Текст книги "Тюрьма"

Автор книги: Феликс Светов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Значит, завтрак и баня. И баня была хорошей, согрелся после ночи на железе, правда, трудновато без очков, ничего не видать в пару, пекло – чистый ад; хорошо, Лёха помог, водил за руку, как слепца – эх, Лёха, Лёха! – где он теперь?.. Да, еще тот интеллигент, когда вели из бани – они навстречу, что с ним стало! Белый, глаза запали – что он пробурчал? «Плюсквам… А! Мое слово – запомнил! Может, вытянет?.. И вот после бани…

Решетка поперек коридора, подогнали вплотную, сопят, запарились – с мешками, матрасами… И тут меня вытаскивают – меня и еще двух, остальных в какую-то дверь. Лёха, милый Лёха! как он пролез через решетку…

– У него моя шапка осталась…– говорит вертухаю.

– Давай быстрей!

А он шепчет:

– Парочку сигарет, сунут в общак, чтоб сразу не просить, Крючков сказал – нельзя, особенно сразу…

– Конечно, милый,– достаю пачку, одна неразломанная.

– Всю мне? – смотрит большими глазами.

– Тебе, тебе, Митя.

– Я не Митя, Лёша…

– Бери, бери, не пропадай.

– Счастливо вам…

Полез за решетку и вместе с толпой исчез. Навсегда.

И вот мы втроем, в боксе. Ондатра – сухой закон и длинный – Разбой. Почему нас троих? Тусклая лампочка, скамья – кое-как уселись, матрасы, мешки на коленях.

– Выходит, нас вместе, – говорю.

Разбой поворачивается, в глазах тоска. Если уж у него тоска!.. Впрочем, как не понять – только неделю погулял!

– Тебе со мной никак – у меня шестая ходка, особняк.

Поворачиваюсь к Ондатре:

– А у тебя вторая?

Кивает, молчит… Вон оно что! К ним приравняли…

– У меня такая статья,– говорю,– могут и на особняк.

Разбой блеснул глазами, скривил губы с брезгливостью:

– Какая там у тебя статья, не мели…

Сидим, курим. Полчаса, час?.. Душновато в боксе и пить охота – после «могилы», после бани. Господи, думаю, что ж я все о них, о нем, разве они, он хоть что-то решают, разве и он не всего лишь инструмент в руке Того, Кем все это движется и мы живы, и разве хоть что-то может со мной произойти без воли Того, Кто… Господи, прости, помоги моему неверию!..

Дверь открывается…

– Выходи!

Коренастый, рыжий – старшина. Рядом дверь —и лестница: светлая, чистая, как в доходном доме; сетка между пролетами, каменные ступени – стерты! Рыжий впереди, бренчит ключами по железным перилам – Вергилий!

Второй этаж, третий… Открывает ключом дверь, кивает Ондатре, пропускает вперед, оборачивается к нам:

– Чтоб тихо, молчать!

Ушел.

– Тебя как зовут? – спрашиваю Разбоя.

– Володя.

– Ты меня поддержи, Володя, если что…

– Да я ж тебе говорю, тебя никогда со мной…

– Я что сказал?..– Рыжий на площадке.– Еще замечу!..

Ползем по лестнице, крутая, тяжело с матрасом, после бани, ночи…

Четвертый этаж.

– Давай, – Разбою.

Не глянул на меня – напряжен, собран – как в прорубь.

Стою один на площадке. Эх, думаю, вот она – странность… Выходит Рыжий.

– Еще выше? – спрашиваю.

– Я тебе вот что скажу, запомни, – глаза у него бешеные, а зрачки прыгают, вздрагивают, что-то у него в глазах…– Ты тут первый день…

– Второй, – говорю.

– Второй, а я двадцать лет, понял?

Молчу.

– Если хочешь хорошо жить – со мной хорошо, понял?

– Как не понять.

– Давай вверх!

Лестница уже, круче, один пролет, второй…

Пятый этаж. Открывает ключом дверь, поворачивается:

– Ты в Бога веруешь?

– А ты как догадался?

– Я тут много об чем догадываюсь. Моли своего Бога – понял? Не ошибись. Сразу не ошибись…

Мы в коридоре: широкий, длинный и – далеко, в конце – решетка поперек, дверь открыта, люди…

– Давай вперед.

Шагаю мимо черных глухих дверей, тишина – не жилой этаж?.. Оборачиваюсь спросить Вергилия – он кивает: – Вперед, вперед…

И я подхожу к решетке.

