Текст книги "Тюрьма"

Автор книги: Феликс Светов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Кабы у тебя другой не было.

– Какой другой?

– Несолидная твоя статья. Ты малый серьезный, вон как с тобой носятся, а статья для тебя… стыдная.

– Кому стыдно?

– До трех лет! Кабы так, тебя б давно оприходовали. а они, видишь, держут.

– Ну и что?

– Другую вмажут.

– Сто семнадцатую?

– Чего захотел. А шестьдесят четвертую не желаешь?

– Сам придумал? – спрашиваю.

Глядит на меня вприщур, ох, не простой мужик, битый, верченый… Что ж так дешево прокалывается – в ы к у п а е т с я !

– Знаешь такую статью? – спрашивает.

– Слыхал, мне не по чину.

– Скромный ты у нас. А я почитал между делом, очень подходящая. А неподходящая – натянут. Я в квартиры заглядывал из любопытства – разве я родине изменял? С моралью не все ладно. Своя, как говорится, кухня. Нашенская. А у тебя вон чего… «Оказание иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР»…

– Я тут с какого боку?

– Иностранные господа – ты с ними Вась-Вась, а каждый из них – кто?

Глядит на меня вприщур, ждет. Подожди, и мне не к спеху. Боря был поумней. Тоньше.

– Думаешь, не дадут три года, расстреляют?

– Расстрелять – не расстреляют, а конфискация в статье предусмотрена. Вот они на что тебя тянут.

– Жалко, мы с тобой кореша, – говорю, – заглянул бы ко мне в квартиру по ихней наколке, почистил, им бы меньше досталось.

– Есть чего?

– Эх, Петрович, я про сапоги, а ты про пироги…Как же мне могло залететь в голову, что они оставят меня в покое? Так и буду переходить из рук в руки, от одного поумней, к другому – попроще, а цель одна —дотянуть, размазать, не выпускать из виду, сорвусь, не сегодня, завтра, не выдержу, через месяц, через шесть – зачем им торопиться?! У каждого своя крыса, думаю, ее не может не быть. А собственная душевная каша – не к р ы с а ? Проколюсь, сам себя в ы к у п л ю ! Потому они не спешат, кончится срок – продлят, дождутся чего хотят: затрепыхался – готов!

Простота, думаю, заглянул бы ко мне в квартиру, успокоился… Неужто они придумали? Поняли, расстрелом едва ли напугают, соображу, что липа, не то время, грубовато, кабы сперва размазали, всему бы поверил, на все согласен… Да и как не согласиться – м и л л и о н ы не верили, когда им предлагали матушку 58-ую! Разум не воспринимал, логика не вмещала – за что? Липа, шантаж! Но ведь… убедили. Как не убедиться, когда правда – вне разума, помимо логики и здравого смысла. Тогда нельзя было не поверить, а сегодня – сначала размазать, 64-ая – не 58-ая, другой опыт. П о к а не вышло со мной, да и не очень старались, нечем хвастаться; вяло, незаинтересованно, как на колхозном поле. Вот они и придумали: попробуем к о н ф и с к а ц и ю … Прокололись. И думать об этом не стоит. Нелепость. Пожалуй, с Герой следует поближе, думаю, чтоб перебить себя, выскочить из закручивающего меня колеса.

Гера… И робость его, и беззащитность… Кто посмирней, тот и виноват. Волки всегда выигрывают. В их волчьей игре. Слабы# человек, простоватый, но ведь и трезвость в нем, а надо ж, как запугали мужика, а может, сам полез, куда кроликам не положено? Кого у нас больше – таких кроликов, или тех, кто хоть кого схарчит, только попади на зуб? Жалко, нет статистики, кроликов, пожалуй, больше. Но разве Богу нужна статистика? Каждая душа стоит целого мира, кролик ли он, волчище…

– Ты не печалься, Гера.– говорю, – тут не конец, даже не середина, самое начало. Нам все на пользу – и тюрьма, и Валентин-Красавчик.

– Научили, верно. – А так бы присох в магазине, ни себя не знал, ни того, чем мир мазан.

– Думаешь, выйдем?

– А как же. Для того и учат.

– Я давно собирался уехать, – говорит Гера. – У меня бабка в деревне. Бабка-не бабка, тетка. Под Переславль-Залесским. На земле жить – вот чего хотел. На себя заработаю, а другого не надо.

