Текст книги "Тюрьма"

Автор книги: Феликс Светов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

– Подумаешь, камера! Вы еще тюрьмы не знаете! Дали бы мне волю, я бы вас… устроила.

– Понятно, не зря вас учили. Но как было бы полезно для нежно любимой вами советской власти, когда б на втором, скажем, курсе юридического, вместо пустой болтовни, которой вас пичкают, отправили бы весь курс в тюрьму, на год. А потом еще на год – на зону. Не вместе, не студенческим отрядом со своей кашей, а поврозь, распихали бы по камерам. Как было бы полезно и поучительно для вас, Людмила Павловна, провести год на общаке, в ежедневном общении с социально вам близкими. Вы бы поняли кто чего стоит и что на самом деле происходит в доме, который так вам нравится.

– Что ж, вы у меня один? Я их каждый день вижу.

– В следственном кабинете. Кнопка под рукой. Нажмете– уведут. А вы бы на шконке. Под шконкой. Послушали бы. И они бы вас – послушали. И на вертухаев бы поглядели. Да не отсюда – из камеры. На майоров. О себе бы подумали, о своей жизни. Вы же нормальный человек, женщина… А потом, в зависимости от успешности прохождения практикума, вас бы допустили до госэкзаменов. Или не допустили. А то ведь вы учились по Вышинскому? Чистосердечное признание для вас царица доказательств? А там пусть решает начальство, ему видней. В зависимости от современного состояния гуманизма. Или социализма. Зрелый он или всего лишь развитой. Или выпустить, или расстрелять. Разве таких, как вы, хоть когда-то интересовал закон или истина?

– Сейчас я нажму кнопку и вас отведут в камеру. Наговорились. Сами захотели. Пожалеете. Я предлагала другой вариант. А я уйду. Поглядите в окно, писатель! Солнце садится, жара спадает. Пройдусь по переулкам, люблю пешком. Выйду к метро. Полчаса – и дома. А могу… Куда бы сегодня закатиться?.. Надоело. Честно сказать, все мне надоело. Пойду домой. Приму ванну, посмотрю что там в холодильнике. У меня и коньяк есть. Включу телевизор… Позвоню кому-нибудь, чего-то такого захотелось, эдакого… А уже вечер, в каждом доме каждое окно зажглось, за каждым окном… Неужели эти миллионы и миллионы людей о вас когда-то вспомнят – кому вы нужны, Полухин?

– Вы о дочери забыли, коньяк, телевизор – это, наверно, для меня, а чепчик для кого?

– Это вы ни о ком думать не хотите. На весь белый свет озлели.

– Как мне вас жалко, Людмила Павловна…– говорю я.– Нет, соврал. Нету у меня силы… пожалеть вас. Слаб. А потому у меня к вам огромная просьба… Мы уже полгода как встретились, такая у нас с вами не-разлей-вода – все вам обо мне известно! А я вас еще ни о чем не просил. Ни разу. Так вот, не откажите в нижайшей просьбе: нажмите кнопку…

10

– Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос!..

– Ты что это, Серый – не по-нашему? – говорит Гера.

– Не по-вашему! Все, Гера, я теперь другой. Вылетел.

– Куда? – спрашивает Гера.

– За судом, Гера. За с у д о м !

И верно, другой: проснулся– весело! Та же камера – моя, родная, два шесть ноль. Те же люди – пятеро нас, уже десять дней никого к нам не бросают, никого не берут. Забыли про нас. Та же камера: решка, реснички, железная дверь с болтами… А я другой. Чтож, бытие определяет сознание или сознание бытие?

Как же я, видать, боялся ее, барышню из утреннего кошмара в потном джерси с рыбьими, болотными глазами! Хвастался перед собой – плевать мне, молчу, ничего я ей не скажу, а все ждал: подвоха, хитрости, неведомого, собственной слабости – не таких, как я, ломали. Задавил в себе страх, а он шевелился, напоминал– обязательно чго-то придумает! А выходит, не мне на нее, ей на меня – плевать. Не ее забота – заставили, п о р у ч и л и , а известно как выполняют в советском учреждении чужое поручение, нагрузку! О ф о р м и л а – и с плеч долой. Задавитесь! Вот преимущество социалистической системы, потому и живы до сих пор– всем на все наплевать! Что, ж, ей хорошо, а мне и того лучше – гуляй, Вася! Теперь на суд, проштампелюют заранее предрешенное – и пошел. Ветер пересылок, дальних лагерей,– написал классик. Обдует, проветрит!

