Текст книги "Тюрьма"

Автор книги: Феликс Светов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

«Ну ты даешь, Малыш! – Олег блестит очочками.– У тебя… Как это, Серый, называется в литературе: конфликт хорошего с этим, как его…»

«Хорошего с отличным».

«Во-во! – смеется Олег.– Дальше следак вытирает скупую мужскую слезу – это обязательно, открывает дверь и вы – ты да голубые глазки – мимо вертухаев, они вам честь отдают, а вы шагаете в загс подавать бумаги…»

«А что думаешь, – сказал Малыш,– выйду, обязательно женюсь. Адрес есть. Она дождется.»

«Яну дай адресок,– сказал Олег, – быстро оформит, дождешься…»

«Ты этим не шути,– Малыш сжал кулаки,– я тебе покажу адресок, свой забудешь.»

«Какая хоть книга?» – спросил я Малыша.

«Стихи, не то Марина Цветкова, не то…»

«Цветаева,– сказал Олег,– жених, поэзии не знает».

«Может, и Цветаева, сказал Малыш.– Я не читал. У нее все самое хорошее…»

Плывет камера в оранжевом, багровом свете. Я уже знаю, еще минут десять, луч переломится о решку —и исчезнет. Десять минут! Много это или мало?.. Плывет камера, ее обитатели, мои сожители и я вместе с ними. Куда?.. Еще немного, думаю я, что-то я должен увидеть, узнать – и тогда пойму…

Я закрываю глаза, а когда открываю – луча нет, мертвый «дневной свет» обнажает загаженное пространство, серые тела моих сожителей, братьев… Смрад еще гуще, невыносимей.

Ничего я не могу понять. Кто они, где мы и что это с нами?!

18

– ..Пожил мужик, ничего не скажешь, в свое удовольствие. Молоток!

– Плдавду говорят, в станице у него трехэтажный дом, проходная и вертухай у входа?

– Вертухай-не вертухай, а капитан из органов. Никого не пускал, хоть секретарь обкома на черной «волге».

– А если он бабу ждет?

– Капитан сам приведет, только скажи…

– Во дает! И пил, говорят, ящиками возили…

– У него катер под парами, мотор греется, хоть ночью – и поехали по всему тихому Дону, а там и бабы, и коньяк…

– Он что хотел, имел! У меня дружок в Ростове, рассказывал. Он, как помер, двум внукам оставил по «двадцатьчетверке», а третьему – «ладу» экспортную…

– За что ж третьего. обидел?

– Хрен его знает, может, с его матерью не поделили.

– Умел жить, мне бы так! Да разве дадут, схарчат…

– К нему из Москвы один ездил – из министерства или писатель, а он его не любил. Тот приедет, а у него запой, неделю пил, когда начинал. Капитан докладывает: у ворот. А он кричит: «В будку его, суку!» Капитан говорит: «Будьте, мол, любезны, товарищ писатель, в будочку…» Отказываться нельзя, больше не пустит. А в будке кобелина, московская сторожевая. Залазит к нему и ждет, пока оттуда не пригласят…

– Неужель писатель?

– Имел он их! У него этих денег, всех мог купить, каждый год книги, на всех языках, по всему миру, одних премий, говорят, на миллионы… Он ему за будку столько отвалит, сам бы залез…

– Ну молодец! Пожил…

– А еще рассказывали, он в карты любитель.

– Во что ж играл – в преф, в очко?

– В дурака подкидного. Или в эту… в пьяницу.

– Да ты что? Какие ж ставки?

– Не в ставках дело, не в игре – там столик хитрый…

– Какой столик?

– Обыкновенный, ломберный.

– Ну и что?

– Приезжает, к примеру, из Москвы или из Ростова чин в больших погонах, писатель или еще кто. Встретил, выпили, поели. А теперь, хозяин, говорит, сыграем. Да я не играю. А у нас простая игра, народная, детская – в дурачки, без интереса. Надо уважить хозяина, будет рассказывать у кого был, что делал. Сам садится с женой, карты свои, ему известные… Да никто и не старается выиграть, жалко, что ли, когда без интереса! А проигрался – под стол.

– Ну и что такого?

– Я говорю – столик хитрый. Снизу, в столешницу забиты гвозди, без шляпок. Залезешь под стол, вылезешь – лысина в кровище. А Шолохов: «Ха, да ха-ха!» Жаловаться будешь?

– Силен! Умел и нахапать и пожить!..