– Верно! Если чужого не надо, своего Он тебе всегда даст.

– Кто… даст?

– Господь Бог. У Него всего много. И деревни, и огороды. И куры-животина. И бабку-тетку найдет. Чужого не захочешь, а чего для души надо – все даст.

– Так считаешь?

– Я в это верую. Знаю – так и будет. Попросишь – получишь. Что тебе на самом деле нужно. Для тебя, для души.

– Я, Вадим, видел, как ты… дернулся, когда я рассказывал про деньги… В крематории. Думаешь, не знаю, что человек не… говядина? Разве в той глине – душа?

– Тебя для того и выдернули оттуда, чтоб понял.

– Тяжелая наука, – говорит Гера.

– А как ты думал? Срок большой-малый – только срок, а у тебя впереди…

– Расскажи, Вадим! Мне надо знать, не ошибиться!..

Какие простые слова, думаю, а до поры – мимо! Но стоит размять человека, л ю б о г о человека, отнять у него лишнее, ненужное, только мешающее, путающее ноги-руки, сознание, душу, сердце – и он уже готов понять слова, от которых еще вчера отмахивался. Готов впустить в себя, им открыться… Что же они с нами сделали, чего нас лишили!.. Опять они, будто не мы сами…

– У меня к тебе дело, Вадим. Погляди свежим глазом, как вроде, ничего не знал. Да ты и на самом деле не знаешь? Первые месяцы я тут… Мертвый – понимаешь? Мне было все равно. А сейчас думаю, даже если не докажу, если замотают, убьют – совесть будет чистая. Перед собой. Все, что мог, сделал. Ты понимаешь в чем они меня?..

Побрился, глаза блестят, лихорадит его, а мужик здоровенный. Листов двадцать, с двух сторон исписал. Почерк крупный, не слишком грамотен…

– Ты прямо Илья Муромец,– говорю, – тот тоже лежал-лежал, а потом слез с печи, взял…

– Почитай, скажешь. Эта гидра пострашней, чем у Ильи Муромца. Там двенадцать голов, а здесь сколько? И отрастают… Они меня так замотали, я уже не дергался. Понял, не вылезу. А когда услышал – на суде, что они говорят, поглядел на отца… Когда стал говорить… Я не думал, что смогу г о в о р и т ь ! А видишь, услыхали, отправили доследовать. После суда я три месяца думал, лежу наверху и каждую минуту разматываю – весь тот день, каждый шаг… Прочти, не хочу, чтоб заранее, как бы ничего не слыхал…

– Ты мне скажи, Саня… Мы вдвоем. Ты… убивал мать?

Желтое лицо пошло красными пятнами, а глаза… Тень прошла, как облачко.

– Вон ты как меня… Не убивал. Я бы не мог. Прочти.

Жуткая повесть о… Мите Карамазове из Наро-Фоминска. Но в Скотопригоньевске Митя сам все запутал и всех запутал, каждый факт – палка о двух концах. А через сто лет кому нужен второй конец у палки – один есть и за глаза хватит, зачем искать, все ясно! И Фетюковича нету, извели Фетюковичей за семьдесят последних лет. И присяжных нет, кивалы заместо присяжных, они все скушают. И телефон в кабинете у судьи. Начальству в Наро-Фоминске видней кто преступник, а кто нет. И был бы Фетюкович – неужто станут слушать? Тоже невидаль – Фетюкович!.. Но зачем им Саня, с ним что за счеты?

Пожалуй, не повесть, роман о времени. И начало ему чуть не сорок лет назад, когда отец героя вернулся с войны, родился Саня… Намыкалась Аграфена Тихоновна в прифронтовом, послевоенном Наро-Фоминске, отцвела, высохла, скучно с ней бравому офицеру; небольшой город Наро-Фоминск, а нашлась помоложе, веселей, богаче. Въехал отец героя в просторный дом, стоит на краю города, на развилке: большая усадьба, сад-огород, в самый раз директору школы, а что с моралью, как говорит мой сокамерник, не все ладно, кого это когда останавливало?..

