Текст книги "Тюрьма"

Автор книги: Феликс Светов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Машка крутит мокрой головой, отплевывается, мычит…

– Молодец, Машка,– говорит Гурам,– бывалый моряк… Вылезай на сушу, командование награждает тебя за подвиг… Награда тебе, Машка… За муки, за героизм от благодарного отечества – невеста со склада! Хватит морячить, пора жениться!

Машка – мокрый, в сползших, прилипших к тощему телу, рваных кальсонах, в грязной майке, жалкий, дрожит от холода…

– Женись, женись!!! – кричит толпа.

– Давай, Машка, показывай, как будешь жениться, – важно говорит Гурам,– дело серьезное. Ночь уже, Машка, свадьбу сыграли, гости ушли, вино выпил – да? Ведро выпил – да?… Чего будешь с женой делать?

– Дай невесту поглядеть, – внезапно говорит Машка.

– А чего тебе на нее глядеть – нагляделся, не первый раз! Или – первый, не знаешь?.. Научим, Машка – сперва штаны снимай… Снимай, снимай, Машка!

Машка медленно стягивает облипшие мокрые кальсоны. Нагота его ужасна… Толпа на мгновенье затихает.

– Вон невеста,– говорит Гурам,– разуй глаза, нажрался пьяный, бабу не видишь…

– Где, где?.. – спрашивает Машка, крутится на месте.

– Под шконкой,– говорит Гурам,– ищи лучше…

Машка опускается на колени, ползет к шконке, засовывает голову, влезает глубже, крутит задом…

– Давай, мужики, чья очередь?! – кричит Гурам.– Хватай его, сегодня всем можно!

И тут сверху в круг сваливаются сразу трое – Верещагин и те, кто на нем сидели. Верещагин, видно, ушибся, он встает с трудом, хромает, но тут же бро сается к шконке, загородил Машку…

– Не сметь! – кричит Верещагин.– Скоты! Да как вы…

Гурам медленно, лениво поднимается с ведра.

– Сейчас мы с тобой разберемся… художник… Ребята! И его под шконку – давай!! – кричит он, срываясь в визг…

Не знаю, как мне удается пробиться через ревущую толпу, вижу перекошенное лицо Гурама…

– Без очереди, очкарик,– по дружбе? – ухмыляется он.

– Кончай балаган, – говорю я,– поиграли…

– Что?.. Ты, мразь, очкастая будешь мне, Гураму?

– Только тронь… – слышу я свой голос, успеваю заметить, как странно дрогнули рыжие глаза Гурама…

Между нами влезает Костя:

– Все, Гурам, представление отменяется.

– Да вы что – меня?! – Гурам в бешенстве.

– Расходись,– говорит Костя и оборачивается к толпе,– нагляделись, больше не подадут… Расходись!

– Дождешься, очкарик, – говорит Гурам,– я тебя достану…

Я лежу на своем месте, укрылся с головой, видеть я никого не могу. «Господи,– шепчу я,– прости и помилуй меня грешнаго, убери из камеры этого… человека… Прости мою несуразную просьбу, я не боюсь, но лучше, если его не будет, всякое может… Прости меня, Господи, мне не к кому больше обращаться, только к Тебе…»

11

Полковник ушел до подъема. Накануне у него была встреча с адвокатом, заседание трибунала должно быть вот-вот, но день адвокат ему не назвал… Может быть, чтоб он не знал, или тоже хитрость?.. Никому нельзя верить. Полковник сдавал с каждм днем, глаза больные, затравленные, меня он сторонился, а тут подошел – с завязанным мешком, в телогрейке, в офицерских сапогах.

– Прощайте, Вадим, сегодня все… кончится.

– Начнется, Саша, тут чистилище.

– Для меня кончится, кажется я нашел… выход. Впрочем…

– Какой выход, полковник?

– Мне больше нельзя жить. У меня нет права.

– Это не в вашей власти, полковник.

– Только это у меня не отняли. У меня нет жены, нет сына. Но у меня есть честь. Я хочу, чтоб вы знали… Я ее не отдам.

– Какая честь, коли нечего есть, полковник?

Он странно глянул на меня.

– Я превратился в ничто,– сказал он,– я уже здесь, в… чистилище превращен в ничто – что будет со мной дальше? Десять, двенадцать лет – что со мной станет за эти годы?.. У меня только один выход.

– Это не выход.

– Может быть… – сказал он.– Если б мы встретились раньше… Теперь поздно.