И тут я не выдерживаю… Второй день, как появились статьи в газетах о юбилее великого писателя, вся камера обсуждает: «Как жил человек!» Меня мутит, кручусь на шконке, заползаю в матрасовку, заткну уши – не могу!

Выпутываюсь из матрасовки:

– Про кого вы балаболите – свинья, не понятно? Русский писатель? Ты из Ростова, как там живут люди?..

– Да пусть подыхают, ежели мозгов нету!

– Кто вы такие! – кричу я, себя не помню.– Чем вы тех лучше, кто за решкой, с той стороны? Не потому, что у вас статьи, это суд решает, у вас мозги, как у вертухаев! Отца-матери не было, в крапиве вас нашли? В коллективизацию, когда миллионы пухли от голода, деревнями подыхали, а другие миллионы в Сибирь, на смерть, он им – «Поднятую целину», а за нее миллионы в карман? А вас катают, как скот, еще не то будет – он хоть кого защитил, хоть раз сказал слово – великий писатель! А за то, что молчит – коньяк, бабы, катер, «двадцать четверки»! Кем восхищаетесь? Да мне и слушать стыдно…

– Ты что, Серый, опух с горя?..

– Это он за то, что «Тихий Дон» белый офицер написал! Офицера к стенке, а ему навар! Гуляй, рванина!..

– Да не про деньги!..– кричу. – Он русский писатель! Пусть бы семечками торговал, презервативами, водкой бы спекулировал – хрен с ним, не жалко, своя совесть, свой суд будет! Но он совестью торговал, за ложь получал, за молчание, а других убивали…

– Ты серьезно, Серый, или дурака косишь? – это Ян.

– За вас стыдно. За себя, что живу с вами, ем вместе! Если тюрьма не научила, чем вас учить?..

– Замолчи, Вадим… – Виталий Иванович дергает меня за руку.– Ложись, хватит… Ты в тюрьме, не на пьянке, На зоне сразу схватишь срок, не выйдешь…

– …Скучно мне, Серый, мне везде скучно.

– Это как?

– Да так. Я, думаешь, почему тут оказался? Со скуки. Ну, особенно не лез, не напрашивался, но мог и выскочить. Кололся. Не торговал, как этот… Наркоша. Мне деваться было некуда, понимаешь? Они тут… Да ты слышишь: пьянка, бабы, деньги —о чем еще разговор? Может, и я такой – но мне скучно, понимаешь? Дай, думаю, попробую колоться – мозги крутит, мог бы и заторчать… А потом тюрьма. Я про нее много читал, но то книги, а где такое увидишь, пока сам не залетишь, верно? А месяца через три… Разве тут другое! Ты кричал: «Тюрьма научит!..» А чему она меня научит?..

Небольшюого росточка, очочки поблескивают, лицо еще детское, припухлое. Он сразу ко мне прилил, как я вошел в камеру и уже не отставал. Первый, кого здесь увидел и сразу уговорил в «семью»… А зачем? И мне не надо, сам сказал – «ребятня». Пристал со стихами, я переписал ему в тетрадочку Блока, Тютчева, «Гамлета», еще что-то. Я, говорит, хотел тебе показать свои стихи, целую тетрадку исписал, а теперь не буду, куда мне… В камере к нему относились не слишком хорошо, смущал его откровенный интерес ко всем без разбору, но я видел, интерес свой собственный, он искал в людях не то, что могло привлечь внимание кума. Кликуха у него – «Князек», наверно от имени – Олег. Занятный мальчишка, живой, смешливый, остроумный, начитанный, а тут такой разговор…

– Тебе сколько лет, Князек?

– Девятнадцать.

– Как же может быть скучно?

– Не знаю, Серый, одно и то же. Школа, институт, хотел стихи писать, печататься… Двадцать лет, еще двадцать лет, а потом? Ты, вот, скажи, зачем ты жи вешь?

– Я в Бога верую, мне известно зачем.

– Скажи, когда известно.

– Здесь жизнь временная: двадцать, двадцать – и все.

– А потом?

– А потом жизнь вечная.

– Здесь, как, вроде, в следственном изоляторе, а там вечная зона, без срока?

– Или зона, или жизнь с Богом. Вечно.

– Про зону понятно. А как с Богом… Я в тюрьму полез со скуки и не жалею, на воле я боялся к окну подойти – выпрыгну. А что будет там, с Богом?

– Ты почему стихи любишь, Князек?

