Текст книги "Тюрьма"

Автор книги: Феликс Светов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Понял, гражданин майор.

– Но это не все. Через неделю, когда… сдружишься, к вам придет Бедарев.

– Кто?

– Да не пугайся, мужик ты или баба? Насчет тебя я с ним отрегулирую, поставлю условие, ему деваться некуда. Если он тебя тронет хоть пальцем… Я его, вроде, под тебя посажу, он за тебя головой ответит, а ты… У него у самого рыльце в пушку, у Бедарева, успокойся! Умный-умный, а с писателя ничего не поимел. Усек, или еще объяснять?

– Понял, гражданин майор.

– Тут в том будет… ювелирная, что Бедарев сам захочет посчитаться с писателем, он на него тянет, как же – тот его размотал, выкупил! И через это вся тюрьма будет знать, кто такой Бедарев – усек? Не спрячется. И на зону потянется. Я ему устрою зону, он мне заплатит за… выпивку с закуской. По стене размажу умника. И заодно писаку дотянем. Гляди на него, вот он… Погоди, ты когда пришел на тюрьму?

– В конце января, гражданин майор.

– Числа какого?

– Тридцать первого января.

– Так ты его должен знать? Ну-ка погляди!..

– Н-не… помню. Там много было, на сборке…

– Не помнишь?.. А теперь не забудешь, разберешься?

– Разберусь. Теперь я… кажется, во всем… Я и в себе разберусь, гражданин майор.

– Вон как! Ну-ну. Значит, наши беседы на пользу? Мы не только наказываем, Тихомиров, мы воспитываем. Первая, как говорится, задача нашего гуманного общества… Первая. Но запомни, Тихомиров – не… последняя. Если что, если хотя одна живая душа узнает о нашем с тобой разговоре…

– Я и это запомню, гражданин майор.

– Тогда у меня все. Удачи тебе… гимназист.

9

Сломался сон. Главная моя защита и крепость не выдержала. Рухнула. Пала. Расхвастался. Вот уже неделю засыпаю под утро. Сны липкие, неотвязные, перед глазами кружится, в голове стучит… Не умолкают. Говорят, говорят… Разве на самом деле они т а к говорят? Так… д у м а ю т ?

Целый день потом я квелый, сонный и не понять – сплю или… Как происходит с человеком такой… п е р е л о м? Да не перелом сна, тут медицина. Что человека ломает, что способно… переломить, дать ему силу, возможность опомниться, осознать себя?.. Раскаяние? Конечно! Понимание своей вины, своей беды, непременной погибели, если не сможет, не решится – если не п о г у б и т с е б я !

Кружится и кружится перед глазами, стучат слова…

Растерялся человек, испугался, доплыл, на все способен, все может себе позволить, он и всегда был готов, всю жизнь так жил, но… вдруг. Как происходит это – в д р у г ? Есть предел, думаю, у каждого свой, но если человек еще жив, если способен вспомнить о том, почему и за что это с ним, понять – сам виноват, заслужил, а потому единственный выход – остановиться, сейчас, в эту самую минуту, еще одна – и будет поздно, уже не остановишься, ничто и никто не остановит… И тогда он говорит себе: все, дальше я не пойду, по вашей дорожке – не пойду, потому знаю – к у д а . И тогда поднимается, все превозможет, ото всего откажется – готов погубить душу, идет хоть на смерть, что-то говорит в нем, он не знает что, но понимает: вот его спасение – в погибели…

Я никак не вынырну из своего сна, из этого… грязного, липкого кошмара. Когда пишешь – легче, написал – и с плеч долой, ушло, оставило,, а теперь, когда нет у меня – и не будет! – даже т е т р а д и , нельзя, не положена такая роскошь, затухнуть, уйти на дно, не на рыцарском турнире, когда только и остается бормотать, путая сон с явью, забывая где я, где «он», где… Как же о н все-таки… поднимется, решится, где с ним должно произойти, может произойти, п р о и з о ш л о …

Арий трясет меня за плечо, давно уже, а я не пойму– снится мне или на самом деле…

– Вставай, вставай, Вадим,– на вызов тебя!

На сей раз другой кабинет, просторней. И окно открыто, и ресничек нет, и солнце валит прямо в глаза – жмурюсь! И воздух, зелень – лето! И она… Другая?

