Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

I

 
Ни мрамор чистый и суровый,
ни живопись, ни звук струны —
непреходяще только слово.
 

II

 
Поэзия – рассказ и песня.
Поет история живая,
в рассказ мелодию вливая.
 

III

 
Душа два брега создала:
один – весенний перелесок,
другой – свинцовая зола.
 

IV

 
Пустой фантазии игра,
где нет речного серебра,
всего лишь только мишура.
 

V

 
Пусть ассонанс не слишком точен и рифма скудная проста.
Порой бывает стих отточен, когда поэзия пуста.
 

VI

 
Верлибр ^{87} , не знающий оков…
Ну, что ж, разбей свои оковы
и… не пиши совсем стихов.
 

VII

 
Свои богатства есть
в глагольной рифме, бедной, голой.
Ведь все другие части речи,
что излучают блеск веселый,
они в грамматике стиха
лишь вариации глагола,
который, прозвучав Вчера,
не умолкает Долго-Долго.
 

 
Скрестилось в моем сердце сто дорог,
прохожих в нем без счета побывало —
бродяг, собравшихся на огонек,
бездомных толп под сводами вокзала.
 
 
Предав свой день на произвол ветрам,
себя по тропам сердце разметало —
и горы и равнины облетало,
на ста судах пустилось по морям.
 
 
Как в улей рой сбирается пчелиный,
когда, ища скалистую гряду,
орет воронья стая над долиной —
 
 
так ныне сердце к своему труду спешит,
неся нектар полей несметных
и тусклый траур сумерек бесцветных.
 

 
И ты увидишь чудеса дороги,
и это чудо – с Компостелой ^{88} встреча:
лиловые и рыжие отроги
и тополя в долинах, словно свечи!
 
 
Двуречье, щедрой осенью одето,
смыкается кольцом на исполине,
и замок, детище скалы и света,
легко парит в неомраченной сини.
 
 
И ты увидишь на равнине свору
стремительных борзых, и следом – конный
охотник, поднимающийся в гору:
 
 
оживший призрак расы непреклонной…
Ты воротишься под вечер, в ту пору,
когда засветится окно балкона.
 

 
Снова память о тебе я осквернил?
Жизнь течет, реке подобная, к исходу,
с кораблем она влечет в морскую воду
клочья водорослей, тину, мутный ил.
 
 
А уж если бури били в берег – след
этих бурь за кораблем плывет и длится, —
если туч тяжелых пепельные лица
перечеркивает молний желтый свет.
 
 
Пусть течет, куда не зная, жизнь – она
все же чистого источника волна,
влага каплющая или водопада
 
 
грива вздыбленная – синяя ее
над речным порогом вставшая громада..
Вечно в плеске имя слышится твое!
 

 
О свет Севильи – мой родной чертог,
фонтан, чья песня в памяти не смолкла…
Отец мой ^{89} в кабинете: эспаньолка,
усы прямые, чистый лоб высок.
 
 
Еще он молод. Пишет, а порою
листает книги, думает… Встает,
идет к ограде сада. Сам с собою
о чем-то говорит, потом поет.
 
 
Похоже, будто взгляд его сейчас,
смятенный взгляд больших отцовских глаз,
опоры не найдя, в пространстве бродит:
 
 
в грядущее течет сквозь глубину
былого и во времени находит
моих волос сыновних седину!
 

 
Страшись любви спокойной и нешумной,
любви без риска, слепоты, ожога,
в которой ждут надежного залога, —
что есть разумнее любви безумной!
 
 
Кто грудь от стрел слепых отвел умело
и, жаждая, так никогда и не пил
огня живого, – хочет, чтобы пепел
жар уберег в глухих глубинах тела,
 
 
и в пепел обратится: не сгорая
в огне счастливом, а на пепелище
судьбы – посев, не давший урожая.
 
 
Однажды дверь в холодное жилище
откроет черный ключ: кровать пустая,
слепое зеркало и сердце нище!..
 

I

 
Выплывают из тумана
контур сьерры белоглавой,
молодая зелень луга,
солнце на листве дубравы.
 
 
Пропадая в синеве,
жаворонки взмыли.
Кто над полем эти перья вскинул,
из шального праха сделал крылья?
 
 
А над кручей гор
золотой орел
крылья распростер.
 
 
А под ним вершина,
где реки исток,
озера лоскут,
бор, овраги, лог,
двадцать деревень,
сто дорог.
 