Глава вторая. НА СПЕЦУ

1

Так бывает только во сне: слова складываются во фразы, слова знакомые, фразы построены – а смысла не уловить; голоса чужие, а с чем-то связаны, с чем не понять; ничего не понятно, а интересно, хочется до смотреть, дослушать, просыпаться не хочется… Ему тепло, он лежит на мягком, плывет… Всплывает! Он осторожно шевелит рукой, она неловко подвернулась, затекла… И тут ему становится страшно – он голый! От ужаса он открывает глаза: белая в потеках стена… Он скашивает глаза: простыня, он укрыт с головой, только лицо перед стеной свободно…

– …второго разговора не будет, – слышит он,– ты меня понял?

– Как врачи скажут, гражданин майор,– слышит он другой голос, слова растягивает, с усмешкой.– Я человек подневольный, пятнадцать уколов осталось, на две недели, тяжелый случай.

– Ты мне мозги не пачкай,– слышит он.– Завтра этап на Пресню, там тебя уколют.

– Не по закону, гражданин майор, больного человека…

– Повторять не стану. Завтра этап, документы на тебя готовы. Тридцать градусов на дворе, зима еще полгода – не забыл?

– Это где ж так – еще полгода?

– Где тебя ждут. Хочешь остаться на полгода, до тепла? Ларек, передачи, свидания…

– Личняк? – он явно смеется.

Гремит стул – кто-то встал?..

– Я тебе устрою личняк.

– Человек не дерево, гражданин майор, а тут молоко, мясо… Шутка. Договорились. Еще б две недели уколы, больше не надо, не потяну, хотя и молоко.

– Я разберусь, кто тебе назначил.

– Рентген посмотрите, я, может, до Пресни не доеду.

– А меня не колышет, куда ты доедешь.

– Гражданин майор, давайте через месяц опять на больничку?

– Через месяц я на тебя погляжу.

– Гражданин майор, можно хотя через день? Уколы – и сразу в хату. Какой я работник, от боли не соображаю.

– Наглец ты, Бедарев. Я разберусь, чем тебя мажут.

– Шутка, гражданин майор. В какую хату?

– В двести шестидесятую. Спец. Сейчас там… Увидишь. Если помешает, уберем. Этого приведут сразу. Успеешь оглядеться?

– Не велика премудрость.

– Вот смотри… Запомнищь?

– Где, не разберу?

– Тут читай.

– Понял.

– Дня через три пойдешь на вызов. Или тебя учить?

– Грамотный.

– Тогда у меня все.

– Еще бы часа два, один укол, попрощаться с… персоналом.

– Ты эти шутки брось. Старшина!

Слышно отворяется дверь.

– Этого с вещами в двести шестидесятую. И сразу на сборку, заберешь другого… Вот его дело. Сам заберешь.

– Тоже в двести шестидесятую? – новый голос, позвонче.

– Не понял? Старый кадр и тебя учить?

Гремят стулья, все встали.

– Мою просьбу не забудьте, гражданин майор, больному поблажка.

– Смотри у меня, если что, разговора не будет.

Гремят сапоги, шаркают туфли, дверь…

– Боюсь, Ольга Васильевна рассердится…– да он несомненно смеется! – Беда с бабами, верно, старшина!

– Что? Что ты сказал?!

– Шутка, гражданин майор, баба тоже человек, а человек – не дерево…

Он уже все вспомнил. Вот я где, думает он.

Снова стучит дверь, быстрые, легкие шаги.

– Николай Николаевич? Вы что здесь? – голос грудной, с хрипотцей, и запахло – духи! – Непорядок, товарищ майор, тут тяжелый больной.

– Мне сказали, покойник… Ты назначила уколы Бедареву?

Не отвечает, легкие шаги рядом, теплая мягкая рука на запястье, духи плывут над ним.

– Николай Николаевич, я должна вызвать врача.

– Так он живой? Что ж они мне!..

Только бы не открыть глаз,– думает он.

Дверь отлетает.

– Ну что, крякнул? – веселый, с мороза.

– Кома,– грудной, прокуреный.

Дверь туда-сюда, шаги, много шагов. Шепот, шепот – над ним:

– Это ты —ты забрал Бедарева? – руку не отпускает, мягкая, горячая.– Ты, ты…

– Я его тебе оставил, замолкни. Ты еще объяснишь про уколы.

– Это ты, ты, я тебе…

– Где тут покойник? – деловой, знает зачем пришел.

Сдирают простыню.

– Да он жив!

Его переворачивают на спину и он открывает глаза. Но мгновеньем прежде, чем они у него открылись, слышит все тот же свистящий шепот сквозь густой, терпкий запах духов:

– Я тебе этого никогда не прощу… товарищ майор!

