Текст книги "Тюрьма"

Автор книги: Феликс Светов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Я вылезаю из матрасовки, задремал после обеда. Боря ушел на вызов. По ту сторону дубка – возня, сопение…

– Вы что, ребята? – спрашиваю.

– Целку из себя строит… Может, придавить тебя, суку? Только спасибо скажут…

– Уйди, слышь, уйди!.. Закричу.

– Напугал… Держите его, на всех хватит!

– Перестань, Артур,– говорю,– что ты в самом деле?

– Да пошли вы все! Связываться лень, чистая богадельня. Давно бы отпетушили, сам бы ложился. Скоро год здесь – так? И никто ни разу не попробовал?

– Прекрати, Артур– до меня дошло.– В своем уме?

– Не в тюрьме, что ли? Или, думаешь, тебя на зоне баба ждет? Такие и будут… Да его еще на осужденке под шконку загонят, в воронке – хором, а уж на пересылках, в столыпинах!.. Ты думал, с девочками можно, а с тобой – нет?.. Да кто вы тут – недоделанные или у вас не стоит?

– У нас этого не будет, – говорю.

– Если я захочу – не будет? Ты – против меня?

– А что ты со мной сделаешь?

– То же самое.

– Не выйдет, – говорю, – утихни.

– Да я тебя счас… схаваю, сука!

– Не блажи, Артур, ты тут один – не проходит.

– А ты, Андрюха, что скажешь? – спрашивает Артур. – У меня своих дел по самую эту, – говорит Менакер,– я в чужие не лезу.

– Что у вас за хата! – кричит Артур. Этот вас пасет, через день к куму, а вы молчите, глотаете? Да он под тебя сидит, писатель, ослеп с горя?.. Я думал, на спецу отмокну, курсак набью, а на вас поглядишь – с души воротит!.. Да пусть он задавится, недоделанный, нужен он мне, еще и жрете с ним – ну, недолго осталось! Не дрожи, мразь!

– Утихни, Артур, – говорю.– Чего ты сорвался?

– Мало ты, Серый, понюхал, не показали, погоди. Думаешь, я таких не знал? Во Владимире не такие сидят? Валерку Буковского знал?

– Володю Буковского,– говорю.

– Валерка. Все знают. Гремит. И по радио, и… Валерий Буковский. Они, понимаешь, на что клюнули – он и его кореша? Им канал на волю – позарез. А где найти —к нам, передайте дальше. За чай почему не передать. Не жалко. Они подгоняют ксиву, а кум слышит… Как узнал, его дело. Они нам чай и кум нам чай…

– Отдали?

– Что отдали?.. Чай мы у них забрали, у Валерки, и у кума забрали, а… Зачем отдавать, ничего у нас нет, никто не подгонял, какой с нас спрос?

– Сколько ты раз сидел, Артур? – спрашиваю.

– Я всю дорогу сидел. И сидел, и выходил, и убгал. Я и сейчас уйду. Хотел дураку память оставить. Пожалеет… Мне б с тобой, Серый, на воле встретиться, я б тебя научил.

– Чему? – спрашиваю.

– Свободу любить. Сидишь пять месяцев, а желтенький.

– Откуда ж ты убегал, Артур?

– Откуда не убегал, спроси! Последний раз с суда. Маленько не доехал. Подгоняют воронок… Здесь, на Каланчевке, горсуд. А за нами сразу другой. Развернулся и– боком. Я выпрыгнул, мой мент еще в дверях, гляжу – раз в жизни бывает! Думать нечего – под воронок и пошел! А там толпа, к вокзалам – не будет пес стрелять по толпе! Бегу, себе не верю – воля! Что думаешь – ушел!

– И долго ты гулял?

– Месяц. На хате накрыли, на чужой. Я и зашел случайно… Да знал я, что туда не надо! Из-за бабы горим… Слышь, Серый, ты писатель, должен понимать: баба – человек или кто?

– Думаю, человек.

– А хрен мне в том, что ты думаешь! Я тоже думал, ты человек, назудели – такой-сякой, я тебе место уступил, лежи, не жалко, а ты сопишь в две дырочки – какой от тебя толк? У Валерки Буковского чай был, а у тебя и того не возьмешь… Отдай тапочки – у тебя и сапоги, а я босой? В отстойнике, как вели сюда, отдал судовому, его передо мной полосатые разули…

– В сапогах жарко, – говорю.

– Тебе жарко, а мне колко. Не научили тебя, чего с тебя поиметь… Хотя Бедарев имеет. Эх, имеет он с тебя, Серый!