Зачем мне, думаю, тащить ниточку издалека? А Сане зачем? Тем более, какое дело суду до его корней-связей, разве там завязано, оттуда нож? Вот и кивала о том же…

Подняла Аграфена Тихоновна мальчонку, здоровенький, смышленный, кончил школу, поехал в Москву, художник. И нет ей дела до бывшего мужа с его садом-огородом, с войны дождалась, а тут не переждешь.И жизнь тяжелая: не дом – избенка, как не в городе, огородик – лук-огурцы, картошки своей на зиму не хватает, а паренек, даром что смышленый, трудный. А разве бывает легким, если художник? Высокое искусство, честолюбие, водка – а денег нет. То приезжал по субботам-воскресеньям, топориком помашет, молотком постучит, поправит, подтянет, а тут совсем вернулся, не светит ему Москва, а Москве никто не нужен. Поселился в старой баньке на огороде, ни за топор, ни за молоток не взялся; темновато, а ему света хватает. Замажет холст, перевернет на другую сторону. Снова перевернет – и на том же самом холсте. Пристроился в клубе: намалюет рекламу, неделю пьет, а пропьется, за холст, за краски… Обычная история, классика. И чем дальше, тем реже за краски, чаще – за бутылку. Жениться надо парню, а кто пойдет за пьяницу, за нищего. Пропащий мужик.

Однажды постучался в баньку прохожий. Со своей выпивкой. Загуляли. Саня бегает в магазин, а Степа крошит огурцы на материном огороде. А кто такой Степа, Сане не нужно – какое его дело? Первый раз пришел поздно ночью, на огонек; через неделю опять завалился. Гуляли три дня. На четвертый приходят к Сане из клуба: новый фильм, давай рекламу. В самый раз получилось, пора кончать гуляние. А Степе мало. Мать плачет, нет сил думать о том, что происходит в баньке.

Дотолковались: купит Саня последнюю бутылку – на ней пошабашат. Саня бежит в магазин, оттуда в клуб, возвращается, выпили бутылку, утром Саня вылил на голову ведро воды, намалевал рекламу и пошел к матери. А ее нет. Где ей быть? Дверь открыта. В магазин ушла? Подождал, походил по дому. И тут увидел: подпол, вроде, не так закрыт, крышка сдвинута, не вплотную. У них так не бывает. Открыл, спустился по лесенке…

Дальше Саня не помнит. Побежал по улице, кричит, рвет на себе волосы: в подполе мать – изрезана, залита кровью.Взяли Саню, взяли Степу. Кто такой?.. А, старый знакомец! Известный человек, два раза оттянул сроки, жил неведомо где, скрывался от надзора, а за два дня до того, как появиться последний раз у Сани в баньке, нашли Степину мать – и тоже в подполе, и тоже изрезанная. На другой день Степа признается: свою мать он убил, денег не давала, а у нее были, нашел. А Аграфену Тихоновну они вместе с Саней. Тоже денег не давала. Надо похмелиться, а она не дает. Саня, мол, ударил, а Степа ему в руку нож. Трудно поверить очевидной истине пинкертонам из Наро-Фоминска, Саню с детства знают, кореша: пьяница, верно, бездельник, знаем, но чтоб мать, Аграфену Тихоновну?.. Выпустили Саню. Он похоронил мать, справил поминки, а через неделю его снова взяли – и с концами.

Мрачная, пьяная история. Свидетелей нет. Два человека и труп. Один одно, второй – другое. А причем тут отец, сад-огород?.. Стоит дом бывшего директора школы, а ныне пенсионера, на краю города, на развилке, сад-огород одним боком спускается к речушке, другим к оврагу. Хорошее место для уединения. А чуть подальше еще один дом – в два этажа, третий мансарда, веранда застекленная, веранда открытая, подземный гараж, службы. Хозяин дома – советская власть в райцентре. Асфальтированное шоссе летит мимо сада-огорода, а к двухэтажному особняку не подъехать: речушка, овраг, сад-огород – не подобраться; объезд далеко, мост строить дорого, да и будет бить в глаза – шутка сказать, персональный мост! Куда проще спрямить дорогу через сад-огород, залить асфальтом – прямо к подземному гаражу. Нормально. Потолковала советская власть с бывшим офицером, бывшим директором школы, ныне пенсионером. Ни в какую, он и говорить не желает: ни деньги ему не нужны, ни квартира в городской пятиэтажке. Еще, мол, раз придешь, спущу кобеля. Жили бы на проклятом западе – поджечь, купить гангстеров, а у нас развитой социализм, не ихний распад. И тут судьба шлет подарок: сын бывшего директора школы родную мать зарезал! Под такое дело можно не только сад-огород сковырнуть – вон из партии, из города, не порти нам картину победившего социализма!