– Везде есть люди, Саша, вы найдете людей, встретите людей… Будете искать и Бог вам поможет.

– Поздно… Вчера, когда я глядел сверху на эту… свалку, глядел и… Я понял: у меня уже нет сил ни на что. Меня нет – понимаете? Хватит. Я потерял себя и больше не могу…

Лязгнула дверь… Вертухай.

– Кто там судовые?!

Полковник схватил меня за руку:

– Прощайте…

Я дошел с ним до двери. Он не оглянулся.

На моей шконке чужой мешок, Толик сворачивает мой матрас.

– Ты чего тут? – спрашиваю.

– Мотай отсюда, Серый, твое место возле Султана.

– Это почему?

– Потому.

Оглядываюсь: Иван рядом – спит, Гурам —с другой стороны, спит… Наумыч сидит на шконке.

– В чем дело, Наумыч?

– А что?.. Тебе там лучше, вместе с твоей семьей.

– В чем, всё-таки, дело?

– Храпишь, Гурам не может спать. А Султан тоже храпит, вам самое оно.

Не говорю больше ни слова: собираю мешок, свернул матрас, перетаскиваюсь к Султану. С одной стороны возле него шконка уже пустая – кого же кинули наверх?

Султан лежит рядом со шнырем, здесь толчея, сортир…

– Хорошо,– говорит Султан,– какой сосед! Вместе будем, я тебе храпну, ты мне храпнешь – поговорили!

Вон оно как, думаю, за все надо платить, а ты хотел и рыбку кушать, и… Как ты, Вадинька, с этим справишься, поглядим. Еще не то будет…

– Угодили в немилость? – комиссар усмехается.

Хлебаем «могилу» на шконке у Султана. Теперь нас четверо: Василий Трофимыч в суде, полковник не вернется.

– Почему немилость? – говорит Султан.– Вместе едим, вместе храпим, вместе…

– Не получился из вас вор в законе, – язвит комиссар,– много интеллигентских эмоций.

Отвечать ему я не хочу – да и что ответишь?

– Хотя странно, если по логике, – не унимается комиссар, – антисоветчина не может не привести к уголовщине…

– Почему бы нам не взять в семью… художника? – говорю я.– Полковник ушел, нас мало…

– Хотите, чтоб нас всех загнали наверх? Спасибо, хоть две шконки наши…

– Три,– говорю, – Василий Трофимыч тоже внизу.

– Я против,– говорит комиссар, – художник сумасшедший. Вы знаете какая у него статья?

Отсюда хорошо виден Верещагин: сидит как всегда, голова набок, рисует… К нему подходит Толик, что-то сказал… Верещагин поднимает голову, поворачивается к окну, откладывает листочки и начинает неторопливо спускаться… Медленно, прихрамывая, идет мимо нас к окну, к первой шконке.

– Куда это он? – спрашиваю.

– Разборка,– говорит мебельщик,– Гурам сводит счеты.

На первой шконке сидят Костя, Сева и Гурам; Наумыч на своей. Верещагин садится рядом…

– Что за разборка?

– Суд по-ихнему,– говорит мебельщик.– В блатных играют.

Комиссар демонстративно отворачивается.

– Зачем расстраиваешься,– говорит Султан,– домой пойдем, на свободу – амнистия! Сам говоришь, всех отпустят? Разборка-мазборка, нас не трогают, не касается. У меня сосед хороший, он храпит, я храплю, да? Две недели храпим, поедем ко мне в Самарканд, дыни кушать, шашлык кушать…

У комиссара в глазах тоска, не поддерживает разговор.

– Советский власть – хороший власть,– продолжает Султан,– нам советский власть не мешает: дыня есть, барашек есть, хочешь кушать – кушай, не хочешь – пей вино…

Вижу: Верещагин дернулся, встал и так же медленно, хромая, пошел по проходу – мимо дубка, мимо нас, не смотрит. Подошел к шнырю, о чем-то говорят… Шнырь дает ему швабру… Верещагин подходит к Машке, тот у сортира, берет у него из рук тряпку, взял ведро, наливает.

– Что это он? – спрашиваю.

– Наказали,– говорит мебельщик,– будет убирать хату.

Я уже знаю: на общаке уборка не в очередь, убирают, кто проштрафился или такой, как Машка. «Шнырь» – должность добровольная, шнырем становится обычно тот, у кого нет передач, нет денег на ларек: с каждого ларька ему по два куска сахара, по пачке сигарет с семьи. Шнырь в хате, как завхоз, забот у него много – и самых разнообразных, а уборка дело другое, не на спецу, махнул шваброй – за десять минут вымыл. На общаке убирают не меньше трех-четырэх раз на день: после завтрака, обеда, ужина и вечером.

