Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

…убили негра.

Лопе де Вега

 
Негр, дай белому руку.
Белый, дай руку негру —
его обними, как брат;
на Кубе сейчас палят,
над Кубой янки парят.
 
 
Не видишь, не видишь, что ли?
Негр на карачках, в поле
ползая, румбу пляшет,
дико руками машет,
корчится весь от боли.
Не видишь, что ли,
негра про́клятой доли?
 
 
Его обними, как брат.
На Кубе янки царят.
Говорю, говорим, говорят…
Ты, и я, и все мы – друг другу:
там и тут плантаций трава
слышит: грузные жернова
водит ветер чужой по кругу.
Говорит тебе негр как другу:
белый, белый, не видишь, что ли,
что и ты на карачках в поле
приползаешь – к черной неволе.
 
 
Мелькают хвосты сорочьи,
летят и летят к нам птицы,
вокруг нас шумно стрекочут:
сластены-янки хлопочут
над сахарною столицей.
 
 
Негр, дай белому руку,
дай ему руку,
дайте друг другу руки.
Белый, дай руку негру,
дай ему руку,
дайте руки друг другу.
 
 
А янки, который снует
взад и вперед —
дай ему… в зубы, негр,
белый, дай ему… в зубы,
чтоб его отвадить от Кубы.
 
 
Боритесь смело
за правды дело
оба! Будьте накоротке,
белый с негром; рука в руке;
негр и белый – рука в руке.
Рука в руке.
 
 
(Я, по сини Карибской плывя, непрестанно
бодрый слышал призыв
Маринельо Хуана,
мне Педросо ^{191} стихи над водою звучали,
вспоминал я Хосе Мануэля ^{192} печали.
К недотрогам-агавам – от пальм и от слез
«Сибоней» нас десятого мая увез.
И ножом, обнаженным над гладью залива,
приласкал меня Мексики берег счастливый.)
 

I too sing America [19]19
  Я тоже пою Америку ( англ.).


[Закрыть].

Лэнгстон Хьюз

 
Воротишь ты светилами своими,
сверкающими звездами, бесстыдно
у неба конфискованными, – всюду
они средь ночи лязгают цепями.
 
 
Ты чащами воротишь с их листвою
затейливою, с логовами пумы;
встают деревья, и леса шагают,
в земные глуби заползают корни;
 
 
стучит кирка, и громыхают взрывы,
и в щелях копошатся горняки,
чтоб хлынула чернеющая жижа
из твоего израненного чрева.
 
 
Они одни, они, не кто другой,
шершавыми руками дни и ночи
без устали в твоем скребутся теле
и камни растревоженные крошат.
 
 
Нет, ты не труп, от моря и до моря
распластанный и пальмами хранимый, —
бежит по жилам кровь, но с двух сторон
приставили ко лбу винтовок дула.
 
 
И темь твоих ночей осквернена,
унижена в кафе и шумных барах;
ночей, когда, как молния, в бесстрастных
глазах индейца вспыхивает мщенье.
 
 
Внизу была Панама. Облака
большими белыми материками
неслись на юг, а полоса земли,
чуть видная, солдатами кишела;
 
 
цветок средь океана… Красных гор
громады, мне напомнившие детство;
они взывают молча к берегам,
к плантациям – захватчиков добыче.
 
 
Я видел пятна хижин тут и там,
разбросанных, убогих, одиноких,
клочки земли, кустарники вокруг,
людей обобранных нужду и горе.
 
 
Я слышу крик кайманов, рыжей пумы
рычанье; шепот языков туземных,
насильем приглушенных; негров хрипы —
здесь слито все в едином грозном гуле.
 
 
Америка, проснись, восстань от сна,
чтобы зеленое землетрясенье
лесов твоих и рощ под этот гул
одело ветви новою листвою.
 
 
Проснись и сразу на ноги вскочи,
чтоб нефти кровь подземная кипела,
чтоб тело наливалось серебром
и золотом и крепло с каждым часом.
 
 
Вставай скорей, хочу я сам увидеть,
хочу услышать и рукой потрогать
той лавы жар, которая покончит
с господством долларов вооруженных.
 
 
Знай: звезды неба входят в сговор тайный
с землею обворованной и с ветром,
чтобы навек с тринадцати полос
сбить спесь,
низвергнув царство звезд фальшивых.
 
