Текст книги "Мемуары M. L. C. D. R."

Автор книги: Гасьен де Сандра де Куртиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

Их семью постиг позор, увы, нередкий в наше время: дочь забеременела и родила от воспитателя своих братьев; это повергло моих родственников в такое негодование, что они готовы были заколоть ее вместе с ребенком и, наверное, так бы и поступили, если бы не мой совет поскорее отправить ее в Америку, распустив здесь слух об ее кончине. Послушавшись, они объявили о ее болезни, затем якобы похоронили умершую, на самом же деле дочь под покровом ночи отправилась в Ла-Рошель^{409}, где должна была сесть на корабль. Однако, как ни старались они сохранить это в тайне, наши соперники проведали, что похороны были не более чем представлением, и заговорили о том, что родители будто бы и впрямь убили дочку, да еще заявили об этом на процессе. В качестве доказательства они потребовали, чтобы гроб был извлечен из могилы и открыт в присутствии представителей правосудия. Это сильно смутило моих кузена и кузину. Они попытались уклониться от назначенной процедуры, прибегнув к разного рода юридическим уловкам, благо в таковых не было недостатка: ведь в деле участвовали прокуроры и адвокаты Парижа – города, способного тягаться даже с Руаном, где, как утверждают, живут самые искусные юристы. Но, как бы то ни было, отвертеться им не удалось: в гробу вместо тела нашли полено, и соответствующий протокол представили генеральному прокурору, который потребовал от родителей ответа, куда они девали свою дочь. Как ни тяжело было им рассказывать эту историю, которую в Парламенте не преминули расцветить соответствующими подробностями, но еще затруднительнее оказалось признаться, что же произошло с их дочерью в действительности. Вместо того чтобы ответить, что услали дочь в Америку, они сознались, будто поручили ее заботам человека, который, влюбившись, обещал не посягать на ее свободу при условии, что она будет с ним столь же любезна, как с тем воспитателем. Говоря об этом перед судьями, они путались и не знали, поверят ли им. Судьи и впрямь этим не удовлетворились и потребовали каких-нибудь доказательств. Супруги растерялись – и тут суд счел, что их замешательство вызвано какими-то иными причинами, арестовал обоих и поместил в Консьержери.

Узнав о судьбе родственников, я сильно опечалился: ведь это по моему настоянию и из-за моей неосмотрительности они были вовлечены в злополучный судебный процесс. Оказавшись перед выбором – выручить их или умереть от горя, – я с величайшей секретностью, на которую только был способен, расспросил всех женщин, живших ремеслом, не слишком достойным упоминания, но, тем не менее, известным, нет ли среди их весталок такой, что выглядела бы так-то и так-то. Сумма вознаграждения, на какое они могли рассчитывать, если бы назвали мне такую девицу, заставила их задрожать от волнения. В таком затруднительном положении можно было рассчитывать лишь на их помощь – я не без оснований полагал, что именно здесь надо искать девицу с такими дурными наклонностями, покинутую отцом и матерью. Удивительное дело: подобными розысками приходится заниматься людям достойным, ибо отчаянное их положение вынуждало ради спасения жизни смириться с позором. Между тем я, всячески стараясь остаться незамеченным, просмотрел кучу девиц; и хотя сам всегда говорил, что в Париже таковых пруд пруди, но никогда и помыслить не мог, как их много и насколько же широк их промысел. Я потратил больше месяца, обходя все указанные мне злачные места и везде находя не менее десяти-двенадцати девиц, – но даже среди них так и не встретил ту, которую искал, и единственное, что смог узнать, – она нашла приют у суконщицы по имени Маршан, а некий мужчина, воспылав к ней чувствами, посадил ее под замок. Мне не назвали ни дома, ни квартала, в котором жил этот человек, – легче было найти иголку в стоге сена, чем разыскивать его по всему Парижу, – и на время я прервал поиски. Однако не приходилось сомневаться, что указания верны, – и лишь потому, что она сама открылась своей подруге, а та возьми да и расскажи об этом, – и адвокаты, дабы не допустить обвинения против моих кузена и кузины, настояли, чтобы подругу выслушали судьи. Полагаю, суд без труда понял бы, что порядочные люди никогда бы не прибегли к столь унизительному свидетельству, не будь оно единственным средством установить истину, – но подруга, из-за своего предосудительного ремесла, не имела права давать показания в суде. Таким образом, все мои труды оказались напрасны, и нужно было искать иной способ.