 
В синеве туманной
ты куда, сеньор орел,
полетел так рано?
 

II

 
В синем небе розовеет диск
лунный.
О луна в цветущем дроке близ
Аликуна!
Надо мной она чеканна,
но дробится
в ряби Малой Гвадианы ^{90} .
 
 
Убеда с Баэсой ^{91} – две сестры,
холм их делит, высясь между ними.
Убеда – царица и цыганка,
у Баэсы бедной только имя.
Я иду дубравой вековой.
Круглая смиренница – луна
следует за мной.
 

III

 
Вслед за мной, не отставая,
над оливами, сквозь тьму,
гонится луна, чьи горы
не увидеть никому.
 
 
Хоть запыхалась, все время
мчит по следу моему.
Скакуна гоня, я думал:
молодцы страны родной,
бандолеро ^{92} , что-то, видно,
приключится здесь со мной.
 
 
Хоть луна мне страх внушает,
по пятам за мной гонясь,
одолев его, однажды
стану я достоин вас.
 

IV

 
В туманных горах Кесады
гигантский орел, золотистый
и черный, над скальной громадой
крылья из камня раскинул.
Им отдыхать не надо.
 
 
Минуя Пуэрто Лоренте,
около тучи белесой,
горный скакун несется,
высеченный из утеса.
 
 
На дне глухого ущелья
всадник лежит убитый.
В небо закинул он руки,
а руки его из гранита.
 
 
А там, куда ни взобраться,
есть дева с улыбкой нежной
и синей рекой в ладонях.
Та дева вершины снежной.
 

Из книги
«АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК АБЕЛЯ МАРТИНА»

 
Глаза в зеркальной глубине
в мои глаза глядят незряче —
в глаза, что видят их извне.
 

* * *

 
Из-за глаз твоих я себя потерял,
– о, спасибо тебе, Петенера, —
ведь этого я и желал.
 

* * *

 
И сердце все время поет об одном:
в твоих глазах я себя отыскал —
во взгляде ответном твоем.
 

* * *

 
Мысль, что создана без любви,
ты прекрасной не назови:
с женщины неземной красоты
неудачную копию сделал ты.
 

 
Все опрокинулось – холмы, поля,
и солнце с облаком, и зелень луга;
весна взметнула в небо тополя,
колеблемые стройно н упруго.
 
 
Тропинки с гор бегут к реке, шаля;
там ждет любовь, надежда мне порука —
не для тебя ль наряжена земля
в цветной убор, незримая подруга?
 
 
И этот дух бобового ростка?
И первой маргаритки венчик белый?
Так это – ты? И чувствует рука —
 
 
что в ней двоится пульс; а сердце пело
и, мысли оглушив, кричало мне,
что это – ты, воскресшая в весне!
 

 
Мне время бороду посеребрило,
лоб обнажило, залегло в глазах
и память ясную о давних днях
чем дальше вглубь, тем ярче просветлило.
 
 
Влюбленность отрока и детский страх —
как вас осенним светом озарило!
И сколько раз закатом золотило
ухабы жизни на моих путях!
 
 
Как неожиданно вода в фонтане
открыла надпись, скрытую от глаз:
– На счетах времени отсчитан час!
 
 
И как несбывшееся то свиданье
под золотом ноябрьских тополей
раскрылось в глубине судьбы моей!
 

* * *

 
Была на площади башня,
и был на башне балкон,
была на балконе сеньора,
сеньора с белым цветком.
Но вот прошел кабальеро,
кто знает, зачем прошел?
Он площадь унес и башню,
башню унес и балкон,
унес балкон и сеньору,
сеньору с белый цветком.
 

* * *

 
Сквозь все решетки окон ловит взор,
как в переулках ревности моей
всегда ведешь ты с кем-то разговор.
 

* * *

 
Заря охапку роз
мне бросила, чтоб я тебе отнес.
И я, справляя праздник в сердце гулком,
по улицам бегу и переулкам,
с пути опять сбиваюсь и опять
апрельским утром дом твой не сыскать.
Откликнись, где ж ты?
Явись в окне и брось мне луч надежды!
 

* * *

 
Над той, чья грудь белее, чем опал,
склонился он, прося ему довериться.
«Любимая, проснись!» – ей прошептал.
Но сам проснулся: собственное сердце
во сне он за подушку принимал.
 