2

Еще дверь за мной не грохнула, я только переступил порог, а уже понял – чудо! Меня оглушила тишина, до того все гремело… Во мне, что ль, гремело? Не знаю, гремело с первого шага, как только лязгнула за мной первая дверь, и когда было тихо, все равно, грохот, а тут – тишина, светло, чисто, блестит вымытая цветная плитка на полу, свет из двух окон сквозь толстую решетку, затянутую снаружи ржавыми ресничка мижалюзи, перебивает «дневной» свет потрескивающих под потолком трубок, вдоль стен двухэтажные железные шконки, между ними длинный стол – отскобленные белые доски. Четверо глядят на меня со шконок внизу, наверху – никого.

– Здорово, мужики,– говорю,– куда это я попал?

– Куда надо, – высокий, сидит на шконке поближе к окну, светлые легкие волосы падают на лоб, свежий шрам через щеку.

Сбрасываю ботинки, без шнурков сами слетают, шлепаю по чистому, мешок, матрас кинул у двери.

– Чего разулся,– говорит высокий,– тут такое не положено – или мусульманин?

– Так чисто! – говорю.

– Обуйся!

Эх, вспоминаю, рассказывали, читал, полотенце кидают у порога, ноги вытереть, а я… Прокол! От радости, что все не так, как ждал – прокололся… Плыву, обо всем, что помнил – забыл!

– Хорошо у вас как, ребята!

– Нравится? Откуда такой? – высокий ухмыляется.– С воли? Чего ж тебе там, хуже было?

– Какая воля,– я даже обиделся,– в КПЗ неделю.

– Все равно, с воли.

Шагаю по камере.

– Есть свободные шконки? – да они почти все – свободны!

– Чего? – высокий.– Не торопись, раздевайся.

Стаскиваю куртку, на вешалку у стены. Сажусь напротив высокого, сумку с сигаретами на стол. На нем шахматы, домино, карта-самоделка, разграфленная цветными шариками, фишки…

– Да у вас тут дом отдыха!

– Санаторий ВЦСПС, – усмехается высокий.

Шконки двойные, между ними проход, залезешь, как в пещеру, низко, не разогнуться; у изголовья полочка-самоделка: сигареты россыпью, коробка с табаком, спички, над полочкой цветная картинка из «Огонька» или «Экрана» – девицы на мотоцикле в купальниках.

– Как в каюте, – говорю.

– А ты бывал – в каюте?

– Пришлось.

– У тебя что за статья? – рядом с высоким у окна чернявый, волосы до плеч, лежит в матрасовке, голой рукой подпер голову.

– Вы мою статью не знаете. Никто не знает.

– Мы все знаем, – говорит высокий.

– Сто девяносто-прим,– говорю.

– Недоносительство? – говорит чернявый.

– Говорю, не знаете.

– Сто девяностая?.. Сопротивление властям, – опять чернявый.

– Промашка,– говорю.

С другой стороны под стол лезет лохматый, толстогубый, глазастый – мальчишка!

– Давай, Коля, УК – поглядим…

– У вас и УК есть? – удивляюсь я.

– У нас все есть,– встревает высокий.

Чернявый листает затрепанную книжку, толстогубый висит над ним.

– Ух ты! – вскрикивает толстогубый.

– Так ты диссидент, что ли? – чернявый поднимает голову от УК.– «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»… Сахарова знаешь?

– Ну вот,– говорю,– пошли вопросы.

– Кого привели – чудеса!.. Мы с тобой кореша, считай подельники!..– чернявый вылезает из матрасовки, он в купальных трусах с рыбкой на боку.

– На трусах у Коли рыбка,– говорит высокий,– а в трусах у Коли пипка…

– Ладно тебе, Боря,– отмахивается чернявый,– дело нешуточное.

– Спутать рыбку с пипкой было бы ошибкой…

Господи помилуй – где я? Я ничего не могу понять.

– А как тебя зовут, дружок? – чернявый садится на шконке, вытаскивает сигарету из коробки.– Смотри как встретились – тебя за что?

– Француженку шарахнул,– говорит высокий, – или американку. Не нашему брату он эти – измышления, короче, слухи?

– Правда,– говорит чернявый,– за бабу?

– За бабу у нас половой террорист Гриша, – через стол глядит на меня еще один: здоровый, плечи, как у борца, в майке с картинкой, черные брови сошлись на переносице.

– Какая баба, – говорит высокий, – он бабы не нюхал. Чем баба пахнет, сосунок,– молочком?

– Чего пристал‚ – говорит толстогубый,– не тебя спрашивал?