Другой раз, утром – до подъема. Камера большая, грязь от шестидесяти человек отменная, пепельниц нет, принято – плевать, швырять окурки и спички на пол, в этом некий шик, пренебрежение к быту, а уборка должна быть особо тщательной, не похалтуришь – шестьдесят пар глаз смотрит, как убирают. Да один сортир вычистить – мне б на целый день хватило, так ведь не один раз!..

Верещагин набрал в ведро воду, вымыл тряпку, повесил возле сортира, взял веник, идет к окну… Все это медленно, подчеркнуто старательно – ни на кого не смотрит…

– Уборка!.. – слышу его голос. – Все по шконкам!.. А ну, подберите ножки!..

Метет…

Вижу: шнырь срывается с места к открывшейся кормушке. Слушает… Выпрямился, лицо странное… Идет к окну…

– Не ходить,– говорит Верещагин, – уборка…

Шнырь отодвинул его, подходит к первой шконке…

– Что? – слышу Гурама.– Какие вещи?..

Теперь Гурам – тяжело, грузно шагает к двери. Верещагин загородил проход, поднял веник…

– Пропусти его!..– кричит Наумыч.– У него особое дело!

– Если особое… Тогда проходите, юноша.

В камере тихо. Гурам – рожа свирепая, у двери. Стучит.

Кормушка открывается:

– Чего надо?.. Собрался?

– Как собрался? Куда – собрался?

– Сказано – с вещами…

Кормушка лязгнула.

Гурам топчется у двери. Поднимает сжатые кулаки, стучит себя по голове:

– Ну, паскуды! Ну, мразь!.. Дождетесь!..

И тут меня охватывает ужас. Мысль о случайности, совпадении сразу отлетает, я не успеваю зацепиться – ее уносит вихрем. Горячий, огненный жар охватывает все мое существо… Естество, поправляю я себя. Какие еще нужны доказательства? Они никогда не были мне нужны, но я не знал, не понимал – уже зная и понимая, что Он здесь, рядом, что Он всегда здесь и всегда рядом! Так было на сборке, с Гариком… Нет, не так: ужаса не было, мне было мало, я ие знал главного, что открылось сейчас, в это мгновенье, когда Он так открылся…

Господи, говорил Авраам, – вспоминаю я. И Он тут же отвечал: вот Я. Нет, было наоборот, вспоминаю я, Господь говорил: Авраам! И Авраам отвечал: вот я, Господи… Я не могу проверить, у меня нет текста, но, выходит, я знаю, он всегда со мной, с нами – тот текст, душа знает его сама в себе… Ужас – не текст, не книги, не знания, это реальность Его присутствия – рядом, в тебе, а Он всегда рядом, всегда в тебе… Но разве я стою такого ответа? Разве я– не Авраам, не кто-то из тех, о ком сказано: те, которых весь мир не был достоин… Разве я, с тем, что я есть и что есть во мне, могу рассчитывать на такой ответ – тут же, по первому слову?.. Что это – аванс? Мне его не выплатить. Рука – протянутая на пороге бездны? Но могу ли я протянуть свою и на Него опереться? На Его руку? В чем моя рука, в чем моя душа – разве я искупил грех, преступление пред Ним? Он простил – меня?.. А мои слабости, трусость, сомнения, колебания, корысть… Сегодня, вчера – а завтра, что будет со мной, кем буду я завтра? Мои оправдания перед собой?..

Жар невыносимей и свет все ярче. Мне кажется, в какое-то мгновенье я вижу себя, как не видел никогда: жалкого, затравленного, хитрящей и уползающей от самой себя – крысой… Он открыл мне Себя – и я уви дел себя рядом… Господи, помилуй меня, у меня нет права ни на что, я не стою того, что Ты мне открыл по Своему неизреченному милосердию… Я не стою, Гос поди, я не удержусь, но… не уходи от меня, останься, я не смогу удержать Тебя, но хотя бы еще мгновенье…

– Захар Александрович, давайте убирать вместе, вдвоем веселей, не говоря – легче. Вы сорветесь за неделю.

– Хотите отнять у меня мой приз? – говорит Верещагин.– Это моя награда, а вы к ней примажетесь?

– Тщеславие навыворот? – спрашиваю я.