Страшно?.. Тут уже не страшно, страшно когда т о б о й занимаются, когда один на один – ты и она, ты – и страна победившего социализма… Ты еще живой, сука ? – щурится о н а на тебя.– Попробуем вариант номер такой-то…. Очень они любят индивидуальную работу, воспитательную по преимуществу. А когда я смешаюсь с серым миллионным племенем, когда буду неразличим в толпе, в стаде… Сколько нас? Не сказала, остереглась. Да знаю я – десять тысяч только в нашей тюрьме… А по Москве? А по федерации, а по стране, а по пересылкам, зонам? А еще «химики», поселенцы, ссыльные… Они и сосчитать нас не могут! Жить одной общей жизнью с миллионами людей, моих братьев – страшно?

Лишь бы уйти отсюда, думаю, не верю я ей, никому теперь не верю. И тишине камеры не верю, самая опасность в такой тишине. И каждому из нас пятерых – не верю, сколько раз прокалывался, учили, учили… Скорей бы, скорей!

Все еще может быть, думаю, все что угодно. Но сегодня– я не следственный, я за судом. Пусть такие же, из того же теста их выпекли, на одной скамейке с моей барышней изучали ихнюю гуманную премудрость. Но если ей было на меня плевать, лишь бы отделаться от поручения, им и подавно. Вмажут срок – по максимуму!– и поехал. Небо, звезды, ветер, макушки елок в окне столыпина, а на зоне – письма,, чаек…

И еще одного Бог послал для промывки мозгов, чтоб не тратил время на пустые переживания, набирался ума-разума, чтоб понять – не кончилась жизнь, другая катит, она и есть настоящая, давно стучалась, а я отмахивался, сам бы ни за что не выбрал. А тут подарили. Ощупью понимал, а теперь вникаю… В таком случае не будем терять времени.

– Чем же ты промышляешь, Арик?

– Деньги, мусор, ребята. Я их никогда не считал. Но… как бы тебе объяснить… Мне надо много, мало не получается. А когда легко достаются, они и уходят просто. Хочешь меня понять?.. Раньше пойми себя, свою ошибку. В чем твое расхождение с советской властью– принцип или ее… недостатки? Ты считаешь, советская власть законы не соблюдает, ты на нее кидаешься, она тебя курочит. Почистит ее новый начальник, поменяет рыжего на брюхатого – и будет хорошая? У тебя никаких претензий.

– Не может она… соблюдать.

– Все она может. Не хочет! Если заставить, она из-под палки все сможет, куда ей деваться, подгонят под себя закон и… Законность, порядок. Но разве в том ее беда, я эту власть имею в виду?

– А в чем тогда?

– Меня ее законы не устраивают. Они вообще человека устроить не могут. Она не для человека. В принципе.

– Это как понять?

– Мне, скажем, надо много денег. Что тут худого? Тебе, к примеру, много не надо. Ты – писатель, что тебе надо?

– Комнату, чтоб дверь закрыть. И открыть, когда захочу. Стол нужен. Койка. Бумага, чернила. Машинка пишущая… Все, пожалуй. Чтоб напечатали. Хотя… Необязательно.

– И верно, не много. А мне… Мне машина нужна, не машинка. Баба нужна. Не одна. И не две. Квартира в Москве, дом за городом. Еще один – в Риге. И в Крыму не помешает. Ночью я в ресторане, днем отсыпаюсь, до обеда…

– А зачем?

– Надо – и весь разговор. Потребность у меня. Разве такое, как бы сказать, «надо» – преступление?

– Если у тебя, скажем, наследство…

– Я и говорю – ты такой же! Откуда, докажи на что живешь, как получил… Какое вам дело! Есть у меня. Вот чего советская власть не понимает, никогда не поймет. Ты и то не понимаешь. Все люди разные… Как у вас говорят?

– Один любит пряники, а другой соленые огурцы.

– А я о чем? О том, что советский закон запрещает жить, как хочу, как считаю нужным. Ты в Бога веруешь, а забыл, с нами Бог разберется – надо нам или нет. Бог дал мне свободу выбирать, а советская власть свободу, которую мне Бог дал, прибрала к рукам. Правильно?

– Пожалуй.

– В том и дело. Ты считаешь, я преступник. Почему? Да, я разбогател, но разве я нарушил закон, который мне Бог дал? Я никого не убивал, не воровал. Но делать деньги, чем весь мир занимается – белые, желтые, красные, черные! – разве Он запретил?