– А ты откуда знаешь?

– Знать не надо, в наличности. Он чем хвалится: письмо для тебя хранил, получил через… Что он вам, дуракам, травит, развесили уши! Не понял, откуда письмо?

– Не понял,– говорю.

– Что ж ты его не спросил?

– А я никогда не спрашиваю, захочет, расскажет,

– Он тебе расскажет, как же. Осужденный Бедарев, ежу понятно. Ему и письма, и передачи, и свидания. То ли худо? Он и обделывает дела. Свои и чужие. Думает, игра двойная, всех об… А не поймет, не с теми сел играть… Они из него дешевку сделают, не отмоется. Он и на парашу попадет, погоди… «Дорогой Боря!» – пишет тебе сеструха, так? Что думаешь, кум того письма не читал?

– Откуда мне знать. Пусть читает, Боре письмо, не мне.

– Отвечать будешь – «целую, Боря»? Так напишешь?

– А ты хочешь за то чай получить?

– За что получить?

– За мое письмо.

– От кого получить?

– От почтальона.

– Я б с тобой поговорил, Серый, я могу научить, у меня не заржавеет, да не ко времени, меня сегодня-завтра уберут, я тут лишний. Здесь все стучат! Андрюха – вон сидит, зубами щелкает, не стучит? Если он на воле со своим кентом сводил счеты, что ты тут от него хочешь?

– Не мели, Артур,– говорит Менакер.

– Сосунки-первоходки! Кто из вас чего стоит, чтоб пачку чая перевесил? Ты пожалел недоделанного, думаешь, если его кум попросит, он тебя не заложит? Кум ему такую хату устроит, голову из параши не вытащит, застрянет до суда, а на суд понесут, ногами не дойдет. Не заложит?

– Что тебе надо, Артур?

– Ничего мне от тебя, писатель, не надо, а чего надо, ты не можешь – нету и не научили. Скучно мне, Серый. Я почему, думаешь, бегаю? От скуки. Теперь дело есть – посчитаюсь. Сучонка думает, сдала, намотают срок! Не получится по-ихнему, уйду. Погляжу на нее. Она, видишь, с ментом спуталась… Да не с ментом – майор с Петровки. А мне того и надо, корешу помочь, на то и майор с Петровки, а она вон как сыграла – меня подставила. На ее хате взяли.

– Похоже,– говорю.

– Что похоже?

– Все похожи, – говорю,– и всё похоже.

– А я о чем? Я их перевидал, это на зоне караул – и на такую мразь полезешь, а я был и на поселении. Работенка – дневальный в душевой. И жил в душевой – малина! Смена идет после работы – по три часа ждут, а бабы норовят проскочить, когда никого. Наломаются за день, в грязи по уши – на картошке, в свинарнике, замерзнут… Да она за этот душ... «Цену знаешь?» – спрашиваю. Все знают!

– Очень похоже, – говорю.

– Да что похоже – ты про чего?

– Про майора, про кореша, про бабу. И все прочее. Тоска, Артур, я бы тоже убежал, но я быстро не могу, догонят.

– Тут не ноги нужны, голова. И хотеть надо.

Борю привели поздно, мы уже отужинали. Он ничего не сказал, ни на кого не поглядел, разделся и полез в матрасовку.

– Есть не будешь? – спросил я.

– Что-то у них меняется,– сказал он мне вполголоса,– темнят, не пойму чего хотят.

– Ты о чем, Боря?

Я сидел на своей шконке, он лежал. Опухшее, и без того пожелтевшее лицо, казалось черным.

– Он от меня того хочет, чего я ему… Если она и теперь не…– он замолчал.

– Ты у кого был, Боря?

– Пашка приезжал, кореш из управления. Никак с Генкой не разберутся. С Бутырки – на Петровку, с Петровки обратно. Еще чего-то на него повесили. Надоело. Хотя бы конец.

– Ты говорил, все лето вместе?

– Мне говорили и я говорил. У них, видишь как – сегодня одно, а завтра…

– Да у кого – у них?

– Давай, Серый, письмо, пока не поздно. Через день пойду к Ольге, передам, а что дальше, не ручаюсь. Сам видишь, хата неживая, так не оставят…

– Деловые! – крикнул Артур.– Кончай заседание! У нас тюрьма или вокзал? Поезда ждете? Все поезда ушли, больше не будет… Слышь, Боря, бунт на корабле!

Боря не ответил… Таких глаз у него я не видел – тусклые, пустые… Да он болен! – подумал я.