– Они – люди, – говорит Верещагин. – Я думал, они просто скоты, а вчера понял – помраченные люди. Вы и научили меня, подтолкнули, когда усомнились в моем праве изобразить круг ада, который я им предложил, забыв о круге, который уготован мне… Я представил себе Бога, Христа, пришедшего в Иерусалим – в нашу с вами камеру… Не похожа? Вы думали когда нибудь, что Он там увидел? То же самое, что видим здесь мы с вами, но у Него было другое зрение, другое видение… Господи, не вмени им этого, сказал первомученик Стефан. А они его убивали. И убили. Понимаете?.. Их победить можно только смирением, себя победить можно только смирением. Терпением скорбей, говорят святые…

Я гляжу на него во все глаза.

– Дайте закурить… говорит Верещагин.– Я попробую, не знаю на сколько меня хватит, но попробую… Курить – тоже слабость, но Господь не мелочен, это Он простит, а вот если меня не хватит…

– За что вы здесь, Захар Александрович? Простите меня, если вам тяжело или не хочется, не надо, но я никого не хотел о вас спрашивать…

– За дело, – говорит Верещагин,– за то, что у меня не хватило сил терпеть скорби, не хватило смирения, которому хочу научиться здесь. Это никогда не поздно. А вы меня видите, судите сами – я ни на что не годен… За что? Банальная семейная драма, невозможность терпеть слабость другого, того, кто рядом, неспособность прощать чужую слабость. Собственная распущенность, позволяющая себе, что позволить нельзя. Распущенность, ставшая одержимостью, собственный нрав и характер, который ничем не удержать – и все позволено. Себя не остановить, человек сам не может себя остановить, когда не хочет остановить. Если Бог не поможет. Если Бог не захочет помочь. А верней, если мы не хотим Его услышать, не просим о помощи…

– Какую ж статью паяют за такую духовную слабость?

– Голова плывет… говорит Верещагин.– Не надо было курить, позволяю себе чего хочу и что не положено… Статья мне уготована самая последняя – в том Последнем Суде, хуже нет, а я изображаю круг ада для других. Сочиняю пострашней – для других, не для себя… Здесь-то статья пустяковая – поджог собственного дома. Но ведь метафора, понимаете? Я сжег свой дом, а мне его дал Господь. Я уничтожил свое жилище, а Кто мне все дал? Книги, картины… Не важно, я их писал или другой… Иконы, которые собирал всю жизнь… Собирал, чтоб молиться или… Какая моя статья? Разве сравнишь с тем, что предстоит людям, которые еще вчера казались мне скотами, и я множил собственное преступление, забыв о метафоре, о том, что именно я преступник перед Богом. Я – не они, с ними свой разговор, мне молчать о других… Простите меня, Вадим… Вы почувствовали, что Бог рядом, поняли, что произошло, когда стукнула кормушка и увели эту… Прости Господи, недочеловека?.. А кто он такой, что мы с вами о нем знаем?..

– Ты чего скис, Серый? Гонишь?.. У тебя все нормально, вот у меня, у нас… Считай, тебе повезло, кабы его не убрали, он бы тебя достал. Тут… Я б тебя в обиду не дал, но… всякое могло быть. Гарик держал хату, у него само получалось, а Наумыч не может – не на фабрике… Ты Машку, что ль, пожалел? Художника?.. Чего их жалеть – себя жалей, тут – джунгли, кто кого. Или ты, или тебя. Ты, выходит, интеллигент, а я думал – верующий. Верующему чего бояться, переживать – верно? Или ты за других? За других без толку, другому не поможешь, сам пропадешь. Тут тюрьма. Мне, думаешь, почему легко? Я и на воле так жил – как в джунглях, так и на зоне буду. Жалко не пришиб твоего Менакера, надо б на воле его достать, а я внимания не обращал – для меня он был мелочь. Я не пропаду, хотя, если вломят восемь лет… А тебе придется тяжело, сломать они тебя не сломают, вижу, а убить могут, спокойно…

– Костя, запомни мой адрес, – говорю я неожиданно для себя– надо каждый час ждать, выдернут, не успею…

– Давай. Напишу твоим, а мне адресок твоей зоны. Может, ты еще выскочишь, слыхал базар про амнистию? Тебе первому…

– Нет, Костя, долго объяснять… Если продержусь У вас, поговорим. Мне не светит. Ты через восемь лет выйдешь, а я…

– Полухин! – кричат от двери.– На вызов!..

– Видишь как, – говорю я Косте.

