Текст книги "Тюрьма"

Автор книги: Феликс Светов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Что с тобой, Пахом? На людей кидаешься…

– На каких людей? Да я б его…

Ночью меня разбудил душераздирающий крик. Я вылез из матрасовки. Только Неопознанный и Коротышка на шконках, остальные за дубком. Играют.

– Что такое? – спрашиваю.

– У соседей, – сказал Петр Петрович. – Постучи в кормушку, Валька. Что там?

Красавчик жмет на «клопа».В коридоре голоса, топот… Кормушка брякнула.Красавчик сунул в нее голову.

– Чего надо? – спрашивают из коридора.

– Валидола, – говорит Красавчик, – тут у нас…

– Я тебе накидаю валидола! – кормушка захлопнулась.

– Из хаты… Напротив нас. Потащили…

Красавчик прижался ухом к кормушке.

– Точно, жмурик. Удавился, что ли?.. Откачают и в карцер.

Пахом пролез ко мне, сел на шконку. Курит.

– Чего не спишь? – спрашиваю.

– Вот и я так, Вадим… Я не пойду на зону. Если будет приговор… Мокрое полотенце – и под шконку.Хорошо бы кто свой рядом. Прикроет…

Игра за дубком продолжается: Миша с Муратом – в шахматы. Петр Петрович с Валентином – в шашки.

– Как ты сало режешь, гад?! – кричит рядом П ахом.Глаза под очочками бешеные, стучит кулаком.

– Ты погляди, Вадим, как кроит, сука!

– Спятил с горя? – говорит Миша.

По виду спокойный, а побледнел.

– Все, – говорит Пахом, – сыт, накормил. И друга подставил. Ты бы руки мыл, когда в жопе ковыряешь. Нет у нас больше семьи – понял?

– Мы не неволим, – говорит Миша.

– А ты, Гера?

Мурата он не спрашивает.

– Не-не знаю, – тянет Гера.

– Нет, я с… Пахомом.

– Ну и благодарим. Верно, Мурат?

Мурат молчит. Розовеет, как красна девица.И Петр Петрович молчит. Валентин порывается что-то сказать, Петр Петрович кладет ему руку на плечо.

– Проколешься, Пахом, – говорит Миша, – пожалеешь.

– Ты меня не пугай, – Пахом вот-вот кинется на него.

– За тебя, что ли, буду держаться? Мне с тобой и говорить западло, не то чтоб есть… Что скажешь, Вадим?

– По мне, и семьи не надо. Девять человек в хате. Какая еще семья?

– Что ж ты, писатель, с некрофилом будешь хавать, с петухом? – спрашивает Миша.

– У меня чина такого нет – людей делить.

– Во как! А ты, Петрович? – говорит Миша.

– Зачем меня спрашиваешь? Или я на твое сало гляжу?...

Полный бред. Три семьи за дубком. Коротышка на своей шконке, у сортира. Неопознанный Саня валяется наверху. Нежилая камера. Мертвая.

Утром Миша уходит на вызов. Валентин опять вяжется к Гере, ломает руки Мурату… Нет, тут я не вытяну.

Миша вернулся быстро, пролез к себе, разложил на шконке свежие газеты, сигареты с фильтром…

– Видишь? – говорит Пахом. – Понял?.. Завтра меня выкинут. Договорился… Ладно, пролетели. Давай в «мандавошку»? Боря оставил тебе карту?

– Скучаешь? – спрашиваю.

– Хорошо было. Жили, терлись друг об друга…

Утром, как по писаному, брякнула кормушка:

– Костров! С вещами.

– Во как,– сказал Пахом, – и не стесняется, гад, хотя бы выждал денек-другой для приличия… Терпеть будете?

Никто ему не ответил. Он собрал вещи, натянул сапоги, телогрейку.

– Все Вадим. Знаешь, где моих искать, расскажешь…

Дверь за Пахомом грохнула.

Пытаюсь приручить Мурата. Самый тут симпатичный, хотя и шестерка у Миши. Студент, приехал из Самарканда. Отец купил любимому сыну золотой аттестат, устроил в Москве в институт культуры, снял отдельную квартиру; деньги, посылки, бухарские халаты… Парень загулял – долго ли в Москве да при таких возможностях! И попался по-глупому, дружки подставили. Потом потащили по камерам. В одной ему едва не выломали золотой зуб, в другой… Он и в карцере побывал, намыкался. Миша его сразу пригрел, подкармливал – свой, узбечонок, на всякий случай. Славный мальчишка, а без царя в голове. Целые дни рисует интерьеры в будущем своем доме: мебель, магнитофон, телевизор, видео, бар… Книг не читает, в институте он только девчонок перебирал… Но с ним хоть поболтать можно.