Лицо не постное – свежее, губы не поджаты, мягкие, распустила, платье… Надо ж,– сменила! Летнее, открытое… Да она… привлекательная, моя барышня! Загорела, отпуск у нее, думаю, не до меня, потому и забыла, не вызывала… Река, озеро или он и в Сочи, где у них отпуск?.. С мужем ездит или такие без мужа? Муж горит на работе, а она горит… Где ж она горит, моя барышня, какое у нее г о р е н и е ?.. Платье легкое, свободное, и она в нем… «Они теперь голые ходят, под платьем у них…» Кто это сказал, не помню, кого-то недавно возили у нас в суд…

– Как вы себя чувствуете, Вадим Петрович?

Смотрит на меня с удивлением, очень уж я на нее загляделся, правильно поняла, женщины понимают, когда на них т а к смотрят… А глаза те же, откуда ей взять другие, это платье можно сменить для… соблазна – рыбьи, болотные, пустые… И я опоминаюсь от шока: после шести месяцев уголовной тюрьмы увидеть рядом женщину в открытом летнем платье!

– Вашими молитвами, Людмила Павловна. Что-то вы обо мне позабыли, я, было, подумал, тут мне и оставаться до Судного Дня. Но… пришли – сдвинулось, перемена в моей судьбе?

– Судьба ваша, Вадим Петрович, в ваших руках, вам хорошо известно. Я сразу сказала. Неужели не помните?

– Такое не забыть. Но я и без вас знал. Так что у нас полное взаимопонимание с первой встречи.

– У вас ничего не изменилось? – спрашивает.

Нет, не на юге, думаю, другой загар, не сочинская пошлость, наш, среднерусский – река, поле, васильки-ромашки, малина-земляника…

– Как вам сказать, набрался мудрости, не без того.

– В таком случае, начнем разговаривать, как разумные люди. Намолчались?

– Как бы я намолчался? Разве вы меня, Людмила Павловна, хоть на часок оставляли наедине с собой, без общества? Не позаботились, чтоб я не скучал? Очень вами благодарен.

– Шутки в сторону, Вадим Петрович, вы прекрасно знаете, не новичок в тюрьме, я к этому отношения не имею. Если вам есть что сообщить, ваша ситуация может коренным образом измениться.

– Что-то произошло?

– Я же вам сказала: ваша судьба в ваших руках.

– Это как понять?

– Вы сами сказали, поняли меня с первой встречи.

– Понял. Особенно, когда оказался здесь.

– Но… отсюда можно уйти.

– И это в ваших возможностях?

– В наших с вами. Общих.

– То есть, если у нас с вами будут… хорошие отношения, вы мне, как говорится, по блату – откроете дверь?

– Зачем же «по блату?» Исходя из взаимного понимания и… договоренности.

– Как же мне добиться вашего… расположения, Людмила Павловна – ухаживать, что ль, за вами? Прямо тут, в кабинете? Или предложить руку и сердце?

– Об этом мы в другом месте. Сначала…

– Другими словами, у меня есть шанс рассчитывать на вашу благосклонность?

– У вас есть шанс выйти из тюрьмы. Я бы не вела с вами такой разговор, вы переходите границы дозволенного. Учтите, сегодня этот шанс более реален, чем вчера.

– Что-то, действительно, изменилось? Сегодня? В атмосфере? В погоде или – в климате?

Она смотрит на часы. Ого – внимание!

– Вадим Петрович, вы, я вижу, на самом деле, намолчались, не будем терять времени. Если вы признаете себя виновным и ответите на ряд вопросов – очень простых, вас они никак не скомпрометируют, вы – я даю вам слово, в самое ближайшее время отсюда уйдете. К сестре, к племяннику. Куда хотите. Можете… выехать за рубеж.

– И всего лишь… «ряд вопросов»?

– Если напишете, что больше не будете нарушать закон…

– Я и не нарушал закон,– мне становится нестерпимо стыдно за мою говорливость, кокетство, возбуждение, за то, что заметил ее платье, загар…

– Хорошо, не нарушали. Так считаете. Но если бы вы его, на самом деле, не нарушили, мы бы с вами разговаривали не здесь, а…

– В Сочи, скажем,– говорю я с горечью: поделом, заслужил, все она про меня поняла.