И заработала следственная машина. А что работать – все ясно: спился, связался с рецидивистом-изувером, тот во всем признался… А Саня бормочет, ошеломлен, раздавлен… Чем раздавлен – страхом наказания, его неотвратимостью, чем еще! И не слушают, что бормочет. Это уже не говоря о том, что истина следственная ли, судебная всегда относительна и не может быть абсолютной. На том и стоит наше правосудие. И правосознание, кстати. Не забыли открытия Вышинского, на нем воспитаны, вскормлены, взросли, возмужали – как забудешь, разве устарело?

Зарыли Саню. Но, видно, переборщили с «относительностью истины», как уж сляпали дело, если суд после трех дней п о к а з а т е л ь н о г о процесса отправил его на доследование, а Саню обратно в тюрьму? Редко такой брак в столь очевидном деле при полном взаимопонимании с властями. Тебе же хуже, сказал Сане следователь, так бы натянули пятнадцать лет, а теперь разменяем, сам захотел… Но главная Санина победа не в доследовании – отец поддержал, поверил, вот в чем надежда, она и дает силы: не один, ему верят, потому он и опомнился на своей шконке, шаг за шагом восстановил тот роковой день, уже не только за себя, за мать борется, отца защищает. Вон на что замахнулся: истина ему нужна, не может она быть относительной, только абсолютной, требует настоящего следствия, объективного суда, для которого всякое сомнение – в пользу обвиняемого, для которого ничего нет выше принципа – одного невиновного освободить важнее, чем осудить десять виноватых.

Но это принципы, теории, они хороши в книжках, а тут реальность: Наро-Фоминск, правосудие, заквашенное на открытиях Вышинского, правосознание, для которого только властям принадлежит последнее слово в решении судьбы человека. На одной чаше весов теория и принципы, а на другой – пьянствовал, тунеядец, рецидивист-изувер с его чистосердечным признанием. И отец-гордец с садом-огородом… Нет вещественных доказательств? А кровь на Сане – не доказательство?

С той крови Саня и начал свою защиту. Малевал рекламу, напоролся на гвоздь в старой фанере, внимания не обратил, а по профессиональной привычке обтирать руки об штаны, и обтирал кровь с пальца – моя кровь, не матери! И что палец порезан – стоит в протоколе. И еще одна п о д р о б н о с т ь , он на ней заклинился, с разных сторон поворачивает: подельник-изувер утверждает, что дал ему в тот последний день деньги на две бутылки и они их выпили, а Саня говорит – купил одну, потому что больше решил не пить, и деньги вернул. И свидетель есть – продавец в магазине, она помнит! Зачем ему было требовать у матери деньги, он знал, деньги есть – были! Требовать из сиротской материной пенсии, а когда не дала – убить?! Митя, Митя Карамазов бьется за истину в уголовном процессе, забыл, что судьба его в руках советского правосудия, советской юстиции, советского закона, который все семьдесят лет пылился в рамочке под стеклом, которому никогда дела не было до человека, и сегодня не замечают, что тут п р е ц е д е н т , тем более дорогой, что все против обвиняемого…

Хорошо написал, убедительно, четко, и экспертиза за него: «нет возможности у т в е р ж д а т ь , что кровь на штанах обвиняемого принадлежит пострадавшей». Нет возможности утверждать! И следствие записывает т а к у ю экспертизу в актив обвинения…

Я проснулся от того, что меня мазнуло по лицу жестким. Кто-то выбирается из прохода между нашими шконками… Саня? Обогнул дубок и полез наверх… Разбудил, гад. Целый день мучил кошмар от его записок, ночью кровавая каша перед глазами и утром опять он?..Я перевернулся и посмотрел в окно: небо между ресничками чуть-чуть светлело. Рано. Зачем он спускался – сигарету стрельнул? Сигарет у нас уже третий день нет, курим табак, но у меня под матрасом, не достал бы, да и не похоже на него, чтоб без спроса. Накануне мы долго разговаривали, он объяснял, что не вошло в жалобу. Я-то поверил ему, но слишком много водки в деле, да и зачем следователю возиться, а тут все надо сначала, перечеркнуть столь блистательно завершенную работу… Адвокат нужен, сказал я ему, настоящий – смелый, азартный, для которого такое дело – карьера, путь к успеху. Журналист нужен, который громыхнул бы сенсацией: детектив с психологической, социальной подкладкой – по Достоевскому и Короленко. Но где сегодня адвокаты, где журналисты? Достоевский сто лет как помер, а Короленке за статью в защиту как бы уголовную статью не впаяли.