– Как тебе сказать… Другой раз, смысла не понимаю, особенно, когда стихи хорошие. Чем лучше, тем трудней понять. Музыку слышу, а она всегда… грустная, за душу хватает, а светло…

– Верно, похоже на то, что нас ждет там. Скуки не может быть. Какая скука, если все, что в тебе есть хорошего, чем слышишь музыку, когда и смысла не понимаешь – расцветет, а пустота, грязь – уйдут. Ты чистый будешь, летать будешь, Князек!..

– Ты так думаешь?

– Я в это верую.

– Я, как собака, Серый, понимаю, а сказать не могу. Меня что-то держит, не пускает. Да и какая музыка, разве тут стихи – послушай, воют, рычат… Ты сам не выдержал, сорвался, закричал, думаешь – я тебя не понял? А что толку? Ты и на воле так закричал. Тебя посадили. Здесь закричал – дальше потащут, а разве хоть кто услышал?

– Ты услышал, мне достаточно. Кричать не надо, верно. Слабость, но когда возьмет за горло… А что будет дальше, только Бог знает. Как решит, так и будет.

– Выходит, тебе не скучно?

– Мне тебя трудно понять, Олежка… Скука от чего?.. От пустоты, а ты, вроде, не пустой малый. У всех бывает, у одного раньше, у другого поздней. Чего от тебя Бог хочет, что Он о тебе решил? Чему хочет научить? Наверно, это распущенность, тебе ничего делать неохота. Не только руками, ты и мозгами не хочешь шевелить. Думать лень, потому и скука. Музыку ты способен услышать, а это не каждому дано, а понять о чем речь – не можешь. У тебя привычки нет работать, трудиться – верно? А чтоб понять себя, услышать в себе Бога… Это труд, до пота. До кровавого пота… К другим лезешь, а что ты сможешь понять, если себя не знаешь? Попробуй разобраться, понять себя? Скучать уж точно времени не останется. Я думаю, это грех, такая… расслабленность. Так ты, и правда, в окошко выпрыгнешь, сдуру, а что потом?..

– А что потом?

– Вечная зона. А тебе предлагают – вечную жизнь.

– Вон как?.. Слушай, Серый, я тебя зря к нам в семью затащил, тебе за дубком было б лучше…

– Какая разница, я тут едва ли задержусь.

– Учти, на тебя глаз положили, меня спрашивали, как бы с тобой сойтись… Через меня.

– Кто спрашивал?

– Стас. А выходит, я виноват. Подставил тебя…

На нижних шконках темновато, забираешься, и верно, как в пещеру, глядишь оттуда на толкотню в проходах между шконками и дубком: тусовка. Никогда не кончается, ни днем, ни ночью – кто-то, куда-то, зачем-то… В глазах рябит. И в «семье» поднадоело: Олег и Малыш, с ними хоть поговорить, им я нужен; еще трое совсем чужие: один по хулиганке, сам ли к кому полез или его зацепили, разное говорит, не поймешь где правда, Дима. Сидит четвертый месяц, по матери скучает: «Придет с работы, кассиршей в магазине, сядет у телевизора, не включает, пока меня нет, и чаю не согреет, ждет, хоть до полночи…» Второй – Толяня, полгода здесь, история вовсе нелепая. Залетел после работы в пивную, кружку успеть, уже закрывают, народ выходит, а он пробивается к стойке. «Все! – кричит буфетчица,– гони его, отпускать не буду!..» Два ее прихлебателя выбросили Толяню и по шее добавили. Возле дома было, его там все знают, пошумел, а куда деваться, пошел домой. Здоровые лбы, лучше не связываться. А через пять дней за ним приехали, надели наручники и увезли. На Петровку. Обвинение в убийстве. В другом районе, и не был там никогда, пьяная драка в пивной, проломили мужику голову кружкой, милиция приехала – концов не найти. А найти надо – в Москве, средь бела дня убийство. Не шутка. Подвернулся Толяня. В пивной был – был, драка была – была… Нет, мол, не было драки, выбросили меня и все… Тебя, мол, выбросили, а ты человека убил… Месяц на Петровке – и в тюрьму, оформили. Приходит адвокат закрывать 201-ю: ты, говоришь, возле дома был, ты где живешь? В Лефортове, возле церкви пивная… Но убийство на Масловке, ты был там? Я им говорил, они не слушают… Адвокат попался неуступчивый, завелся, дело отправили на доследование еще до суда, но Толяня уже никому и ни во что не верит, лежит целые дни, едва уговоришь поесть…