– В Сочи?.. – в глазах что-то блеснуло – живая! – Зачем в Сочи, и в Москве можно встретиться, чтоб… договориться. Я говорю с вами не по собственной инициативе, я бы с вами и в другом месте не… Речь не о прошлом, о будущем. Понимаете? Если вы напишите такое заявление…

– Кому?

– В Президиум Верховного Совета, в прокуратуру. В ЦК… Повторяю – о будущем, не о прошлом! Можете не ставить вопрос – виновны или нет. Но в будущем… Давайте серьезно, Вадим Петрович. Оказавшись на свободе, вы же не намерены нарушать закон?

– Я его никогда не нарушал.

– Отлично. Пишите заявление.

– А… в КГБ – можно?

Мгновение она смотрит на меня.

– Причем тут КГБ? Ваше дело ведет прокуратура.

– И вы говорите от имени прокуратуры?..

Страшные глаза… Нет, своей охотой в болото не полезешь, никто не полезет. А затянуть может, не выберешься.

– Так как? Будете писать?

– Как странно, Людмила Павловна, я убежден, что закона не нарушал, а потому, находясь в тюрьме, не хочу участвовать в следствии, ибо, на самом деле, закон нарушили вы. Вы утверждаете, что я закон нарушил и продолжаете держать меня в уголовной тюрьме… Почему, кстати, в уголовной?

– Ваша статья – уголовная.

– Конечно, у вас все… Но вы убеждены, что я преступник, полгода держите, хотя я с самого начала заявил, что вы заблуждаетесь? Я вину не признаю, а вы меня держите. Но как только я свою вину признаю: да, я нарушил закон, пусть косвенно – не буду нарушать, значит, когда-то нарушил? Скажу: я преступник – и вы меня отпустите? Как это понять, Людмила Павловна – в чем тут логика?

– Сколько в вас злости…– она откидывается на стуле. – Из-за своей злости вы и собственную жизнь губите. Советское правосудие воспитательное, по преимуществу. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы спасти человека, остановить его. Почему бы вас не освободить? Не давать срока, не отправлять на зону? Если вы осознали свою вину, раскаялись в содеянном, разоружились, если твердо обещаете больше закон не нарушать? Обществу вы уже не угрожаете – живите себе, воспитывайте детей, занимайтесь общественно полезным трудом. И все будет нормально.

– Все будет нормально… Я, благодаря вам, Людмила Павловна, увидел за эти месяцы сотни людей. Каждый из них готов написать любую бумагу и пообещать все, что угодно. Но разве вы хоть одного отпустите, хоть когда отпускали? Чистосердечное признание, говорят в тюрьме, облегчает совесть и увеличивает срок. Или вам это не известно?

– Разумеется. Если это убийцы, воры, насильники.

– Разве у меня не уголовная статья?

– Если вы напишете заявление, что впредь не будете нарушать закон – пойдете на свободу.

– И я вам должен поверить? Полвека назад ваши коллеги превращали человека в кровавую котлету и добивались признания в шпионаже в пользу японской разведки. Чего не подпишешь, когда тебя такая милая дама… попросит. Но хоть одного такого «шпиона» вы выпустили на свободу?

– Вы говорите о временах нарушения законности. Они осуждены. Или я вас пытала? Выйдете и начнете рассказывать небылицы?

– Я буду рассказывать, что было на самом деле. Что видел. И что слышал. Меня вы не пытали. У нас с вами очень… увлекательная беседа. Я только никак не пойму ее смысла.

– Разве вы не знаете случаев – напомнить,привести примеры? В наше с вами время, не при царе Горохе? Человек признает свою вину, раскаивается, громко об этом заявляет – и выходит из тюрьмы, из зоны, начинает нормальную жизнь. Времена изменились, Вадим Петрович, они и дальше будут меняться. Знаю, что говорю.

– Зачем тогда торопиться?.. Подожду, может, следующий раз вызовете, чтоб передо мной извиниться? Полгода продержали… Вы будете извиняться, не я, вы будете давать обещания впредь не нарушать… Ну, коль предстоят изменения?

Она придвигает стул, берет ручку. На меня она уже не смотрит. Наклоняется над бумагами.

– Да, Полухин, жалко, мы с вами не встретились пятьдесят лет назад.