Осознав, что мы оказались в затруднительном положении, враги торжествовали – в другое время, даже в том возрасте, в каком я пребывал, я бы уже не раз вызвал их на поединок. Среди множества славных дел, совершенных нашим Королем, ни одно не имело столь благих последствий, как запрет дуэлей: наказания за его нарушение, как уже говорилось, были столь суровы, что идти против него – значило бесповоротно себя погубить. И все же я с трудом сдерживался, когда встречал их во дворце и даже не раз намеренно толкал, но они делали вид, будто ничего не замечают. Это вызывало у меня еще больше досады: я видел, что они трусы. Но нашим делам это никак не помогало, и в суде мне напомнили – если не будут представлены доказательства того, что мадемуазель де *** жива, то ее отец и мать окажутся в великой опасности. Тогда я побывал у помощника комиссара в Шатле и попросил, чтобы его сослуживцы подняли списки всех меблированных комнат и расспросили у хозяев, не проживает ли у них та, кого я разыскиваю. Чтобы мою просьбу наверняка выполнили, я сопроводил ее сотней пистолей. И действительно, благодаря этому средству мне удалось узнать, что некая девушка, примерно такая, как я описал, о чем уже столько раз упомянул, живет на улице Галанд близ площади Мобер^{410}. Явившись туда якобы нанять комнату, я наконец нашел бедняжку; она была в столь жалком состоянии, что я с трудом узнал ее, хотя прежде встречал много раз. Увидев меня, она чрезвычайно смутилась, особенно, когда я назвал ее по имени и начал упрекать. Она решила было, что ей, молодой, будет нетрудно вырваться от бедного старика и, притворившись, будто плачет, улучила минуту и попыталась выскользнуть за дверь – но тщетно: я был настороже, а кроме того, ее намерение придало мне бдительности и заставило не спускать с нее глаз, пока мне не пришли на помощь. Обрадованные полученными от меня добрыми вестями, отец и мать выправили документ, разрешавший препроводить дочь в монастырь; я воспользовался этим разрешением и отвел ее к маделонеткам^{411}, куда заключаются падшие женщины.

Я был очень доволен, что отыскал ее. Господин де *** и его супруга уже думали, что их неминуемо осудят, да я и сам уж не знаю, какой оборот приняло бы их дело. Но объяснение того, как они пытались помочь своей дочери, обрекло на неудачу любые попытки погубить их; оправдание последовало незамедлительно, хотя противная сторона требовала продолжения процесса и подавала соответствующие ходатайства под тем предлогом, что они, как я уже говорил, похоронили полено, поправ церковный обычай. Хотя нашлось много друзей, оправдавших этот их поступок, они были приговорены к штрафу. Впрочем, судьи хорошо понимали, что это всего-навсего придирки, и, обязанные выполнить свой долг и следовать букве закона, подтвердили, что моя кузина невиновна. Ее противники были присуждены не только к возмещению судебных издержек, весьма значительных, но и к изгнанию, принесшему их семье, пользовавшейся известностью у себя в провинции, несмываемый позор. Справедливый вердикт суда утешил супругов де *** во всех постигших их превратностях судьбы, и после всех поздравлений родственников и друзей они настояли, чтобы я сопровождал их домой, стремясь выказать признательность за те хлопоты, которыми были мне обязаны. Господин де *** имел ловчих птиц, а поскольку я очень любил соколиную охоту, то с удовольствием провел у него две недели; когда же хотел проститься, супруги решительно этому воспротивились. В Париже у меня не нашлось особенно важных дел, и я с легкостью согласился прожить в их доме еще месяца два – и не из желания погостить как можно дольше, а потому, что поддался безумству, на которое не был способен никогда прежде.