Из книги
«АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК ХУАНА ДЕ МАЙРЕНЫ»

 
Во сне, в дали весенней,
за мной фигурка детская устало
гналась подобно тени.
Мое вчера. А как оно взлетало
по лестнице прыжками в три ступени!
– Скорей, пострел!
                              (В аквариуме створок
из зеркала плеснул зеленым ядом
колючий зной кладбищенских задворок.)
– Малыш, и ты здесь?
                                    – Да, старик, я рядом.
 
 
Вновь увидал я скамьи
в саду лимонном, лестницу с карнизом,
и теплых голубей на стылом камне,
и красный бубен в небе темно-сизом —
и ангела, там замершего строго
над детской, над волшебною тоскою.
 
 
Разлука и дорога
вернули утро властью колдовскою.
И завтра увидал я под ногами —
еще не разорвавшимся упало,
чтобы глаза смотрели не мигая
на огонек, бегущий по запалу
взрывателя.
                  О Время, о Доныне,
беременное роком!
В надеждах, как в осенней паутине,
идешь за мной по стынущим дорогам.
 

—

 
Скликает время к воинским знаменам.
(Мне тоже, капитан? Но мы не вместе!)
К далеким башням, солнцем озаренным,
поход неотвратимый, как возмездье!
 

—

 
Как некогда, к сиреневому морю
сбегает сон, акации раздвинув,
и детство оставляет за кормою
серебряных и бронзовых дельфинов.
 
 
И в дряхлом сердце, вновь неустрашимом,
соленый привкус риска и удачи.
И кружит по заоблачным вершинам —
от эха к эху – голос мой бродячий.
 
 
Голубизной полудня окрылиться,
застыть, как застывает, отдыхая,
на гребне ветра горная орлица,
уверенная в крыльях и дыханьи!
 
 
Тебе, Природа, верю, как и прежде,
и дай мне мир на краткие мгновенья
и передышку страхам и надежде,
крупинку счастья, океан забвенья…
 

* * *

 
Губы ее – пламя,
Трепет – ее стан,
Пусть никто ее не ласкает,
Не целует никто в уста.
 
 
Когда на полях бич ветра
свистит: – Мой алый цветок! —
как поцелуй без ответа,
как пламени завиток,
угасает вдали ее имя,
и не вспомнит о ней никто.
 
 
Далеко – сквозь кусты олеандров,
мимо зарослей дрока,
и речных тамарисков,
и олив при дороге,
под луною этой рассветной —
до твоих неприютных полей, недотрога!
 

I

 
Проклятье лихорадке!
Морочит неотвязно —
запутала все в мире,
а мне бормочет: – Ясно!
Масон ^{93} ! Масон! —
                          И башни
поплыли вкруговую.
Пьют воробьи, трезвоня,
прохладу дождевую.
Проснись. О ясно, ясно!
От сонных мало проку.
Бык ночи шумно дышит
и тянется к порогу.
Пришел я с новой розой
на старое свиданье,
и с розовой звездою,
и с горечью в гортани.
Как ясно! Инесилья,
Лусия, Кармелита —
не все равно? Три маски
единственного лика,
и с деревом лимонным
в саду танцует липа.
Все ясно, ясно, ясно!
Кричит дозорный: – Слушай! —
Тирли-тирли – в деревьях,
гуль-гуль, гуль-гуль – над лужей.
Рассветные цимбалы
вызванивают соло!
Как ясно, ясно, ясно!
 

II

 
…Над землею голой…
 

III

 
Снежной крупой пыля,
срывался навстречу ветер,
и голой была земля.
 
 
И долго я брел по ней
в потемках дубовой рощи —
одна из ее теней.
 
 
Серебряной стаей стрел
сквозь тучи прорвалось солнце.
Я в белую даль смотрел.
 
 
И там, на краю дорог,
она из забвенья встала.
Я крикнуть хотел. Не смог.
 

IV

 
Все ясно, все так ясно!
Построен для порядка
конвой. И лихорадка
все спутала для страху.
Но петлю – дворянину?
Палач, веди на плаху!
Масон, масон, ты дремлешь?
Сейчас тебя не станет!..
Сжимаются ручонки,
и куклы балаганят.
 

—

 
Тук-тук!.. Кого не взбесит?
– Не здесь ли, ваша честь,
невинного повесят?
– Да, все в порядке. Здесь.
 

—

 
О, боже, ну и голос!
Как будто гвозди в стену!..
Как лихорадит… Тихо!
И публику – на сцену!
Прекрасное решенье
труднейшего финала.
Входите все, кто хочет!
Кому там места мало?
 