Третий – Стас… При мне больше молчит, но вижу, именно он старший в семье. Вторая ходка, отбывал где то на Урале, в камере недели на две раньше меня. Худощавый, чернявый, когда сидит и то чувствуется скрытая, раскручивающаяся сила. Сдержан, ни во что не лезет, ни с кем, кроме своих семейных, приглядывается. Но – никак не молчун. Как-то подошел, он рассказывал ребятам о зоне – такие байки, куда Зиновию Львовичу, тот, верно, ретро, а этот… Этот был лабухом в кафе «Лира», на Пушкинской. Всего полгода погулял…

– Ты, Серый, вместе с Борей Бедаревым на спецу? – спрашивает Стас.

Во как, думаю, в лоб, без подходов.

.– Был у нас такой, – говорю.

– Я его знаю, полгода назад на общаке, на третьем этаже. Потом он косанул в больничку и на спец… Кенты с ним?

– А чего ты спрашиваешь?

– Я на тебя гляжу, худо тебе придется. Надо обратно на спец. Да не на спец, на волю…

– А что ты за меня переживаешь?

– Мужик ты хороший, не для тюрымы.

– А кто для тюрьмы?

– Я про тебя говорю, чего дергаешься? Ты знаешь, что у Бори баба на больничке?

– Откуда мне знать, я там не был.

– Не простая баба, она тут всем крутит, все может.

– А мне-то что?

– Боря хочет тебя вытащить – понял?

– А ты откуда знаешь?

– Ты, Серый, мужик хороший, а сопляк против меня. Об том не спрашивают – как, откуда… У Бори денег – море.

– Каких денег?

– Бумажных. Ты видал его тетрадку?

– Какую тетрадку?

– Толстую, где у него письма? От старшей сестры?

– Не знаю,– говорю, – тут у всех тетрадки.

– У него в переплете заныканы, по полстольника.

Больничку они купили, тебя через день-другой вызовет врач. У тебя астма, так?.. Лето придет, ты тут крякнешь.

– Я не пойму, Стас, чего у тебя о том болит голова?

– Я дело говорю. Давай ксиву для Бори, ждет от тебя. Все будет в ажуре.

Не могу понять – примитив всегда обивает с толку.

– Напиши, чего сам хочешь,– говорит Стас,– на спец или сразу на волю?

– Ты меня, Стас, за мальчика держишь?

– Я тебе говорю, а ты решай. Не стал бы, когда б не знал. На спец они тебя, считай, вытащили, но этими деньгами они кого хочешь купят, хоть кума. За тобой слово.

– Подкоп сделают? – спрашиваю.

– В дверь уйдешь. С вещами. Пообещай: больше, мол, писать книги не буду. Что хотел, все написал. Чего тебе стоит?

– И за это еще деньги платить – Борины?

– А ты на волю не хочешь?

– Я, Стас, спать хочу, ты не заметил, я после подогрева в матрасовку – и на воле.

– Может, ты на амнистию рассчитываешь? – говорит Стас. Зря, Серый, не про таких, как ты…

Вязкая бессмыслица… Она страшней всего, потому что глупа, нет в ней ни логики, ни резона – зачем он за вел со мной этот разговор? Неужто рассчитывал, что клюну на такого червячка? Передам ксиву и они меня, а заодно и Борю… Зачем? Но и в такой бессмыслице, чернухе – должен быть хоть какой-то смысл, своя ло гика: кто-то задумал обо мне, где-то назвали мое имя, перекладывают мою карточку с одного стола на другой… А что происходит с Борей?.. Я уже стал забывать о нем: исчез, канул, как остальные… Нет, тут будет иначе, чувствую, сюжет не закончился, отыграется, не зря заверчен, должно аукнуться – самое глубокое и сложное переживание в тюрьме, самые странные, особые отношения…

Деньги – это бред, глупость, дешевка. Быть не может у него денег, откуда? Да и кого можно купить в тюрьме – пачку чая у вертухая, сигареты, бутылку водки? Больше не купишь – зачем такая дешевка? Ошеломить, запутать, запугать?.. Что же правда в таком диком разговоре?..