– Расскажи про Самарканд, Мурат!

– Хорошо у нас. Красиво. Горы, тепло, все растет, а… Скучно. Шашлык, вино, любые фрукты, у отца денег полный карман – чего хочешь. После тюрьмы я бы хотел домой. Отогреться, поесть, а через месяц, через два… Не жить мне там. Как я вернусь – увижу отца?.. К нему все с уважением, а я… в тюрьме. У нас младший сын – наследник. Я – младший. Погубил отца.

– Почему же скучно? Что такое… скучно?

– Не знаешь?.. Скучно, когда нет чего хочешь.

– А чего ты хочешь?

– Чтоб красиво, чтоб девочки, чтоб…

– У тебя это все было.

– Было… А я хочу всегда. И не как у нас дома. Как в Москве! В Москве никогда не скучно.

– Но за это надо платить?

– Заплачу, – говорит Мурат. – У нас деньги не переводятся. И советской власти нет. Там возьму, сюда приеду.

– Ты же говоришь, перед отцом стыдно? Разве ты деньгами платил – отцом расплатился!

– Я и не хочу туда, не останусь. Скучно. А у вас… хороший город. Большой. Все есть. Чего захочешь – бери.

– Эй, Нефедыч! А ну, вставай.

Красавчик-Валентин лежит на шконке, задрал ноги, ему тоже, видать… скучно. Он с краю, у двери, а Коротышка – у другой стены, возле сортира.Коротышка встает.

– Давай к кормушке, – командует Валентин, – рылом к хате. Докладывай, Нефедыч, не все в курсе, а всем надо. Кто такой, с чем тебя, падлу, хавают?.. Чего молчишь?

Коротышка моргает мутными глазами в белых ресницах, на мятом лице откровенный страх.

– Сперва разминка, – распоряжается Валентин, —ты у нас спортсмен, в натуре, так? Постой-ка на голове.

Коротышка засучил рукава, руки у него длинные, жилистые. Ухнул и перевернулся, встал на голову, дрыгнул короткими ножками, вытянулся и замер.

– Сила!.. Стой. Докладывай. Фамилия, статья…

– Нефедов… – говорит с натугой Коротышка, лицо налилось кровью. – Павел Германович… статья сто вторая…

– Вертайся! – командует Валентин.

– Какая ж у тебя сто вторая? Все рассказывай. По порядку, как дело было?

– Было и было… – голос у него неожиданно тонкий, писклявый. – Мать говорит, сходи к тете Паше, материна сослуживица, розетку ей надо поставить. Пошел, чего не пойти. Она на Октябрьском поле, далеко…

– Какое далеко, считай, центр…

– Не центр, а мне из Чертанова. Поехал…

– А ты можешь – розетку?

– Я электриком в ЖЭКе. Мое дело. Всех делов наполчаса, с проводкой.

– Молоток! И за то тебе сто вторая – за розетку? Или, что ты ей поставил? Ты с кем говоришь, Нефедыч, с прокурором?

Коротышка затравленно глядит на камеру.

– Зачем тебе?

– Чего?.. Зачем? Ах ты пес! Тебя просить надо?

– Не за розетку, – Коротышка вздыхает.

– Она мне бутылку поставила. Красного. Я белое не пью, а красное уважаю. Она не пьет, тетя Паша. Выпил, долго ли? Гляжу, телевизор… Новый купила. Для него и розетка. А на телевизоре антенна. Усы. Комнатная. Я ее замотал в тряпку и пошел…

– Антенну?

– Антенну.

– Куда ж ты ее понес?

– Домой. Телевизор есть, а антенны нет. Нам надо.

– А она тебе дала?

– В том и дело. Я, говорит, себе купила. А нам?.. А где ее достанешь?.. Я ей объяснил, как тебе, а она пихаться… Я ее этими… плоскогубцами по башке. Разок ударил, она повалилась. Гляжу, вроде, неживая. Померла. Я ее в эту… ванную затащил, все с нее содрал и воду напустил. Вроде, потопла.

– Горячую пустил или холодную?

– Чего?

– Какую воду пускал, спрашиваю?

– Не помню, мало до верху не дошла. Закрыл кран и ушел.

– С антенной?

– Ну. Зачем она не отдавала?

– А дальше что?

– Мужик попался. Недалеко от ее дома. Продай, говорит, да продай. Привязался. Я и продал.

– Сколько взял?

– Червонец.

– Что ж дешево? Говоришь, достать нельзя?

– У него не было. Червонец, говорит, один.

– Что с червонцем сделал?

– Вина купил. Бутылку. Красного. Матери осталось.