—

 
– Войдите!.. —
                        Кто-то черный…
И пятятся к стене…
– Готовься, отлученный!
– Сеньор палач! Вы мне?
 

—

 
О ясно, ясно, ясно!
На дыбу, ваша милость, —
ребяческие игры,
шарманка закрутилась.
Но бритва гильотины
по утренней прохладе…
Скорей пеньковый галстук
родимых перекладин!
Гитары? Неуместны.
Пойдут фаготы свитой.
А где петух рассветный,
печально знаменитый?
Попами перепродан?
Проснись!! Ты в санбенито ^{94} !!!
 

V

 
Благословение сну!
Залихорадило звонко
бубен луны, и зайчонку
впору плясать под луну.
Свистнет зарянка – и вскоре
тронет заря вышину.
И заиграет нагорье
в голубизне небосвода,
вторя охотничьей своре.
Спи. О, свобода, свобода!
 

VI

 
Как-то днем погожим
у воды, где тропка,
бросит тень ненужное прохожим
деревцо, там выросшее робко.
Белый ствол и три листочка рядом,
только три – зеленые в апреле,
золотые перед листопадом.
Как оно цветет? Не подсмотрели.
А плоды? Им рады только дети.
И растет оно на белом свете
ради птицы – перышек и пенья —
той голубокрылой, что когда-то
навестила, как душа мгновенья
и залог свиданья, в час заката.
 

VII

 
О, как легко лететь, как небывало
легко лететь! Все сводится к тому,
чтобы земля до ног не доставала.
Лети! Лети! Распахивай тюрьму!
 

VIII

 
Где всюду небо, крылья ни к чему!..
О, мысль удачна: придержав ногами,
остановить земной круговорот
и раскрутить юлу наоборот —
посмотрим, как пойдет она кругами,
покуда не замрет,
цветная и холодная, как лед,
и – нет без ветра музыки – глухая.
Ах, музыка, беда у нас одна!
Поэт и рог – короткое дыханье…
Не молкнут только Бог и тишина.
 

IX

 
Но сорваться с высот
этой ночью безлунной
головою в осот
перед черной лагуной…
 

—

 
– По бороде, ослизлой, как весло, —
ты сам Харон ^{95} ?
                       – Свело с неглупым малым!
– Одним из тех, кому не повезло.
К реке твоей прибрел, к ее причалам,
куда возврата нет.
                            – Что привело?
– Повесили. Цирюльник правил балом.
– За что?
               – Забыл.
                                (– Здесь память коротка.)
– Тебе в один конец?
                                  – Наверняка.
А можно в оба?
                        – Да. Но не бесплатно.
– Так в оба, ладно?
                              – Ладно, да накладно…
За это плата слишком велика.
 

X

 
Пройти, как Данте, огненные рвы
с поводырем, как со звездой в зените!
Рука в руке без путеводной нити!
И луч в алмазе жгуч до синевы!
Оставь надежду навсегда… ^{96} Входите.
Нет! Нет! Благодарю, сначала вы.
 

—

 
На мраморных арках цветные прожилки,
сады в кипарисах, гербы на портале,
проулки, развилки,
зигзаги, спирали.
«Ворота Былого». Уже заходили.
Вновь «Лунная Арка». Входили в нее.
«Сад Белых Сестер». Но довольно идиллий.
«Ворота Забвенья». Да как угодили
мы в эту дыру, где такое старье?
 
 
«Угол Любви»… Поворотим?
– Быстро устал ты, певец!
– Боже, и снова напротив
«Дворик Разбитых Сердец»!
 

XI

 
– Брови печальны и хмуры…
Это она.
            – Безучастна,
как восковые фигуры.
 
 
– Словно слепая в ночи…
– К сердцу ее приникая,
крикни ему: «Застучи!..»
 

—

 
– Этот балкон так высок!
– Заговори с ней!
                            – На счастье…
– Громче!
                —…хотя бы цветок…
 
 
Не отзовешься ты, свет мой?
О, никогда, никогда!
Луч не согреет рассветный
вечно холодного льда.
 