Рядом со мной шконка пустая. Петр Петрович моется, разделся до пояса, вижу только его спину. Гера и Мурат спят. Что ж эти двое да в такую рань? Саня обычно не встает до поверки, корпусной тянет его за здоровенную лапу, Петр Петрович поднимается пораньше, но чтоб первым… Впрочем, не так уж крепко это меня занимало: одному не спится, другой полез к нему за спичками или еще за чем. Не потерять бы еще одно утро. Утро, утро – вот что дороже всего. Быть одному! Если хочешь писать, каждый день должен быть похож на предыдущий, монотонность нужна – до скуки, как лошадь по кругу, иначе не выйдет, я всегда это чувствовал, не формулируя, знал, а потому боялся и не хотел любой перемены, так и здесь – оставьте меня в покое, хотя бы на час, мне бы додумать, до…

После завтрака Петра Петровича потянули на вызов.Я лежал и смотрел, как он собирается. Он надел чистую рубашку, пиджачок, положил в карман сигареты —пачку! а у нас, кроме табаку… Поднял подушку… Поворачивается ко мне. Я даже заморгал. Он уставился на меня: глаза лодочками вприщур, острые, жалят… Отвернулся, со злостью швырнул подушку, завернул матрас, сел на шконке и в упор глянул на меня.

– Ты вот что, парень... – начал он.

Открылась дверь.

– Вахромеев! Долго ждать?

Петр Петрович сплюнул на пол – никогда с ним такого не было! – и вышел из камеры.

– Что это с ним? – подумал я вслух.

Сверху спустился Саня, ходит по камере, руки за спиной. Потом пролез ко мне, сел напротив на шконке Петра Петровича. Он менялся день ото дня: живой, явно неглупый, с юмором. И глаза открылись. Нашел точку, становится на ноги.

– Такое дело, мужики, – громко говорит, ко всем обращается. – Или мы рискнем, себе докажем, люди мы, а не камерная шваль, или уже сейчас заявим: останемся кроликами, сожрут – заслужили. А сидеть нам всем, отсюда не уходят. Кому больше, кому меньше, а всем долго.

– Мне лучше всех… – сказал Саня, – легче. Меня они отсюда едва ли выкинут, остерегутся, в другой хате пришьют с такой обвиниловкой, не зря создали условия…

– А Нефедыч, – спросил я, – его пожалели?

– Ну и пес с ними, – отмахнулся Саня, – стало быть, и мне, как всем. Короче: где твоя тетрадка, Вадим?

– Какая… тетрадка?

– В которой пишут. В которой ты позавчера…

– А тебе на что?

– Испугался! Дорожишь тетрадкой?

Вот и приехали, думаю, а я все ждал, на чем меня…

– Что у тебя за заходы, Саня?

– Покажи тетрадь, Вадим… Да не бойся, не возьму!

– Как ты возьмешь, если я ее тебе не дам?

– Тьфу! – говорит Саня.

– Мы с тобой время теряем, а не знаем, много его осталось или нет?

Я вытащил из-под шконки рюкзак, развязал. Третьго дня, верно, я писал в тетрадке, потом сунул в мешок..Сверху не было. Я пошарил поглубже, прощупать не смог и вывалил содержимое на одеяло.

– Не ищи,– сказал Саня, – вот она.

Он вытащил тетрадь из-за пазухи:

– Твоя?

Я ничего не мог понять.

– Значит так, Вадим, – сказал Саня.

– Я за эти месяцы належался, считай, на весь будущий срок выспался. Просыпаюсь рано, все об одном. Сверху хорошо видно, пристрелялся. Сегодня гляжу, наш пахан не спит, глаза без очков, дай, думаю, схвачу на карандаш, очень меня его личность заинтересовала. Открылся. Рисую, поднял голову, а его нет. Приподнялся, а он в твоем мешке шурует. Вытащил тетрадь – и под подушку.

– Сегодня утром? – спрашиваю.

– Я сразу сообразил – вызова ждет. Терять время нельзя. Он пошел мыться, я тихонько слез и… Успел.

– Спасибо, Саня. Шустро.