– А дальше что?

– Тебе зачем… дальше?

– Давай, давай, Нефедыч. Чистосердечную. Не виляй. Знаешь, что будет, если скроешь?

– Знаю, – говорит Коротышка. – Я к ней опять пошел, к тете Паше. На другой день. Телевизор у нее остался. Новый. А ей теперь зачем? Тем боле, без антенны?

– Ты ж продал антенну?

– Продал, а телевизор остался. Зачем ему стоять без дела?.. Пошел, открыл дверь…

– У тебя ключ, что ли?

– Нет, у меня ножик. Я любую дверь открою.

– Ну открыл – и чего?

– Чего-чего! Взял телевизор, замотал в скатерть… Дай, думаю, погляжу, может, плавает?.. Зажег свет, а вода ушла. Сухо. Она лежит, как живая, вроде спит…

– И что?

– Голая она, без ничего…

Мерзкая ухмылка скользит по жеванному лицу Коротышки:

– Ну, у меня… аппетит проснулся, я ее…

– Хватит, Валентин,—не выдерживаю я, – оставь его!

– Писатель?! – вскидывается Валентин.

– Ты не в богадельне, в тюрьме. Или думаешь, мы кто такие?..Продолжай, Нефедыч. Все, выкладывай. Что дальше было?

– Ничего не было. Мент возле метро: откуда несешь, где взял?.. Чего я ему скажу? Вот телевизор, вот я… Он не слушает, не верит. Повязали и… к тете Паше.

– Ладно, – говорит Валентин. – Поверим тебе. Двигай сюда. Будешь мне сапоги чистить.

Коротышка берет сапоги, несет к умывальнику.

– Чем будешь чистить?

– Тряпкой, чем еще?

– Языком, падла! Языком вылизывай, понял меня!

– А меня ты понял? – я встаю со шконки: хватит, не жить мне тут, пожил!

– Оставь его в покое.

Валентин лениво поднимается…

– Ложись,– говорит Петр Петрович. – Утихни. Ну!

Валентин глядит на Петра Петровича, ворчит под нос, укладывается на шконку.

– А ты, парень, больно нервный, – говорит мне Петр Петрович, – не перегрейся. Он верно тебе сказал, тут тюрьма…

Как только Пахома увели, Петр Петрович стал ко мне особо внимательным. Без навязчивости, но цель несомненная – сблизиться. Играем в шахматы, о том, о сем. Но это первый разговор напрямую.

– Надо его отсюда выкидывать,

– говорит Петр Петрович.

– Кого?

– Засранца ташкентского. Глядеть тошно. Твой кореш сразу разглядел. Зачем нам?

– Мне и без него тошно.

– Еще кой-кого… Почистить. Если хочешь знать, самый опасный не он. Дешевка. Хуже всех мой… комсомолец.

– Валентин?

– Угу. Таких бойся, от них самая беда. И в тюрьме, и на зоне. Пока его обломают, он столько наворотит… С малолетки ушел – чему он там научился? Дома у него – залейся, а потому никак не врубится кто чего стоит. И себе сам назначил цену. Высокую. Таких надо давить, но с умом… И этого ублюдка уберем.

– Образцовую хату подбираешь?

– Зачем мне, как говорится, лишние переживания? Мне ладно, я привычный, а ты дергаешься… У тебя, парень, скоро… большие изменения.

– Почему ты решил?

– Понимаю кой-чего.

Вечером его потянули на вызов. Время было неурочное.

– Куда это тебя? – удивился я.

– К адвокату. Недолго осталось.

– Закрываешь дело?

– Я его давно закрыл. Тянут.

– А что за адвокат – свой или казеный?

– Я с ним не первый раз.

– Можешь попросить… позвонить мне домой? Он внимательно посмотрел на меня.

– Я с ним сперва перетру…

Утром на вызов ушел Миша.

– Ну, деловая хата, – подумал я вслух. – Министерство юстиции…

Гера рядом завозился, закашлялся и пробурчал:

– Хотя бы обоих увели.

Я, как всегда, выходит, последним соображаю.Вернулся Миша довольный, опять принес свежие газеты и сигареты с фильтром. После конфликта с Пахомом первый раз обратился ко мне:

– Хочешь «Литературку»? Свежая.

Складывает барахло. Мешок у него здоровый. Год сидит, набралось.

– Инвентаризация? – спрашиваю.

– Тюрьма, порядок, первое дело.

Еще через час стукнула кормушка:

– Катунин, с вещами!

Мише и собираться не надо – все сложено. Я поглядел на Петра Петровича. Спит, закрыл лицо полотенцем.Первый, подумал я.Вечером вытащили Коротышку. У него совсем ничего нет. Скатал матрас, взял в руку миску и засеменил к двери.