В пяти-шести лье от них жила девушка замечательной красоты и разума совершенно неотразимого. Однажды она навестила супругов, и когда я ее увидел, то очень разволновался, ибо и двадцатипятилетним юнцом не влюблялся так безоглядно. В течение тех двух дней, что мы жили под одной крышей, я не отходил от нее, и так как она отнюдь не была богата и оценила партию, которую я мог составить, то решила, что нужно проявить ко мне ласку, дабы побудить меня жениться на ней. Нет человека, который себя не похвалит, поэтому я, считая себя по-прежнему достаточно бодрым и сильным, полагал, что мог ей понравиться, и пообещал нанести ответный визит. Стоило ей уехать, как я только и думал о том, как выполнить это обещание. Супруги де *** вволю посмеялись надо мной, но я, движимый лишь своими чувствами, вскочил в седло и поскакал к ней, – и хотя говорил, что не задержусь более чем на пару деньков, остался недели на две и возвратился на крыльях любви, а точнее сказать, безрассудства; когда я вспоминаю об этом, то испытываю смущение. Господин и госпожа де ***, не очень осведомленные о моем достатке и полагавшие, что, раз я вращаюсь при дворе, значит, сумел что-то скопить, сказали: эту девушку нужно брать в жены и устроить свое счастье; она благонравна и из хорошей семьи, и лучше уж завещать мое состояние ей, нежели тем, от кого я давно отдалился; сколько бы я ни нажил добра, а в моем возрасте о нем думают уже в последнюю очередь; вряд ли мне предстоит кормить своих детей, а ежели таковые все же появятся на свет, то я увижу их разве что во младенчестве и не слишком потрачусь. А я и без их доводов уже утвердился в своем безумстве, то есть решил жениться во что бы то ни стало, прекрасно зная, что мои скудные средства отнюдь не осчастливят будущую супругу; но меня-то эти благоразумные мысли ничуть не останавливали. От того, чтобы сделать предложение, меня удерживал только мой возраст, но супруги сказали, что я, верно, насмехаюсь, раз говорю о подобных пустяках: на вид мне не дашь и сорока, и, благо я пожелаю, они нас посватают. Я не ответил ни да, ни нет и, возвратившись двумя-тремя днями позже к этой девушке, завел разговор о предполагаемом замужестве и сказал, что не намерен ее обманывать: сколько бы у меня ни было добра, но я слишком непрактичен, чтобы заботиться о его приумножении, и всегда больше радел о других, чем о себе; кроме того, у меня есть еще мачеха, обобравшая меня до нитки, выдумав какие-то старые долги нашей семьи; предлагая себя в мужья, я не составлю такую уж выгодную пару, ибо располагаю разве что пожизненной рентой в Лионском банке – прежде она равнялась тысяче экю, но теперь уменьшилась на четверть – и, кроме таковой, только четырнадцатью или пятнадцатью тысячами франков, доверенными мной нескольким частным лицам; пусть избранница сама решит, нужно ли ей связывать жизнь с человеком, которому накануне сватовства очень хотелось бы иметь двадцать тысяч ливров дохода, но, к несчастью, на это нечего и надеяться. Правда, добавил я к этому, сейчас, как можно убедиться, дела мои получше, чем раньше, после чего рассказал о том, как, доверившись господину де Сайяну и Ла Жоншеру, потерял свои деньги, – всегда подчеркивая, что неизменно поступал по чести и никогда не был виновником своих денежных неудач. Любовь смешала весь мой разум – могу сказать лишь, что сам себя не помнил.