– Чего?.. Меня спрашивать? У вас такие порядки в хате, в другой бы – головой в парашу и весь разговор… – Ладно, Боря,– говорит чернявый,– дай с человеком познакомиться… Николай, – протягивает руку.

– Вадим,– говорю.

– Борис,– говорит высокий, – а этот щенок, половой террорист – Гриша, а вон Андрюха – угадай, кто по национальности?

Я пожимаю плечами.

– Фамилия – Менакер,– говорит Боря.

– Наверно, еврей, – говорю я.

– Слышь, что товарищ интеллигент утверждает? А ты нам мозги пачкаешь, как любит говорить один начальник…

– Это начальников колышет,– говорит Андрюха, – а тебе зачем?

– Для порядка, – говорит Боря,– я только пришел, хочу знать кто у вас чем дышит.

– Так и ты первый день? – спрашиваю.

– Первые полгода, где я тут только не был.

– Он из карцера,– говорит Гриша,– видишь как ему нарисовали.

– За что тебя? – спрашиваю.

– Другой раз, время будет. Ты за что влетел – не из-за бабы же?

– Написал кое-что, – говорю,– о жизни.

– Так ты писатель? – у Гриши горят глаза.

– Признали,– говорю.

– Ну и что? – говорит чернявый.– Я может, тоже писатель, но меня… Погоди, меня за то же самое!

– Композитор,– кивает высокий, оперу пишет.

– За такие слова Борис…

– Шутка,– говорит высокий,– вы тут все скучные, как девки в санатории ВЦСПС.

– Погоди, – говорит чернявый.– Ну написал, а дальше что?

– На западе напечатали, и еще кой-чего.

– Я говорил, американка! – смеется высокий.– Шерше ля фам.

– Так тебя за валюту? – Андрюха явно доволен.

– Все, мужики, – говорю,– я еще до следователя не доплыл, а вы мне такой разговор. У нас будет время, так, что ли, Боря?

– Пожалуй,– говорит Боря,– если я тут не заскучаю.

– Ты, правда, полгода? – спрашиваю.

– Я до лета присох,– говорит Боря.– Как-нибудь расскажу, запомнишь, продашь своей американке – башли пополам.

– Стоп, – говорю,– у вас, гляжу, и УПК, а там четко написано, сроки у следствия жесткие.

– Забудь, – говорит Боря,– тут тюрьма, а эта книжонка для дошколят, с ранья мозги пачкать. Ты, рыбка, сколько сидишь?

– Одиннадцать месяцев,– говорит Коля,– скоро юбилей. У меня особый случай. ГБ, чуть не каждую неделю из Лефортова шастают.

– А чего к себе не заберут, охота им ездить?

– Теснота у них,– говорит Боря,– а тут сам видишь, простор.

– Так вас четверо?

– Трое гуляют‚– встрял Гриша.– А вы член Союза писателей?

– Еще и прогулка! А я забыл, что полагается? Жить можно! – меня распирает.– Чего вы не пошли?

– От кислорода кони дохнут, – говорит Коля.– Тут майор приходил, по режиму, кричал, как резаный, а я не пошел.

– Зачем еврею свежий воздух, так, Андрюха? – говорит Боря.

– Сегодня не пошел, первый раз за четыре месяца,– говорит Андрюха.– Простыл. Прогулка – первое дело, если хочешь вытянуть.

– Так куда я попал? – спрашиваю.– Просветите, мужики.

– Ты на спецу,– говорит Боря.– Спец —три этажа, есть спецовские камеры внизу, где больничка. На спец пихают, у кого статья посолидней, если подельники, и еще кой-кого. Изоляция, короче. На общаке не удержать, ярмарка. Шестьдесят человек в хате, каждый день вызова, адвокаты, на суд, коней гоняют – большая утечка. А тут… Тут своя химия, у кого мозги крутятся.

Гляжу на камеру, вдыхаю тишину, светло, тепло, Чисто…

– В такой тюрьме жить можно,– говорю.

– Ты тюрьмы не видел, браток‚,– говорит Боря,– наглядишься.

– Могут перевести?

– Здесь все могут.

– А ты давно, в этой камере? – спрашиваю чернявого.

– Два месяца. Хорошая хата, спокойная. Скучно, правда. Теперь повеселей будет, верно, Боря? – чернявый встает, захватил полотенце.– Пойду рожу сполоснуть, сегодня завтрак проспал.

– Кто-то тут у нас повеселится…– Боря помрачнел, ложится на шконку, вытянул ноги – и в петлю, кусок тряпки привязан к двум стоякам, качается.

И верно, как в каюте!

С грохотом распахивается дверь, вваливаются трое: один постарше, в ярком свитере, в тренировочных брюках, в кроссовках; двое в телогрейках; румяные, веселые.