Амнистия, думаю я, вот она правда. А ведь бросил вскользь, в самом конце, между прочим… Они уже знают, администрация знает, кум знает, им должны сообщать заранее, чтоб успели подготовиться… Неужто – меня? И я вспоминаю, что слышал за эти месяцы: Пахом, комиссар, кто-то еще и еще… А вдруг, верно – меня?.. Если по логике, по здравому смыслу, пускай для понта, чтоб купить, запутать, сбить общественное мнение —у нас и на западе? Восстановление справедливости, изживание произвола, нарушений законности… Мы говорили, все молчали, а сейчас начинают – в газетах, по радио, пусть робко, вполголоса, но начали! Что ж, самое оно – нас… По справедливости, думаю я, пусть имитируя справедливость, по политическому расчету – разве нет тут логики? А вдруг хочет… добра?.. Нет, скорей, как в «Борисе Годунове»: «Я ныне должен был восстановить опалы, казни – можешь их отменить, тебя благословят, как твоего благословили дядю…»

Амнистия должна быть вот-вот, думаю я, не сегодня-завтра… Об этом и разговор, для того и начал, в том и цель. Завтра амнистия, а сегодня я отдам ему для Бори ксиву – и меня потащут дальше, будут смеяться в лицо: что ж ты, Полухин, себе добра не захотел, по торопился, пошел бы на волю, а теперь болело, тюрьму захотел купить, вот тебе новое дело, не отмоешься – взятка, сто семьдесят третья, пусть попробуют тебя за щищать, один раз купили с дружком больничку, первая часть, второй раз на волю, вторая часть – с восьми лет до расстрела! Напиши, не будь дураком, лохом, не отказывайся, кому нужна твоя принципиальность, она только глупость, никто не узнает, не буду, мол, больше– и уйдешь на волю…

Не выпустят, думаю я, ни за что не выпустят, амнистии не может не быть, а меня замотают, затаили, следовательша озлилась, с Аликом сорвалась – озлели. Или Боря – сам запутался, меня путает, а на него у кума зуб…

Вязкая черная жижа заливает глаза, разум, я барахтаюсь в своих выкладках, соображениях, забыл с чего начал, в моих рассуждениях тоже нет ни логики, ни здравого смысла, я снова и снова прокручиваю разговор со Стасом, в нем совсем ничего нет, кроме наглой глупости, но тем он и страшен – бессмыслицей, тем и безнадежен, что не понять зачем, а значит… Что же они задумали?..

– Слышь, Вадим —слышишь?!

Поднимаюсь на шконке, сразу не выпутаться из матрасовки… Рядом Виталий Иванович, высунулся в проход, глядит на дверь, а там толпа колышется под репродуктором…

– Да тихо вы, суки! Не слыхать!

– Что там, Виталий Иваныч?

Не отвечает… Толпа начинает расходиться.

– Отговорили!.. Завтра утром…

– Да ничего там не было!

– Как не было – статьи перечисляли…

– Лапша, мозги крутят…

– Доживем до завтра, услышим!

– Завтра пиво пить!

– С воблой…

Виталий Иванович оборачивается, глаза блестят:

– Амнистия, Вадим, сегодня в суде говорили, но никто толком не знал. Сегодня-завтра. Выходит, объявили…

– А что говорят, Виталий Иваныч?

– Никто ничего не знает, говорят, самая большая за все время – юбилей Победы! Как тридцать лет назад – помнишь, когда Сталин крякнул…

Никто в камере не спал этой ночью, когда утром я вылез из матрасовки, все так и сидели, в тех самых позах. А я почему спал?.. Надоело, слишком много, перенапрягся – да пошли они все! Но первая мысль, когда открыл глаза – сегодня! Спал, ни о чем не думал, но крутился в голове рассказ Василия Трофимыча: вызвали с вещами – а ведь тоже не верил, не надеялся! И в отстойник, в бокс, курил сигарету за сигаретой, вывели, выдали справку для бесплатного проезда в транспорте… Открыли дверь и… Я выхожу —выхожу! Ночь, темно, иду переулками, не был тут никогда, не знаю в какую сторону, лучше не спрашивать, мало ли что – вернут! Иду прямо, воон: свет блеснул – улица… Может, взять машину, дома расплачусь?.. Сначала в Церковь, таксер подождет, войти, поставить свечечку, упасть перед Распятием, встречу кого, расплачусь с таксером или до дома… Какой таксер, церковь, ночью выпустят, все закрыто, проплутаю переулками до утра, до метро, достану справку, а контролерша посмотрит на меня: «Не надо справки, проходи, вижу откуда!..» И вот я в метро…

И в камере о том же, видать, всю ночь о том же:

– Что ж они, сразу всех?