Впрочем, речи мои понравились девушке, тем более что я обещал отдать ей все, что имею. Поскольку она жила только с матерью, тоже поступавшей как ей заблагорассудится, и могла сама собой распоряжаться, наше супружество вскоре было решено. Весть о нем распространилась по всему краю: знатные семьи, жившие по соседству, начали поздравлять нас, девушка, уже не сомневаясь, что скоро я стану ее мужем, стала позволять мне небольшие вольности, не оскорблявшие ее достоинства и призванные лишь сильнее возжечь мою страсть, и между нами вскоре произошло нечто, доказавшее ей, что я отнюдь не так стар, как выгляжу, – но приличия вынуждают меня умолчать об этом. Никакой юноша не мог бы выказать столько пыла. Я рассказываю об этом, чтобы напомнить: никогда не угадаешь, что у девушек на уме; невеста часто замечала мое влечение, но до времени ни о чем таком со мной не заговаривала, зато однажды Господу было угодно открыть мне, что, женившись, я сделаю несчастной и ее и себя. Мы пошли к вечерне, после которой она, чье благочестие не было тем удовлетворено, захотела послушать и повечерие, и когда запели гимн, то при словах «ne polluantur corpora»^{412} попросила меня, чтобы со мной такого больше не происходило. Я понял, сколь она искушена, и, удивившись, поинтересовался, кто же ее так просветил в этом деле. Она покраснела и потупилась. Чем больше я наблюдал за ее смущением, тем сильнее убеждался: моя невеста скрывает какую-то тайну, а поскольку терялся в догадках, откуда девушка, тем более та, которую я собирался назвать супругой, знает такие деликатные подробности, решительно потребовал ответа. Она искренне призналась, что когда гостила у одного из своих родственников (имя она мне назвала), тот, хотя и был женат, ворвался к ней в спальню и в своей похоти зашел так далеко, что ей волей-неволей пришлось испытать вещи, о которых прежде она и не догадывалась. Этого было довольно, чтобы счесть этого человека влюбленным в мою невесту. К тому же он обладал крупным состоянием, и я, памятуя, каким уважением с ее стороны он пользуется, счел ее признание лишним свидетельством того, что она неравнодушна к нему и сама. Одним словом, во мне пробудилась ревность, – точнее, мне показалось, будто я еще не забыл это чувство, но должен сказать по правде, что девица была столь же прекрасна, сколь и добродетельна. И случилось так, что в самый день свадьбы я оседлал коня и уехал от невесты под предлогом устроения каких-то дел, написав ей пространное письмо, в котором боролись любовь и ревность и которое я закончил заверением, что хотя и не перестану любить ее, но никогда не женюсь. Ввиду столь разительной перемены супруги де ***, не понимая, что произошло, попытались нас примирить; однако ни ее обида, ни мое смятение тому не способствовали, так что я попросил воздержаться от бессмысленных хлопот: решение это мое и зависит только от меня. Имей я дело с корыстной особой, та наверняка потребовала бы у меня компенсации, и мне нечего было бы на это возразить, но эта, сохранив достоинство, как и подобает знатной даме, не только воздержалась от подобной низости, но и вернула все мои подарки. Я отказался принять их назад, а тому, кто их привез, ответил: я дарил эти безделушки от чистого сердца женщине, которую очень люблю. Впрочем, поскольку иные стоили по двести или триста пистолей, она вторично отослала их мне, попросив, если я опять не захочу их принять, отдать супругам де ***.

Так и закончилось мое сватовство – в его неудаче я бы раскаивался еще больше, если б имел средства обеспечить той девушке счастливую жизнь. Когда же моя рассудительность пришла на помощь ревности – чувству, быть может, по силе уступающим моей любви, – я задумался: а чем мог окончиться этот брак и что за доля ожидала бы жену и детей после моей смерти. Что ни говори, а Бог управил наилучшим образом – эта девушка не заслуживала столь горестного будущего.