– Так вот какие изменения! Или о желаемом проговариваетесь? Как бы мы с вами здесь встретились в ту распрекрасную пору?.. Напишешь заявление – выходи! Пятьдесят лет назад, если у кого голова срабатывала, догадался – все равно убьют. Да подпишу, подавитесь, лишь бы скорей, отмучиться – и в распыл. А тут – торжество справедливости, законности, с прошлым покончено! Не зря «слово» дали – знаю, уйду на свободу, и примеры известны. Солги на себя, на свое дело, на близких, на друзей-приятелей – и на волю. Гуляй! Пятьдесят лет назад тебя бы убили – ни за что, а теперь, ни за что посадив, выпустят. Есть разница или нет?

– А вы как считаете – есть или нет?

– Большие изменения, Людмила Павловна, а вы еще большие обещаете. Торжество законности. Гуманности. И все аплодируют… Пятьдесят лет назад тоже аплодировали. Может, от страху, а теперь от чистого сердца: не убиваем – выпускаем! Сломай себя, растопчи, вывози в дерьме – живи, годен для строительства социализма. А человек ни в чем неповинный, убежденный в своей правоте, в праве жить по совести – сиди, срок небольшой, добавим! Не виновен? Как, то есть, не виновен, хотел жить по совести и не виновен? Мне бы с тобой пятьдесят лет назад встретиться… Так я говорю, гражданин следователь?

– Ну что ж, Полухин, поговорили. Будем считать, с неофициальной частью покончили. Срок вы получите. Обещаю. Приступим к статье 201-й. Дело закрыто. Через час придет ваш адвокат.

Честно сказать, я не сразу в состоянии преодолеть шок: главное, чтоб о н а не заметила. Вот так номер, думаю, дело закрыто! Конец?.. Какой конец, начало.

Тюрьме конец – суд, а там… Срок она мне обещает, тут без обмана, но зачем этот дикий разговор, в котором я сорвался, о т к р ы л с я ? А не все ли равно!.. А если б согласился, н а п и с а л – она бы не сказала, что дело закрыто?..

Мысль кружится, а я стараюсь делать вид, что мне нипочем – возьми меня за рупь-за двадцать! Передо мной две толстущие папки, д е л о . Листаю, листаю…

Первая бумага, пожалуй, самая замечательная: документ, подписанный генерал-лейтенантом ГБ о начале производства, об обысках, о… Наводка! Наколка! И не прячутся, вылезли уши. Почему ж не и х статья – не семидесятая, почему уголовная тюрьма – не Лефортово? Все равно – открылись! Они! С восемнадцатого года они всем крутят-вертят – ангелы-хранители, лапушки! Они и строят с о ц и а л и з м по своему образу и подобию…

Господи, думаю, да я, оказывается, п и с а т е л ь !

Я никогда не видел всего, что написал – вместе, под одной обложкой! Своей книги целиком не видел – только частями, отдельными главами, разве я мог позволить себе такую роскошь: оставить ц е л у ю книгу на столе?

Статьи, повести, рассказы, пьесы, романы… Писали-не гуляли!.. Экспертиза почерка, экспертиза стилистическая – кандидаты наук, институт такой-то… Запомнить фамилии, не забыть… Зачем?

Успеть пролистать до прихода адвоката, а потом с начала, страницу за страницей… Надо ж, думаю, на самом деле, писатель, а я позабыл, переходя из камеры в камеру, от одной истории к другой, еще более мерзкой, не вспоминал, но, может, в том и хитрость, замысел: сунуть мордой в уголовную кашу, чтоб с е б я забыл, понял– я такой же… А разве не такой?

Гонорар, думаю, настоящий гонорар, полновесный: за русское сочинительство – тюрьма. Скромно, думаю, всего полгода, больше не наработал, чином не вышел. Но ведь начало, не конец, пока – полгода, поглядим чего стою… А мог бы и выйти, думаю, не соврала, на этот раз правда. Что бы тогда стоили статьи, повести, романы? Смог бы я листать эти страницы, оказавшись на воле, сидя за столом с этой ли, другой барышней, зная – могу встать и открыть дверь, заменить одну барышню другой, если мне ее… платье не покажется? Нет, с а м бы смог листать?.. А через сто лет, думаю, когда все уйдет, пройдет, затрется, когда меня уже давно не будет, сидеть на этом месте и никто не вспомнит, не будет знать какой ценой я когда-то, сто лет назад купил свободу, решил свою судьбу, спас шкуру?.. Те же страницы, статьи, повести, романы? И ц е н а им та же? Что же я спас – себя, шкуру или бессмертную душу? Но зато сколько бы я еще написал, кабы вышел – вон сколько теперь знаю, увидел, понял!..