– По христианскому вероучению, человек должен соблюдать закон государства, в котором живет.

– Что ж ты не соблюдал?

– Я не нарушал закон.

– А почему ты в тюрьме?

– Они нарушили, не я. Толкуют закон, как хотят.

– Законник! Что ж это за закон, если он, как дышло, куда поворотишь, туда и вышло! Если я не могу жить где хочу, как хочу, не могу не работать – обязан, не могу продать, что мне не надо и что у меня с руками оторвут, другим позарез, а мне лишнее? Мое – я и цену назначаю. Почему мне запрещают менять шило на мыло: у тебя шило, а у меня мыло – наше дело, если договорились! Если книгу не могу написать, не спрося разрешения у… вертухая, а он ее и прочесть не сможет! А без его позволения разве ее хоть кто напечатает? По-твоему, законно?

– Да, тут ты, пожалуй, прав.

– Вот что такое советская власть,– говорит Арий,– она уничтожает человека не тем, что может его посадить ни за что, может и убить ни за что – законы они толкуют! Она его тем унижает, что не дает жить как он хочет. Бог разрешил, а она – не дает.

– Не разрешил,– говорю,– а попустил.

– Да?.. Ну, я русский язык, наверно, плохо знаю.

– Хорошо знаешь, здесь дело не в языке.

– Еще бы не знать, тридцать лет по лагерям. Русские лагеря, не немецкие… Ты пойми, она человеку не только не дает жить по-человечески, она его ломает, корежит, с детства уродует. Вырос мужик, а не понимает – человек сн или поганая овца, только и сгодится на шашлык, если ее кормить, само собой, а где у нас кормят? И чтоб ему доказать, что он может остаться человеком, если захочет, что эта власть не для людей – знаешь, что нужно?

– Теперь знаю,– говорю.– Показали.

– Доехало. В тюрьму его надо посадить, вот он где поймет – кто он и кто она. Ты мне скажи: таких, как в тюрьме, много ли ты видал на воле?

– Не много.

– Вот я о чем. Решето. Кто просеется, а кто останется. А решето встряхивают, трясут. Десять лет трясут. Еще десять. А потом еще червонец. А он остался, не просеялся. Кто ж Богу угоден – он или власть – она так и не смогла его уничтожить? За кем правда? Или я опять не верно по-русски?

– Все верно, что тут скажешь.

– Чем я промышляю!– говорит Арий.– Я деньги не считаю. Разве в том мой бизнес, за что они меня судят? Мелочевка. Ну заработал, купил-продал, валюта, то, другое… А я, ребята, миллионер. Когда выйду…

– Спрятал, что ли,– говорит Гера,—закопал?

– Закопал. Никто не возьмет. Мои.

– А если реформа,– говорит Гера,– будем прикуривать от твоих червонцев?

– Ты, малый, червонцы сшибаешь, тебя и трясет,– говорит Арий.– Завмаг лапу тебе в карман, народный контроль с тебя тянет. А у меня никто не возьмет.

– В чем же твой бизнес, Арий, в какой валюте?

– Еще не понял? Хреновый ты писатель. Тысяча долларов за любую русскую судьбу, с руками оторвут, не так? Ты за полгода сколько узнал русских судеб? Сотню, не меньше? Помножь тысячу долларов на сотню… А за тридцать лет, как я? Возьми у Мурата карандашик, посчитай?

– Да,– смотрю на него во все глаза,– коммерция…

Здоровенный, руки, как у меня ноги, движения неторопливые, точные. Камеру он на второй день знал наизусть, навидался… Неужто тридцать лет?

Чемпион Латвии по боксу среди юношей… Спортивная карьера на том, впрочем, и кончилась… А сколько правды в его рассказах– да и во всех рассказах, за которые будут нам платить по тысяче долларов! Заплатят-не заплатят, а сейчас он передо мной, рядом на шконке.

Первый раз посадили Ария через год после войны. Мальчишкой. Там самым юношей-чемпионом. Перешел в десятый класс, жрать в Риге нечего, отца нет, у матери их трое. Нанялся на лето в колхоз. А первого сентября собрал тетради-книжки – и в школу. Через неделю за ним пришли. Три года за самовольный уход с работы… Врет или правда? Но ведь могло быть, бывало – все тот же указ от седьмого-восьмого! На том и кончилось его образование и началась борьба за выживание– кто кого, он или о н а ?