Тем временем, если я только не желал окончить свои дни у супругов де ***, мне пора было возвращаться, а так как они по-прежнему стремились всеми силами удержать меня, я сказал, что в Париже у меня возникло неотложное дело. Они хорошо понимали, что это всего лишь отговорка, и поэтому, ничего мне не сказав, велели спрятать мои седла. Когда я послал слугу седлать коней, тот возвратился, объявив, что уехать невозможно, пока седла не будут возвращены. Для виду я спросил у своих хозяев, – понимая, что не смогу их переубедить, – и покорно поинтересовался, как долго еще они захотят оставить меня в своем доме. Неделю, – таков был их ответ, и я покорился, ибо выбора у меня не оставалось. Думаю, супруги прекрасно знали, чего дожидались, и, вне всякого сомнения, хотели меня женить, невзирая на недавнюю историю. Только вот хлопотали они не обо мне, а скорее уж о своей дочери – после всего произошедшего она была счастлива найти мужа, который ее обеспечит и, во что еще труднее поверить, станет не просто любить, а обожать. Неделя уже подходила к концу, и я рассчитывал уехать на следующий день, как вдруг спустя три-четыре часа после обеда супругам де *** доложили, что с ними желает говорить неизвестный дворянин. Те велели впустить гостя, и появился человек изящно одетый, но державшийся так необычно, что с самого начала я принял его за иностранца и не ошибся: стоило ему заговорить – и стало понятно, что он швейцарец. Мешая французский язык с жаргоном, он сказал хозяевам, что, будучи весьма хорошо о них наслышан, стал их слугой еще раньше, чем вошел сюда, а уж удостоившись чести познакомиться с ними лично, готов и ко многим более важным услугам, если они позволят оказать им таковые. Этот комплимент был немного натянут – во всяком случае, таким он мне показался; однако гость произнес его учтиво, и я сделал вывод, что он отнюдь не из тех, кто принял марионетки Бриоше за чертенят, то есть, встреться он мне у себя на родине, я мог бы увериться, что и среди швейцарцев не меньше разумных людей, чем среди других народов. Впрочем, мое заблуждение вскоре развеялось совершенно – мне довелось узнать, что даже если швейцарцы и наделены каким-то умом на свой лад, то порядочностью он не всегда сопровождается. Итак, после вышеупомянутого приветствия вновь прибывший сообщил господину де *** и в особенности его супруге, что, увидев мадемуазель их дочь, влюбился в нее и, если они разрешат ему посвататься, на свете не будет человека счастливее; по его словам, он женился бы, не спрашивая, но, будучи иностранцем и хорошо помня, к чему обязывает его долг, тем более в отношении людей их положения и достоинств, делает официальное предложение; ему не важно, сколько они дадут за своей дочерью, и хотя сам он беден, зато ему выпадает случай жениться на женщине, которая будет обязана ему своим положением; он командует ротой, стоящей по меньшей мере доброго поместья, и имеет пятьдесят тысяч франков наличными; правда, дочь их он встретил в таком заведении, откуда француз нипочем не возьмет себе жену, однако же, далекий от предрассудков и убежденный, что все, что бы о ней ни говорили, – не более чем наветы, он не видит даже и в проступках, возможно имевших место, ничего такого, что не заслуживало бы прощения: в его стране большей преступницей считается не оступившаяся слабая девушка, вынужденная зарабатывать предосудительным ремеслом, а женщина на мужнином содержании, которая, пренебрегая своей честью, наставляет благоверному рога, ибо, согласно общественному мнению, в сей грех можно впасть только из-за распутства, а таковому нет оправдания.

Он привел еще много резонов, доказывая, что все, чем занималась девушка до брака, – сущий пустяк, и когда уже мы начали с ним соглашаться, добавил: ведь именно так нередко женились и многие знатные люди; понадобится много времени, чтобы перечислить их всех поименно, достаточно назвать пару-тройку – вот, скажем, кавалерийский полковник граф дю Бур, Сен-Кантен и Монсабе. Первый женился на женщине, прижившей ребенка от собственного отца, второй – на любовнице герцога д’Эпернона, а третий взял в супруги девицу, о чьих похождениях знали даже в Парламенте; а ведь нельзя отрицать, что двое первых очень благонравны, и если последний не пользуется такой же репутацией, то отнюдь не в связи с его браком, а потому что сам стоит немногого. Да что французы – и среди швейцарцев в этом смысле можно указать почти на каждого женатого: вот господин Ступпа отыскал супругу в таком месте, которое, по его собственному признанию, даже не отважится назвать – и все-таки он уважаем не только соотечественниками, но и всеми нами и даже нашим Королем, не раз отличавшим и награждавшим его; в не меньшем почете и мадам Ступпа, хотя такое произошло и не сразу, – но вот же, теперь она вращается среди герцогинь и других знатных дам; такого же положения добилась и мадам Рейнольд, жена одного капитана швейцарской гвардии, хотя до брака, с позволения сказать, была того же поля ягода. Так что всякие ханжеские рассуждения давно пора оставить досужим фантазерам.