– Я открыл тетрадь, не обижайся. Не знаю, дорога она тебе или нет, и сколько ты в ней себе намотал. Но тебе не надо, чтоб знали, что ты… Короче, учти, он так не оставит, шмон нам обеспечен… Давай по делу, Вадим. Зачем тебе рисковать?

– Верно, – говорит Гера, – пусть дураками будут.

– Они бумаг не трогают, – подал голос Мурат.

– Заткнись, интерьер! – сказал Саня.

– Твои не тронут, хоть по стенкам развесь. Рукописи не горят, Вадим, голова нужна и руки. Не пропадет. Главное, чтоб им не досталось…

Жалкая моя «пьеска» догорала в бачке, когда дверь открылась и новый пассажир шагнул через порог… Нет, я его не сразу увидел… То есть, увидел, но… Не о том я думал, успел додумать: горит моя «пьеска», уходит дымком… Рукописи не горят, быстро думал я, они сгорают, когда Бог того хочет, допускает, а когда нет… Значит, дело не в с л у ч а е , не в Петре Петровиче, не в Сане, не в том, что один для кума, а другой для… В том, з а ч е м я ее написал. Оправдать свое существование здесь, профессиональный навык, вычленить изо всейэ той мерзкой каши нечто, что даст возможность понять… Я беру кусок глины, мну ее, разминаю – и вот она, камера. Мои сокамерники… Они или я? Та же глина, думаю я, разве м е н я не мнут, не разминают, не… Оправдать свое существование здесь? Зачем?.. Тщеславие, самолюбие, корысть… Бездарно написал – вот оно самолюбие. Современно, талантливо… гениально! Вот оно, тщеславие. Сенсация, такого ни у кого еще не было, чернуха – тираж! Вот и корысть. Но разве – талантливо, сенсация, тираж стоят хотя бы что-то рядом с тем, что я сподобился здесь увидеть, что мне показали? Что же я увидел?..– быстро думаю я.

Я мну кусок глины, завораживаю себя, моего читателя… Чем? М о е й правдой? А что в ней? Но я попытался «сгустить», найти в этой мерзости… Хорошо, пусть правда. М о я правда. Разве я смог, набросав мою жалкую «пьеску», увидеть в них, в к а ж д о м из них, в мерзости, которую я зафиксировал… Ладно, я – не смог, это моя проблема… Нет, не просто моя! Бог, сотворивший небо и землю, не в рукотворенных храмах живет, сказал в Ареопаге апостол. Он не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду. Он Сам дал всему жизнь и дыхание и все – «мы Его и род». Одно дело, искать Бога – а только для того мы существуем, где бы ни были, другое, думать, что Его можно найти в глине, камне, золоте, тираже, получившем образ от вымысла. В каждом из них живет Бог, быстро думаю я, не важно, знают они о том, забыли о Нем или не хотят о том думать, а я попытался… Потому здесь нет случая, думаю я и вдыхаю дымок, струящийся из бачка, всего лишь еще один урок мне, благодарю Тебя, Господи…

Итак, жалкая моя «пьеска» догорала в бачке, когда дверь открылась и новый пассажир шагнул через порог.Такого я еще не видел: двухметрового роста, широченный, в заграничном, не по сезону, пальто, клетчатых брюках, с мешком и сумкой из «Березки». Матрас у него был под мышкой.

– Будем знакомы,– сказал он, как и следовало ожидать, с заграничным акцентом, – имя для вас трудное – Арий я, зовите Аликом… Просторно живете. Я, пожалуй, с краю. Рост не позволяет в середку…

Он раскатал матрас на свободной шконке у стены, рядом с местом Петра Петровича.

– Откуда такой… явился? – спросил я.

– С особняка, – охотно ответил он.

Все четверо мы уставились на него с почтением. «Полосатых», с особняка я еще не видел.

– Как же это тебя… к нам?

Он устроил себе место, сел ко мне, вытащил сигареты.

– Налетайте. Но учтите, пачка последняя. Табачком угощу.

– Табачок у нас есть, – говорю, – но почему тебя сюда?

– Сегодня утром раскурочили всю нашу хату. Мы внизу, под вами.

– Двести восемнадцатая? – спросил Гера.

– Она. Появился у нас… Нет, давно, я месяц назад пришел с Бутырки, он уже был. Композитор… Нот не знает.