XII

 
Давно все ясно!.. Ладно.
Любовь извечно стынет.
И взгляда с ненаглядной,
одной на ста балконах,
не сводят сто влюбленных
на «Улице Парадной».
Любовь – как перекресток
фасадами к бульвару,
где шторы, шпоры, ссоры
и пенье под гитару…
Со мною неразлучно
тетрадка с верхним ля.
Звучит?
            – Глуха земля.
И только небо звучно.
– И снова вензеля?
Куда мы? Створки, арки.
Столетний реквизит…
– На «Площадь Старой Парки».
– На площади сквозит…
– А там, на перекрестке,
где вечно кутерьма,
попа свели с ума
смазливые подростки.
Теперь в аду как дома,
раскаянья вкусил,
но все боится грома —
того, что разразил…
«Лампадное Подворье».
– Темно. И вор на воре.
– Перила и «Стена
Отчаянного». Браво!
– Стучимся? Третий справа.
– Манола?
                  – Спит одна.
Но встать уже не властна.
– Все ясно!
                  И так ясно
глядит на труп луна.
– Помолимся?
                        – В дорогу!
С ума сведут, ей-богу,
бессонница и мрак —
и без того все в мире
запутано. —
                   …Всё так.
И дважды два – четыре.
 

I

 
Что в ладони твоей,
разглядеть я не мог:
то ли желтый лимон, полный летних лучей,
то ли ниточка светлого дня?
О моя Гиомар, золотистый комок,
улыбалась ты для меня.
 
 
Я спросил: «Что же это такое?
Это время, которое стало лимоном?»
Он был выбран твоею рукою
из всего, что вырастил сад.
 
 
То напрасное время, когда с небосклоном
не хотел разлучиться чудесный закат?
Одиночества жар, колдовской, золотистый?
Отраженный в спящей воде силуэт?
 
 
От горы до горы раскаленный рассвет
истый?
Зеркала,
где смутны и неясны черты
декораций той темноты, что
любовью разбита была?
 

II

 
Мне снилась ты над рекою
в глубинах высокого сада,
сад времени замкнут, спокоен,
крепка, холодна ограда.
 
 
Какая-то странная птица
поет и нежно и жадно
там, где святость ручья струится,
сама – вся ручей, вся жажда.
 
 
С тобой, Гиомар, мы сами,
с тобою, моя родная,
придумали сад сердцами…
 
 
Друг друга там наполняя,
часы сочетаются наши,
гроздья снов мы, их сок, их налив
выжимаем в чистые чаши,
мира двойственность позабыв.
 
 
(В нем и то, что и ты и я —
как газель и лев, но своя
для обоих тропа к водопою;
в нем и то, что любви судьбою
не дано стать счастливым сном:
одиночества два в одном
сочетанье меня с тобою.)
 
 
Тебе моря творят буруны в пене,
и радуга – сиянье над горами,
фазан рассветный – пенье, оперенье,
сова творит очей огромных пламя —
тебе, о Гиомар!
 

III

 
Мысль твоего поэта
с тобою. У небосклона —
дали лимонного цвета,
а поле – бледно-зелено.
Гиомар, с тобою в пути мы,
нас вбирает нагорье сонно,
и уходит неотвратимо
по деревьям день утомленный.
Поезд рельсы и день пожирает,
дрок скрывается, тени прямы,
вечер движется и стирает
позолоту с Гуадаррамы.
И любовник с богиней юной
убегает, и яшмой лунной
провожает их небосвод
в путь, и поезда отзвук чугунный
канул в дебри горных высот.
Поле пусто, и небо строго,
а вдали, за грядой гранита,
за базальтовым отрогом
бесконечность с морями слита.
Мы свободны, ибо мы вместе.
Даже если тиран незрячий —
бог – пугает свирепой местью,
угрожая нам неудачей,
и на яростном вихре скачет,
и уздою, как скакуна,
укрощает разум горячий —
все напрасно, любовь вольна.
 

—

 
Пишу из кельи путника сегодня,
в минуту встречи, выдуманной мною.
У ветра ливень радугою отнят,
а у горы – страдание земное.
На старой башне солнце догорает.
О вечер тот, с живым, спокойным светом,
сказавший, что ничто не умирает, —
тот вечер, что любим твоим поэтом!
И юный день – смуглы его колени,
глаза светлы – и в роще, под дубами,
над родником о страсти размышленье —
к твоей груди прижаться, губ губами
касаться! Все в апрельском свете реет,
все во вчерашнем нынче, все в Доныне,
где стройно и легко минуты зреют
и плавно переходят в сумрак синий,
в поющий полдень, в длящееся время,
в тот хор, где рассветает, вечереет…
…Тебе– моя тоска, моя пустыня.
 

I

 
Лишь твой образ, лишь ты,
как молнии вспышка
средь моей темноты!
 