– Пять километров пробежал, личный рекорд! – кричит спортсмен.

– Холодно? – спрашивает Андрюха.

– Нормально,– говорит одна телогрейка: длинный, нескладный, красные кулаки торчат из коротких рукавов.– Но мне того не надо. Больше не пойду, до суда хватит.

Третий молчит, раздевается: голова бритая, лицо круглое, чистое.

– Наглотались кислородом, охломоны? – спрашивает чернявый, он растирается полотенцем.– Подкосели? Давай, Вася, в покер…

Что-то не вяжется одно с другим, и с тем, что ждал, и с тем, что должно быть – не пойму, куда я все-таки попал?

Спортсмен садится рядом, стаскивает свитер… Ага, его место.

– Не помешал? – спрашиваю.

– Новый пассажир? – осведомляется спортсмен.

– Вроде того,– говорю,– если у вас пароход.

– У нас Ноев ковчег, советский, – говорит Боря,– семеро одних нечистых, а пары никому нет.

Вон ты какой, думаю:

– А кто за Ноя?

– Поглядим,– говорит Боря,– разберемся.

– Разбирайтесь,– говорит спортсмен, – а я еще денек побегаю и на волю. Вас опять семеро.

– Как на волю?

– У меня суд через день, хватит, насиделся.

– Неужто отсюда уходят? – я потрясен.

– Уходить-то уходят,– говорит Боря,– только куда.

– Не каркай,– спортсмен встает.– Пойду сало резать…

– Он у нас начпрод,– говорит Гриша, он все время крутится рядом,– а Боря теперь начкур. Давай сюда. сигареты.

Даю ему сумку, потрошит, раскладывает на полочке…

И тут ржавый грохот врывается в камеру, я даже глаза закрыл от неожиданности – радио!

– Не нравится? – Боря глядит на меня.– Сейчас я его придавлю.

– Да мы пробовали,– говорит Гриша,– не залезешь. В шесть утра врубают и до десяти вечера…

– Одна попробовала, тебе интересно, чего у нее получилось? – Боря встает, в руке что-то блеснуло, забирается на рукомойник, тянется к сетке над дверью. А там ревет, булькает, трещит…

Оглядываю камеру: верхние шконки закрыты газетами, лежат книги, коробки-самоделки, тряпки; между окнами висит шкаф, сейчас открыт, там полки: хлеб, кружки, миски; под шкафом календарь с рисованной картинкой – голая баба под елкой; возле умывальника сортир, кусок матрасовки на завязках прикрывает вход – уют! За столом играют в покер, чернявый бросает кости, прыгает, кричит; бритая голова играет молча, улыбается, спокойный. Зимовка, думаю, так бывает на зимовках, читал в книжках тридцатых годов, и ребята такие…

Радио грохочет, ревет – и смолкло. Все повернулись к двери.

– А ты, глупенькая, плакала, – говорит Боря.

Радио снова взревело, он что-то крутит сквозь сетку, теперь слышен диктор, разборчиво, убавляет, прибавляет звук…

– Высший пилотаж!..– кричит спортсмен от шкафа.

Боря спрыгивает с умывальника, пролезает на свое место.

– Как они тут жили фраера, смотреть противно,– он закуривает. – Ты вот что, два дня переспишь у параши, другого места нет, на верх не лезь, а этот уйдет – будем рядом.

– Нормально,– говорю.

– Я тут наведу порядок…

– Слушай, – говорю,– он, правда, уйдет на волю?

– Едва ли. Но всякое бывает.

– Как думаешь, можно с ним передать… письмо?

Боря вытаскивает ноги из петли, садится, глядит на меня.

– Ты что? С ним двух слов не сказал… Тебе надо передать?

Чернявый влезает к нам.

– Темная лошадка,– говорит он,– не торопись, передадим.

– Ая думал, у вас братство? – я несколько ошарашен.

– Ты в тюрьме, – говорит Боря, – никому нельзя верить.

– У меня есть канал, – говорит чернявый.– Если б три дня назад, я в ООН отправил письмо.

– Куда? – спрашиваю.

– А что мне терять? Я уже отправлял Генеральному, в ПВС – все письма у следователя.

– Хороший у тебя канал‚,– говорит Боря.

– Так они и пересылают сюда, суки! Ты думаешь, здесь перехватывают? Не должны, канал верный.

– Чего я думаю, про то я думаю, – говорит Боря.

– Будешь играть?! – кричит Вася.– Или слинял?