 
Возьми циклоны в руки и огонь,
из-под земли поднявшийся, и силой
верни себе долин твоих плоды,
и города, и порты, и таможни.
 
 
Да, я пою Америку – в пути,
летя над скорбною лазурью моря
Карибского, – и островов тяготы,
и континент, и гнев в его глубинах.
 
 
И пусть из Мексиканского залива
моря, леса, и звери все, и люди,
кто б ни были они – мулаты, негры,
индейцы, и креолы, и метисы,
 
 
пусть все они услышат эту песню:
не грусти голос, не томленье флейты,
а зов борьбы. Сольет она в прибой
разрозненных твоих усилий волны.
 
 
Ты утвердишь грядущее свое
лишь тем, что настоящее разрушишь.
Свободу моря, воздуха, земли —
Америку грядущего пою я.
 

Из книги
«СТОЛИЦА СЛАВЫ» (1936–1938)

 
О, город горьких предчувствий, рожденных ночными часами,
здесь страх во власти тревоги, покорный ее приказам,
во мглу катакомбы ныряет с выпученными глазами.
О, если бы только мог я! В ярости, в остервененье
я вырвал бы собственный голос
вместе с гортанью разом
и по твоим кварталам брел бы беззвучной тенью,
пусть заглушает журчанье
крови – пусть заглушает мои шаги и рыданья.
 
 
Иду землей бугристой, землей предместий горючей,
она под моросью дрогнет, окрестности серы и хмуры,
иду по желтым листьям, по глине окопов бурой,
по топи, по вязкой круче,
за стены и за ограды деревья прячут стыдливо
тощие голые сучья,
пристально смотрят в небо черные амбразуры,
а небо бежит от пожара, дрожит от каждого взрыва.
 
 
Столица, ты ждешь обстрела, все время ты ждешь бомбежек —
аллеи завалены щебнем, кварталы лежат в руинах,
здесь, рядом, твои музеи (вспомнишь – мороз по коже!),
за этой вот баррикадой фасады зданий старинных,
а стены жилых домишек нависли, грозят обвалом:
в зияющих провалах – утлого скарба ворох,
скатертью стол еще застлан,
покрыта кровать одеялом,
драма покинутых платьев разыграна молча в утробе
шкафа стенного без створок —
и роются в гардеробе
лезвия лун ущербных полночной тихой порою
и смешивают лоскутья с траншейной землей сырою.
 
 
Мой город, ты стал похожим
на тех, кто лег после боя и задремал устало:
тебе в лицо стреляют, ты пулями искорежен,
бока твои в ранах рваных, стонут деревья, равнины,
но будет стучать твое сердце, как издавна стучало,
хотя на него навалили все скалы и все руины.
 
 
Город, нынешний город,
в твоем огромном чреве, в недрах борьбы и трагедий
уже шевелится зародыш – будущее шевелится.
Грохотом динамита твой горизонт распорот,
но слышно: уже ты рождаешь, рождаешь сына победе,
схватками родовыми охвачена ты, столица!
 

* * *

 
Дворцы, библиотеки! Листы фолиантов рваных!
Их уже не вмещают лугов зеленых просторы;
на этих выцветших плюшах, на выпотрошенных диванах
один лишь ветер дремлет,
здесь только ветер – сторож;
семейных портретов странных
груды лежат перед нами,
на этих семейных портретах – деды, отцы и дяди,
увешаны, как побрякушками, военными орденами,
лежат, в глаза нам глядя,
в грязи, в осколках стеклянных.
На этих примятых лицах тупое выраженье:
такое бывает часто у тех,
чье призванье с рожденья —
казнить бедняков безымянных.
Эти портреты, книги, слепое неистовство это
от тихой, мирной печали освободили меня —
это зари твоей сгустки, кровавые сгустки рассвета.
Хочу помочь твоим родам – явленью нового дня.
 

 
«Я завтра дом родной покину,
оставлю пашню и быка».
«Привет! Скажи, а кем ты станешь?»
«Солдатом Пятого полка.
 
 
Пойду я по горам и долам,
воды не будет ни глотка,
но будет торжество и слава:
ведь я из Пятого полка!»
 