Супруги де *** были восхищены его словами и, когда он закончил свою речь, столь же разумную, сколь и убедительную, решили, что если у него не сложится военная карьера, то талант краснобая позволит ему стать искусным адвокатом. Раз на зятя из их круга рассчитывать не приходилось, они, ничтоже сумняшеся, дали согласие ему, хотя и знали о нем не больше того, что сам он о себе рассказал. Когда ему оказали такую милость, он рассыпался в благодарностях сообразно степени своей признательности, но тут же заговорил об одном маленьком затруднении. Он спросил, нельзя ли еще до женитьбы поселить невесту у родителей, чтобы устроить торжества в месте более подходящем, нежели ее теперешнее узилище. Но те воспротивились, боясь, что она останется с ними, да так, что едва не расстроили помолвку, – пока я, узнав о споре с женихом, не предложил им принять меры, не позволившие бы сомневаться в его искренности: пусть купит землю по соседству – это и будет порукой, что он не лукавит. Мне казалось, что совет недурен, но они ответили: лучше всю жизнь оплачивать содержание дочери в монастыре, чем обзавестись подобными соседями: если угодно, пусть покупает в пятнадцати-двадцати лье от них, рядом с графом дю Буром – оба из одной компании и не надоедят друг другу. На это я возразил, что ссора, раздутая из-за пустяка, не пойдет им на пользу; в таком важном деле без определенного риска не обойтись и раз уж суждено быть тому, чего они опасаются, все равно не стоит тревожиться: буде случится, что они заберут дочь к себе, а этот человек не сдержит слова, – ее всегда можно отправить обратно в монастырь; так что эти страхи надуманны, и я не советовал бы им упускать шанс, чтобы потом не жалеть. Одним словом, получив возможность сбросить с плеч столь тяжелое бремя, они должны чем-то пожертвовать. Нет нужды говорить, что супруги де *** в конце концов согласились со мной и сказали, что лишь ради меня готовы чем-то поступиться, поэтому, вместо того чтобы ехать в Париж, как я хотел, мне пришлось остаться с ними, пока с замужеством их дочери не будет окончательно улажено. Меня не нужно было долго упрашивать, тем более что между родственниками принято решать такие дела сообща; так что я позволил себе удовольствие дождаться и проверить, окажется ли наш швейцарец столь же довольным и после свадьбы. Когда я подтвердил, что весь в их распоряжении, стоит только приказать, мы сели в карету и отправились в Париж к невесте – та, надеясь вскоре выйти из монастыря, привела себя в порядок и предстала перед нами прекрасная как день. Жених, ехавший вместе с нами, продолжал краснобайствовать перед супругами де *** не менее увлекательно, нежели в прошлый раз, – признаюсь, как бы хорошо ни судил я о швейцарцах, ни за что не поверил бы, что он из их числа, не услышь я его собственными ушами. Между тем, стремясь доказать свою правдивость, он попросил поехать в его гостиницу, настоял, чтобы будущие тесть с тещей поднялись с ним, открыл сундук и предъявил билет Заемной кассы^{413} на пятьдесят тысяч франков, а затем пожелал даже показать его мне прямо в карете, но я отказался, ибо на меня напала болезнь, похожая на подагру, которая, впрочем, назавтра отступила.

Прежде чем возвратиться в свои края и сыграть свадьбу, мы прожили в Париже неделю, и за это время мадемуазель де *** получила от возлюбленного столько подарков, что я то и дело вспоминал пословицу «Не было бы счастья, да несчастье помогло». И впрямь, иная честная девушка, даже имевшая состояние, и та была бы счастлива составить такую партию. Жениху не больше двадцати восьми – тридцати лет, и, как он сказал, его рота действительно стоила хорошего поместья – это была гвардейская рота, приносившая двадцать четыре тысячи франков в год. Как только я узнал его как человека солидного, то решил оказать ему добрую услугу: слыша, как часто он повторяет, что никогда не охладеет к будущей жене, хотя и встретил ее в столь подозрительном заведении, и размышляя, как бы укрепить его в этой мысли, я вспомнил о той мази, на которую, как уже рассказывал, наткнулся некогда у фрейлины Королевы. Я приложил немало трудов, чтобы разыскать подобную; к сожалению, судьба, подсунувшая мне это снадобье, когда я вовсе в нем не нуждался, не пришла на выручку, когда оно и вправду стало необходимо. Но – хвала небесам! – мадемуазель де *** оказалась слишком опытной, чтобы пренебрегать такими вещами; и даже не будучи посвящена в тот старинный рецепт, знала другой, к которому и прибегла; благодаря яичной скорлупе она столь искусно предотвратила всякие нежелательные настроения, что после женитьбы муж нарочно явился к нам и с признательностью подтвердил все, что прежде говорил о своей жене. Мы поздравили его с хорошим началом – он был так очарован ею, что стремился угождать ей во всем, и поэтому нам пришлось признать: если и есть на свете хорошие мужья, то их, бесспорно, надо искать среди швейцарцев.