– Есть предложение, урки,– не унимался Артур,– кончать недоделанного, хватит ему коптить небо. Мы тоже люди, можно сказать, граждане, хотя и лишенные, должны, по силе возможности, участвовать в общественной жизни… Обществу польза, тюрьма лишняя пайка, а нас раскидают. Все развлечение, не ждать поезда.

И опять ему никто не ответил.

– Одному, что ли, идти на дело? – вопрошает Артур, лежит, уперся ногами в верхнюю шконку; как сжатая пружина.

– Значит, одному, ладно. Но и вы, суслики, не отмажетесь. Готовься, недоделанный! Приговор известен, сроки обжалования давно прошли, помиловки не будет… Молчишь? Бывает, редко кто поет песни. Молись, если умеешь… У нас, урки, демократия, ставлю на обсуждение как его кончать. У кого какие предложения?..

Я поглядел на Борю: глаза закрыты, лоб в испарине.

– Нет предложений. Так и запишем. До демократии не доплыли. Научим. Прошу обсудить мое предложения… Или повесить недоделанного. На его матрасовке. Самое гуманное, быстро и без хлопот. Или сперва раздавить, что ему лишнее и больше не понадобится, а потом повесить. В зависимости от поведения. Если покается – повесим, не покается – сперва раздавим. За тобой слово, недоделанный! Или общество чего хочет добавить?

– Смени пластинку, Артур, – не выдержал я.

– Слышь, Боря, я говорил, бунт на корабле, интеллигенция путает карты. Когда их просят, они молчат, не хотят быть вместе с народом, а когда народ и без них обойдется, тут они вылезают – и нам дайте! Чего тебе дать, писатель, давить или вешать?

– Я тебя предупреждал, Артур, ты один, не выйдет.

– А Боря? Неужто с желторотыми? Откажется от борьбы за законность, за справедливость, пойдет с интеллигенцией, с недоделанным? Тебе слово, Боря!

И опять Боря не ответил. И глаз не открыл.

– Что бывает на корабле, когда капитан выходит из строя?.. Беру на себя! Командую флотом! Недоделанный! Снимай штаны, предъяви, что будем давить…

Гриша вылез к дубку. Бледный, налитые кровью глаза, на толстых губах пузырится пена.

– Дождались! – Артур спустил ноги и приподнялся.– Понял неотвратимость наказания?

Гриша метнулся к двери, схватил «восьмерку» – бачок для стирки, и завизжал:

– Убью, убью, убью|..

– Андрюха!..– крикнул я и бросился к Грише.

Оторвать его от бачка мы не смогли, вцепился, вмертвую. Так, с бачком и уложили. Андрюха сел ему на ноги.

Артур сидел на шконке и смеялся.

– Общество включилось. Раскачались. Сейчас совместно приступим к казни. Начинай, писатель…

– Уходи, Артур,– сказал я, тебе тут не жить.

– Это как понять? – Артур явно развлекался.

– Нас четверо, а ты один.

– Двойка тебе по арифметике, писатель. Одно делю писать, другое – считать… Недоделанный – покойник. Андрюха на крючке, он в чужие дела не лезет. А капитан отсутствует по уважительной причине, кум его обидел. Обманул. Да и где он, наш капитан?.. Капитан, улыбнитесь!.. А с тобой мы поговорим. Или ты четверых против меня стоишь?

– Хватит выступать, Артур,– сказал Менакер,– надоело.

– О! Це дюже гарно – жиды заговорили. Пора я нам переходить от слов к…

Я и головы не успел поднять, Менакер перемахнул дубок, рванул Артура за руку, крутанул и бросил на пол. Руку он не отпускал.

– Пусти, падло! – заревел Артур.

– Еще хочешь? – спросил Менакер.

– Пусти руку!!! – орал Артур.

Менакер отпустил его, подошел к умывальнику, тщательно вымыл руки и подчеркнуто долго вытирался полотенцем. Опавшие, как мне показалось при встрече, мышцы на руках, ходили под кожей буграми.

Артур молча собирал сумку.

Распахнулась дверь: корпусной, два вертухая.

– Что происходит?

– Забирай, начальник, – сказал Артур, он уже завязал сумку.– Задавлю, хуже будет.

– Почему бачок не на месте?

– Стирка, – сказал Менакер,– белье собираем.

– А этот что лежит? – корпусной кивнул на Борю.

– Больной, – сказал я– пришел с вызова, плохо ему.

Корпусной подошел к Боре, сбросил одеяло.

– Что такое?

