у него больше нет денег. Итак, едва вернувшись, я сказал, что нашел способ образумить ее мужа на будущее и очень удивлюсь, если после постигшего его фиаско он еще когда-нибудь в жизни станет играть: я оставил его без гроша, отнял все шестьдесят луи и, поведав, как все произошло, добавил, что вовсе не желаю воспользоваться ими; я поступил так для того лишь, чтобы выставить его дураком и отвратить от игры; что же до этих шестидесяти золотых, то они будут ей возвращены, но пусть она пообещает рассказать об этом мужу не раньше, чем я позволю. Она поблагодарила меня, как того заслуживал мой поступок. Слезы, навернувшиеся ей на глаза в начале моего рассказа, сразу просохли, едва, окончив речь, я протянул ей деньги. Когда она зажала их в кулаке, то заявила, что теперь пусть хоть башмаки ей лижет, а она ему больше ничего не даст – и пусть сам думает, как прокормить своих детей, которых наделал немало. Она в точности так и поступила: день или два у них в доме не было ни корки хлеба, потому что никто не давал мужу в долг из-за его страсти к игре. Видя беднягу в нужде, сделавшей его куда покладистей, я сжалился и решил ему помочь, хотя это и обернулось для меня убытком. Он попросил меня дать взаймы десять пистолей, и я не смог ему отказать, так как выиграл целых шестьдесят, – но вынужден был отдать свои, не захотев признаться, что вручил выигрыш его жене. Такая же просьба последовала и несколько дней спустя, но, так как деньги предназначались для дома, я довольно легкомысленно ее удовлетворил, ибо считал, что, раз уж отдал пресловутую сумму его благоверной, то смогу получить свои пистоли назад сразу же, как только расскажу о его займах. В результате, все приходя и приходя, он вытянул у меня целых сорок пистолей; единственной предосторожностью, которой я озаботился, была его расписка. Между тем не проходило и дня, когда бы он не обещал мне всю жизнь быть разумным, и действительно переменился – то ли он притворялся оттого, что чувствовал себя мне обязанным, то ли его потеря и впрямь была слишком свежа. Как бы то ни было, его жена, видя, что он стал другим, постоянно ставила это мне в заслугу, твердила о своей признательности, пренебречь которой могла бы разве что черная неблагодарность. Тут-то я и напомнил о деньгах, занятых ее мужем, и указал на те необходимые в хозяйстве вещи, которые он на них приобрел, в ответ, однако, услышав от нее только то, что я очень добр, и ничего больше.

То, что люди в Париже не знают, с кем живут в одном доме, – дело известное; и вот оказалось, что прямо подо мной поселился некий человек, весьма представительный, но при этом крайне безалаберный – даже имея кое-какое состояние, он часто сиживал без гроша. Однажды мой камердинер проговорился ему, как накануне я выиграл в триктрак двести пистолей – это была правда, – и тот решил меня убить, чтобы завладеть деньгами. Это злодейство он поручил своему слуге, находившемуся при нем уже давно. Негодяй хорошо подготовился, чтобы не допустить промашки. Поскольку он приятельствовал с моим камердинером, то, улучив минутку, когда меня не было дома, заглянул к нему, якобы просто поболтать, и, подойдя к окну, выдавил стекло возле оконного шпингалета. Притворившись, будто сделал это нечаянно, он сказал: нужно заклеить окно бумагой, чтобы не сквозило; сам сходил за всем необходимым и залатал дыру. Это было ему нужно для того, чтобы открывать мое окно снаружи, полностью и так часто, как потребуется, потому что это была обычная застекленная рама без ставней и без надежных запоров. Окончив пресловутые приготовления, назавтра он уговорил моего камердинера сходить в кабачок и щедро угощал его с трех до десяти вечера. Обычно я возвращался домой довольно поздно, но так получилось, что в тот день явился несколькими часами раньше и, не найдя камердинера, удивился и начал расспрашивать, не видел ли его кто. Мне ответили, будто бы он ушел сразу вслед за мной, а поскольку я хотел спать, то раздеться мне помог лакей. Я уже собирался ложиться, когда камердинер вдруг объявился и на мой вопрос, откуда он прибыл в такой поздний час, ответил, извиняясь: один приятель позвал его обедать, и он засиделся с ним, думая, что я вернусь не раньше обычного, – но такого больше никогда себе не позволит. С тех пор как живу, я никогда не был дурным господином и никогда не наказывал слуг. Поэтому, ничего ему более не сказав, я лег и тотчас заснул. Он последовал моему примеру и уснул так крепко, что я с трудом его добудился, о чем сейчас расскажу.