Весь край, где история этой девушки наделала слишком много шума, чтобы оставить кого-нибудь в неведении, был удивлен этим браком. Всяк, якобы для поздравлений, приходил взглянуть на мужа – и сразу понимал, что обманулся: тот вовсе не походил на человека, которого ожидали увидеть. Новобрачная же отвечала не слишком сведущим: пусть не удивляются, что ее муж выглядит столь радостным, ведь его соотечественники простаки, и для швейцарца он даже чересчур счастлив. Многие девицы, желавшие, быть может, встретить такого же честного добряка, как он, завидовали ей, и больше всего – когда увидели роскошную карету новобрачных и богатый выезд. Та девушка, на которой собирался жениться я сам, не приехала на свадьбу, хотя была дома с подругами, и я слышал, как супруги де *** меж собою удивлялись этому. Мне же, впрочем, не приходилось сомневаться в причине: стоило ей услышать, что я не только до сих пор не покинул дома своих родственников, но и приглашен на свадьбу, как она наотрез отказалась явиться, пока некая знатная дама из ее краев, схитрив и не сообщив, куда они поедут, все-таки не привезла ее. Так моя ничего не подозревавшая бывшая невеста неожиданно оказалась под нашим кровом; вскоре, поняв, где находится, она стала пенять своей спутнице, недовольная ее лукавством, но, поскольку отступать было поздно, последовала за нею, приняв ее небрежные отговорки. Никогда дотоле я не был так взволнован, как в тот раз, когда вновь увидел ее, – и, зная ее характер, догадался, что она здесь не по своей воле. Да и мои сердечные раны еще кровоточили, поэтому я так и не осмелился взглянуть на ту, кого так любил, – наверное, больше всех на свете. Я тысячу раз проклял свою робость и пожалел, что не родился простаком-швейцарцем, и снова готов был на любые безумства: малейший повод – и я не устоял бы. Но тут некто довольно бесцеремонно завел с ней разговор – она подняла на него глаза, полные печали, и, не ответив ни слова, вышла в сад. Никто больше не смел заговорить с нею, а на следующий день она уехала, – так и она и я были избавлены от объяснений.

Когда свадьбу сыграли, я вернулся в Париж и, подобно девушкам для увеселения, никогда не живущим на одном месте больше трех месяцев, перебрался к одному банщику неподалеку от собора Святого Павла. Человек невеликого звания, он был тем не менее очень ловок и способен на многое, когда того действительно желал, но как никто другой пристрастился к игре и за час мог проиграть все, что скопил за месяц. Такое поведение я ставил в вину его жене, которая, вместо того чтобы тихо отвращать благоверного от пагубы, только и делала, что орала на него, а посему он более всего на свете ненавидел семейный очаг и старался бывать дома как можно реже. Я познакомился с ним, когда он был помощником банщика Дюпена с улицы Сент-Антуан^{414}, где я, бывало, жил лет по пять-шесть. Там жили и другие знатные люди и там же произошла история, которая удивила многих и, видимо, удивит моего читателя – да так, что он, пожалуй, в нее не поверит. Но прежде чем выказывать сомнения, прошу обратиться к очевидцам: Дюпен еще здравствует, и те, о ком пойдет речь, – слишком важные люди, чьи имена известны даже в других странах; если справиться у них, они подтвердят – я ничего не выдумал. Впрочем, не стану никого упрекать в неверии, поскольку мне и самому все случившееся представляется столь невероятным, что, даже будучи свидетелем, я до сих пор сомневаюсь, что это было на самом деле.