– Коля? – вырвалось у меня.

– Точно. Знаешь его?

– Был у нас. Я с ним начинал полгода назад.

– Композитор, как я балерина. Оперу сочиняет. Ребята знали, что он стучит, побили разок-другой, а он не обижался. Отряхнется и за свое.

– Может, не он, – усомнился я, – вроде, не такой…

– Может, не он. Шуму от него много, коней гонял, внизу, на третьем этаже барышни-венерички. В доминошный покер любитель… Душа общества, а все мимо.

– Он, он! – сказал я. – Точно, Коля! Шмаков?

– Шмаков. Проигрался два дня назад, его прижали. Ушел, вроде бы, на больничку, а утром всю хату – кого куда. Меня к вам.

– У тебя какая ходка? – спросил Гера.

– Я, братишка, сижу с сорок шестого года. За все время лет пять, а может, шесть погулял, а так бессменно…

– Сорок лет! – ахнул Мурат.

– А с Бутырки тебя почему? – спрашиваю.

– Давайте, ребята, по табачку, а сигареты прижмем для вызовов. У меня сигареты будут, а пока прижмем, верно?..

Красивый мужик. Очень красивый. Светлые прямые волосы, квадратный подбородок, глаза широко расставлены, стальные, движения неторопливые… И такая уверенная, спокойная сила. Доброжелательный.

– Такая, ребята, история в Бутырках…

Брякнула кормушка. Обед.

– Вот что, мужики, – сказал я.

– Я в этой хате старожил, давайте восстанавливать старый порядок. Я как пришел сюда, такой был желтенький, такой пуганый – ничего не понимал, натерпелся страху на сборке, наслушался. А меня сразу за дубок, а мне под нос кусок сала, колбасу – всем поровну! У меня душа оттаяла. Ну, думаю, не так страшно, и в тюрьме люди… А вернулся сюда – три семьи за дубком, глядят в чужие шленки, друг от друга прячут куски, двое хлебают по углам… Так не пойдет! Давайте вместе – что есть, то есть.

– Так и положено в хате, – поддержал Арий.

– У меня, правда, ничего нет, но будет, будет…

Впятером мы сидели за дубком, хлебали жидкую кашу, когда открылась дверь и явился Петр Петрович: костюм, белая рубашка, губы плотно сжаты, холодные глаза под очками. Глянул на нас и полез к себе на шконку.

– К столу, Петрович, – говорю, – у нас революция, все теперь общее. Что есть, то есть.

– Ты у меня, падла, дождешься, – сказал Петр Петрович, – будет тебе общее. Вздумал со мной шутки шутить?

– Как понять, Петрович? Ты м е н я спрашиваешь?

– У нас с тобой будет разговор. Завтра. Уйдут гулять, мы с тобой останемся. Поговорим. И если ты, падла…

– Чего ты лаешься? – добродушно осведомился Арий.

– Тебя человеком понимают, к столу, а ты…

Арий сидел согнувшись над дубком, не разберешь, кто такой.

– Этот еще откуда?! – вскинулся Петр Петрович. – По-русски не научили падлу недорезанную? М не указывать?..

Арий выпрямился и медленно начал подниматься.Зрелище было устрашающим: он как бы вырастал и вырастал над дубком.

– Фильтруй слова, сука! – сказал Арий. – Кыш!..

Петр Петрович замер на шконке, отвалил челюсть. Да, сила силу ломит, ничего не скажешь.

– Вот что, Петрович, – сказал Саня, – чтоб не было неясностей. Ты только пришел, считай, не возвращался. Собирай мешок и двигай отсюда.

– Чего?.. – спросил Петр Петрович.

– Непонятно?..– сказал Саня.

– Ты хотел образцовую хату? Потрудился. Вот мы и решили, доведем до конца. Чтоб кумовской мрази тут не было. Ясно?

8

– Как живете, Георгий Владимирович? Опять мы вам не потрафили?

– Я не смог, гражданин майор.

– Что ж ты, Тихомиров, не смог? Или на принцип пошло?

– Он… он…

– Что за «он» – кто такой?

– Я не знаю, гражданин майор, они меня… вынудили уйти.

– То «они», то «он» – можешь по-русски?

– Бедарев, гражданин майор. Наверно, он заметил, что я за ним… Ов хитрый человек, умный.

– Умный? На всякую хитрую жопу есть… Или не знал?.. Умный?