В полночь слуга, разбивший мне стекло, поднялся к моей комнате, а так как рядом, самое большее футах в четырех или пяти от моего, находилось окно на лестницу, перебросил доску от одного окна до другого, добрался с ее помощью до бумаги, приклеенной накануне, и сорвал ее. Просунув в дыру палец, он поднял шпингалет, открыл окно и проник в комнату, чтобы отворить дверь еще нескольким сообщникам. По счастью, мой камердинер, спавший на кушетке в трех шагах от меня, запер дверь на засов, и когда преступник дернул ее, не подумав прежде отодвинуть задвижку, раздался шум, разбудивший меня. В доме жило много людей, и я даже решил, что это кто-то знакомый нашел ключ и хочет войти, чтобы пожелать мне доброй ночи. Сперва я спросил, кто там, но никто не отозвался, и мне пришлось позвать камердинера, храпевшего во все горло. Заставить его проснуться было нелегко, притом что мой голос напугал и злоумышленников, находившихся снаружи, и негодяя, проникшего в комнату, – тот, знавший в ней все углы, спрятался в камине, пока остальные сбежали, выбравшись на крышу.

Что же касается его хозяина, то сперва он дожидался в десятке шагов от своих дверей, чтобы подойти, когда приспеет время, но, поняв, что замысел не удался, возвратился к себе, тревожась, как его слуга выпутается из этой переделки. Я же, насилу разбудив камердинера, велел ему выглянуть за дверь, ибо, не помышляя ни о какой опасности, по-прежнему пребывал в заблуждении, будто это пытается войти кто-то из моих друзей. Повинуясь моему приказу, тот поднялся, открыл дверь, сказал, что за ней никого нет, и снова улегся. Я опять задремал, но ему, хвала небесам, не удалось уснуть после того как он был разбужен – и когда человек, оставшийся в комнате, попытался выбраться и наделал шума, камердинер вскочил с постели и крикнул мне, чтобы я поберегся: к нам забрались воры. Эти слова испугали меня: я вспомнил, что уже слышал шум, прежде чем снова заснуть, схватил шпагу, которая всегда была рядом, и спросил, что происходит. В это время камердинер подскочил к окну, увидел, что оно открыто, наткнулся на доску, все еще прилаженную, сбросил ее во двор, чтобы, воспользовавшись ею, никто не смог напасть на нас с тыла, и рассказал мне о том, что сделал, и как воры к нам проникли. Он уверил меня, что в комнате кто-то есть, и предложил мне со шпагой встать у двери, а сам взял под охрану окно. Предоставляю всем, читающим мои воспоминания, думать, как, должно быть, трясся слышавший все это вор. Он притаился в камине, сидел не дыша, и ему ничего не оставалось, кроме как прятаться. Я велел камердинеру кричать «держи вора» и, так как он стоял у окна, то вскоре поднял на ноги весь дом. Тогда вор, а точнее – несостоявшийся убийца, понимая, что вот-вот будет схвачен, выскочил из своего убежища, предпочитая быть скорее убитым, нежели узнанным при свете. Но мы на всякий случай размахивали в темноте шпагами туда-сюда, и мой камердинер случайно ранил его в бедро; а почувствовав, что задел кого-то, предупредил об этом меня и наказал остерегаться. Убийца не испугался своей струящейся крови, подскочил к нему еще ближе, но, даже получив еще один удар, попытался схватиться врукопашную. Я был слишком близко, чтобы не слышать, что происходит, однако не смел воспользоваться шпагой, чтобы не поразить невиновного вместо преступника – оставалось лишь взывать к храбрости моего слуги, напоминая, что вот-вот подоспеет помощь. Действительно, в доме уже было слышно движение, а шум, раздававшийся из моей комнаты, без сомнения, заставлял людей торопиться еще больше. Я дрожал от нетерпения, и мой слуга с трудом справлялся с негодяем, которому отчаяние лишь придавало сил; но еще прежде, чем подоспела помощь, ободряюще крикнул мне, что держит его за горло и ему уже не вырваться. Этого не стоило и говорить: я сам слышал, как преступник сдавленно хрипит, – поистине, то было лишь начало уготованной ему кары. Между тем банщик и его жена уже колотили в мою дверь, и я отворил, убедившись, что это действительно они. Взглянув при свете на человека, которого одолел мой камердинер, я изумился, узнав в нем слугу снизу – никакой ошибки быть не могло: ведь мне приходилось видеть его сотни раз. Банщик с женой поразились не меньше меня, но больше всего потрясен был бедняга камердинер, лишь накануне кутивший с ним в кабачке. Уже не думая ничего от меня скрывать, он воскликнул:

– Подлец! Да ты ведь замыслил убить моего господина! Ты подпоил меня после обеда и конечно же решил, что я так крепко засну, что не смогу прийти ему на выручку!

После этих слов я окончательно убедился, что избежал серьезной опасности, а когда узнал, что именно злоумышленник разбил стекло, догадался, что убийство готовилось заранее. Будь я не так сдержан – тотчас проткнул бы его шпагой насквозь; однако, смирив свой гнев, спросил у банщика и его жены, могут ли они поверить во все случившееся. Те пожали плечами и взглянули на схваченного негодяя, а тот пробормотал:

– Трусы! И работы-то было лишь на полчаса!

Я захотел узнать, что он имеет в виду, но убийца ничего не пожелал объяснять, и мне пришло на ум, что он, видимо, проклинал своих подручных, убежавших по крышам, – позднее на чердачной лестнице нашли следы их башмаков. Тем временем из него самого вытекло столько крови, будто в комнате резали быка, и, боясь, как бы он не умер у нас на руках, не будучи допрошенным полицией, я велел хозяину дома послать за комиссаром. Банщик ответил, что, конечно, сделает так, как я хочу, но предупредил, чтобы я не ввязывался в дело, способное вовлечь меня в большие траты: ведь меня не ранили, не обокрали, а от того, что беднягу повесят, мне не будет никакой пользы. Я счел эти слова справедливыми, тем более что при негодяе не было оружия. Сам он в свое оправдание заявил, будто пришел сквитаться с моим камердинером, с которым вчера поссорился в кабачке, – прежде чем его увели, прохвост успел даже бросить камердинеру несколько мстительных слов, чтобы подтвердить свою выдумку, если будет обвинен. Однако стекло, разбитое вот уже третий день, свидетельствовало против него, и, оказавшись в руках правосудия, он должен был сочинять иные отговорки. Так или иначе, я уступил банщику и его жене, которые бросились передо мной на колени, умоляя не навлекать на них месть постояльца снизу, которого заподозрили в причастности к преступлению его слуги.