– Смотри, если кому дашь, убью! – крикнул Валентин.

Двое, думаю, кто третий? Валентин лежит теперь на месте Миши, у окна, рядом Мурат, спустился, дурак, вниз. Валентин уговорил и нещадно его мучает. Только и слышно: «Пой, гад!..»;«Повторяй за мной! Я…» Господи, прошу я, пусть третьим будет он…

Утром за ним пришли.Такого я еще не видел: Валентин заметался по камере, кричит, размахивает руками…

– Кто меня сдал?! Ну дождетесь… Нефедыч?! Ну, если Нефедыч!.. Убью, убью!.. А… Вон кто – Ташкент!.. Петрович, скажи, неужели на общак?

– У Геры спроси, – сказал Петр Петрович.

Валентин согнулся, взял мешок и медленно, шаркая, вышел из камеры. Чистая дьявольщина плывет над камерой, вползает в душу, дергает каждого и каждый отвечает – сам идет навстречу, бежит навстречу, пытается спрятаться, скрыться – куда? Где тут спрячешься? Одному скучно, другому страшно, третий ищет выгоду, четвертый —мало ли что, на всякий случай, пятый – как бы не было хуже, шестой – перетопчемся! Седьмой… Душно. И сил больше нет.

– Хорошо в тюрьме! – слышу я Петра Петровича.

– И воздух чистый! Давай, Вадим, в шахматишки…

И тут я вздрагиваю: сверху спускается Неопознанный, Саня.Когда-то, видно, здоровенный, толстый, сейчас обмякший, давно небритый, опухший, свалявшиеся, спутанные волосы… Страховидный мужик. Лет под сорок.

– Что с тобой, Саня,– говорит Петр Петрович, —не иначе снег пойдет посреди лета? Или еще чего.

– Сам сказал, воздух чистый. Продышусь маленько. Он садится к столу, подвинул миску с оставшейся от обеда, застывшей кашей.

– Мурат! – говорит Саня, – не в службу, а в дружбу, достань мою пайку из телевизора. Не знаю, где там у вас чье.

Разломил пайку, круто посолил…

– Верно говоришь, Петрович – хорошо в тюрьме.

– Живой, – одобрительно кивает Петр Петрович.

–Ежели оклемался, нарисовал бы чего путевое, а то сарай-сараем. Хоть бабу голую.

– Я не по этому делу, – говорит Саня, рот набит, зубы у него белые, крепкие.

– А ты по какому?

– Тебя могу нарисовать. Только не обижайся… Мурат, если ты ко мне такой добрый, дай тетрадь – во-он, с краю.

В тетради стопка листов. Пейзажи: дворик на крыше, деревцо возле трубы… Портреты, потреты… Наброски. Профессионально. Смело… А вот и наши… Пахом, Гера…

– А это кто? – спрашиваю.

– Не узнаешь?.. Я сперва думал, ты с ним снюхаешься. У меня серия – «желудки» называется. Личности нет, одни желудки! Видал, как он жрет? Я потому не слезал, лучше не глядеть….Пожалуй, Мишина суть. Она у него именно в желудке.

– Ты у кого учился, Саня?

– Училище кончил. Театральный художник.

– Я не о том. Кто твои учителя?

– Учителя?

– Ну, скажем… Сезан, Ван Гог или… Суриков?

У него загораются глаза, сквозь желтизну, густую-бурую щетину брызнула краска.

– Я тут полгода… Первый раз слышу человеческие слова… Сезан…

Глядит на меня удивленно и неожиданно светло, во весь белозубый рот, улыбается:

– Не Сезан. Скорей, Лентулов. Или… Фальк, может быть.

6

«Что хочу, то делаю»

Пьеса в трех актах

Камера на восемнадцать человек. Два окна —«решки». Между ними шкаф – «телевизор». Стены покрашены коричневой краской. У двух стен двухэтажные железные нары – «шконки». Посреди камеры – стол, «дубок». Сортир слева от двери – ватерклозет, завешанный тряпкой на завязках. Справа от двери – вешалка. Рядом глазок – «волчок». И над сортиром волчок. Железная дверь с вырезанной в ней «кормушкой» украшена вбитыми в железо болтами – шесть болтов в ряд, шесть рядов, образующих правильную геометрическую фигуру.Нижние шконки застелены: матрасы, одеяла, подушки, Верхние накрыты пожелтевшими газетами.

В камере шесть человек. Пятеро лежат внизу, шестой наверху.

ПЕТР ПЕТРОВИЧ – под пятьдесят, невысокий, крепкий, седоватый – вор в законе.