Странная мысль, пустая, тщеславная. Она – и так, и эдак, всего лишь тщеславна – что будет через сто лет? Пройдут как дуновенье. Но какая-то удивительная связь существует между написанным тобой словом, фразой, понятой и сформулированной мыслью – и тобой самим, твоей судьбой, выбором… Поймут это через сто лет?

На что я трачу время, думаю. И придвигаю в т о р у ю папку. Протоколы, протоколы, протоколы! Обыски, допросы… Ч т о они ищут – бездельники, сколько их! И это только по моему пустяшному делу, а по Москве, а по стране! В тридцатые годы каждого третьего – на распыл, в наше время – к а ж д о г о на просвет: перевернуть всю жизнь, душу, чтоб ничего не осталось, чтоб не было своего, ими не захватанного, не изгаженного…

А знают об этом те, кого не коснулось – кто сами себя с в е т я т ?

Вот они – «материалы», вещественные доказательства: Библия, История Церкви, Платонов, Ахматова, Мандельштам, Гумилев, Солженицын… Ну еще бы – Солженицын! Все, что было в доме – что ж я забыл о с в о е м обыске? И так у всех, к кому в то утро пришли – во втором, третьем, четвертом доме… Мой последний роман… Нашли! Добрались… А еще один экземпляр?.. И еще один нашли. Сколько ж их было? Будто не помню, не знаю. Не знаю! И думать не разрешал – не было его, не писал. И третий нашли… Нет четвертого? Не нашли! Что ж вы, Людмила Павловна, обсчитались?

Значит, и этот роман существует, цел. Рукописи не горят, вспомнил вчера Саня. Горят они, на самом деле, но только, если Богу угодно, а не угодно – не найдут. Сохранятся.

Допросы… Ага, сестренка не пошла. Что ж вы, Людмила Павловна, и это не получилось? Не напугали?..

Митя… Ага, Митя! «Вадим Петрович из самых прекрасных людей, которых я удостоился в жизни встретить. Я счастлив, что…» Ну, Людмила Павловна, как же так, Людмила Павловна – опять не вышло? Что-то не клеится в вашем королевстве, машина дает сбой, а казалось, все в ваших руках, семьдесят лет катали, всех под корень, а вырастают детки… Не получается с вашим социализмом, по вашему образу и подобию…

Дальше, дальше! Тридцать допросов… Еще. Тридцать третий, тридцать четвертый – ничего. Где же криминал, Людмила Павловна? Или вам к р и м и н а л не нужен – зачем, когда в первой бумаге, подписанной генерал-лейтенантом ГБ все заранее сказано…

«Знакомы? – Знакомы. – Читали? – Нет. – Совсем ничего? – Ничего.– Кого видали в доме? – Сестру. Мужа сестры…» Ага, еще покойника видели, кто уехал на запад – видели… «О чем разговаривали? – О погоде, о природе, о климате…» «Читали? – Я не читаю книг своих знакомых, не хочу портить отношения…» Научили за почти семьдесят лет: промолчать не значит солгать.

Может быть, так и надо? Но… корябает душу: ты сидишь в тюрьме за свои книги, а твой близкий товарищ…

Но он сказал всего лишь правду: ты пишешь плохо и он предпочитает смолчать, в этой ситуации считает невозможным сказать правду. Наверно, это благородно…

А что такое п л о х о ? Когда дают срок за книгу – она плохая или хорошая? Или когда «сумма прописью» – хорошая, а когда срок… Коробит, корябает душу, но разве за с е б я ? Мне все равно, мне не надо – за того, кто «не хотел портить отношения…», кто говорит свою п р а в д у и совесть его чиста. Ну, коли совесть… Да разве в том дело! Где же криминал, Людмила Павловна? – Н и ч е г о .

«Щапова…» – вижу я. «Протокол допроса Щаповой Нины Александровны…»

Я поднимаю голову. О н а сидит у стола, ящик выдвинут, там, видимо, клубок, тянется нитка, мелькает крючок… Вяжет! Шапочка, чепчик… Да у нее… ребенок!

– У вас… девочка? – спрашиваю.