– Что такого? К следаку! Через час-два вернешься. Не забудь стрельнуть сигареты…

И вот я снова в том же кабинете: окно без ресничек, светло, чисто, табурет привинчен, передо мной маленький стол, она – за письменным, на нем мои папки, бумаги; то же платье-джерси, рыбьи глаза… Все то же, но я не такой.

В рыбьих глазах блеснуло… Злорадство! И не скрывает, видать, за две недели общака меня крепко подобрало…

– Как самочувствие? – первый вопрос.

К такому я не готов.

– Зачем вы это сделали? – говорю.– Или вас тому учили?

– Вы о чем?

– Зачем вы перевели меня на общак?

– Я не имею к этому отношения. Администрация. К ней претензии. С вашей статьей на общаке не положено.

– Примите меры, если закон нарушен.

– Не по моей части…

Бросает на стол передо мной лист бумаги, ручку и газету… «Правда».

– Перепишите любую заметку.

– Зачем?

– Экспертиза почерка.

Беру ручку, подвигаю лист бумаги, газету… И тут меня бросает в жар: две недели общака – и я уже… готов?

– Вы что?..– говорю я.– Какой почерк?.. Я не отвечаю на вопросы, не участвую в следствии.

Она выходит из-за стола, останавливается против меня, в глазах откровенная злоба —не такая уж она «рыба»!

– Я буду вынуждена обратиться к администрации тюрьмы, пусть принимают меры.

Мне не по себе, я уже знаю: они могут все.

– Но это мое право, – говорю я не слишком уверенно,– отвечать на вопросы или нет, участвовать или…

– Нет у вас таких прав. Вы обязаны делать то, что я от вас требую.

– Я– обязан? Перед кем, кому – обязан?

Вот она спасительная злость, она сильней страха!

– Вы взяли все мои рукописи, письма… – говорю я.– Вы забрали мой архив за все годы работы – а вам нужна экспертиза почерка? Вам мало почерка, который вы унесли в мешках?

– Подтверждаете, это ваша рука, почерк, ваши рукописи?

– Да вы смеетесь, что ли?.. – говорю я в праведном бешенстве.– А чьим почерком написаны мои письма, мной подписанные, мои романы – на них моя фамилия…

Она возвращается за стол, берет чистый бланк, пишет..

Мне как-то неуютно.

– Что вы пишите? – нелепо спрашиваю я.

Не отвечает – еще бы!.. Бросает передо мной исписанный лист протокола допроса.

– Подпишите.

Читаю «Вопрос: вам предъявляются изъятые у вас на обыске рукописи и письма. Они принадлежат вам, написаны вами? Ответ: Все изъятые у меня рукописные материалы: письма и рукописи – все это написано мной, моим почерком…»

– Да вы что?..—говорю я изумленно.– Я не отвечаю на вопросы, я сказал об этом в КПЗ, подтвердил на первом допросе в тюрьме… Мы говорили с вами без протокола…

Она длинно усмехается мне в лицо.

– Не будете подписывать?

– Конечно, нет.

Она перегибается через стол в своем джерси, берется за бланк. Я придерживаю его рукой… «Он останется в деле?»…– лихорадочно думаю я.

– Хорошо. Я напишу замечания на ваш протокол.

– Я сама напишу. Продиктуйте, – она схватила протокол.

Сейчас он порвется, понимаю я… На днях у нас бросили в карцер мужика, порвавшего на допросе протокол. На десять суток… В карцер я не хочу.

– Пишите, – говорю я и отпускаю бланк,– но я подпишу только в том случае, если все будет записано дословно.

Она снова усмехается.

– Пишите, – говорю я.—«Я дважды, в КПЗ и в тюрьме заявил, что отказываюсь отвечать на вопросы и участвовать в следствии, объяснил почему. Это зафиксировано в протоколах. Я подтвердил это сегодня, отказавшись участвовать в экспертизе почерка и объяснил почему. Следователь внес в протокол мои слова, сказанные не для протокола, нарушив права подследственного. Я не отказываюсь от моих рукописей и всего, что написал, но я не участвую в следствии, считая его незаконным…»

– Все? – спрашивает она.

– Все.

– Подпишите.

Читаю. Все, вроде бы, верно. Читаю еще раз – а, пустяки. Наука. Нельзя расслабляться. Особенно с ней. Она, несомненно, в выигрыше, а я попался. Один ноль в ее пользу…

– Откуда ваша сестра знает, что вы на общаке? – спрашивает она.