Чернявый возвращается к столу:

– Сейчас я тебя заделаю, молокосос…

– Одно слово… композитор, – тихо говорит Боря,– больно шустрый. Ишь локаторы, услыхал.

Радио бубнит, не слушаю, чернявый прыгает, гогочет. Андрюха говорит о чем-то с длинным малым, спортсмен у шкафа в конце стола режет сало, хлеб, чем не понять, поблескивает сталь, что-то втолковывает Грише… Для меня многовато, не переварить.

– Ложись,– говорит Боря,—отдыхай. Сколько проторчал на сборке?

Ложусь, вытягиваю ноги только тут доходит – еле живой.

– Сутки прокрутился,– говорю,– веселый аттракцион – сборка.

– Один у вас крякнул,– говорит Боря, – слышал базар, когда сюда тащили.

– Нет, такого у нас не было.

– Так не одна ж сборка, или вас не разводили?

– Развели, перед шмоном.

– Там можно крякнуть, особенно без привычки или нервишки сдадут.

– А ты не первый раз? – спрашиваю.

– Третий. Нагляделся. У меня шкура дубленая.

– За что сейчас?

– Расскажу, погоди. У меня пересуд, доследование. Сейчас начнут таскать через два дня на третий. Тогда и обделаем с письмом.

– Сила! – плыву от изумления.

– На каждую хитрую эту самую есть этот самый.

– Надо ж как повезло,– говорю,– и хата хорошая, и ты рядом.

– Кому везет – везет…

Гремит кормушка, откинулась.

– Бери ложку, бери хлеб! – румяная, веселая рожа скалит зубы.

– Очистить зубок! – кричит спортсмен.

– Давай, давай шленки! – кричит из кормушки.

Шестеро выстраиваются у двери, спортсмен бежит со стопкой мисок. Я сажусь на шконке.

– Лежи,– говорит Боря,– без нас хватит.

В кормушку передают миски, из рук в руки – на стол.

– У нас пополнение, – говорит спортсмен,– давай еще…

Швыряет миски – хлоп, кормушка закрылась.

– Три закосил! – говорит спортсмен.– Он считать не умеет, теперь еще второе…

И вот мы сидим за столом – дубком, каждый спиной к своей шконке. Я на краю, возле сортира. Нарезанный крупными ломтями хлеб посреди стола. Гриша рядом, подвигает два куска сала.

– Вы что, ребята, – говорю,– у меня пусто! Будет передача…

– Ешь, говорит чернявый, Коля, он на первом месте, у окна, рядом Боря,– будет-не будет, у нас пока на столе.

Я и не подумал – перекрестился. Беру ложку, выдали на сборке – держало с обломанным черенком. Поднимаю голову: тихо за столом, все смотрят на меня.

– Вон как,– говорит Боря,– я гляжу, вроде, светлей стало, и чем-то потянуло другим, не нашим…

Едим. Щи горячие, капуста, картошка… Хлеб тот же – глина.

– А мне подарок! – кричит Гриша.– Глядите, мясо!

Вытаскивает в ложке кусок волокна.

– Сегодня на сборке один крякнул,– говорит Боря.– Шустро управились: сварили и по котлам.

Нда, юмор, думаю.

Быстрей, быстрей летит время: уже за окном темно, съели кашу – пшенную, покидали туда по куску саха ра; каждый вымыл под краном свою шленку; Андрюха намертво прикрутил к моей ложке обломанную зубную щетку – удобно, лежит головой к столу, читает; длинный, Петька, завернулся с головой одеялом, спит; чернявый с Васей кидают кости. Сижу на Бориной шконке, спортсмен, зовут его Миша, вытянулся на своей, у него в ногах Гриша, лупит глаза.

– Так ты писатель,– говорит спортсмен,– прочитал, чего в библиотеках нету? Мы тут базарим: кто революцию сделал?

– Кто? – пожимаю плечами.

– Будто не знаешь! Евреи. Мы их тут благодарим с утра до утра. Каганович – кто? А Свердлов, Каменев-Зиновьев, Пельше…

– Зато теперь хорошо,– говорю, – Брежнев, Черненко…

– Я не про теперь, про то, с чего начали, а мы хлебаем.

– Слушай, Миша,– говорю,– меня посадили, что я, вроде, не то написал, а ты хочешь, чтоб я балаболил на эти темы?

– А при чем тут? – он поджимает ноги, курит.– Где поговорить, как не в тюрьме? И Ленин в тюрьме разговаривал…

– Не мели, сосед,– говорит Боря,– нам не надо, евреи не евреи, мы тут все зэки.

– А кто еврей – один Менакер, и тот под сомнением?

– Смени пластинку, – говорит Боря,—сказано тебе.