 
Вы пришли издалека… Но что такое «далеко»
для вашей крови, чья песня не признает границы.
Смерть, не зная пощады, вас выкликает до срока
на каждом поле, в пути, на площадях столицы.
 
 
Из каждой страны, из той, из великой, из малой,
из той, что видна на карте только пятном туманным,
вы явились сюда со своей мечтой небывалой,
и корни у вас одни, хоть каждый стал безымянным.
 
 
Вы даже не видели краску на этих стенах суровых,
когда из-под них в атаку ходили железным строем,
вы защищаете землю, в которую вас зароют,
кровью своей и смертью, смертью, одетой боем.
 
 
Вам говорят деревья: братья, останьтесь с нами!
Так желают деревья, равнины, частицы света,
так возглашает чувство, колеблемое волнами.
Братья, останьтесь с нами! Мадрид воздаст вам за это!
 

 
Столько солнца на фронте; в контрасте
с синевой тишина так резка,
так надменно небес безучастье,
снисходящее так свысока;
 
 
так полянам до смерти нет дела;
ход часов так собой поглощен;
снег такою горячкою белой
смотрит с гор вне пространств и времен, —
 
 
что от боли валюсь я и слепну,
и лазурь, превратясь в динамит,
темнотой рассыпается склепной
и расколотой тишью гремит.
 

 
Они идут, сверкая смуглой кожей,
которой, верно, не берет топор.
С кремневой искрой их усмешка схожа,
а скрытность глубже, чем кедровый бор.
 
 
Козлом несет от вымокших шинелей,
в мешках картошка и на ней песок,
и багажа походного тяжеле
лепешки на подошвах их сапог.
 
 
Все те ж они на мостовых столицы,
что на полях в страду у шалашей.
Им кажется, как семенной пшеницы,
их ждут в глубоких бороздах траншей.
 
 
Никто не отдает себе отчета,
куда спешит, а подоспевши вблизь,
находит ток, где до седьмого пота
молотят смерть, чтоб заработать жизнь.
 

 
Погибшие в жару и в холод, погибшие в стужу и в ливень,
погибшие возле артиллерийских воронок
или на чахлой травке, жалкой и сиротливой,
где стебель в крови журчащей, как струны сухие, зво́нок.
 
 
Ростки молодой плоти, вырванные неумолимо
из одичалой почвы, из материнского лона,
вновь возрождает войною вспаханная долина,
вновь превращает в зерна быстро и неуклонно.
 
 
Слышно, как вы прорастаете, слышно ваше страданье,
слышно, как вы ворочаетесь под оболочкой почвы,
земля из вас лепит колос и в таинстве воссозданья
чувствует, как молодеет, как наливается сочно.
 
 
Кто сказал, что вы умерли? В свисте свинцовой пули
слышится звук, похожий на победные клики,
и вы лежите далеко – в этом победном гуле —
от похоронной процессии и погребальной мотыги.
 
 
Братья, среди живущих вас никогда не забудут!
Так пойте вместе с нами песни свои боевые.
Подставьте лицо ветру, подставьте весеннему гуду,
вы – грядущая молодость. Вы – вовеки живые.
 

 
Погляди! Они спят, как в селеньях большие собаки —
звери, злые и ласковые. Их сон затопил, как вода,
он внезапно на них накатился, застиг их во мраке,
и они задремали, как псы, охраняющие стада.
 
 
А вокруг темнота, как изрытый копытами выгон
или поле, где вырыто множество братских могил.
И колеса в их сон однотонным врываются скрипом,
и вращаются сонно зрачки их, лишенные сил.
 
 
Да, вот так они спят. И во сне кулаки их разжаты,
на минуту забыли они, что на этой земле
есть враги и война, есть бои и солдаты…
И винтовки забыли на миг о своем ремесле.
 