Жили-были два вельможи, большие друзья: один – маркиз де Рамбуйе, старший брат госпожи герцогини де Монтозье^{415}, другой – маркиз де Преси, старший сын в семье Нантуйе, откуда происходил даже один государственный канцлер, пользовавшийся такими милостями в царствование одного из наших королей, что заставил своего повелителя, чьею державой управлял единолично, испросить для него у Папы кардинальскую шапку^{416}.

Отправившись на войну, как и все знатные особы во Франции, они однажды завели речь о делах потусторонних и, обнаружив, что оба не слишком сведущи в предмете своей беседы, в шутку поклялись друг другу, что тот, кого убьют первым, принесет эту весть оставшемуся в живых и пожмет ему руку в знак того, что помнит об этой клятве; затем они перешли к темам, несомненно, менее серьезным. Прошло два или три месяца, в течение которых ни один, ни другой не вспоминали о сказанном, затем маркиз де Рамбуйе отправился с армией во Фландрию, тогда как Преси, свалившись в горячке, был вынужден остаться у Дюпена, где в то время жил. Месяц или недель пять спустя, утром, в шестом часу, полог у постели Преси внезапно зашевелился, и тот, вскочив взглянуть, кто его потревожил, увидел маркиза де Рамбуйе в шляпе и сапогах. От радости, что друг вернулся, он хотел тотчас же броситься ему на шею, но маркиз де Рамбуйе, поспешно отступив, сказал, что приветствия запоздали, – он явился лишь затем, чтобы сдержать данное прежде слово, ибо погиб накануне при таких-то и таких-то обстоятельствах, и подтверждает: все, что они говорили о загробном мире, – правда; ему же, Преси, стоило бы теперь начать жить по-другому, ибо его тоже убьют в первом же бою, и времени терять нельзя. Легко представить, как эти слова потрясли маркиза де Преси, – не желая верить услышанному и думая, что друг шутит, он вскочил с постели и снова попытался обнять его. Но руки обхватили лишь воздух, и Рамбуйе, дабы рассеять его сомнения, показал себе на область почек, куда получил смертельный удар – оттуда, кажется, еще текла кровь. Затем он исчез, оставив друга в неописуемом ужасе. Преси опрометью выскочил из спальни и, разъяренный тем, что не дозвался слугу, мирно посапывавшего в гардеробной, разбудил криками весь дом. Проснувшись от шума вместе с остальными, я с Дюпеном поднялся в его покои. Когда он поведал нам о случившемся, мы приписали это галлюцинациям, свойственным изматывавшей его горячке. Поэтому мы велели ему снова лечь, убеждая, что все это ему привиделось, – однако он в отчаянии, что его принимают за фантазера, принялся в красках расписывать нам все подробности, о которых я только что рассказал. Его старания были тщетны – мы остались при своем мнении до тех пор, пока не пришли вести из Фландрии: господин маркиз действительно погиб. Тогда-то и пришлось нам вспомнить тот утренний переполох. Мы взглянули друг на друга и подумали, что он и впрямь не лишен причины. В Париже сей слух восприняли как сущий вздор, но всяк почел необходимым удовлетворить свое любопытство: мои друзья, зная, что я живу в том самом доме, прислали мне около сотни писем и нанесли столько же визитов, полагая, что лишь я один смогу рассказать обо всем беспристрастно. Но, что бы я ни говорил, у людей оставались сомнения, которые способно было развеять лишь время, – все ждали, что станется с Преси, которому, как уже упоминалось, было предсказано погибнуть в первом бою, и развязку его судьбы считали финалом этой истории. И вскоре правдивость пророчества была доказана: когда вспыхнула гражданская война^{417}, он отправился сражаться в предместье Сент-Антуан; отец и мать, страшившиеся зловещего предсказания, можно сказать, кидались ему в ноги, пытаясь не пустить его туда, – но все же он поехал и был убит, к великому сожалению всей семьи, которая считала достойным продолжателем рода именно маркиза, а не другого наследника, заступившего на его место. И в самом деле, маркиз не был женат, а жил с женщиной незнатной и небогатой и, если верить сплетням, нечасто о ней вспоминал. Но такова судьба всех фамилий, чье былое великолепие потускнело, и он не единственный, кто вел беспутную жизнь, хотя это вовсе его не извиняет.