– Круто взял,– говорит спортсмен,– не сорвался бы.

– Когда я сорвусь,– говорит Боря, ноги по-прежнему качаются в петле,– тебя ветром сдует, в кормушку пролетишь.

– Все, мужики,– кричит чернявый от стола,– брэк!

Верно, у него локаторы. Спортсмен поднимается, пролезает мимо меня, обошел стол, садится к Андрею.

– В море его б окунули разок-другой, сразу бы затих, – говорит Боря.– Ничего, он и тут утихнет.

– Так ты моряк? Не зря я говорю – каюта!

– Был моряк, а теперь сам видишь.

– На каком флоте?

– На сухогрузах ходил, стармехом.

– Далеко ходил?

– А по всему свету. Танкера, вино возили. Большой каботаж.

– Ив Америке был? – спрашивает Гриша.

– Земля круглая,– говорит Боря,– чего-чего не было. Это я когда второй раз залетел. Первый-то по контрабанде, и не судили – вчистую вышел до суда, а все равно считается – ходка. В Крестах полгода. Отдали – по пять сорок за день.

– Мне бы,– говорит Гриша,– я четыре месяца.

– Чего тебе платить, много получал?

– А говоришь, пять сорок.

– Ты ж студент, если не врешь, какие деньги… Да и зачем тебе – намажут зеленкой лоб и вся получка. И что тебя держат четыре месяца, кормят, я бы сам шлепнул, без денег.

Гриша молчит, курит.

– Так вот, – продолжает Боря.– Привозят на зону, на Урал. Зима, наколодился в клетках – Киров, Пермь, и в барак. Ночь, они уже спать легли… Откуда, кто, базар. Из Питера, мол, моряк, то-се. С верхних нар сваливается, не видно в темноте. Ты, говорит, был на Кубе, мореход? Был. Помнишь, говорит, как мы уделали американов в Гаване, на ихнем празднике? Вадька! – кричу. Кент мой, ходил у нас штурманом на сухогрузе. Эх, мы тогда отделали американов, пряжками дрались.

– Какие пряжки у торговых моряков,– подает голос Вася от стола,– это у нас на военном пряжки.

– Медные,– говорит Боря.– Земля круглая, сказал мне тогда Вадька. Мы с ним три года отбухали, пока он не ушел по сроку…

Он говорит, говорит, Гриша в него вцепился, не отстает: порты, тропики, драки, женщины, а меня смари вает, больше суток не спал, а тут после бани, после щей, каши, после всего, что узнал, услышал: надо ж как повезло – хорошая хата, какой парень, другом будет… Японка на тихоокеанском берегу, а он ее раздевает, не может снять купальник: «У нее современные липучки, а я русский медведь, не понимаю, кручу ее, пыхчу, а она смеется, смеется…»

– Да он спит,– слышу Грищу.

– Ты б потерпел, – говорит Боря, – ужин, подогрев…

– Я без ужина, – говорю,– мне поспать…

– Тогда ложись, – говорит Боря.– Раскатай ему матрас, Гриша, рядом с тобой, не лучшее место, а все место.

Ложусь на левый бок, спиной к сортиру, и накрыться не успеваю, проваливаюсь.

Просыпаюсь оттого, что меня дергают за ногу.

– Вы его тут не придавили?

– Вы б не придавили,– слышу Борю,– кто в тюрьме будит?

– Молчать! Адвокаты…

Сажусь на шконке. Дверь распахнута, надо мной старшина – здоровый, мордатый; в дверях маячит офицер, вроде, старлей…

– Живой, – говорит старшина.– Вставать надо к проверке, чтоб больше этого не было… Все нормально, мужики? Восемь человек…– он чиркает в бумаге.

И дверь грохнула.

– Тебе ужин оставили, писатель,– говорит Гриша,– рубай.

– Нет, ребята, спасибо, я дальше спать.

– Здесь не говорят спасибо, за спасибо…– Петька длинный.

– Оставь его,– это Боря.

– Смотри, кум приходил, – говорит Андрюха, – старший лейтенант. Точно кум, он к нам на общак ходил.

– Такого раньше не было,– говорит чернявый,– к чему бы…

– Поговорил бы, Вадим, с рабочим классом, – перебивает Боря,– хватит спать.

– Простите, мужики,– говорю,– в голове карусель…

Встаю, отцепляю завязки у входа в сортир…

– Телевизор открыт! – кричит Петька– не видишь?!

– Он не знает,– голос Гриши,– скажите ему…

Поворачиваюсь. Все глядят на меня, шкаф между окнами раскрыт, на столе миски с кашей.