– Всех нельзя. Если сразу изо всех тюрем – что ты, сколько тыщ, разве выпустят, побоятся! В первый день мы такое натворим…

– У них прав нет держать после амнистии!

– По статьям, по категориям…

– Пять лет назад, к шестидесятилетию была, перегнали в отстойники, держали две недели, а жрать не давали. Тюрьма сняла с довольствия – кто будет кормить?

– Мы бы двери вышибли!

– Ладно брехать… В ту амнистию никто не ушел.

– В ту не ушел, а сейчас – всех. Ему нужно, этому… Власть взял, надо показать себя! А как лучше показать – для народа?

– Какой народ, дура! Они про нас думать забыли!

– Верно! Он себя покажет… Перетравит нас этим… дустом – и по новой… Справедливость, законность!..

Я уже наслушался, еще на спецу – Боря, Пахом, Андрюха… Перетирали эту тему до тошноты. Отмахи вался, не хотел слушать, знал, не для, меня, а тут чувствую – завели! Их-то не выпустят, думаю я, зря надеются, зачем они, давно про них позабыли, а вот меня… И по справедливости, и для понта, и для престижа, и для политики, и в традиции, по «Борису Годунову»– прочли ему, подсказали: «Со временем и понемногу снова затягивай державные бразды, теперь ослабь, из рук не выпуская…» Все сходится!..

Радио молчит. В последних известиях – ни слова, в обзоре газет – ничего…

– Виталий Иваныч, может, не было, спутали?

– Было, Вадим, сам слышал…

Стучит кормушка, бросили пачку газет. Кидаются, хватают, где моя «Известия»?.. Вон она в чьих-то руках…

– Читай, сука! Не грамотный, что ли, читай!

– Серому отдайте, его газета…

Строчки прыгают в глазах, вот она… Маленькая статейка, две колонки… А что много писать, если всех! Отпустить и весь разговор!.. Ничего не пойму…

– Читай, читай вслух!..

Читаю, не могу врубиться в смысл, убегает, общие слова… Пошли номера статей, знакомые, чужие… Как петлю набрасывают, вытащил ногу, только руку выпутал, а нога в другой петле, снова ногу высвободил, теперь руку повязали, а тут сверху накидывают, за горло… Вот она, моя статья!.. «Кроме…» Кроме!

– Ты что, Серый, давай читай!

– Читай сам, не хочу…

Рядом со мной – Генка Барсуков, пришел со мной из сто шестнадцатой хаты, самый мерзкий в камере – акробат из госцирка, клеил девочек у центрального телеграфа, предлагал номер в цирковой программе, отвозил в однокомнатную квартиру без телефона в Орехово-Борисове, в ванной для них цирковая юбочка, прозрачная, из ванны поочередно, а он отбирает – годится-не годится… Пятнадцать «картинок» в деле. Это Генка порвал протокол у следователя, оболгали его, добавили две «картинки», каких не было. Вернулся из карцера – страшный, оброс за десять суток, втянуло, руки дрожат, а так здоровенный малый, жилистый, каждое утро перед завтраком ходит на руках вокруг дубка… Я на него смотреть не мог, не мог преодолеть гадливость, не отвечал, отворачивался. Сейчас он рядом, держит мою газету грязными лапами…

Кладу ему голову на плечо, закрываю глаза…

– Ты что, Серый?..– поднял небритую рожу от газеты.

Вот оно братство, думаю, оно не в общем деле, не в общих заботах, радостях-печалях, тут подороже – общность судьбы, какая разница, кто из нас хуже-лучше, кто разберет…

– Ну, отпустили?

– Дождались!

– Во суки?!

– А ты думал – чего тебе?

– Да у нас в камере никто не выйдет?

– Захотел! Когда было, чтоб отпускали!..

– Коммуняки!..

– Пошли они со своей газетой!..

– Амнистия!..

У Генки вырвали газету, рвут в клочья, топчут ногами…

– И ветеранов не выпустят? Хрен с нами, но – ветеранов!

– Ну гады, подождите, я с вами посчитаюсь!..

– Резать их, жечь! Погуляем!..

– Что с тобой, Серый? Неужели верил, отпустят?