 
Старое, доброе солнце, ты, как солдат, бородато.
Ты – ветеран света и ярым своим обличьем
напоминаешь испанца, окопного солдата,
с его твердолобым упорством, с упрямством и мужеством бычьим.
Рога ему полируешь, чтоб разъярить вояку,
втыкаешь лучи-бандерильи,
чтобы он лез в атаку,
когда его разъярили.
В старом солнце – душа патриота.
Оно над хребтиной зверя,
человечьего по разуменью, по терпению не людского,
рвет огненные тенета,
плавит свинцовые звенья
и упасает от пули, как заговорное слово.
Наполни своим дыханьем ноздри его живые,
сделай еще стремительней, неодолимей, весомей
его неистовость бычью, его рога и выю,
его характер особый.
Солнце войны, ты бывалый, щедрый душой доброволец,
пришедший одним из первых.
Солнце земного приволья,
солнце смерти на суше,
смерти в стихиях гневных,
с тобою не одиноки наши испанские души.
Ты быка разъяряешь, он слышит удары сердца,
он дрожит и ревет все глуше.
И от слепящего света и от кровавой пены
в страхе, крови и прахе отшатываются чужеземцы,
и убегают их тени с осатанелой арены.
 

Из книги
«МЕЖДУ ГВОЗДИКОЙ И ШПАГОЙ» (1939–1940) ^{196}
Перевод М. Донского

 
Во мгле, в плену неведомой вины,
метался он, свои мученья множа.
Безвыходность!.. Но вдруг, мечту встревожа,
забрезжил дальний свет из-за стены.
 
 
Наружу рвется крик из глубины.
Бич просвистел, удары подытожа;
истерзан этот темный мозг, как кожа
его исполосованной спины.
 
 
Смесь радости со страхом вековечным!
Рвись, чудище, исхлестанное в кровь,
из лабиринта плотского страданья,
 
 
пей свет, соси, к сосцам приникнув млечным,
к иному бытию себя готовь:
ты всасываешь молоко познанья.
 

 
(Война войне орудьями войны.)
В укрытье! Рот открой. Стой! Воздух!.. Море!..
Стада торпед резвятся на просторе,
отпрянул ангел от взрывной волны.
 
 
Земля горит. Прощай!.. Но мы должны…
Расстреляны прямой наводкой зори.
Курчавится ковер зеленых взгорий, —
огонь! – и рощи испепелены.
 
 
А не взорвать ли нам луну? Давай!
(Смерть смерти с помощью орудий смерти.)
Как мир красив был, – только бы цвести!
 
 
Любовь моя, огнем охвачен рай.
Взрыв. Рот открой. Все в дымной круговерти.
Молчи. Зажмурься. Косы распусти.
 

 
Гвоздика отправилась в странствие,
гвоздика странницей стала:
шла вброд она, где глубоко,
плыла она там, где мелко.
 
 
Гвоздика вернулась из странствия,
потерпела крушенье гвоздика.
 
 
Что сбудется с ней, что не сбудется?
Алой была, стала белой.
 

* * *

 
Заблудилась сегодня голубка.
Перепутала все на свете.
 
 
Ей на север – она летит к югу,
ищет зерен на водной глади,
перепутала все на свете.
 
 
Показалось ей море небом,
показался ей вечер утром.
Перепутала все на свете.
 
 
Приняла росинки за звезды,
жару приняла за холод.
Перепутала все на свете.
 
 
Твою кофточку спутала с юбкой,
а свое гнездо – с твоим сердцем.
Перепутала все на свете.
 
 
(И уснула она на подушке,
а ты задремала на ветке.)
 

* * *

 
Ранним утром она проснулась.
Я – травинка,
полная влаги.
 
 
Я – травинка. Когда я вырасту,
стану махровым венчиком.
 
 
Я – травинка. А если подпрыгну,
превращусь в шелестенье дерева.
 
 
Я крикну – и птицей сделаюсь.
А если взлечу…
 
 
(Дрожанью слабой травинки
в эту ночь откликалось небо.)
 

 
Так этот край обычно
с давних времен называли.
Сам погляди, – увидишь
контуры шкуры бычьей.
 
 
Он, распластавшись, приник
к синему океану.
 
 
(Мертвый зеленый бык.)
 

* * *

 
Знаешь, в этом краю
можно плыть по кровавым волнам.
Лишь отдайся теченью безмолвья, теченью безлюдья,
и по суше от севера ты и до самого юга
проплывешь по кровавым волнам.
 

* * *

 
Был мой край апельсиновой рощей,
был омытым морями садом,
переливчатой дрожью олив,
нежной цепкостью лоз виноградных.
 
 
Полит порохом, стал он бурой,
покоробленной бычьей шкурой.
 