– Сестра?

– Каким образом вы ей это сообщили?

– Мое пребывание на общаке – тайна?

– Меня интересует как вы передали информацию из тюрьмы?

Ай да Василий Трофимыч! А ведь не сказал ни слова, я думал – забыл, а спрашивать неловко…

– Вне камеры я общаюсь только с вами,– говорю я,– а вам известно, где я нахожусь – верно? Вы устроили мне общак, вы и передали об этом информацию.

– Мы будем расследовать и виновных накажем…

Голос у нее зловещий, а мне смешно.

– Жалко, – говорю я.

– Что жалко?

– Вас жалко,– говорю.– Перевели на общак, нарушили закон… Шестьдесят человек в камере, каждый день в суд, к следователям, к адвокатам… Как передана информация? Общак – не спец, а тюрьма движется. Прокололись…

Вот и мой выигрыш, думаю, мое очко.

Она уже нажала кнопку.

– Вам это так не пройдет, – говорит она.

Молчу. Сегодня я слишком много говорил.

– …Запомнил адрес? – спрашиваю Костю.

– Ты что дергаешься, Серый? Все – нормально!.. Помню адрес, могу повторить…

– Ты сам сказал: «всякое может быть…» Они меня в покое не оставят, будут дотягивать, а я хочу… Через восемь лет ты выйдешь… Раньше выскочишь, я тебя вижу. Когда б ни вышел – придешь, так?.. Придешь и расскажешь. Я не того боюсь, что они меня забьют, боюсь оболгут, могут такое порассказать – через кого хочешь! Слабость, Костя, верно ты говоришь, веры мало, зачем об этом думать, когда Бог все про меня знает? А мне надо, чтоб не оболгали, важно, чтоб знали, как я тут… Запомни, Костя, расскажи… Спроси сестренку, у меня есть… знакомая… Она раньше к нам не ходила, но сейчас, думаю, она – там.

– Так мне ей, что ли, про тебя рассказать, знакомой?

– Ей говорю, – ей обязательно.

– А как зовут, спросить про нее – как?

– Как зовут – не нужно. Если она там, ты увидишь, а если нет…

– Понятно, – говорит Костя,– любовь до гроба. Я думал, ты мужик, Серый, а ты… Никто нас не ждет, не надейся, никому мы не нужны, всякий за себя– и там, и здесь… Твое дело, не маленький. Адрес я помню, когда смогу писать – напишу, как выйду, по адресу… Но ты раньше выйдешь, ты их зря боишься, они тоже люди и работать не хотят. Работать при социализме никто не хочет, всем нужны деньги, а их только украсть можно. Ты пойми, Серый, мы сильней. Они думают, как бы украсть, а мы – как выжить. Мы сильней, потому как у нас ставка выше – украсть или выжить? Жизнь или деньги? Какой разговор! Они тебя еще раздругой прижмут – и отстанут – чего они на тебе заработают? Начальству надо, а не им, они, как и ты на все глядят – хотя бы скорей кто из начальства подох. У вас кричали, когда по радио объявили, что этот…

– Кричали,– говорю.

– Вот видишь, и у нас кричали. Кто громче – зэкам чего бояться, у них ничего нет. А на воле шепо том или про себя – кому есть что терять. Они тебе сочувствуют, но виду не подают, боятся. Если им при кажут придавить – придавят, но если можно, они их обязательно обманут. Я, другой раз, гляжу на вертухая – зверь-зверем, а если рядом никого – нормальный мужик, ему хуже нашего…

Разговоры, гогот, кричать надо, чтоб услышал сосед по шконке, а тут, словно луч прорезал камеру:

– Жулики! В баню!

Домашний, мелодичный голос – будто пропела.

– Андревна!..– кричат со шконок.

– Вспомнила про нас!..

– Что ж ты, старая карга, три недели молчала?..

– Уймись, ее воля, она б через день мыла – голимая мать!

Возбуждены, радостны, как дети… Как не радоваться, за все время, что я тут, ни разу не было бани, ремонт, труба, говорят, лопнула, прорвало, а на улице весна, в камере душно, потно, липкая грязь забила поры…

– Давай, давай, командир! Собрались..

Идем теми же лестницами, переходами, налегке, только белье – поменять, полотенце. Весело, знаем – куда. А впереди тот же говорок:

– Ах вы, жулики, скучно без бани?

– Скучно, мать, оно и с баней – скучно, а все веселей…

– Ничего, сынок, скинешь с себя грязное, вымоешься, свежее наденешь, считай – и грехов поменьше. Чистому и грешить не захочется.