МИША – сорок два года, еврей из Ташкента, сидит уже год, ждет суда, несомненно «кумовской».

ВАЛЕНТИН – двадцать пять лет, сидит за изнасилование, человек неуправляемый.

МУРАТ – двадцать лет, узбек из Самарканда, студент, запутали дружки, сидит за мелкое воровство.

ГЕРА – сорок лет, продавец-мясник, сидит за взятку, робкий, недалекий.

САНЯ – тридцать восемь лет, художник, сто вторая статья, убил мать.

И еще:

СОНЯ – девятнадцать лет.

ШЕСТЕРО ЕЕ СОКАМЕРНИЦ.

(Герои раскрываются, естественно, в диалогах).

Акт первый. ПРИКИДКА.

В камере новый «пассажир»

– ВАЛЕНТИН. Он только пришел, но уже через час вся камера, прежде тихая, бурлит.

ВАЛЕНТИН – расторможенный, распущенный, избалованный, неглупый. Красавец. Он сразу понимает «сюжет» камеры: скрытую силу П. П., прочное положение МИШИ. Вяжется к слабым – ГЕРЕ и МУРАТУ. САНЯ в жизни камеры никак не участвует.Лежит наверху.

ВАЛЕНТИН: Скучно живете, урки! Дохлая камера. Что мы – не живые? Посадили – пропали? В бардаке – вот где жизнь! А мы бардак не сляпаем?

Рядом, за стеной женская камера. Первым делом Валентин пытается наладить с ней связь: перестукивается. Вечером закидывает «коня» —пошла почта! «Девочки» включаются активно, им тоже с к у ч н о , они будто ждали сигнала – наконец-то! Ситуация вспыхивает пожаром.

Пошли«сеансы» – один мерзее другого, письма читают вслух, камера гогочет, всю ночь идет гульба «всухую».

Утром Валентин делает фантастическое предложение: пробиваться к соседкам – всего одна стена! Он так настырен, убедителен, азартен – с ним соглашаются. П. П. пассивен, Миша уклончив, Мурат полностью во власти Валентина, смотрит ему в рот, Гера на подхвате. Саня лежит наверху, как бы отсутствует. Отламывают ручку от бачка – «восьмерки»,делают нож. Работают ночью – под шконкой, мусор высыпают в сортир. Все невероятно возбуждены. «Девочки» ждут, активно сочувствуют.

Акт. второй. РАСКРУТКА.

Ночь. Вынут кирпич. Пробились!

ВАЛЕНТИН: Здравствуйте, девочки-воровки!

«Девочки» кидают сигареты, им – конфеты, яблоки. Треп!.. Валентин – герой новой ситуации. Принимается решение: расширить отверстие.

В соседней камере – семеро. Пожилая «дама», остальные – от восемнадцати до тридцати.Лихорадка в камере доходит до степени кипения.

Ночь. Вынуто еще три кирпича. Первым лезет Валентин, за ним Мурат. Возвращаются через час и до утра камера слушает их невероятные рассказы.

«Девочки» экстра-класса – валютчицы, воровки, убийцы. На старую грымзу внимания никто не обращает.

МУРАТ: Ну бабы! Урюк…

Следующей ночью в камере появляются три«девочки». Партнер у них, кроме Валентина и Мурата – П. П. Сцена – сентиментально-омерзительная.

Следующая ночь. Пятеро «подружек». П. П. уламывает Мишу – его необходимо «повязать». Гера давно согласен. Сцена еще более отвратительна.

Заходит разговор о шестой сокамернице. Она наотрез отказалась от участия в «развлечениях». Валентин ею особенно интересуется.

ВАЛЕНТИН: Девочка в норме… Сонька золотая ручка! «Подружки» против нее: гордячка, недотрога, блядь.

Следующей ночью Валентин ее заманивает:.«Боишься?»

– «Я никого не боюсь!..»

Она свободно ходит по камере, ей все и все интересно.

– «Оставайся».

– «Не хочу».

– «А я хочу»

– «Я делаю только, что сама хочу… Кто таму вас наверху? Больной?..»

– «Оставайся, не пожалеешь…»

– «Я бы одна всем вам дала, блядушек бы навсегда позабыли.»

– «Считай, столковались!»

– «Надо иметь подход, мальчик…»

И тут Саня, который, как выяснилось, все видел и слышал, взрывается:

«Коммунисты вы, а не урки! Все принадлежат всем – вот ваша идея! У вас ничего своего, в крапиве родились, все разменяли! Ублюдки…»

– «Ты с какого… сорвался?» – спрашивает Соня.