 
На море, где, словно жар,
обжигает песок золотой,
так внезапно тело твое, Гиомар,
с его розовой смуглотой!
 
 
В тюрьме, на серой стене,
или в нищей гостинице голой,
во всем, что встретится мне, —
только ветер и только твой голос;
 
 
в серьгах твоих на лице моем,
в холоде их перламутра,
в дрожи, в ознобе горячечном, злом
безумного утра;
 
 
на моле, куда за ударом удар
сновиденья рушатся бурей,
и под пасмурной аркой бессонницы хмурой —
всюду ты, Гиомар.
 
 
Посмотри, как тобой я наказан,
а повинен лишь в том, что тебя
сам я создал, сам сотворил я, любя,
и любовью навек теперь связан.
 

II

 
Выдумкой всякая страсть живет:
сама назначает себе черед —
час свой, и день, и год,
влюбленного выдумает, а вслед
возлюбленную, приносящую счастье;
но если возлюбленной не было, нет —
это не значит, что не было страсти.
 

Он решил, но видя света,

что господь отводит взгляд,

и подумал: «Песня спета.

Что дано, взято назад».

Хуан де Майрена.

«Эпиграммы»

I

 
Последние стрижи над колокольней
на небе, по-вечернему глубоком.
Ребячий гомон у ограды школьной.
В углу своем Абель, забытый богом.
 
 
Потемки, пыль и темная терраса
и крики, полосующие плетью,
в канун его двенадцатого часа
на рубеже пятидесятилетья!
 

—

 
О, полнота души и скудость духа
над гаснущим камином,
где слабый жар потрескивает сухо
и отсветом костра сторожевого
стекает по морщинам!
 

—

 
Сказал он: – Безысходен путь живого.
О, дали, дали! Скрасит бездорожье
одна звезда в зените.
Кто до нее дотянется? И все же —
кто без нее решится на отплытье?
Далекий флагман! Даль даруя взгляду
и сердцу – полноту исчезновенья,
ты придаешь целительному яду
вкус нежности, священное забвенье.
Великое Ничто, твоей загадки
лишь человек касается как равный.
Снотворный ключ, губительный, но сладкий,
божественная тень руки державной!
Предвечный свет – немеркнущий и зрячий —
увижу, нет ли, выйдя к перепутью,
но заглуши галдеж этот ребячий
небытием, Господь, – своею сутью!
 

II

 
Встал ангел перед ним. Мартин поспешно
дал несколько монет – нашлись на счастье.
По долгу милосердия? Конечно.
Пугаясь вымогательства? Отчасти.
А сердце одиночеством терзалось,
какого не изведал он доныне.
Господь не видит – так ему казалось,
и брел он по немой своей пустыне.
 

III

 
И увидал тень музы нелюдимой,
своей судьбы, не тронутой любовью, —
вошла навеки чуждой и любимой
и, траурная, встала к изголовью.
Сказал Абель: – Отшельница ночная,
чтоб увидать тебя без покрывала,
дожил я до зари. Теперь я знаю,
что ты не та, какой мне представала.
Но прежде чем уйти и не вернуться,
благодарю за все, что отшумело,
и за надменный холод… —
                                        Улыбнуться
хотела ему смерть – и не сумела.
 

IV

 
Я жил, я спал, я видел сны и даже
творил, – подумал он, теряя зренье.
В тумане снов стоящему на страже
снови́денье дороже сновиденья.
Но к одному итогу
приходят и сновидец и дозорный,
и кто торит дорогу
и кто спешит по торной,
и если все подобно сновиденью,
то лишь Ничто – господнее творенье,
закрытых век отброшенное тенью
на вечный свет божественного зренья.
 

V

 
И за тоской нахлынула усталость.
Иссохшею гортанью
он ощутил, как ядом пропиталось
отравленное время ожиданья.
Цевница смерти!
Слабою рукою
он тела онемелого коснулся.
Кровь забытья, безволие покоя!
А тот, кому все видно, – отвернулся?
Воззри, Господь!
Дни жизни с ее снами,
воскресшие во мраке,
на мягком воске стыли письменами.
И новый день растопит эти знаки?
Зажегся на балконе
рассветный луч безоблачного лета.
Абель поднял молящие ладони.
Слепой, просил он света
и наугад тянулся к нему телом.
Потом – уже безмолвный —
поднес бокал к губам похолоделым,
глубокой тьмой – такой глубокой! – полный.