– Я, мать, в бане работал, всегда чистый, а где оказался?

– Ты не ту грязь смыливал, тут другая баня. Я гляну в вашу здешнюю квартиру, плакать за вас хочется.

– Что ж ты, мать, говорят, двадцать пять лет служишь – все плачешь, не привыкнешь?

– Плачу, сынок, двадцать пять лет слезы лью – за вас, окаянных, переживаю, жалею…

– Благодарим тебя, мать, как тебя услышим, больше бани радуемся…

Подошли, сгрудились, пропускают по одному… Вот и она, у двери… Лицо круглое, глаза – круглые, нос пуговкой, улыбается… В беретике, а надо б ей – платочек, телогрейка… Кто ж такая, неужто из хозобслуги?.. Нет, какая хозобслуга, когда двадцать пять лет тут – служба!

– Кто такая? – спрашиваю Ивана, он рядом.

– В баню сопровождающая, ее вся тюрьма знает и она – всех. Андревна. Человек и в тюрьме может остаться человеком…

Та самая – моя первая баня! На спецу – выгородка, теснотища, а тут простор, красота! Изразцы, высокие потолки, парикмахерская… Значит, не только для вновь прибывших – и для общака! Гляжу: все расслабились, сняли напряжение – хотя бы подольше, хоть на час по забыть о камере!..

– Василий Трофимыч! А вы как тут оказались?

– Повезло. Судья заболел, отправили обратно – и прямо в баню. Мочалку дадите? Я без вещей, со сборки…

– О чем разговор! Ваш должник, Василий Трофимыч…

– Не понял?

– Следовательша сообщила; будем расследовать – кто передал информацию, что я на общаке. Не обманул адвокат да и вы, Василь Трофимыч, не забыли!

– Плохо ее дело, когда такую ерунду лепит. Не обращайте внимания… Нужны ножницы?

– Давайте…

Кипяток, пар, крики, хохот, разрисованные тела, как. в преисподней… И внезапно улетает радость… Прячусь от себя – за разговорам, за попыткой понять того и этого, за неспособностью понять того… Но ведь теперь. это моя жизнь – на годы, сколько таких бань впереди! Если повезет, раз в неделю, четыре раза в месяц, три года – тридцать шесть месяцев, сто сорок четыре бани… Отнять три месяца, двенадцать бань – сто тридцать, две…

Душно, совсем ничего не видать – пар, а из меня весь вышел, вон как швыряет – то вверх, то вниз. Слабоват. Дух у меня, выходит, так тесно связан с… телом, что и не дух он вовсе, а…

Сто тридцать две бани – много, не вытянуть, а кому не три года – шесть, а кому – двенадцать? Сколько будет бань, если двенадцать лет?..

– Вы что, Вадим – сомлели?

– Надоело! – кричу.– Нету сил, Василий Трофимыч, терпение кончилось!

– Это вы напрасно… голос его слышу, а не разглядеть, без очков совсем ничего не видно.– У вас сегодня счастливый день – из дома привет – это раз…

– Какой привет?

– А как же, если следователь дергается, значит... у вас все в порядке? Откуда ей известно, что дома о вас знают? Не иначе, к ней приходили. Стало быть, живы-здоровы, беспокоятся, давят на нее… Это раз. Второе, баня – разве не подарок? Счастливый день, Вадим. Поворачивайтесь, спину намылю…

– Выходи! – кричат.– Хватит размываться!..

Держусь поближе к Василию Трофимовичу… Вот что» значит спокойствие, в спокойствии – сила!

– Василий Трофимыч, рассказали бы, как ушли из Бутырки?

– Что рассказывать – отпустили, год подышал.

– Понять хочу, как это бывает – когда выходишь…

– Погоди, доберемся до хаты…

Сидим на шконке у Василия Трофимовича. Отобедали. Разомлели после бани, в чистом. Хорошо!.. Можно отключиться, позабыть хоть на миг – где ты и что с тобой. Этим «мигом» и держишься, кабы не он, совсем было бы невмоготу…