Раз уж дело оборачивалось подобным образом, я решил поскорее покинуть дом, где мне грозила нешуточная опасность. Отправив вещи на другую квартиру в пригороде Сен-Жермен, я предложил рассчитаться. Банщик ответил: нет ничего проще, особенно если я дам ему еще денег, – своих у него по-прежнему нет, так что и с прежними долгами придется потерпеть. Я, смеясь, возразил: можно и потерпеть, но зачем? Выигранные шестьдесят луи я отдал его жене, и если мы с ней ни о чем ему раньше не рассказывали, то лишь затем, чтобы преподать ему маленький урок и избавить от тяги к игре. Тут он рассыпался в благодарностях, могу сказать, вполне искренне и немедля позвал жену, дабы вернуть мне пресловутый долг. Но та, даже не покраснев, решительно возразила, что никому ничего не должна, что она и вовсе сама по себе и все имущество в доме тоже принадлежит ей. Я убедился, что она не шутит, и, признаться, был немало удивлен, тем более после ее недавних изъявлений благодарности. Мне пришлось уговаривать ее: стоит хорошенько поразмыслить – и станет ясно, что, расскажи я кому-нибудь об этом некрасивом поступке, она будет так опозорена, что никто не захочет больше снимать у нее жилье; ей же известно, что сумма, данная мною ее мужу, была потрачена на такие-то нужды ее дома – это я ввернул нарочно, чтобы ей не удалось отпереться, – и, обходясь со мной столь несправедливо, она забывает об оказанной мною доброй услуге. Нет ничего унизительнее, чем эти мои упреки, но сейчас она не заслуживает, чтоб с ней обходились по чести. Я наговорил ей больше, чем на сорок пистолей, но, что бы ни произносил, так и не смог убедить ее вернуть деньги – и сам муж, хотя и сильно бушевал, большего не добился. Я воздаю ему по справедливости, говоря, что он сделал все, что в его силах, – по крайней мере, взялся за дело, точно сам был заинтересован в нем больше меня, – однако банщик не ограничился одними словами и сопроводил их несколькими оплеухами; не встань я между супругами, я бы увидел, кто из них сильнее. Другой на моем месте, наверное, охотно посмотрел бы эту комедию – за свои-то пропавшие деньги. Банщик, видя, что я не позволяю ему продолжать начатое, воскликнул: ему стыдно иметь такую дурную и вздорную жену, но я-де не понесу никакого убытка – он все мне вернет, как только заработает. Мне пришлось удовлетвориться этой клятвой и ничего более не требовать. Тем не менее, много чего посулив, он не торопится держать слово и не только о нем не вспоминает, но всегда при встрече со мной стремится теперь увильнуть. Раз или два я посылал к нему сказать, что честный человек не вправе нарушать обещание, но банщик либо пропускал уговоры мимо ушей, либо действительно не имел возможности расплатиться – как со мной, так и с остальными, у кого занимал, – и в конце концов дал такой невразумительный ответ, что стало понятно: ходить к нему дольше – значит попусту терять время. Но забавнее всего было вот что: однажды туда явился мой посыльный, и банщица, едва завидев его, принялась вопить, чтоб он убирался, а не то она раздерет ему все лицо – ибо это-де из-за случая, произошедшего со мной, никто больше не хочет здесь жить, и все постояльцы съехали, словно у нее тут какой-то притон.

В пригороде Сен-Жермен я тоже надолго не задержался: один из моих друзей, женившийся в провинции, пригласил меня погостить, и я нашел у него хорошую компанию. Человек обеспеченный и не желавший разориться, он придерживался обычая, весьма распространенного ныне среди знати – потчевать до отвала гостей, забывая при этом об их слугах и лошадях. Поэтому он выстроил шагах в двухстах от своего дома большой постоялый двор, дабы приезжие, останавливаясь там, не посягали на заведенный им порядок. Помимо доходов от постоялого двора, он имел еще и ту выгоду, что мелкие дворянчики, именующиеся обыкновенно «оберо»^{419}, уже не докучали ему так часто, поскольку, не имея средств оплачивать свой постой, довольствовались вместо изысканных яств свиным салом. Они, конечно, ворчали, но на их жалобы не много-то обращали внимания, а местная знать, напротив, одобряла такое нововведение, считая его удобным. Я же, ничуть о том не тревожась, отослал своих слуг и лошадей ко всем остальным слугам и лошадям, а сам отправился повидать друга. Никогда я еще так не отдыхал – все развлечения были к моим услугам, и сверх того я выиграл четыреста пистолей. Обычно утверждают, будто бы удача сопутствует молодым, и многие с трудом отказываются от такого заблуждения; но вот я, совсем старик, никак не мог пожаловаться, что фортуна от меня отвернулась, и если бы вел учет своих доходов и расходов, то мог бы, пожалуй, приплюсовать себе еще добрую тысячу пистолей. Чтобы не потерять их так же, как прежде, я решил сделать вклад в Заемную кассу, наверняка зная, что если помещу деньги там, то не подвергнусь риску разориться. Когда один знатный дворянин возвращался в Париж, я попросился поехать в карете вместе с ним, решив, что улажу свои дела и вернусь. С собой я взял только одного лакея, а другого вместе с камердинером оставил на постоялом дворе приглядывать за лошадьми. Я велел им выехать за день до меня, однако они, видимо стремясь поскорее доставить мой маленький экипаж, ускорили отъезд на несколько дней, и когда я прибыл туда, куда приказал им явиться, то там и остался, ибо не нашел ни слуг, ни лошадей. Я не знал, чем объяснить их отсутствие, и, признаюсь, случай этот меня раздосадовал. Что могло приключиться с моим экипажем? Или же хозяин, неожиданно устроив в этот день охоту, воспользовался моими лошадьми, а то и одолжил их кому-нибудь еще, поскольку своих в конюшне не хватало?