– «Кто ты такая?! – кричит Саня. – Отца-матери нет! Лица у тебя нет, одно… поганое гузно!..»

– «У меня все чего надо, такие, как ты, душу отдадут, лишь бы я показала… А у тебя… что? Мать у тебя? Ты ж убил свою мать, паскуда!»

– «Я себя убил, – говорит Саня. – Меня нет. Я мертвый…»

Ночью, когда «десант» мужиков пролезает в соседнюю камеру, Соня приходит к Сане п о г о в о р и т ь . Они говорят подолгу, все более свободно, рассказывают друг другу о себе. У Сони статья сто пятнадцатая, часть вторая: «заведомое заражение другого лица венерической болезнью»; два месяца ее лечили в тюрьме, через месяц пойдет на этап, статья до трех лет…

Однажды, заговорившись, она не успевает выскочить к поверке, Саня надел на нее свою меховую шапку, а пьяный с утра корпусной не заметил подмены.

Акт третий. ЭПИЛОГ.

«Дама», оскорбленная, что «заявок» на нее так и не поступило, грозит сдать всю «малину». Решено несколько дней подождать, затаиться, Миша обещает «уладить» по своим «каналам»: «даму» сплавят.

Именно в эти ночи Саня сближается с Соней. Они разговаривают через дыру под шконкой. Их диалог – г л а в н о е в пьесе. Убийца и блудница.

– «Ты хорошо рисуешь, можешь делать деньги. Но… не понять, что это?»

– «Я рисую себя.»

–«Себя? Это… ты?»

– «Я рисую только себя…»

– «Как ты мог это сделать?»

– «Это не я, понимаешь?»

– «Нет, не понимаю. Кто убил твою мать?»

– «Ты думаешь, когда предложила спать с ними со всеми – это была ты?»

– «А кто же? Я всегда делаю, что хочу. В том и жизнь. Делать, что хочешь»

– «Жизнь в том, чтоб не делать того, что хочешь.»

– «Ты говоришь так, потому что мертвый. А я свободна. Я и в тюрьме свободна.»

– «Свобода в том, чтоб отказаться делать, что хочешь.»

– «А меня ты хочешь?»

– «Н-не знаю. Я мертвый.»

– «Я про то и говорю. Мертвый не может быть свободным. Он труп. Потому ты меня и не хочешь».

– «Ничего ты не знаешь.Что делает человека… трупом? Живым трупом? Он думает, что живой, а уже смердит. Но… мертвый может восстать. Вот в чем свобода.Если ему покажут, если он увидит себя… трупом. Увидит и задохнется от омерзения к себе. А ты себя не знаешь, не видала. Тебе не показали…»

–«Не понять. Чокнутый ты… Что мне могут показать – меня? Кто мне покажет? Себя я знаю.»

–«Ты ничего не боишься?»

– «Нет. Я и смерти не боюсь.»

– «Это не самое страшное… Тебе бывало кого-нибудь жалко?»

– «Старика. Я разделась, а он захлюпал. Не может.»

– «У тебя есть друзья?»

– «Когда есть деньги, есть и друзья.»

–«Ты когда-нибудь… страдала?»

– «А как же.Меня обокрал один пидераст. Украл колготки и… А я тогда была пустая.»

– «Ты сейчас говоришь правду?»

– «С какой стати? А ты разве сейчас не врешь?»

– «Мертвые не врут. Им не надо. Им ничего не надо.»

– «Зачем же ты со мной разговариваешь?»

– «Я бы хотел тебе помочь.»

– «Зачем?»

– «У тебя впереди жизнь, а у меня ее уже нет.»

– «Даже если ты, как говоришь… восстанешь?»

– «Если это случится, то не здесь, а в другой жизни.»

– «Про это говорят в церкви. Ты в это веришь?»

– «Да.»

– «Я бы тоже хотела, но не знаю как. Я могу все, что хочу, а… Как это у тебя получилось?»

– «Я здесь полгода и полгода мне показывают… меня. Я – ненавижу себя.»

– «Мне тебя жалко. Как… того старика.»

– «А мне жалко тебя. Ты делаешь, что хочешь, он делает, что хочет. И все тут делают, чего хотят. Как это может быть?»

– «Кто смелый, тот и получает.»

– «Не ты этого хочешь.И получаешь не ты.»

– «Кто ж тогда?»

– «Что хочу, то делаю… Будете, как боги, сказал… Про это не рассказать. Не объяснить. Сама поймешь.»

– «Когда?»

– «Может, скоро, а может, нет. Как Бог решит…»

Следующей ночью, когда Саня уснул у себя наверху, Валентин с «девочками» втащили связанную Соню в камеру, раздели ее и распяли на шконке. Теперь вся камера «повязана» – все, кроме Сани.