Поднимает глаза. Мы рядом: я у маленького столика на привинченном табурете, солнце валит в окно напротив, шелест листьев, звон трамваев; она – за большим столом, сиреневая ниточка ползет из открытого ящика, мелькает крючок…

– Доченька, – губы мягкие, распустила, лицо спокойное, задумчивое,– полтора годика. Нет времени, когда еще сегодня выберусь отсюда…

– Вы ей – сказки, или… рассказы из собственной практики?

– Читайте, Вадим Петрович, у вас мало времени, вот-вот подойдет адвокат. Мы должны к о н ч и т ь сегодня.

– Как… сегодня?

– А так. У меня нет больше времени.

– Зато у меня много. Нет, Людмила Павловна, торопиться я не намерен. Придет адвокат, объяснит…

– Ну погодите…– шипит она и дергает нитку, клубок выпрыгивает на стол, – вы меня запомните!..

– Запомню, запомню…

«Щапова Нина Александровна…» Я нарочно тяну время, не… Нет, не могу читать!..

«Протокол допроса… Щапова…»

«Вопрос: вы знакомы с Полухиным?»

«Ответ: знакома.»

«Вопрос: когда и где вы с ним познакомились?»

«Ответ: Вадима Петровича Полухина я люблю как прекрасного человека и замечательного писателя. А потому, исходя из нравственных, моральных, этических соображений, отвечать на ваши вопросы не буду. Он был арестован с такой жестокостью и бесчеловечностью, в тот день и час, когда его сестра, а у нее нет ни отца, ни матери, была в родильном доме, рожала, что я и по человеческим соображениям ни о чем с вами разговаривать не стану.»

«Вопрос: вам известно, свидетель, что за отказ отдачи показаний вы несете уголовную ответственность и будете привлечены по статье…»

«Ответ: известно.»

«Распишитесь…»

Подпись…

Строки плывут перед глазами, расплываются. Жарко, а мороз по коже. «Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного…»

– Людмила Павловна, вы ее… видели?.. Нину Александровну Щапову?

Откусывает нитку, зубы белые, редкие; чепчик почти готов: на полуторагодовалую головку с кудерьками.

– А как же. Видела.

– Расскажите… Какая она…

Ну зачем, к к о м у я лезу, спрашиваю – вот она моя душевная расслабленность!

– Обыкновенная фанатичка. Допрыгается.

Ощущение, что я его где-то встречал, знаю… Мог бы встретить. Скромный, строгий костюм, галстук. Приветливый, благожелательный… Это же а д в о к а т ! Профессиональная благожелательность… Может быть, но это п е р в ы й человек за полгода тюрьмы. Он пришел ко мне, ради меня, он виделся с сестрой, с Митей, я могу ему… доверять!

– Что у меня дома, Иосиф Наумович?

– Все здоровы. Просили кланяться. Очень беспокоятся о вас. Они не одни. Ребенок здоров. Назвали Вадимом…

– Спасибо. А…

– Чуть не забыл: и… Федор Всеволодович выздоровел. Он был болен, вы знаете, но… Все хорошо.

Федор Всеволодович?.. Герой моего последнего романа, его нашли там и там, а там не… «Все хорошо»!

– Просили вам передать… Вы не возражаете, Людмила Павловна? Фотография и… шоколад. Сигареты.

– Здесь. В моем присутствии. В камеру – нельзя.

Та же фотография. Но на той сестры не было. Только рука. На этой – сестра и ребенок на руке.

– К сожалению, относительно старая, последнюю не успели, завтра поднесут…

– Сегодня мы должны кончить 201-ю,—говорит она.

– Сегодня? – спрашивает адвокат.

– Вы опоздали, я потратила битый час, вас дожидаючи. Больше у меня нет времени.

– Видите, Иосиф Наумович,– чувствую, как спасительное бешенство заливает глаза, я не могу ее видеть, слышать! – Моему следователю плевать на УПК, у нее нет времени ждать! Когда меня катали в тюрьме – каждый месяц в другой камере, два месяца на общаке, хотя с моей статьей…

– Я прекращу свидание,– говорит она.

– Что? – говорит адвокат.– С в и д а н и е ?

– Сегодня мы закроем дело,– говорит она.

– Вы закроете, а я его не закрою. В обвинительном заключении… Вы прочтите, Иосиф Наумович! Мало что ни одного слова правды, оно безграмотно до идиотизма, до пародийности, да хотя бы из приличия убрали глупости – над вами смеяться будут, над вами…

– Там не будет изменено ни одного слова,—говорит она.