– Через два месяца выйду,– говорит Арий, лежим рядом, только мне говорит.– Срок кончится.

– Ты ж на особняке?

– Я всегда на особняке. Суд уже был, дали два года. Ну… как дали. У меня баба, позавидуешь – все может. Как танк. Бутырку в первый месяц купила, каждую неделю передача. И сигареты с фильтром, и ветчина, и икра… Администратор в «Национале». Она и здесь успела. Прижала… Петерса. Видал его?

– Где мне его увидеть?

– Она к нему в кабинет, а он от нее. С первого дня не оставляет в покое. Он во двор, в машину, а у нее машина возле ворот. Догнала в переулке, прижала к тротуару. Он вылез. Ты что, говорит, моего мужика убить хочешь? Он больной, ему то и то надо… Пошли передачи! Увидишь, чем такие бабы кормят…

И следователь у нее трепыхается. Свидания у него в кабинете. В Бутырке. Закроет кабинет и гуляет час, полтора. Все в ажуре. Два года выбила. Но… переборщили. Не она, сейчас всю Бутырку трясут, все руководство. Кого посадили, кого поснимали, кого посадят. А мне надо? Пускай их псов, понюхают… Что знаю, скрывать не стану – верно? Нагляделся, почти два года там. Говоришь – они по-своему закон толкуют? Пусть толкуют, а я про них расскажу. Меня следователь перевел сюда, чтоб на Бутырке не пришили. Сечешь?

– Не так чтоб, но…

– Они ко мне сюда ездят. Не по моему делу, по Бутырке. Мое не трогают; суд был, срока осталось два месяца, я им нужен, как свидетель по Бутырке.

– Ты им веришь? – спрашиваю.

– Как тебе сказать… Верю-не верю, а у меня чистенько, следак мужик ловкий, больше меня повязан. Если хоть что, я пасть открою – где он?

– Неужели выйдешь?

– А куда они денутся? Не первый раз… И мы с тобой не будем зря время давить. Два месяца надо прожить. Для начала… конкурс. Я рассказ и ты рассказ. На пачку сигарет?

Вон оно как, думаю, много совпадений, а все ли случайные? Чудес в тюрьме не бывает. Каждый за себя.

– Я не в той весовой категории,– говорю,– по заказу не пишу.

– Не по заказу – о чем хочешь?

– Я свое отписал.

– Хорошо. Давай мне тему,– не отстает Арий,– а потом скажешь, чего я стою?

– Напиши про… решку. Чем не тема?

Он поднимает голову и глядит в окно. Глаза у него светлые, прозрачные… Нет, ничего я не понимаю в людях.

– Решка… Попробую. Хотя…– он пожимает плечами.– Классика…

Утром он дал мне два листа, исписанных с обеих сторон крупными, почти печатными буквами. Грамотно и… вполне исчерпывающе. Не рассказ – эссе об истории «решки». Хорошо. Скучновато. Я ему сказал, что думал.

– Я и сам вижу – не мое. Не зажегся. Я другой напишу. Давно хотел. «Кружка кипятку» назывался рассказ. О карцере.

Он и его написал ночью, а утром отдал мне. Да, он писатель, думаю. Настоящий писатель! Что ж я оплошал, отказался от карцера, сколько раз предлагали, недавно была возможность, адвокат помешал…

Можно писать о карцере, если в нем не был? Есть право?.. Один скажет, можно, другой – нет, но разве дело в том, кто что скажет? Напиши, попробуй! В чем же здесь сила, думаю, в истинности переживаний или в точности фиксации пережитого? Сколько я сльгшал рассказов о карцере – но разве я б ы л в карцере?..

Глядит на меня, не хочет, чтоб заметил, что ему важно.

– Замечательно, Арик, тебе надо писать.

– Не врешь?

– Зачем мне? На этом ты не разбогатеешь, но… Ты должен сохранить, спасти в себе. Никто не знает, а ты узнал. Только ты.

– А почему не разбогатеем? На Западе напечатают?

– Напечатают. Но это работа, Арик, и… тяжелая. Этому ты научишься, можешь. Превосходный рассказ, но… Писатель – это не просто ремесло, жизнь другая, существование – другое. Напишешь, напечатают… Этого мало, Арик. Ради чего? Заради денег не получится. И машины не будет, она не нужна, только пишущая. Тебе предлагают выбор – машина или машинка?