– Завели, бес поймал. Хуже нет, когда ловишься на Такую дешевку, за себя стыдно…

– Забудь. Тебе, я гляжу, скучно в семье, переходи за дубок?..,

Сидим у Олега, его шконка возле окна, против Яна, по другую сторону дубка. Он мне сразу понравился, но я уже боюсь людей и первому чувству перестал верить. Ничего в людях не понимаю. Боюсь говорить с ним, так он мне нравится… Густая шапка русых волос, носатый – грузин из Сухуми. Был барменам в московском ресторане, в Москве у него жена, квартира, а все остальное в Сухуми. Кликуха у него – «Князь». Тот Олег – Князек, а этот – Князь. Веселый, легкий человек, на себя не тянет.

– Выйдешь,– говорит, – увезу тебя в Сухуми. Отойдешь, все забудешь, я тебя так спрячу, никто не найдет.

– В горах, что ли?

– Зачем в горах, и море будет рядом, и речка, а никто не найдет. Хочешь – пиши, живи, как хочешь.

– Запомни мой адрес, Олег, выйду-не выйду, а к моим придешь, расскажешь.

– Если тебя не будет, племянника увезу. У меня яхта, пусть ходит под парусом. А выйдешь, уйдем в Турцию.

– Нет,– говорю, – здесь интересней. Где такое увидишь?.. Зачем они нам и мы им – зачем?

– Так думаешь?

– Я так живу. Долгов много. Надо рассчитаться.

– Тогда выйдешь. Если долги не отдал, надо выходить. Не на племянника их вешать?

– Верно, – говорю,– мои долги на мне. Вот у меня и дело на всю оставшуюся жизнь – рассчитываться.

– Нормально, Серый, – говорит Олег,– когда так решил, ничего с тобой не сделают. Когда человек хочет отдать долги, он их отдаст. Перейдешь за дубок?

– Перед ребятами неудобно и… Стас подумает…

– Плюнь, я на себя беру. Поговорю, они у меня не пикнут. А Стас… Попомни мое слово, он у нас будет за старшего. Увидишь, недолго осталось. Я за ним давно замечаю… Яна уберут, он им не годится: когда нам хо рошо – им всегда невыгодно. Вот и будем вместе, а в случае чего, и выкинут вместе. Вдвоем всегда веселей. Договорились?..

19

...Я больше не могу, у меня нет сил, их много, а я один, я путаюсь и сбиваюсь, не могу вместить, мне не хватает, пошло через край, хлынуло из ушей, изо рта, из носа, в глазах мелькает, кружится, звенит… Кто они, что в них, что происходит с ними, с каждым из них – кто они и кто я? Я не могу больше!

Господи, думаю я, прости и помилуй меня грешнаго… Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуя мя… Отче наш, думаю я, у меня ничего нет, кроме Тебя, у нас ничего нет, кроме Тебя. Я прошу Тебя, Господи, я умоляю Тебя, Боже мой, о всех о нас, и о тех, кто помнит о Тебе, и о тех, кто забыл о Тебе, и о тех, кто Тебя не знает, не хочет знать – но и у них больше ничего нет, больше никого нет, а то, что есть, на что они рассчитывают, надеются, их только погубит…

Иже еси на небесех, думаю я. Ты рядом, Господи, Твои небеса близко – они здесь, в этой страшной камере. Ты дал мне возможность об этом узнать, ощутить, почувствовать Тебя рядом, для того я, по милости Тво ей, и попал сюда, я это знаю, понял – Ты всегда здесь, всегда рядом. Ты вырвал меня из мира, которому у меня не было сил сопротивляться. Ты знал это лучше меня и решил за меня.

Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, думаю я. Как только я произношу Твое Святое Имя грешными устами, я слышу Тебя, Господи, Твое Имя в каждом из нас, стоит только забыть себя, о себе, увидеть Тебя в другом. Я помню, как Ты шел ко мне из алтаря, ступив легкой ногой на облако, плыл в голубовато-золотистом свете. И с тех пор Ты со мной, Господи, Ты не оставил меня. Ты всегда рядом, знаю, чувствую, понимаю – Твое Царство и здесь, в смраде и ужасе этой камеры.

Да будет воля Твоя, Господи, яко на небеси и на земли. Земля стоит только небесами, Господи, только Твоя воля держит весь мир и нас грешных и недостойных, не дает нам пропасть. Но если Ты захочешь, Господи, поможешь, коснешься нас, мы сможем подняться… Сам я ничего не могу, только с Тобой, только Тобой, Господи, Боже мой!