Так строил я догадки, тут же опровергая себя и рассуждая так: пусть даже у моего друга и не оказалось достаточно лошадей, он вряд ли бы взял моих, зная, что я собираюсь уезжать. Под конец я прикинул, что, коль скоро с экипажем что-то случилось, друг обязательно об этом сообщит и пришлет какой-нибудь транспорт, чтобы я мог ехать дальше. Я тешил свои заблуждения и не слишком тревожился до следующего дня. Но уже спустился вечер, а никаких вестей по-прежнему не было, и мое спокойствие вновь сменилось волнением. Признав, что ошибался, я вдруг заподозрил, что в случившемся повинен мой камердинер. Тот любил выпить, и часто, когда в нем возникала нужда, я находил его пьяным то в постели, то на конюшне. Как-то мне довелось узнать, что, прежде чем оказаться у меня – я еще расскажу об этом, – он несколько раз грабил прохожих на большой дороге, но поскольку ночью, когда мне угрожала гибель, он проявил себя храбрецом, я продолжал его терпеть, не догадываясь, что он замешан в опасных преступлениях. Как бы то ни было, я вознамерился прояснить возникшие у меня подозрения и послал лакея на тот постоялый двор, где все они останавливались. Возвратившись, тот рассказал, что камердинер с другим лакеем уже дней пять как уехали ко мне. Это развеяло мои последние сомнения – я вернулся в Париж, чтобы посоветоваться с друзьями, как быть дальше. У пропавшего лакея в Сент-Антуанском предместье жил брат, я побывал у него и попросил предупредить меня, как только тот появится, но, не уверенный, что моя просьба будет выполнена, добавил на всякий случай, что прощу беглеца, если он поможет мне схватить своего сообщника; понятно, что лакей вряд ли отважился бы обокрасть меня, не подбей его камердинер, из мошенников мошенник, – именно он-то его и совлек с пути. Я посетовал на это, ибо всегда питал симпатию к этому лакею, и выразил надежду, что тот мне во всем признается – за пять или шесть лет службы у меня он успел узнать, что я человек слова; а уж если придет с повинной, то спасет себе жизнь, которой сейчас грозит большая опасность.

Это была сущая правда. У меня никогда не было слуги честнее и надежнее – можно было только догадываться, чем тот, другой, прельстил беднягу, если он решился отважиться на преступление. А ведь всего несколько месяцев назад, когда он заболел, я нянчился с ним, как с собственным ребенком, и он никогда бы не забыл всей моей доброты; его могло совратить только вино, и я не мог не прибегнуть к тому же средству. Редко кто способен был в этом преуспеть, ибо, без сомнения, немного сыщется господ, обходящихся со слугами так же кротко, как я; но всяк поступает по своему разумению, и наилучший рецепт – отнюдь не тот, к которому чаще прибегают.