Боря открыл глаза. Может, он, правда, ничего не слышал?

– Заснул… сказал Боря, лицо черное, неживое.

– Что тут было? – корпусной обвел нас глазами.

Никто ему не ответил.

– Кучеряво живете. В такой камере – пятеро! Завтра все пойдете на общак, там освежат. – Меня хоть в карцер, – сказал Артур.– Забери отсюда, начальник, хуже будет, за себя не ручаюсь!

– Значит, ничего не было, все довольны, а этот просится в карцер? – опять спросил корпусной.

Артур шагнул к двери. Так и шлепает босиком.

– Где ботинки? – спросил корпусной.

Я снял тапочки и бросил к двери.

Артур повернулся ко мне, подумал и сунул в них ноги.

– Не отмажешься, писатель, – сказал он‚– встретимся. Расплачусь. Получишь сдачу. За тапочки.

Утром за нами не пришли. Не пришли и вечером. А когда так же спокойно кончился еще один день, мы решили, обошлось. Два дня в тюрьме очень много.

Без Артура в камере стало совсем хорошо. Беспокойство исходило от человека, «скучно» ему было, а чего чего человек не сочинит, когда скучно и ничто его не сдерживает.

Четверо в камере на шестнадцать человек, конечно, «кучеряво». Мы это понимали, но, может, не раскидают, пугал, добавят человек пять, пусть десять, не страшно, если держаться вместе, кого хочешь перемелем. Хорошо нам было, а мне первый раз так спокойно. Да и знали мы друг друга очень близко, все равно что родня.

Боря к утру отошел, признался, что болело сердце: «Поплыл, мозги набекрень, устал, сплю мало…» Про Артура он ничего не спрашивал, я так и не понял, слышал он что-то или правда был в беспамятстве.

Гриша первый день совсем не вставал со шконки, мы его не трогали, а еще через день и он отмок. Успокоился.

И Андрюха повеселел. То, что я сказал про Костю, явно выбило его из колеи, и ему было важно, что в истории с Артуром он не сплоховал.

На второй день Грише принесли передачу, а в ужин Андрюха закосил две миски гороха. «Нажарим сала с горохом…» – сказал Боря.

Мы и гуляли в этот день всей камерой, и Борю вытащили – да его б одного не оставили, не положено. Припекало солнце, на небе ни облачка, возле трубы на крыше поднялась березка, дрожали зеленые листья… Летом и в тюрьме веселей: нет промерзших стен, не замечаешь ржавой сетки над головой – как не радоваться, если небо улыбается?..

– Ты чего в сапогах? – спросил Боря.

– Привыкаю. Три года ходить.

– Уйдешь, Серый, не будет тебе срока.

– Почему так думаешь?

– Носом чую.

– Вот и на общаке чуяли, пока амнистию не разнюхали.

– То и оно, что был ты на общаке, а теперь где?

– Бермудский треугольник, сегодня здесь, а завтра…

– Какой еще треугольник?.. Пиши письмо, не тяни, надо твоих успокоить. Валька обещала, сестра ждет… Пиши, что хочешь, а подпись – «Боря». Она поймет.

– Она, может, и поймет, а зачем, если через Ольгу?

– Не верю я ей до конца. Для меня сделает, а если еще о тебе… А так отдаст Вальке и вся печаль.

– Ты говорил, она и для меня постарается?

– Ничего я не говорил, делай, что сказано, мало ли… Письмо я и сам хотел написать – предупредить. Что если у них там дружба? Могли клюнуть, шутка сказать – связь с тюрьмой! Обрадовались, размякли, не подставить бы Митю! Варнанта было три: или Боря не врет и передаст письмо с Ольгой, или он, на самом деле, осужденный, переписка ему разрешена, а Ольгу придумал, чтоб не объяснять как пойдет письмо. Или вариант третий – все это задумано кумом: проникнуть к сестре, подставить Митю или прознать, что я хочу передать на волю… Надо написать так, чтоб не только кум, но и Боря не понял, только Митя и сестренка.

Вечером мы «жарили» клопов. Боря придумал. Если жарить сало, вертухай унюхает, они теперь к нам особо внимательны, приведет корпусного – раскидают! А под «дезинфекцию» пройдет и сало.

На общаке с клопами бороться бесполезно, ничем не выковыряешь из «шубы». «Да их тут миллионы!..» – сказал один узбек, только привели, с ужасом глядя на шевелящиеся стены. На спецу проще, «шубы» нет, клопы гнездятся в железе шконок, в раковинах, трещинах, и после такого тотального прожигания дней десять можно спать спокойно, а еще через десять дней, когда подушка к утру становится красной – начинать сначала.