– Я еще за месяц понял – не ладится у моего следака,– рассказывает Василий Трофимыч.– Через день на допросы, кричит, пугает… А чего ты пугаешь, думаю, ничего у тебя нет. И срок подходит, санкция кончается – полгода. Ну, это пустяки, думаю, формальность, подмахнут им санкцию-продление, поставят закорючку, жалко, что ли?.. А там совпало – склока в ихнем департаменте, один другому на мозоль наступил. Короче, генеральный не продлил. Вызывает последний раз, злобный, не глядит: расписывайся, завтра уйдешь под подписку, не радуйся, мол, я тебя все равно достану, упеку… А я поверить не могу, знаю их фокусы. Иду в камеру, ничего не понимаю, ничему не верю. И собираться не стал. На другой день, вечер уже, после подогрева было, спать собрался. И тут выдергивают– с вещами. Ну, думаю, в другую тюрьму. Я на Бутырке, а наши здесь сидели… Спускают на сборку – и в бокс. Закрыли. Час сижу, два, стучать начал. Открывай, кричу, мне на свободу! Я тебе, говорит, покажу свободу… Не знаю, сколько я сидел в том боксе, спать не могу, курю, не вынимаю. Выводят. Как оформляли, чего я тогда подписывал, не помню. Дали справку – бесплатный проезд в транспорте в день освобождения – и дверь открыли. Вышел на улицу: зима, ночь… Жена без меня квартиру поменяла, новый район, адрес знал, а никогда не был. Далеко. До шести утра ходил, пока метро не открыли. Лезу за справкой, а баба – контролер говорит: проходи, вижу откуда… Доехал. И жену успел похоронить…

– Да, – говорю,– для этого стоит сесть, чтоб выйти. – Сесть каждый может, а выйти – через одного.

– Ты, Серый, на меня никакого внимания, а мне поговорить…

– Я к начальству не лезу.

– Ладно болтать – к начальству. Мы только двое со сборки, кореша… Как ты тут – обжился?

– Нет – говорю, трудно. Как ты три месяца продержался? На сборке ты, вроде, нервный был, а тут успокоился?.. Нет, не могу привыкнуть.

– А чего не попросишься? Переведут.

– Кого просить?

– Не знаешь кого – кума.

Глаза у него быстрые: глянут – и в сторону, лицо круглое, открытое, но глаза…

– Ты прости, – говорю, – у меня память плохая, я тебя на сборке помню, а имя забыл, все – «шнырь» да «шнырь»…

– Лева я.

– Слушай, Лева, с какой радости кум мне поможет?

– В его власти. Если попросишь.

– Я тебя, к примеру, попрошу о чем – сделаешь?

– Если могу – о чем разговор.

– А с меня за это ничего не возьмешь?

– Если нужда будет… Да я к слову, сам говоришь, трудно… Твое дело, Серый. Я тебя вот о чем хотел. Ты на спецу в какой хате – в двести шестидесятой?

– Там, – говорю.

– У вас был такой – Боря… Боря… Бедарев?

– Был.

– Что за мужик?

– Нормальный. Крепкий.

– У меня, понимаешь, какое дело… У него, говорят, возможность передать на волю. Канал, короче. А мне зарез нужно, подельник-сука под подпиской, гуляет. Кинуть ему кой-чего.

– А как ты его найдешь – Борю? Мы на общаке, а он…

– Моя забота, на спец я могу что хочешь. Тебе туда ничего не надо?

– Нет,– говорю, – кому?

– Мало ли, может осталось что, не успел получить, или ждал, а тебя выдернули, или…

– Я по другому делу, – говорю.

– Да?.. Мне бы канал на волю. Ты с ним передавал чего?

– Нет, у нас такого разговора не было. Чудно, шнырь, зачем ты ищешь такой длинный путь – на волю через спец? Ты бы здесь поискал – неужто поближе нету?

– Дальше верней, – говорит.

– А кто тебе сказал про Борю?

– Кто сказал, того нету.

– Чудно,– говорю,– я с ним два месяца, спали рядом, а о таком не слышал.

– Вон ты как со мной… Да я к слову, обойдусь…– в глаза не смотрит.– Ты, Серый, вроде, не дурак – или со мной не хочешь?.. Спал, говоришь, рядом, а ничего не видел?

– У меня очки слабые.

– Очки протирать надо, особенно в тюрьме… Как знаешь, Серый, прокидаешься… Скоро лето – не вытянешь, откинешь тапочки, тут такое будет…

– Лето и для тебя.

– Каждый за себя,– говорит, – обо мне особый разговор. И о тебе – особый.

Поздний вечер… Какой вечер – ночь, а спать не могу. Душно. Стою у стены, под решкой, воздух ползет по стене вниз, а на шаг отойдешь – нет его. Верно говорит: через месяц тут такое будет, откинешь…