* * *

 
Вот над чем бы поплакать.
 
 
Чертополох да крапива,
холодная жижа в окопах
и не мечтай разуться.
 
 
Когда солдата убило,
то море раскрыло ставни
и зарыдало горько
над фотокарточкой сына.
 
 
Вот про что рассказать бы.
 

* * *

 
Смерть была в двух шагах от меня,
смерть была в двух шагах от тебя.
Я увидел ее,
и ее увидела ты.
 
 
Ко всем в двери стучалась смерть,
и всем в уши кричала смерть.
Я услышал ее,
и ее услышала ты.
 
 
Но ей вздумалось вдруг ни тебя, ни меня не заметить.
 

* * *

 
Солдатик мечтал, —
солдат из глухой деревушки.
Победим, – привезу, пусть она поглядит, как цветут апельсины,
ступит в море, – она ведь его отродясь не видала,
пусть ей сердце порадуют лодки и корабли.
 
 
Мир настал. И сочится кровью олива,
растекается на поле кровь.
 

* * *

Набережная Часов ^{197}

 
Едкий дым табака – как туман, сквозь него я гляжу
на поверхность французской реки;
маслянистая зелень воды за собой увлекает
жалкий мусор, отбросы, обломки.
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.
 
 
Погрузить, что ли, руки в холодную жидкую грязь,
преградить, оттолкнуть,
кулаками заткнуть эти гнусные пасти клоак,
изрыгающих смрадную муть…
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.
 
 
Я гляжу на плывущий лоскут свежесодранной шкуры,
бычьей шкуры лоскут,
вместе с ним привиденья утопленных воплей плывут,
к морю, к морю, к пустынному морю плывут.
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.
 
 
Бычьей шкуры лоскут, горемычный скиталец речной,
я гляжу на тебя, и из глаз
слезы льются и льются рекой,
забывая, что им полагается каплями скупо сочиться.
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.
 

* * *

 
Бедный бык! Пробудишься ли ты от туманной дремоты,
спеленавшей тебя с головой?
Ты стряхнешь ли назойливых оводов сильным хвостом,
ты омоешь ли в море бессилие сомкнутых век,
возвращая зрачкам их былую, их свежую зоркость?
Ты лежишь, захлебнувшись в крови,
ты раздавлен потемками, страхом,
ты мычишь, ты взываешь, ты ждешь,
что пробьется сквозь ночь розовеющий отблеск рассвета,
и поднимешь ты пики рогов.
 
 
А пока золотистые чайки
да случайные стайки пернатых гостей из лесов и полей
вьют над ними венки,
вьют венки из надломленных крыльев и жалобных криков.
 
 
На дельфинах плывут утонувшие дети
вдоль каймы помертвелых твоих берегов,
истекающих маслом и кровоточащих вином
из разбитых давилен;
ты уходишь все дальше, все дальше, скрываясь из глаз,
мне одно оставляя желанье, одну лишь надежду —
что восстанешь ты снова над морем
и опять засияют над бычьим упругим хребтом
солнце, звезды, луна…
 

(Гибралтарский пролив.)

* * *

 
Призна́юсь, бык, что ночи напролет
в Америке тебя я вспоминаю,
и въявь необитаемые сны
мне снятся – сны по имени Отчизна.
 
 
Мой одинокий гость, мой добрый друг,
и здесь ты достаешь меня и студишь
горячечный мой жар, палящий жар
от шпаги, что вонзилась в твой загривок.
 
 
Ах, если б сном забыться, отдохнуть, —
мне и тебе, обоим нужен отдых.
Ах, если б я, простертый на постели,
мог задремать хотя бы на заре!
 
 
Но нет… Встаю с набрякшими глазами,
в мозгу одна лишь мысль – мысль о тебе;
при свете звезд другого полушарья
хочу тебе об этом рассказать.
 

* * *

 
Ты восстанешь еще, ты поднимешься на ноги снова,
горделиво закинешь рога, непокорен и дик,
будешь травы топтать и взбираться по склонам,
ты, зеленый воскреснувший бык.
 
 
И деревни
убегут от проселков своих ради встречи с тобой.
 
 
И у рек распрямятся сутулые плечи,
и клинки ручейков выйдут снова из ножен земли,
чтобы мертвые пальцы иссохших деревьев
ликованьем победы цвели.
 