– А то и то – не выйдет? Мне того и того надо?

– Тут не торгуются. Ты торговался за… «кружку»?

Кружка кипятку в залитом водой карцере. День пролетный, день залетный… Так мне не написать, чтоб так написать, надо чтоб тебя… одарили карцером, спасли экружкой кипятка, чтоб ты узнал ее истинную цену и свою истинную цену.

Тридцать лет, думаю. Надо бы начать раньше. Не успеть.

Матвея привели под вечер, к ужину.

– Начнут набивать хату,– сказал Гера,– побарствовали.

Мы и верно, разбаловались. Недели две живем впятером. У троих постоянные передачи – у меня, у Геры, у Ария. Ларьки у нас троих и у Мурата. Только у Сани пусто. Не велик труд прокормить одного, когда у четверых есть. И на прогулку всей камерой – весело, вольготно. Арий рассказывает, рассказывает, а вечерами со мной, доверительно. Только с Саней у него напряг: не верю ему, сказал Арий, прочитав Санину жалобу, много накрутил… Учти, сказал Арий, я с каждым по-другому разговариваю, иначе не поймут. У нас с тобой свое. Мне не машинка нужна – машина. Что ж я буду одним пальцем, вон они у меня какие, не для того… У тебя есть машинистка? Там поглядим, говорю, будет воля, будет и машинистка. Но тебе же м а ш и н а нужна, рестораны? Мне много чего надо, говорит, а как отправим на запад, у тебя есть кто? Неужели… в «Национале» не найдешь? А они годятся? – спрашивает.

Нет, говорю, для этого, пожалуй, не годятся. Как же, мол, тогда? Сначала напиши, говорю, а там посмотрим… Очень поучительные разговоры.

И вот является новый «пассажир». Под пятьдесят, худощавый, легкий, в седой бородке. Глаза печальные, а с насмешкой. Уживается в нем и то и это. С больнички приходит.

– Чем же ты, сирота, хвораешь? – спрашиваю его.

– Давление поджимает.

– А статья какая?

– Самая тяжелая,—говорит,– чердак.

Тихий человек, встретишь – интеллигент. Сельский учитель. А разделся – мать моя, мамочка! Нет живого места, весь разрисован. И живопись незаурядная, талантливо.

– Где это тебя, сирота?

Нет, и таких я еще не видел. Профессиональный бродяга. БОМЖИ – их теперь называют. Русская классика. Не может жить на одном месте. Верно, сирота. Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал. А ему под пятьдесят, с мальчишек идет той улицей. Длинная оказалась – от Рижского залива, считай, из Европы до Находки. Да и конец не там. И до Магадана добирался. Нескончаемая улица. А в Москве мать-старушка, на пенсии, получила однокомнатную квартиру на Речном вокзале. А улица петляет, никак к той квартире не выведет. Статья за статьей, заказана ему московская прописка, не светит бомжу в столице в эпоху зрелого социализма.

– Неужто за сорок лет не захотелось отдохнуть, ноги вытянуть? – это я его спрашиваю.

– Бывало, есть у меня местечко недалеко от Москвы. Писатели живут. У одного из них. Однажды заглянул, а потом разочков пять приземлялся. Месяца три поживу и…

– В Переделкине?

– Ну. Знаменитый писатель. Старый. Живет один. Жена померла, дочка в Москве на квартире. А он круглый год. Воздух ему нужен, природа. Зимой котел топлю, летом сад обихаживаю. Цветочки. Месяца два-три выдерживаю. А потом… заскучаю.

– Ты ему, наверно, рассказываешь, а он – записывает?

– Кто его поймет. Хотя книг много, цельный шкап. И денег сколько надо.

– Тебе-то хорошо платит?

– Денег не дает. Кормить – кормит. И ночевать оставляет. Не попадайся, мол. А попался – твое дело.

– Хороший человек,– подытоживает Арий.

– Жадный. Хотя был случай… Утром встанет, выйдет на крылечко, продышится – и обратно. Откроет шкапчик, рюмочка серебряная, нальет, выпьет и запрет в шкап.

– Пишет, что ли?

– Может, и пишет, не видал. Спит, наверно. Раз в месяц приезжает дочка. Машина, шофер. Все про деньги. Ругаются. Он не дает. Она – в машину и обратно.

– Кто ж такой? – спрашиваю.