– Я хотел как лучше, гражданин майор.

– Как же мне с тобой поступить, Тихомиров? Человек вы интеллигентный, мы таких ценим, условия создаем. Мы ценим людей, которые нам… нужны. А вы нам не нужны. Придется отказаться от вашей помощи. Не сработались. Что поделаешь, Тихомиров. Переживем.

– Я буду стараться, гражданин майор. Если вы еще раз меня... в другом месте…

– Опять другое место! Сколько же у нас для тебя мест, Тихомиров? Это тюрьма, не мягкий вагон в скором поезде, и там не напасешься. И все хорошие места, плохого не хочешь?

– Как вы решите, гражданин майор.

– Вон как! Это и ежу понятно… Бедарев тебе, стало быть, не по зубам – умник, нет на него управы?

– Я... У меня записано, когда он уходил к врачу... когда…

– Давай сюда… Так, так… Ну держись, Бедарев!

Что он к нему привязался, к этому Бедареву, думает он, зачем он ему нужен? Он же осужденный, даже мне понятно, срок у него… Чего же он от него хочет?..

– К врачу… А ты откуда знаешь, что он к врачу?

– Разговор в камере… Они считают, он… тоже работает на… вас.

– Тоже! А почему они… считают? Или он сам сказал?

– Он письмо показывал Кострову, фотографию…

– Какое письмо? Фотографию?

– У них был один… до меня. Я не застал.

– Так, так…

– Бедарев на себя получил, а письмо для другого. И фотография для него. А Пахом… то есть, Костров не верит. Не ему, говорит, врешь. Фотография… ребенок, не похож. То есть, не тому, мол, письмо. Бедарев и для Кострова передал письмо, то есть, взялся передать, а Костров говорит, оно у следователя. Из-за того у них драка.

– Ну и рассказчик из тебя, Тихомиров. Неужели доцент?.. А что он к врачу ходил, откуда тебе известно?

– Я не… знаю, но вертухай… То есть, дежурный каждый раз кричит: «Бедарев, к врачу!» Но когда к врачу вызывают, минут десять-пятнадцать, а он…

– Что «он»?

– А он, другой раз, час, полтора отсутствует. А то и больше. У нас нет часов, гражданин майор.

– Вон как! Час-полтора?

– Не меньше. Приходит веселый, довольный, от него… вином попахивает, в камере очень чувствуется.

– Ну сука, ну блядина!

– Он видно, заметил, не знаю, правда, как, но… Хитрый, гражданин майор, опытный человек! Заметил, что я… Ну и… дружить с ним у меня не получилось.

– Дру-ужить? Да ты у нас гимназист, Тихомиров! Да, с интеллигентами и в цирк ходить не надо.

– Вы же сказали, сблизиться…

– Вот что, Георгий Владимирович, давайте еще разик попробуем, дадим тебе шанс. Пойдешь…

– Куда скажете, гражданин майор.

– Так-то оно так, само собой… Но дело, учти, ювелирное. Проврешься, пеняй на себя. Пойдешь на спец.

– Спасибо, гражданин майор.

– Спа-а-сибо? Ну даешь! Погоди, мы потом сосчитаемся. Камера будет на троих, не возражаешь?.. Ну и ладно, очень тебе благодарен за согласие. Может, четвертого кинем для… Чтоб не так скучно. Работа, повторяю, ювелирная. Сначала вы будете… вдвоем. Есть у нас еще один интеллигент, писатель. Тот самый, которому письмо с фотографией. Соскучился по интеллигентским разговорам? Книги, кино, театр, советская власть – очень она вам, интеллигентам, не угодила, культ личности, евреи, коллективизация, демократия, законность, кого расстреляли, кого не расстреляли… Что еще? Сам знаешь. И он соскучился, и ему того надо. Вот вы и поговорите. Пусть намотает! Малый он смирный, не то что Бедарев. Интеллигент, как и ты. Но… позубастей, побойчей. С ним сможешь и… подружиться…

– Какая у него статья?

– Статья у него самая, можно сказать, серьезная, а по нашим… гуманным временам, самая плевая – до трех лет. Дешево хотят отделаться господа интеллигенты. Никуда он не денется, так и будет добирать – к трем да к трем. Никогда не уйдет. Антисоветчик, сука. Крест на брюхе. Верующего косит. С ним будешь неразлей-вода. Понял?