Хлеб наш насущный даждь нам днесь, Господи. Пайку, которую Ты даешь нам – мы им за нее ничего не должны, власти не должны, тюрьме не должны, это Твоя милость, Господи, Твой хлеб, и с Твоей помощью, с Твоей благодатью он станет для нас хлебом насущным, Твоей милостью станет нам причастием Тела Твоего, Господи. Если мы принесем покаяние, если сможем понять – и не разумом, всею кровью, сердцем, всем составом естества, что мы ничто без Тебя, что у нас не до станет сил – ни у самых сильных, ни у самых мужест венных, ни у самых жизнестойких. Ничего не сможем, если Ты не дашь нам Своей небесной силы, хлеба насущного, осознания своего ничтожества и греха, нас съевшего.

Остави нам долги наши, Господи, яко же и мы оставляем должником нашим… Прости нам, Господи, наши долги, наш грех пред Именем Твоим Святым, перед людьми, в которых мы забыли Твое Имя, прости и помилуй, Господи, научи нас, научи меня, Господи, оставить должником все, что они мне должны! Я и сейчас, и здесь, трепыхаясь в Твоей Руке, грешу и грешу судом над другими, свожу счеты, Господи – помоги и помилуй меня, ради покаяния моего…

И не введи нас во искушение… У меня нет сил, Господи, я не выстою пред искушением, снова паду, если Ты не поддержишь, не спасешь меня, если попустишь врагу рода человеческого снова и снова играть со мной… Я слишком легкая добыча для него, я не могу без Тебя, ничего не смогу без Тебя. Избави меня от лукаваго, Господи, запрети ему, я весь пред Тобою, Ты знаешь меня лучше меня самого и у меня ничего нет без Тебя…

Вот мой последний грех, Господи, он и здесь мучает меня, нераскаянный грех, помоги мне избавиться от него… Разве можно ненавидеть имя, думаю я, разве можно, столько узнав о себе и своем недостоинстве, поняв всю меру собственного греха и своего долга перед человеком, в котором я не увидел Бога – продолжать множить свой собственный грех длящейся ненавистью, обидой, сведением счетов с несчастным, не знающим о Тебе?.. Ему еще хуже, Господи, я должен ему сострадать, его понять, хотя бы перестать его ненавидеть! Научи меня любить того, кого я так ненавижу! Прости и помилуй меня за все, Господи…

Имя, думаю я… Разве имя, то, которым я про себя называю его, повторяя, твержу запекшимися от ненависти губами, разве это его имя? Детское прозвище, со кращение, кличка, кликуха. У него есть подлинное, нареченное при рождении, пред которым я… Как же я забыл, как мог забыть!.. И я вспоминаю все, что знаю, собираю по крупицам,– из прочитанного, услышанного – и он возникает передо мной: юноша, воин на белом коне, Ангел небесный с копьем в руке и ноги коня попирают змия… «Господи Боже мой!..– вспоминаю я слова молитвы того, кто на три дня был брошен в ров с негашеной известью, после колесования, перед тем, как обули его в сапоги с раскаленными гвоздями, перед чудом воскрешения им мертвеца из гроба, перед…– Господи Боже мой! – сказал юноша-воин посреди истязаний.– Услышь молитву раба Твоего, призри на меня и помилуй меня. Избавь меня от потворств супротивного и дай мне соблюсти до конца моей жизни исповедание имени Твоего Святого. Не оставь меня, Владыко, за мои грехи, чтобы не сказали мои враги: «Где Бог его?..»

Святый отче Георгий, моли Бога о нас, о мне недостойном, окаянном и грешном…

Глава четвертая. БЕРМУДСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

1

Что меня тащут обратно на спец я не верил, а потому разговор с врачом пропустил мимо ушей. Я только понять не мог, почему спустя два месяца после моего заявления (для Гарика я его написал, надо было хоть что-то придумать, неловко, да и обещал ему…) врач вдруг обо мне вспомнил… «Полухин, к врачу!» – грохнула кормушка. Удивился, а все развлечение – пройтись лишний раз по тюрьме, а когда открыли дверь, увидел, как блеснули желтые глаза Яши, провожавшие меня: «Думает, к куму, не иначе… А может, и верно, к куму, с какой стати к врачу?..»

По тюрьме мне пройтись не удалось, кабинет врача оказался в нашем коридоре, через две камеры.

Да какой он врач, думаю, нормальный вертухай, и халат не надел, лень ему, на тракториста похож, чумазый, вроде, и соляркой потянуло, в зубах сигарета…