Он действительно мне поверил. Узнав от брата, что прощен мною, он прибежал ко мне со словами, что всегда был мне предан, а скверный поступок совершил, и впрямь только поддавшись дурному влиянию, однако обязательно исправится, ибо больше не выйдет из моей воли; и раз уж заслужил смерти, то предпочтет принять ее от меня, – но брат сказал ему, что есть надежда на мое милосердие. Я отвечал, что ему нечего бояться: если и в самом деле виноват камердинер, пусть поможет мне его задержать. Это и есть условие примирения со мной, иначе добру не бывать, – и тут я осведомился, куда все-таки этот камердинер делся и что он сделал с моими лошадьми. Слуга ответил: вместо того чтобы отправиться прямо в Париж, тот нарочно промедлил, чтобы я уехал, не дождавшись его; убедившись же, что уже не повстречается со мной, одну лошадь он продал барышнику на улице Сен-Мартен близ церкви Сен-Никола-де-Шан^{420}, а двух других оставил в гостинице, где остановился, – у кладбища Сен-Жан^{421}. Выслушав рассказ лакея, я повторил обещание простить его, но потребовал, тем не менее, чтобы он возвратился к своему сообщнику, который не должен был заподозрить неладного. Я рассчитывал схватить негодяя на следующее утро, пока он не проснулся, и велел лакею, никому не сказав ни слова, предупредить меня на рассвете в назначенном месте, находится ли зверь в логове. Накануне вечером я известил полицейских, договорившись встретить их на полпути и пойти с ними, дабы самому взглянуть на задержание. Когда мы пришли туда, где дожидался мой лакей, тот сказал, что вор не ночевал у себя, и если внезапно появится, то мы не должны ничем выдать своих намерений, чтобы не упустить его. Я нашел, что он прав, отправил полицейских позавтракать, а сам остался в засаде. Я ждал мошенника не позже чем часа через два-три – но, видать, на деньги, вырученные от продажи моей лошади, он решил устроить себе разгульную жизнь: пробил полдень, а я все ждал и уже начинал подумывать, не донес ли ему лакей, который наконец вернулся ко мне. Тут я высказал ему свои подозрения, добавив, что, если он меня обманул, это рано или поздно откроется, и уж тогда рассчитывать на снисхождение нечего. Но он поклялся мне в верности, что немного меня успокоило. Я подумал, что камердинер вернется к вечеру, но тщетно караулил до полуночи и оттоптал себе все ноги, бродя поблизости от гостиницы весь следующий день – а мерзавец где-то прекрасно проводил время. У меня снова зашевелились сомнения, что лакей солгал, и я пришел в такую ярость, что готов был немедля отдать его под арест. Тот защищался, крича, что если это правда, то пусть его повесят; он-де, как и я, думает, что преступник сбежал, хотя теряется в догадках, как тому удалось что-либо заподозрить. Наконец, стало понятно – ждать уже бессмысленно, и я пошел в гостиницу забрать своих лошадей. В то время как я велел задать им овса, прежде чем увести, меня спросили: не носит ли камердинер такой-то кушак – а то тут видели одного человека: он приехал издалека и в самом деле похож на того, кого мы ищем. Я отправил лакея, находившегося при лошадях, взглянуть, действительно ли это он, но предупредил: если оба и в этот раз попробуют сговориться, пусть пеняют на себя, я их не пощажу. Тогда уж лакей признал своего товарища и побежал к нему – якобы чтобы сказать, что, возвратись тот пораньше, так мог бы сбыть оставшихся лошадей торговцу, – и пока он таким образом морочил ему голову, подоспевшие полицейские навалились на вора. Тот пытался вырваться, и я, услышав шум борьбы, заставивший меня усомниться в нашем преимуществе, поспешил на подмогу, буде таковая понадобится. Когда камердинер увидел меня, он весь обмяк – поистине, совесть упрекает первой, стоит вору взглянуть в глаза тому, кого он обокрал. Он сразу перестал сопротивляться и начал умолять меня о милости. «Ах, мой господин, – твердил он, – ах, мой господин, простите меня!»

Забыл упомянуть, что, кроме лошадей, мошенник украл также мою одежду, белье и туалетные принадлежности и все это тоже продал или променял, а когда он сознался в этом, я потребовал отвести его к моему другу – полицейскому комиссару, и сказал: по закону негодяя следовало бы предать суду, но я по доброте готов все простить – пусть только вернет, что взял; скажет, где мои пожитки, а за проданную лошадь возвратит деньги, чтобы барышник, у которого я собирался ее честно выкупить, не потребовал от него возмещения ущерба. Это предложение было не только разумным, но и весьма милосердным для вора.