– Зачем тебе? Не надо. Скучная у него жизнь, я бы ни за что не променял. Передохнуть другой раз. А потом дождусь, когда уйдет погулять, у него вечером обязательная прогулка, открою шкап, налью серебряную рюмочку… Сколько есть опорожню, рюмочку в шкап – и пошел. Через год снова к нему. Не обижается, знает, мне пора было.

– Где же ты ходишь, Матвей?

– Везде. Я вам скажу, мужики, в Сибири – тыщи живут по лесам. Раз поймали, увели в тайгу. Как на грех, деньги в кармане. Пускай, говорят, еще шлют, а не пришлют – съедим.

– Ладно врать, Матвей.

– Тебя бы к ним.

– Ну и что дальше?

– Написал своему писателю в Переделкино… Так, мол, и так, выкупай. Они прочитали, поверили, что пришлет. Ждем.

– А ты-то верил?

– Время потянуть. Кому писать? У матери пенсия тридцать семь рублей.

– А чем кормятся?

– Как волки. Ночью придут в деревню, пошарят – и в тайгу: яйца, свиненка, картошку. Что найдут. Летом полегче.

– Как же ты ушел от них?

– Случай, можно сказать. Пошли как-то в райцентр. Одного не отпускали, с провожатым. А у него там баба с самогоном. Он к ней. Я говорю: на почту слетаю, может, перевод подошел, для понту. А ему зачем, чтоб я с ним к бабе?.. Что думаешь – лежит перевод. Стольник! Все ж таки, писатель. Взял деньги и рванул. Ушел.

– А в этот раз как залетел?

– На вокзале взяли. На Киевском. От него и ехал, из Переделкина. Я ее давно приметил – па-аскудная баба. В электричке с ней раз, другой. Тоже там живет. И она на меня, видать, глаз положила. Только вышли в Москве – она за свисток. Может, и отпустила бы, попугала или подписку взяла. А когда привели, она сидит за столом – следователь в вокзальном отделении, я на нее поглядел… Жалко, говорю, я тебя не спихнул, суку, в электричке, ничего, мол, еще встретимся. Короче, напросился. Оформила. Чего от них ждать…

Что же у нас за камера,, думаю, кого они сюда пихают? Один с особняка и другой всю жизнь по тюрьмам… В чем на сей раз кумовский замысел?

И Матвей подлил масла в огонь. Мне.

– Чудная камера. Смотри, писатель, не промахнись…

Ночью я проснулся от хохота. Пятеро через дубок от меня, на шконке у Мурата. Он у окна, рядом с ним лежит Саня. Арий, Гера, Матвей… Уселись подальше, чтоб меня не будить. Разговор о бабах. Арий и Матвей– в очередь, рассказ за рассказом. Пытаюсь заснуть. Наслушался… Саня вступает. Вроде бы, не его стихия?..

– От бабы,– говорит Саня,– можно чего хочешь ждать. Она, если что не по ней… К примеру, напьешься, не соображаешь, пожалела б, а ей надо… Она такое учудит…

Не уснуть, бьет в уши. Теперь исторический сюжет. В тюрьме о чем бы ни травили, все скушают… Наверно, притча, в подтверждение версии: «баба такое учудит».

– У царя Ирода,– начинает Саня,– жена Иродиада, а дочь Иродиадина. Одна другой старше на тринадцать лет. Одной тринадцать, а другой двадцать шесть…

– Рано начинали,– вставляет Гера.

– На юге всегда так,– говорит Мурат,– у нас…

– Молчи, Самарканд,– говорит Саня,– не про вас сказ. Живут они, царь Ирод и его бабы, во дворце, все чего надо, одного снегу нету, а так все. Но ведь всегда мало, особенно бабам, им того надо ,что у другого есть.

– А чего у нее нету? – спрашивает Мурат.

– У нее то есть, чего у тебя нету… Живут они во дворце, а в пустыне поселился отшельник святой жизни. Царь к нему за советом: начинать, к примеру, войну или не начинать? И другое разное. Нужный человек для государства. Выкопал отшельник нору, вроде как Матвей в Сибири, жует кузнечиков, запивает водичкой из родника – хорошо, ничего не надо!..

– Как не надо?

– Спроси у Матвея, надо ему или он так обходится?..

– Давай лучше про отшельника,– говорит Матвей.