«Дама», воспользовавшись отсутствием сокамерниц, бросила в кормушку записку.

В камеру врываются вертухаи. Саня, проснувшийся от шума в коридоре, от крика Валентина: «Спалились!..», спрыгнул вниз раньше, чем распахнулась дверь. Он один возле Сони, остальные расползлись.

Дыра под шконкой открыта.

КОРПУСНОЙ: Кто это сделал?

САНЯ: Я.

Саню уводят.

7

Ещё одно утро, думаю я. Сколько их уже было здесь? Шестой месяц, почти шесть. Ближе к двумстам.Мало. Если посчитать срок, пусть три года, набежит за тысячу. В чем тягость такого утра, думаю я, одного из двухсот, из тысячи – в однообразии или… Вот-вот заблажит опостылевший гимн, небо брызнуло полосками сквозь реснички, тянет прохладой, сколько разговоров, чтоб не закрывать окно, боятся в тюрьме воздуха, холодно им, какой холод летом, не убедишь, кабы Петр Петрович неожиданно не поддержал, ни за что не дали б, дыши смрадом… В нем и тягость, думаю, не в однообразии еще одного такого утра, одного из двухсот, а в том, что знаю, стоит встать, наткнусь на внимательный, вприщур глаз, следит за каждым движением, зачем ему, что можно скрыть в камере, все на просвет, а ждет, проколюсь, а мне не в чем, и придумать не могу, или ему с к у ч н о , на что ему глядеть, не на стены, не в небо сквозь реснички, это мне салаге… Чужая душа потемки, думаю, я и себя до конца не знаю… Что лучше тишины в такой камере, свежо, ветерок тянет от решки, а на общаке сейчас, и в такую рань, уже гвалт, дым клубами к потолку, а тут нас пятеро, хотя бы еще одно такое утро, вспомню, пожалею, потащут дальше, поднимут ли, опустят, а сегоднямой выигрыш, успеть, пока спят, пока никого, пока я один, тихонько встать, зарядка, умыться, помолиться на светлые полосы сквозь реснички, и коль успею, пока молчит соловей над дверью… Еще рано, ночи короткие, успею… Не опоздать! Спрыгнуть с платформы, через рельсы, по тропинке вдоль железной дороги, один поворот, второй, третий, до тупичка, повалившийся забор, сгнивший почтовый ящик… «Щаповы». Толкнуть калитку, по заросшей травой дорожке, крыльцо, лестницаскрипит, гремит под каблуками, тише, осторожней, постучать негромко, не напугать…

– Слышь, что я надумал, – говорит рядом Гера, и он, значит, не спит, и он меня караулит, – у тебя срок подходит? А тебя не дергают, сечешь?

– Что – секу?

– Они тебя выпустят, слышь?

– С какого перепоя?

– Полгода у тебя, они дня не могут лишнего, было б продление, давно б знал, потянули, а тебя нет. Точно!

– Ладно тебе, они все могут.

– Как я раньше не подсказал, Пахом давал УПК, у него переписано в тетрадке – точно!.. Телефон запомни, позвони, как выйдешь, скажешь, тут я, а они меня тянут, чтоб я сдал Федотыча, им меня мало… Дверь открывается медленно, скрипит… Стоит на пороге, щурится от света, разбудил, рано приехал, первой электричкой, пальцы придерживают халат у горла, нежный подбородок, теплые губы, а в глазах изумление, слезы – и все покатилось: дверь, лестница, деревья, забор, тупичок, третий поворот, второй, первый, рельсы, платформа, поезд, закинула голову, нежная шея, горятслезы в опущенных густых ресницах…

– Мусор вы-но-сить! Заспались, ворье!..

Сломал утро, так и надо, упустил одно из двухсот, из тысячи, не вернуть, пожалею… Полгода, сказал он, верно, осталась неделя. Да знал я, помнил, а зачем думать – продлят. Но… должны вызвать, оповестить, положено… «Скоро… изменения», – сказал Петр Петрович.