– Да пес с ним, с обвинительным! Неужто вы сочинили? Конечно, начальство, потому и одного слова нельзя исправить!.. Я должен и у меня право прочитать все материалы. Вот они на столе. Все рукописи, бумаги…

– И эту… макулатуру я буду сюда таскать?! – она покраснела, в болотных глазах прыгают искры.

– Слышите, Иосиф Наумович?.. Неужто не расскажете в суде, как говорит со мной следователь?

– Успокойтесь, успокойтесь… – адвокат разводит руками. – Людмила Павловна, вы, действительно…

Она выскакивает из-за стола:

– Я вернусь через пять минут.

Дверь грохнула.

– Ну что вы раскипятились? – говорит адвокат.– Никуда она не денется. Завтра я приду и мы спокойненько…

– Куда она побежала?

– К хозяевам,– он тычет пальцем в потолок.

– К кому?

– ГБ, – говорит адвокат,– кто ж у нее хозяева?

– Вон как?.. Иосиф Наумович, я никак не пойму, почему они сунули меня сюда, а не в Лефортово?

– Вам досадно?

– Хочу понять.

– Право у них есть, статья прокуратуры. Вас они, видно, хорошо знают. Думают, что знают. В Лефортово вам было бы легче, хотя… Очень уж вы вскидчивый. Тяжело?

– Да хорошо мне! Разве я о том? Я людей увидел, себя узнал… Конечно, тяжело, когда шестьдесят человек в камере.

– Ну а… с уголовниками? Какие с ними отношения?

– Нормальные, такие же люди…

Дверь с треском раскрывается. О н а подходит к столу, открывает, закрывает ящики…

Ставит на стол сумочку – к самому краю, ближе к столику, за которым мы сидим…

– Времени у меня нет, а дел много. Вернусь через сорок минут. Учтите – завтра последний день!

– Видите, Людмила Павловна,– говорит адвокат,– зачем столько нервов?

Она уходит, на сей раз осторожно прикрыв дверь.

– Ничего не пойму,– говорю я.

– Не обращайте внимания, их проблемы. Давайте решим наши, коль уж нам подарили сорок минут.

– Здесь с л у ш а ю т ? – спрашиваю я.

– Я редко здесь бываю, в Бутырках я знаю кабинеты, в которых… записывают. Впрочем…

Он глядит мне в глаза и тихо улыбается: глаза у него усталые, печальные. Указывает пальцем на сумочку передо мной. Дамская сумочка явно стоит не на месте.

– Да вы что?! – изумляюсь я.

Он пожимает плечами:

– Все вполне примитивно. У них всегда примитивно. Вы еще не поняли?.. Зачем вам адвокат?

– Хотя бы поговорить, передать домой…

– Вот мы и поговорим. Сегодня и завтра. Вы понимаете – от меня ничего не зависит. Все заранее предрешено.

– Что же предрешено?

– Загадка. Загадочно уже, что они закрыли ваше дело практически без допросов. Только свидетели. Вы не давали показания?

– Не давал.

– Очень странное время, я не удивлюсь, если вас выпустят. Не удивлюсь и если статью переквалифицируют. Кстати, она не обещала вам семидесятую?

– Мы с ней не виделись три месяца, а до того дважды. Но… сокамерник пообещал мне шестьдесят четвертую.

– Похоже, почерк тот же. Шестьдесят четвертой у вас не будет. Сегодня им не нужно. Я думаю, и семидесятой не будет. Пришлось бы везти вас в Лефортово и начинать с начала. Но три года вы можете получить. Они всегда дают максимум, если вы не признаете себя виновным.

– Только что она предложила мне выйти на свободу в обмен на обещание больше не нарушать закон.

– И что же вы?

– Я закона не нарушал.

– Вадим Петрович, вы… не выдержите зону.

– Почему?

– Это очень трудно, с каждым годом тяжелее, а вы… человек несдержанный. Вам будут добавлять и добавлять.

– Какой же выход?

– Быть может, согласиться на то, что она… предлагает? Она не сама сочинила. Для них это тоже выход.

– Вы говорите от себя?

– Я говорю для вас.

– Наверно, вы правы, мне не нужен адвокат.

– У вас будет время подумать. Я не верю, что они станут торопиться. Очень странное время, Вадим Петрович…

– Предстоят изменения?