– Я и рассказываю, а потом ты про себя – было похожее или нет?.. Мать с дочерью повадились к нему– у него-то в наличности, чего во дворце, хоть и пища не на тридцать семь копеек, а не сыщешь. Мать утром, а дочка по ночам. Или наоборот, не в том история. Кто из них засветился– мать или дочка, или время спутали, столкнулись, история умалчивает. Короче, друг про дружку узнали. Матери куда деваться – старуха, у них к тридцати годам, считай, бабушка, а дочка бесится – старуху предпочел! Не понять, дурехе, отшельнику без разницы, налопался кузнечиков, кто ни залезет в нору, в темноте не видно. Ну, дочка думает, держись, Ваня! А тут пир во дворце у Ирода, гостей полна хата. Поели, вылили, закурили. Спляши, говорит царь дочке, если угодишь мне и гостям, что ни попросишь– твое. Сплясала. Они тогда не так плясали, не наши курочки, не шейк-брейк. Тринадцать лет стерве, а у нее все, что положено в натуре. Гляди, рванина, завидуй! Гости по потолку ходят. Всех зажгла. Царь сопли утирает, хоть и дочка, а ногами сучит.Что хочешь, говорит, все исполню! И гости кричат: «Заслужила!» Ну, говорит царь, надумала? А она и не думает стерва: дай, говорит, мне голову Ивана-Крестителя на блюде…

Я не выдерживаю, больше не могу – зарежьте меня!

– Что же ты несешь, сволочь! – кричу я, как во сне.– Художник, Сезан-Лентулов! Что у тебя в душе?.. И я уши развесил, поверил тебе! Если ты на такое способен, готов изгадить, чем только и спастись можешь, ты на все…

– Вадим, Вадим,– говорит Арий,– держи-ка язык…

– Не могу с вами! – кричу,– все равно куда…

– Ты что, Вадим? – Саня вылез к дубку.– Может, я чего спутал, но читал и… Картина есть, живопись…

– Что ты читал?! Что ты мелешь? Какая живопись? Скоты! Что с вами будет, если вы готовы…

– А с тобой? – у Матвея лицо строгое, глаза колючие.– С тобой что будет? Ты за себя думай. На кого кричишь?.. Каждый по себе судит и называет. Не о себе ли раскричался? Неужель ничего за жизнь не изгадил? Никого не обездолил?.. Тюрьма учит – никого нельзя судить. Он сделал. А ты?.. Из-за бабы, парень… Один за бабу другому глотку вырвет, а другой себя погубит. Когда на воле, ладно, с жиру бесятсй, начудили. А когда в тюрьме?..

Я сбит с толку. Всегда виноват, когда не сдержишься.

– Да вот вам история, вчера, можно сказать,– говорит Матвей,– на больничке. Я десять дней косанул, давление у меня, очень мне в камеру не светило. Жрать нечего, подкормлюсь перед дорогой. А тут приходит… Да не приходит, приносят. Не фраер, три ли четыре ходки. Бывалый. Морячок. Инфаркт у него. За месяц до сего. Потащили с осужденки на этап, а его прихватило. В реанимацию – куда еще? Есть такая больница, я знаю, лежал. Отгородили пол коридора решеткой, поставили вертухая, врачи вольные и сестры – вольные. Не тюремные, короче. Кормят с больничного котла, вроде как санаторий. Само собой, от смены зависит: один власть показывает, другому – хоть водку трескай, с сестрами в жмурки. Можно лежать… Отвалялся морячок в реанимации день-другой, поднимают наверх. Конвой гавкает: раздевайся догола, халат… А халаты без пуговиц, без завязок, до колена. Чтоб не ушел. А куда уйдешь– решетка, как в тюрьме, вертухай. Но – положено. А морячок уперся, не дам трусы снимать, издеваться над человеком нет у вас права. Когда начинаешь качать права, известно, с конвоем разговор короткий: хочешь трусы, наденем наручники. Надевайте! А у него инфаркт. Приходит врач с обходом, зав.отделением, тюрьмы не нюхал, ему в новинку: крик, шум. Сняли наручники, с вертухаями провели беседу, чтоб помнили – не тюрьма, больница. Короче – послабление. Подфартило, сестрички спирт таскают – житуха! Наш морячок выбрал ночку потемней, шлепнул с вертухаем банку спирта, а когда тот закемарид, трусы ему в пасть, связал, снял сапоги, штаны, гимнастерку, натянул на себя, ключ вытащил, дверь открыл – и ушел… Но это ладно. Ушел и ушел. Я бы не стал рассказывать. Невидаль. А он куда ушел – в тюрьму! Баба у него на больничке, вот я к чему. Старшая сестра; Зверюга, говорят, кумовская блядь, морячок с ней давно, у них из-за того с кумом война – кто кого, вся тюрьма знает… Пришел морячок ночью на вахту, открыли ему, а он повалился…

– Когда? – опрашиваю.