Зря не скажет – чтоб проникся к нему, поверил, следит за каждым шагом, отрабатывает, за каждый мой шаг ему… За каждый шаг и за каждую мысль, думаю. Вот я и получил сейчас за то, что сорвался, хотя запретил себе, знаю – нельзя, но… дразнит, подбрасывает: похоть, страсть, любовь – что правда, что на самом деле, а что я хочу назвать… Называю! Обман или самообман? Дальтонизм – органика или внушение, самовнушение, путать черное с белым, зеленое с бирюзовым, а глаза у нее меняют цвет: зеленые – среди деревьев, в путанице ветвей и листьев; когда она глядит в небо – голубые, а в то серое утро плеснули серым… Значит, серое утро – не сон, явь? Правда. А за нее надо платить, расплачиваться, цена настоящая, не выдуманная, реальность и цена реальная, не берется с потолка, в зависимости от ситуации в ЦК или ЧК, конвертируемая валюта, и, как настоящие деньги, она или есть, или ее нет – по карману мне такая правда? Правда есть всегда, думаю, не мне она принадлежит и не тебе, не я и не ты ее открываем, мы можем ее принять или от нее отказаться, в том и наша свобода, она присуща нам с рождения, подарена Богом, ею не могут благодетельствовать в зависимости от соображений высоких ли, низких, экономических или политических; на что жаловаться, если сам отдал, кто мог отнять у меня, у тебя, у нас свободу, правду, отнять, извратить, использовать, сами согласились, сами отдали, разменяли, извратили – пеняй на себя. Как и ложь, думаю, только в нас самих: страшно, еще не пора, преждевременно, а потому промолчать, затаиться, затухнуть, сохранить в себе, зарыть в землю, а придет срок – вот она, сберег, возьмите, чуть припахла землей… Правда? Нет ее, улетела, погляди при свете дня; перепачкал, заляпал землей… Своей собственнойтложью заляпал – страхом, корыстью, расчетом. Разве это правда? Погибель. Он верно сказал – шесть ходок, большой университет, такой пройти, все будешь знать о себе и о мире, первый раз не постичь, о себе чуть-чуть, справился со страхом, немало, конечно, но… только начало премудрости. Верно сказал – здесь свобода: за решкой, за железной дверью с мерзкой геометрией, разве я был свободным под открытым небом, в путанице переулков, на заросших травой дорожках, на скрипучей лестнице, глядя в залитые слезами глаза, что меня тащило – первая электричка, платформа, рельсы, поворот, еще поворот, еще, дорожка, лестница, дверь – вспухшие от сна губы, руки, пальцы… Свобода или рабство? Не мог отказаться, а знал – нельзя. Решка, железная дверь – разве они мешают остаться собой, не принять, не впустить в себя… Текучие, переменчивые глаза, вбирают и небо, и зелень, и серое утро… Утро? Значит, было утро?.. Вот и правда, думаю я, вот и…свобода. Вот и моя ложь – вот оно… возмездие. Она глядит на меня – не я на нее, она , к а м е р а —черными стенами, решкой, вбитыми, вмятыми в корявое железо двери болтами: шесть рядов по шесть болтов в каждом – тридцать шесть глаз. И два волчка. Глядят из коридора. И здесь глядят, вприщур. Не спрячешься, не скрыться… Что мне скрывать – себя? Себя ладно, себя не жалко, себя я и должен дотянуть, дожать, выскрести, чтоб ничего не осталось. Со мной все понятно, но есть… и м е н а , они всплывают в памяти, в сознании – затереть навсегда, выжечь – с первого дня знал, и думать запрещал! Ничего у меня нет, не было, никого не знаю, только я, я один со своим дерьмом, больше ничего, никого! Для них каждое и м я – дело. Книги, рукописи – сколько ушло дымом? Пахом сказал, семьдесят лет заливали землю кровью, унаваживали ложью, но ведь и… пеплом – про то он не думал, не знает, не надо ему! Никогда не вернуть книги, рукописи, стихи, мысли – ушли в землю. Может, ими и… прорастет – болью, отчаянием, страданием, мужеством, чистотой, высотой горения духа, правдой, Истиной… Что я вчера пришел сюда? Шесть месяцев катают, знаю!.. Р а с к р у т к а ! Борины рассказы, в первые недели, на этой вот шконке и рассказывалось: укол в вену, вливание – и тебя понесет, потом сам не вспомнишь, а не удержать, все выложишь… Пугал? Его дело, его проблемы, а я итогда не был один, помнил, з н а л : когда же поведут вас, не заботьтесь, как и что отвечать, как и что говорить, не оставлю тебя и не покину тебя – что сделает тебе человек?.. Но если так – только т а к ! – то и это мое и с к у ш е н и е – для меня благо? Не зря попущено кружиться в собственной мерзости: чтоб не вспоминать, не думать, забить в себе, выжечь… Так лучше, так для меня важнее, спасительней, я такой же, как и они, мы вместе, вот моя судьба: и к злодеям причтен.

– Чего маешься, парень? Опять гонишь?

Петр Петрович. Сегодня с утра смирный, тихий. Очень внимательный.

– Чего ты вчера… в тетрадке – к суду готовишься?

– Чтоб не забыть, затрется. У меня статья… умственная.