Мы посбрасывали матрасы на пол, скрутили жгуты из газет, зажгли «факелы» – и началась охота. Через полчаса в камере дым стоял столбом, ничего не было видно, мы ползали под шконками, находили новые и новые гнездовья, клопы погибали с жарким треском, мы настигали их полчища на стенах, на полу…

– Одновременно, сразу! – командовал Боря.– Со всех сторон, чтоб не переползали… Навались! “

Вертухай только раз открыл кормушку:

– Что за пожар?

– Клопы зажрали, от вас не дождешься…

Кормушка захлопнулась.

– Давай, Андрюха, разводи печку,– сказал Боря.

Менакер располосовал свою матрасовку, пошел черный дым, я сидел на полу возле окна…

Еще через полчаса миски с кипящим салом, со шкварками стояли на столе, дым постепенно вытягивало в открытые окна, можно было перекурить.

Общее дело всегда сближает. А если оно для себя, самими придумано и польза несомненна… А тут и ужин нас дожидался – свой, собственный!

Гриша выдал каждому по красному помидору, вывалил печенье, разрезал два яблока. Он угощал и был счастлив.

– Еще бы выпить, – сказал Менакер.

Сало вылили в холодный густой горох, ели из одной миски.

– Меня учил один хмырь… – начал Боря. – Чего смотришь, писатель, хлебай!

– Стесняется, отвык,– сказал Гриша.

– В болышой семье еблом не щелкают,– хмыкнул Менакер.

Нам и без вина было хорошо!

– В Крестах было, – продолжал Боря,– подогнали передачу, а мы вдвоем. Нажарили сала, сели. Он наливает чай из фаныча в кружку, пошептал, поплевал, покрестил… А теперь, говорит, закрой глаза, сосредоточься и вспомни, когда последний раз выпивал. В точности вспомни: где, с кем, что на столе и – чтоб вкус во рту загорелся… Опрокинул – и окосел!

– Может, попробуем? – предложил Менакер.

– Не выйдет,– Боря отбросил ложку и вытащил сигарету.– У меня и тогда не получилось, хотя поддакивал – берет, мол… А может, и он врал, для понту. А может, такой… восприимчивый? А бабу, спрашиваю его, нельзя… вспомнить? Плевое дело, говорит, но смысла нет – штаны мокрые, а руки пустые. А если, мол, очень хочешь, попробуем…

– Похоже,– сказал Менакер и мне моргнул.

– Что похоже? – покосился на него Боря.

– Артур тут у нас выступал на эту тему.

– А куда он делся? —спросил Боря.– Не видать его?

– За бабами послали, – сказал Менакер.

– Вытащили его, что ли?

– А ты не слышал? – спросил я.

– Так вот, он тогда и начал рассказывать… Боря мне не ответил. – Тот мужик до Крестов сидел в другой тюрьме, не то под Псковом, не то под Выборгом. Тюрьма, говорит, маленькая, по-семейному, полный беспредел, только что камеры закрыты, а так живи как хочешь. Бабы в том же коридоре через стену. Перестукивались, коней гоняли, а пришел один, вроде Артура, заядлый, ему мало, давай стену ковырять…

– Быть того не может, брехал тебе «восприимчивый», – сказал Менакер.

– Было, было, я и от других знаю…

Гонит и гонит Боря свою байку, слышал и я похожее, а может, и на самом деле было, чего только не бывает в таком гиблом месте. Но ведь не просто так рассказывает, зачем-то…

Как же мне написать это письмо, думаю, чтоб никто ничего не понял – ни Боря, ни кум, никто, кроме…

А в «семейной» тюрьме уже известку и мусор выбрали, спустили в сортир, кирпичи вынимают, полезли один за другим, а потом бабы – одна за другой…

«Бойтесь данайцев, – пишу я, – помнишь, Митя, мы с тобой так клопов величали? Вредные твари, заползут, угнездятся, не выкуришь. Данайцы, дары приносящие, а от тех даров ребенку зараза, не заболел бы малыш да и взрослым вредно…» Ничего не могу придумать умнее. Поймет ли Митя?