– Чего когда?.. Притащили к нам в камеру, глаза открыл: где, мол, я. Объяснили. Попросил покурить, рассказал откуда-чего – и опять поплыл. Меня утром сюда вытащили, он еще не оклемался. Вот тебе баба, а вот…

– А фамилию не знаешь? – спрашиваю.

– Морячка? Как же, там был мужик, знает. Он и на больничке лежал сколько-то месяцев назад, там они со старшей сестрой и снюхались. Бедарев фамилия.

11

Мы гуляем вшестером во дворике на крыше. Вывели перед обедом. Своя хитрость: положено час прогулки, а через пятнадцать минут откроют: «Обедать будете? Тогда пошли…»

Сегодня нам повезло – лучший дворик на крыше, за семь месяцев только два раза сподобился побывать. Дворики – узкие, мрачные, клетушки, а этот – просторный, квадратный, но главное, со скамейкой: сядешь, закуришь, небо над тобой… Два раза счастливилось, кто-то сказал сюда инвалида заводят, без ноги, его камера каждый день здесь гуляет.

Солнце над трубой, ни облачка, август – жара; мужики поскидали рубахи. Мы с Арием и Герой на скамейке, Матвей у стены, на корточках, Мурат посреди дворика, глядит в небо; Саня, как лошадь по кругу, а потом разбежится – и ногами в стену.

– За что ты ее, Саня, пожалел бы? Не ноги, так стену…– говорит Арий.

– Не-на-ви-жу! Если каждый день в одно место, развалится.

– Силен черт, да воли нет,– комментирует Матвей.

Скоро месяц, как я закрыл дело, адвокат говорил, через неделю-десять дней принесут обвинительное заключение, а там и суд. Не торопятся – или что изменилось? Подождем, срок идет, умные люди говорят, летом тяжело на этапе, сентябрь-октябрь самая пора – не жарко и к зиме успею осмотреться на зоне. Все, вроде бы, у д а ч н о .

И я прикидываю: так же х о р о ш о и на зоне будет. Нет скамейки – завалинка, бревно, пень; солнца-неба не отнимут, и не двадцать минут, как здесь, все время, когда не на работе и не сплю – мое. Сиди себе, гляди в небо… Или не знаю, разве все расскажут – вон как сказано: «В лагере будет хуже». Хуже-не хуже, вышел же тот, кто сказал, кабы не вышел, не написал бы и мы не узнали. Так и я выйду. Как Бог решит.

– А у нас сейчас… звенит,– Мурат все еще стоит топольком посреди дворика.– Небо звенит, ручей звенит, дыня наливается, звенит…

– Ишаки у вас звенят,– говорит Гера,– известно чего дожидаются.

– А ты добирался до Самарканда? – спрашиваю Матвея.

– Бывал. Но… Я на север подамся. Меня, как ты говоришь… сиротство лучше греет.

– Приезжайте ко мне! – говорит Мурат,– всех приму! Барана зарежем, вина – сколько выпьем! Чего хочешь…

– Отца обрадуем,– говорю,– увидит, кого пригласил…

– Моим друзьям отец всегда рад, у нас не опрашивают – кто, откуда.

– А кто мы – откуда? – говорит Саня.

– Увидишь отца, успокой,– говорит Арий,– никогда мы к нему не свалимся. Один пойдет на север, другого повезут на восток, третий тут останется, собственное говно хлебать, а мы с писателем… У нас в другой стороне дело.

– Это где ж? – спрашиваю.

– А разве мы не договорились?

– Встретимся…– Матвей сидит на корточках, привалился к стене, подставил лицо солнцу, улыбается чему-то, что один он видит.– Человек с человеком обязательно встречаются.

Ничего я о них не знаю, не понял. Но кем бы я был, что бы знал о жизни, когда б пронесла она меня мимо? Мимо каждого из них и всех их вместе. Мимо камеры – одной, другой, пятой, мимо дворика – того и этого?

– Слышь, Вадим,– говорит Мурат,– что такое…ьплюоквам… перфектум?

– Давно прошедшее,– говорит Арий,– кто ж тебя учил или баранами платили за твой немецкий?