К несчастью, за те два или три дня, когда он отсутствовал, с ним приключилась печальная история: он встретил шулеров, соблазнивших его сыграть и обобравших до нитки, так что теперь он остался без единого су, и выполнить мое требование никак не мог. Не желая в этом признаваться, он придумывал разные отговорки, – однако я, отнюдь не дурак, не поверил уверениям, будто бы деньги у него украли, и настоял, чтобы его отвели в тюрьму. Поскольку лошадь мою купил барышник, я и отправился к нему без всяких судебных тяжб и, сделав вид, что намерен выбрать какую-нибудь из его лошадей, заставил показать мою. Я знал, во что она ему обошлась, сколько времени пробыла у него, поэтому не мог отказать себе в удовольствии поторговаться с ним и договориться о приемлемой цене, а затем предложил привести лошадь ко мне и получить за нее деньги на месте. Когда же барышник явился, я объявил, что она была украдена у меня, и посоветовал в другой раз, прежде чем покупать товар, быть осмотрительней. Он оказался простым малым: не ожидая подвоха, удивленно воскликнул, что не знает меня и хотел бы получить доказательства сказанному. Я с превеликим удовлетворением ответил: вор сидит сейчас в Большом Шатле, и если есть сомнения в моей правоте, можно тотчас пойти в эту тюрьму и расспросить заключенного, а поскольку это мой камердинер, думаю, что нам не откажут. Торговец согласился и, когда мы шли, был чрезвычайно удручен тем, что я ему открыл правду и что, если арестант все подтвердит, придется вернуть лошадь.

Тем не менее какой-то крючкотвор посоветовал ему подать жалобу, будто бы я намерен отнять его добро силой, и он этим советом воспользовался. Затем нарочно, когда меня не было дома, ко мне явился сержант с предписанием конфисковать лошадь как спорное имущество, а на самом же деле – чтобы вернуть ее продавцу, с которым находился в сговоре. Я рисковал вновь оказаться в том же положении, что и с банщиком, жена которого не вернула мне денег, однако мой тогдашний хозяин не позволил увести лошадь и велел судебному исполнителю уйти. Из-за этого происшествия я был-таки вовлечен в судебное разбирательство, которого стремился избежать, благо лошадь мне уже возвратили, и, вспомнив данный мне совет, потребовал снять арест с моего добра. Поскольку проживал я тогда в пригороде Сен-Жермен, то опять отправился в Шатле, где начальником был господин Жирарден; весьма предупредительный к знатным особам, он не заставил меня просить приема дважды. Доказательства моей правоты оказались столь убедительны, что все единогласно высказались в мою пользу. Тем не менее, чтобы начать и довести до конца дело моего камердинера, дошедшее до генерального прокурора, необходимо было внести залог. Впрочем, один из моих друзей, также судейский, похлопотал, чтобы я не входил ни в какие траты, пояснив, что у королевского правосудия есть лучший способ вешать воров. Тем самым он позволил мне сберечь три или четыре сотни франков, за что я ему весьма признателен; пресловутый процесс повернули так, что залог пришлось платить барышнику, и, предоставив последнему разбираться с канцелярией суда, я уже считал дело законченным, однако для меня оно получило удивительное продолжение.

Этот камердинер, прежде чем поступить ко мне, служил маркизу де Л’Эглю, нормандскому дворянину, женатому на дочери маркиза де Рарэ – человека не слишком знатного, но благодаря родству с благородной фамилией и кое-каким собственным заслугам всю жизнь пользовавшегося уважением. Я водил с последним дружбу, и его дочь, которую я много раз встречал у него, однажды пришла ко мне как к господину бывшего слуги ее мужа с просьбой избавить заключенного от наказания: готова поручиться, добавила она еще, что это не введет меня в убыток. Я ответил: моего согласия и спрашивать не стоило – упреждая это заступничество, я и сам бы согласился помочь ему и даже сердит, что она обратилась ко мне с таким пустяком: всегда будучи к услугам ее батюшки, я и к ней расположен не меньше, и она может просить меня обо всем, что в моих силах. Однако выполнить задуманное, опасаюсь, будет трудно: дело человека, о котором идет речь, уже в суде, и вызволить бедолагу не так-то просто, как она думает; чтобы не сесть в лужу, сначала нужно посоветоваться с судейскими. Она нашла мой совет разумным, и мы, сев в экипаж, вместе отправились к секретарю суда, оказавшемуся ее хорошим знакомым. Тот объяснил, что теперь, когда я настоял на аресте преступника, ситуация усложнилась, однако она отнюдь не безнадежна: его судьба зависит теперь от свидетельских показаний, а поскольку таковые еще не заслушивали, то свидетелей можно заставить говорить все что заблагорассудится.