– Тут и началось в том бардаке большое чувство, хотите верьте, хотите нет,—травит Боря.– Девчонка, восемнадцать лет, целочка, никого к себе не допускает, они ее и так и эдак, и шалавы ее уговаривают, а она ни в какую, выскальзывает. Никому. Нет так нет, без нее хватает, потом, мол, пожалеет. Но глаза-то у нее есть, У дуры, нагляделась, не один день, не одна ночь. А она молодая, кровь играет… Всем дали сапоги, а мне не дали сапоги – дайте мне сапоги! Короче, сама себе выбрала. Самого заядлого, кто кашу заварил. Как отбой, они на шконках у себя навалят одеяла, куртки, вроде, спят, а сами лезут, те или эти. А к утру по хатам. Хорошо жили и воли не надо. Она дождалась, как все под утро расползлись – и в дыру, к нему на шконку. Разбудила. Я, мол, к тебе. Дрожит, первый раз. А зачем ко мне, спрашивает, почему раньше не хотела? А я, мол, тебя полюбила, без любви не могу, а теперь на всю жизнь и на зоне найду, и после зоны будем вместе… И еще много чего, и стихи ему шепчет. На всю жизнь, надо чтоб крепко, говорит ей, а то забудешь, стихи – хреновина. К тому же у нас семья, все общее, как в коммунизме – так что не обижайся, учись свободу любить… И они ее всей хатой, до поверки, тут не до того, чтоб об вертухаях вспоминать, такая началась любовь, летали… Накрыли их, конечно….Ты чего, Серый – записываешь?

– Зачем ты, Боря, всякую мерзость придумываешь?

– Я рассказываю, как дело было, как он мне…

– Скучно ему,– говорит Менакер.– Артур от скуки и Боря от того же самого. От того они и «вспоминают».

– Чижики вы желторотые,– говорит Боря,– об чем еще травить в тюрьме?.. Я давно за тобой замечаю, Серый, ты со мной не хочешь об чем у тебя душа болит. Монаха косишь? Не получается из тебя монаха, больно ты… закрученный. А почему молчишь? Не иначе у тебя краля-недотрога… Они все одинаковые, Серый, можешь мне поверить, всего и надо три приема, первый не прошел, второй-третий применишь – не ошибешься, все будет в ажуре. Вы оба чокнутые с Менакером, тот про жену страдает, поговори с ним, все об одном – не дождется его! А как думаешь, Менакер, неужто она тебя ждать будет? Восемь лет? Еще теща зудит… Что они у вас деревянные, ваши бабы? Кабы деревянные, вы бы сами к ним не полезли! А твоя, Серый, Ниночка из Пензы… Или и дальше лапшу будешь вешать?

– Не болтай, Боря,– говорю.

– Эх, Серый, себе портишь и… мне не поможешь. Из вас губошлеп самый нормальный, даром что шиза с рождения! Кабы у него крыша не текла и не полез куда не положено… Кончат губошлепа, задавят, недолго ему…

– Неладно с тобой, Боря,– говорю, – если все, что мелешь, сложить… Не пойму, что ты несешь, смысл-то какой?

– Так ему дружок в Крестах об том и толковал,– влез Менакер,– штаны мокрые, а руки…

– Да разве я вам об том толкую!..

Какое у него странное лицо стало, думаю, черное, глаза в красных прожилках, трясет его…

– …Вы и понять меня не можете! Где вам… Уходить вам отсюда надо, вот я об чем! Если себя не жалко, сам себе срок мотаешь, чистеньким хочешь остаться… Перед кем ты красуешься, Серый, кто об том узнает? Ты бы… Да вы оба с Менакером! Вы бы о своих бабах подумали – как им на воле, сладко? Долго они без вас прокантуются? Особенно, если чего стоят – подберут, не заржавеет! Не один, так другой, а если вместе, хором?..

Вон ты о чем, думаю, вон какие пошли заходы...

– …Если она молодая, из себя ничего, прикинутая, если в ней кровь играет, а заступиться некому…

– Какие у тебя предложения – спрашиваю,– о чем ты, Боря, ежели без лишних слов?

– Думать надо, соображать, извилины у тебя, а не пшенка. Не петухом индейским кукарекать, видал я таких петухов – и на гражданке, и на зоне. Долго ли они кукарекают? Уходить отсюда – понятно? А для того ничего не жалко, а если ты о ком жалеешь, тем более. Не о себе думать. Религия твоя чему тебя учит?..

– Какие мы все скоты,– неожиданно сказал Менакер,– несчастные скоты, последние. А ты, Боря, всех несчастней…

– Я-то? Ты про меня?

– Спекся ты, Боря,– продолжал Менакер,– я пол года наблюдаю, вышел из тебя пар. А какой орел был.

– Не каркай,– сказал Боря,—еще не вечер.