– В тюрьме порядок, – говорит Андрюха,– когда кто ест или открыт телевизор, на дольняк нельзя. На общаке пришьют за это, а там не сразу увидишь кто ест.

Выбираюсь из сортира.

– Ладно вам,– говорит Боря,– законники.

Радио едва слышно, голоса сливаются в общий гул, четверо за столом играют, гремят костями, кричат… Не могу отключиться.

– Не спишь?..– Гриша рядом, приладил петлю к стоякам на своей шпонке, качает ногами.

– Надо бы и мне в мореходку, а у меня диспансер с детства.

– Какой диспансер?

– Псих. А какой я псих? И для суда буду здоров.

– У тебя экспертиза должна быть.

– Была. Тридцать пять дней на Серпах; сосиски, манная каша, каждую неделю передачи… Это у них и есть экспертиза. «Во время совершения преступления был вменяем». И опять сюда.

– Какая у тебя статья?

– Плохая моя статья. Сто семнадцатая.

– А что за «зеленка»,– спрашиваю,– чем он тебя пугает?

– У них легенда: когда расстреливают, лоб мажут зеленкой – номер пишут, чтоб мертвяков не путать.

– Почему расстрел? Вас что, много было?

– Их было много, – говорит Гриша,—а я один. Малолетки.

Закрываю глаза. Лежим бок о бок.

– Вмазал, вмазал!.. – кричит чернявый.

– Я не боюсь, – говорит Гриша, – и этих подначек… Я люблю ходить по городу. Ты где жил?

– Ты в Бога веруешь? – спрашиваю.

– Нет, – говорит, я в себя верю. Не боюсь, что б они со мной ни сделали. Я… глупо попался. Я их у лифта ждал: идут из школы, в фартучках. И в лифте. А тут… Тут ее мать в окно увидела, ждала. Я тогда девчонку не тронул. А на Петровке испугался, рассказал и чего не было. Тянуло что-то. Восемь картинок. А зачем рассказал? Один бы раз, других они не знали – ничего б не было!

– Ты не понимаешь, что ты делал? —у меня нет слов.

– Понимаю, а что теперь толку? Головой об стену? Пусть за меня решают.

– Они решат, – говорю, – а если б ты в Бога поверил, если б захотел узнать, кто тебя на это толкал, Кто остановил и Кто спасет, если вывернешь себя на изнанку, заплатишь кровавыми слезами…

– Брось, Вадим,– говорит Гриша и качает ногами в петле,—я не хочу слабость показать, затопчут. Ты лучше про свои книжки расскажи – про что писал?

– Ничего я тебе не буду рассказывать.

– Верно. Тут не просто в этой хате. Я из Серпов вышел – не пойму, кто на кого стучит? Борис сильный человек, ему я завидую…

Распахивается дверь, вталкивают старика. Дверь не успевает закрыться, он снял шапку, телогрейку, кинул мешок с матрасом на пол, подходит к столу.

– Здорово, урки!

– Хорошо, мне на волю,– говорит спортсмен,– богадельня… .

– Отсюда на волю только крысы уходят, – говорит старик.– Уйдешь, место освободишь, а я пока на пол.

Он раскатывает матрас против меня, под волчком.

– Откуда, дед? – спрашивает чернявый.

– Курите много,– говорит старик‚ – а я человек больной, два инфаркта имею, мне воздух нужен.

– Тут вагон для курящих, – говорит чернявый,– какая ходка?

– Не знаю,– говорит старик, – я только деньги считаю. Сосчитай мои ходки, если грамотный. Сижу с сорок пятого, последний раз рекорд поставил – полтора года погулял, а залетел, как фраер.

– Так у тебя, дед, юбилей? – кричит Петька.– Сорок лет победы, твой праздник, тебе орден повесят!

– Я тебе не дед, щенок,– говорит старик,– меня зовут Зиновий Львович,—он уже сидит на шконке, смотрит игру.– Надо ж, как залетел! Живу я, братцы, в Москве. Ну как живу, родился в Москве, а сорок лет отсутствую, причины уважительные – верно? Сестра у меня, Фанечка, между прочим, заведующая в магазине «Молоко» на Малой Дмитровке. Имею подружку, проживает в Медведкове, всегда ждет.

– Сколько годочков? – спрашивает спортсмен.

– Со школы не разлей вода, лет на пять помладше, а… как швейная машинка, не чета вашим писюшкам. Прописался я последний раз в Алексине, Калужская область, и дня не ночевал, некогда, заплатил хозяйке – и нет меня. Я в поездках, по два куска привожу в Москву через месяц-полтора – и к Фанечке, на Пречистенку. Как она у вас называется – Пречистенка?