 
И отары
убегут от своих пастухов ради встречи с тобой.
 
 
И моря, омывая тебя, воспоют тебе славу,
вновь ты будешь свободно пастись среди гор и равнин,
вольный бык, вновь ты станешь, как прежде,
навсегда сам себе властелин.
 
 
И дороги
убегут от своих городов ради встречи с тобой.
 

Mens non exulat [20]20
  Нельзя изгнать разум ( лат.).


[Закрыть].

Овидий ^{198}

Из книги
«ЖИВОПИСЬ» (1945–1952)
Перевод В. Левика

 
Тебе, о полотно цветущих зрелых нив,
холст, ожидающий, когда ж изображенье?
Тебе, огонь и лед, мечта, воображенье,
безветренная гладь и бурных волн прилив.
 
 
Обдуманность, расчет и трепетный порыв,
о кисть геройская, гранит и воск в движенье,
дающем почерку и стилю выраженье,
здесь – точность контура, там красок яркий взрыв.
 
 
Ты форма, цвет и свет, ты ум, в полете смелом
познавший суть всего, язык вещей глубинный,
тень, кинутая в луч, иль свет и тьма в борьбе.
 
 
Ты плоть воздушная, иль воздух, ставший телом,
где жизнь и пластика волшебно двуедины.
Рука художника, мои стихи – тебе!
 

Арабеска

 
Неуловимой грации печать
в улыбке, в каждом выраженье.
Уже готова кисть начать!
Как дуновенье – линии движенье.
Холста сияющая гладь
так лаконична,
мягко напряженье
зефиров дующих, и легкой ткани валет.
Ритмичных завитков скольженье
и на воде, и в вышине,
в отточенной штрихом волне.
И то деталей сопряженье,
и тот во всем геометричный строй,
которому своей капризною игрой
и ветер невзначай поможет,
когда, порхая, множит
цветы, и птиц, и мотыльковый рой.
А на холсте, в пространстве нерушимом,
из танца линий рождены,
танцуют спутницы весны
на радость херувимам
и серафимам,
чьи хоры с вышины
зовет молиться
грегорианского архангела десница,
и хрупкой грации печать
в улыбке, в каждом выраженье,
и как дыханье – линии движенье,
и полотна сверкающая гладь,
и тот же ритм и чувство меры
в прозрачно-бледной наготе Венеры.
 

 
Была Диана там, Каллисто ^{201} и Даная ^{202} ,
был Вакх, Эрот, бог сладостных проказ,
ультрамарин вельмож, лазурь морская,
Венерин пояс, сорванный не раз,
буколика и пластика поэмы,
и полный свет и полный голос темы.
 
 
О молодость, чье имя – Тициан,
в чьей музыке и ритм и жар движений,
чьей красотой им строй высокий дан,
в чьей грации так много выражений.
Пора веселья, алый, золотой,
вкус диспропорции в гармонии простой.
 
 
На серебристых простынях тела,
любовным предающиеся ласкам,
альков, парчовый занавес и мгла —
доступное лишь этим звонким краскам.
Нет, в золотое кистью не облечь
ни лучших бедер, ни подобных плеч!
 
 
Сиена ^{203} – сельвы детище и зноя,
и золотистый мрак лесных дорог,
и в золоте сафического строя
весь золотой от солнца козлоног,
и в золотой текучей атмосфере
колонны, окна, цоколи и двери.
 
 
Грудь Вакха золотит струя вина,
стекая с бледного чела Христова,
и в лике божьей матери – она,
все та ж Венера золотая снова,
и переходит кубок золотой
к любви Небесной от любви Земной.
 
 
Любовь, любовь! Шалун Эрот, губящий
сердца людей незримых стрел огнем,
бездумно в сердце Живопись разящий
светящимся, пылающим копьем.
Век полнокровья! Он бродил влюбленным
по лунным высям, звездным бастионам.
 
 
Счастливой, пышной юности цветник,
великий маг из Пьеве ди Кадоре ^{204} !
С горы Венеры брызжущий родник
в стране, где нет зимы, в стране Авроры.
Пусть и в веках сияет зелень лета
Приапу ^{205} кисти, Адонису ^{206} цвета!