– Ночь, однако, спать пора,—сказал Менакер.– Сегодня твой день, Григорий, ты хозяин, тебе и убирать.

– Ты это сделай, сделай…– шепчет Боря.

Мы лежали на шконке, тихо в камере, вроде, спят ребята.

– Да что делать-то, Боря, не пойму?

– Написал письмо?

– Написал.

– Давай сюда, завтра дернут к врачу, передам…– он дважды сложил письмо и сунул в карман.– Тебя завтра на допрос потянут, увидишь. Не завтра, так через день. Начинай говорить, не молчи, хватит, доказал, чего хотел…

– Что я должен говорить?

– Чего хочешь – не молчи! Уйдешь, я знаю. Ты книги писал? Написал? Что ты с них имеешь, с тех книг – ни денег, ничего! Не хочешь, не отказывайся. Что делал, то, мол, и делал, а больше не буду. Ты и не хотел больше писать, сам говорил? Так? Завязал. Понял?

– Пожалуй, Менакер прав, плохо тебе, Боря, ты не такой был, а сейчас…

– Вот что, Серый, я тебя попрошу об чем… Последний раз, запомни. Я тебя так никогда не просил.

– Что, Боря?

– Напиши ей письмо… Ольге.

– Какое письмо?

– Последнее. Те твои письма, учти, она наизусть знает, все помнит – повторяла… Последний раз напиши: помру, мол, чувствую, не могу больше. Или голову расшибу, или… Не знаю, задавлю кума. Блядь буду – задавлю! Не жить нам вместе на свете… Вызовет еще раз – не сдержусь! Я не болтаю. Я больше не могу. Ты меня понимаешь, Вадим, слышишь?..

– Хорошо,– сказал я,– напишу, а дальше что?

– Она сделает, сумеет, если захочет, она все…

Утром меня разбудил дождь. Брызги летели сквозь решку, гремело по железу.

Каким ужасом и… мерзостью кончилось недолгое счастье моего возвращения в камеру… Мне и подниматься не хотелось, хотя бы и день не начинался. На верно, так и должно быть: тюрьма – не дом родной.

Мы похлебали «могилу», напились чаю. Боря не вставал, видно заснул под утро. Менакер был мрачен, разговора не поддерживал. Зато Гриша ожил, подкладывал куски из своей передачи – смешной, трогательный… губошлеп. Вот кто несчастный человек!

Брякнула кормушка.

– Бедарев, с вещами!

Мы оторопело поглядели друг на друга. Почему-то казалось, такого никогда не случится.

Я тронул Борю за плечо.

– Тебя с вещами.

– Чего?.. С какими вещами? К Лидке, что ли?

Он вылез из матрасовки, закурил. Посидел, подумал, долго плескался у умывальника…

Дверь открыли.

– Готов?

– Готов, готов,– сказал Боря, – пошли.

– С вещами, сказано, – вертухай стоял в дверях.

– Спутал, служивый,– сказал Боря,—с вещами не пойду.

– Как не пойдешь?

– А так. Молча.

Вертухай грохнул дверью.

– Может, в больничку, Боря,– сказал я,– на тебя поглядеть, сразу положат.

– Больничка! Он меня близко не подпустит. Забыл?.. Опять открылась дверь, вошел лейтенант, подкумок.

– В чем дело, Бедарев?

– Никуда я не уйду из хаты.

– В своем уме? Собирайся!

– Он болен,– сказал я,– не видите?

– А вы тут при чем?.. Смотри, Бедарев, хуже будет.

– Хуже не будет. Некуда, – сказал Боря.– Допекли.

– Попомнишь,– сказал лейтенант.– Пошли без вещей.

– То другое дело…

Боря положил в карман пачку сигарет, спички, посмотрел на меня, похлопал по карману, в который вчера положил мое письмо, махнул рукой и пошел к двери… Все молчали. .

– Как понять? – спросил я Менакера.

– Раскидают хату, сначала его, потом за нами. Боря свое отыграл, здесь не нужен, а из нас суп не сварят.

– А я радовался, домой вернулся…

– Распустил губы, – сказал Менакер,– забыл где находишься? Мало тебе позавчерашнего, с Артуром?

– Хорошо было вместе. Жалко.

– Я на него глядеть не могу. Накушался.

– Может, вернется– сказал Гриша,– не первый раз уводят, ему все сходило, всегда было как он хотел…

– Нет‚– сказал Менакер,—он им надоел. Сыграл в ящик.

– Но за вещами-то придет!.. Увидимся,– сказал я.