– Они, думается мне, растеряны, нет былой наглости, самоуверенности. Сегодняшний… срыв вашей попечительницы от дурного характера. Ни о чем не говорит. Но в глубине души она убеждена и ее хозяева убеждены – никаких радикальных перемен не будет. Для них. А косметику они переживут.

– Как клопы, мы в ы ж и г а е м камеру, не косметически, радикально, а через неделю подушка красная.

– Неужели так много? Какой ужас…

Молчу, что-то мне становится… скучно.

– Вегетарианские времена,– говорит адвокат,– но я статист в этом спектакле. Кушать подано.

– И вас это устраивает?

– C’est la vie. А я не Дон-Кихот. Я вам не нужен.

– И права нет?

Он пожимает плечами.

– Это циклы, каждое, скажем, десятилетие новый. Везет тем, кто оказался… в верхней части витка. Но это ничего не значит. Когда придет пора, нижняя часть витка вас снова захватит. Но вы, Вадим Петрович, сами выбрали – или вы сожалеете?

– Три года не трудно, но если станут добавлять…

– Вот видите… Я настоятельно советую подумать.

– Если бы Бога не было. Тогда бы стоило выгадывать, кроить, а так… Это Его забота.

– В этой области я профан, мое дело помочь вам отсюда выбраться. Как видите, я бессилен. В лучшем случае, могу предупредить.

– А в худшем?

– Если они вам…

– Они, они, они!..

Я хватаю сумочку на столе… Мягкая рука адвоката ложится мне на руку.

– Успокойтесь, Вадим Петрович. Вы получите карцер…

– Значит, правосудия нет, власть у них, а мы…

– L’Etat c’est moi,– говорит мой адвокат.

– Надеюсь, завтра вы закроете дело безо всяких… истерик? – говорит она.

Мы снова вдвоем, адвокат ушел, завтра он придет после обеда, к тому времени я все прочту, он еще раз передаст мне приветы, а сегодня вечером увидит…

Сейчас она отправит меня в камеру. Для нее день был заурядным. Служба. Рутина. Попробовала один вариант – не получилось. В запасе второй, третий. Сработают. Теперь она пойдет домой. Пить чай. Или водку… Кто ее ждет?.. Или я ошибаюсь, все сложнее?.. А зачем мне ее сложности?

– Свалял дурака,– говорю,– надо бы закрыть дело сегодня. Чтоб больше не видеть вас.

– Откровенность за откровенность! Насколько приятней иметь дело с убийцей, насильником… вором. Да я лучше б десять таких дел оформила, чем с вами… Человек совершил преступление, одумается. А от вас всего можно ждать. Я бы никогда не выпускала таких, как вы.

– Старый разговор, о классово чуждых и социально близких.

– Ошибаетесь, п и с а т е л ь … – она кривит тонкие губы.– Я говорю о человеческой стороне. Там все наглядно, как у людей. Обозлился – схватился за нож, хочется выпить, а денег нет. Все понятно. Преступил закон и мы его накажем. Пожестче – задумается. А вас и понять нельзя, да я и не хочу. Что вам надо? Советская власть не угодила? Почему бы не уехать, я предлагала…

– А почему бы вам не уехать?

– Я дома и мне в моем доме все нравится. А вы чужой, никому не нужны. Думаете, если издать вашу… макулатуру – вы на ней заработаете? Бабьи сказки, давно позабыто, а вы тянете – апостолы, попы, Христос-Воскресе… Кому вы мозги… пудрите?

– А вы издайте, тогда поглядим.

– Сколько вас таких осталось? Понимаю в тридцатые годы, когда еще тыщи недобитых. Может, и лишних постреляли. Но вас-то сколько?

Что ей надо, думаю, зачем этот пустой разговор?

– Вы… один. Во всей тюрьме таких нет. Знаете, сколько здесь сидит?

– Сколько? Интересно бы узнать.

– Вы один, а нас двести пятьдесят миллионов. Какой смысл в вашей… г е р о и ч е с к о й жизни?

– Что вам от меня надо? Я не отвечаю на вопросы.

– Я вам предложила уйти на свободу, хотя сама я бы вас… Можете уйти. А вы из себя… Зачем?

– Хотя бы… чтоб вы задумались. Я написал мешок макулатуры… Вернусь в камеру, пойду на зону, а отказаться от того, что написал, не хочу. Для вас загадка. Вы ее и решайте.