Я сел за письмо. что-то отчаянное было в последней Бориной просьбе, не мог я ему отказаты! Или он купил меня тем, что она «помнила мои письма наизусть»? Как страшно он меня просил!..

«Радость моя! – писал я. – Пишу тебе последний раз, нет у меня больше сил – понимаешь? Нет! Если мы не можем быть вместе, вдвоем – только вдвоем! – я не могу жить. И не хочу жить. С самого начала, в ту нашу первую ночь, когда я тебя увидел, когда я нашел тебя, а ты меня, когда я поверил тебе… Я не могу не думать о тебе, я живу только тобой, тем, что помню, а я помню все, каждую встречу, каждое слово, твои губы, твои руки… А потому делить тебя не могу. Понимаешь? Не могу, не хочу и не буду. И ждать больше не стану. Прости меня и не забывай обо мне… Тебе последнее дыханье и мысль последнюю мою…»

Я писал, не думая, слышал отчаянный Борин шепот и… Что это со мной было? Что говорило во мне, кем я был?.. Не иначе, тем самым… мужиком в Крестах.

Через час дверь распахнулась. Вертухай.

– Где тут вещи Бедарева? Соберите.

– А сам он где? – спросил я.

– Матрас в матрасовку. Подушку, одеяло. Все.

Он прикрыл дверь.

Ребята собрали Борин мешок. Завязали. Какое-то предчувствие сжало мне сердце. Я сунул в жестянку из-под табака написанное письмо. На отдельном листе на писал: «Господи, молю Тебя о всех, которых я, грешный, опечалил, обидел или соблазнил словом, делом, помышлением, ведением и неведением. Господи Боже! отпусти нам наши взаимные оскорбления, изжени, Господи, из сердец наших всякое негодование, подозрение, гнев, памятозлобие, ссоры и все то, что может препятствовать любви и уменьшать братолюбие… Храни тебя Господи, Боря!» И запихнул жестянку в мешок.

Дверь снова открылась.

– Кто-нибудь тащите мешок,– сказал вертухай.

Гриша с мешком и матрасом вышел за дверь…

– Чудно. Верно, Андрюха? – спросил я.

– С ним всю дорогу чудно, – сказал Менакер.

Гриша вернулся через полчаса.

– Чудно! – сказал он, будто слышал нас.– Спустили вниз, но не в сторону сборки, а на осужденку. Я поставил мешки возле камеры, вертухай засунул меня в шкаф. И двух минут не прошло, открыл, а мешков нет! Выходит, его на осужденку?..

4

Менакер оказался прав: еще через день всех нас вытащили из камеры. Конечно, глупо было думать, что забудут, такая скученность в тюрьме, а мы втроем, как баре, добавить нам кого-то значило бы оставить хозяевами положения, так камеры не строят, в том и кумовской замысел, чтоб ничего случайного, не им задуманного. Но не хотелось, ох, как не хотелось уходить из дома, из два шесть ноль! Да и куда уходить? В том и дело, что катил нам только общак, спец – награда, а нам за что, только наказание, но куда денешься, обещал корпусной. Потому, пока мы тащились с пятого этажа вниз, с вещами, матрасами, подушками, одеялами, со всем своим скарбом, а барахла в тюрьме с каждым месяцем становится больше, отдавай-не отдавай, а с новой передачей прибавляется, да и жалко отдавать, все сгодится, научился ценить всякую тряпицу, коробочку, грифелек, это таким надо быть битым-стреляным, чтоб понимать – все лишнее в тягость, на этапе задавит, на зоне все равно отберут, но не просто решиться, только получил, пахнет домом, будто видишь как складывали, разглаживали, подбирали, сколько в каждой такой ненужной тебе тряпке тепла, заботы… Да и как не нужно – все в дело, поди достань в тюрьме!..

Ползем вниз. Июнь кончается, жарища, нацепили что влезло, чтоб легче тащить – свитера, телогрейки, пот заливает глаза, и не глядел бы на милую сердцу спецовскую лестницу – большее ее не видать, как все глупо сложилось, что поделаешь, а о том что ждет и думать неохота, только общак, больше ничего не светит – толпа, духота, смрад, и так день за днем, другого теперь не жди.

Вот и сборка, отстойник. Грязь, темновато, вертухай закрыл дверь – и опять мы втроем.

Может, только я дергаюсь? Ребята спокойны: Менакер бросил в угол мешки, устроился на лавке, курит; Гриша увязывает рюкзак, упаковывает, как в дальнюю дорогу…