Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

Из книги
«РИМ – ГРОЗА ПЕШЕХОДОВ» (1968)

Ah! cchi nun vede sta parte de monno

Nun za nnemmanco pe cche cosa è nnato.

G.-G. Belli [21]21
О, кто не видит этой части мира,Не знает сан, для чего родился.Дж. Дж. Белли ( итал.).

[Закрыть]

 
Оставил я мои лесные дали,
моих собак – я вспомню их не раз —
и часть изгнанья – каждый долгий час,
казалось, равный вечности вначале.
 
 
Оставил дрожь на дальнем перевале,
костры – иной, быть может, не угас, —
и кровь слезы прощальной возле глаз,
и тень мою на дне чужой печали.
 
 
Оставил грустных горлиц у ручья,
нарядных лошадей среди арен
и запах моря сонного оставил.
 
 
Оставил все, чем жизнь была моя.
Дай мне, о Рим, тоски моей взамен
все то, что потерять меня заставил!
 

Е ll’accidenti, crescheno ’ggni ggiorno.

G.-G. Belli [22]22
И несчастных случаев с каждым днем все больше.Дж. Дж. Белли ( итал.).

[Закрыть]

Alma ciudad…

Cervantes [23]23
Город-душа…Сервантес ( исп.).

[Закрыть]

 
Забудь, забудь про памятники Рима,
когда идешь по Риму, пешеход!
Сто глаз открой – не для его красот,
раб мостовых, больной неизлечимо.
 
 
Забудь, забудь о роли пилигрима,
о куполах, летящих в небосвод:
здесь тысяча смертей зеваку ждет —
и осмотрительность необходима.
 
 
Увидел «СТОП» на светофоре – жди,
зажглось «ВПЕРЕД» – скорей переходи,
не забывай про Рим малолитражный.
 
 
Стань птицей – жизнь продлишь на много лет,
а смерти ищешь – в Рим возьми билет
и смерть найдешь в его душе гаражной.
 

Stavo a ppissiè jjerzera llì a lo scuro…

G.-G. Belli [24]24
Вчера вечером я мочился там, в темноте…Дж. Дж. Белли ( итал.).

[Закрыть]

 
Среди мочи, по улицам текущей, —
моча болонок и моча дворняг,
моча монахинь и моча гуляк,
а тут прошел священник вездесущий.
 
 
Струя – пожиже и струя – погуще,
струя – веселый или грустный знак,
струя, что рассекла полночный мрак,
или струя – дитя зари встающей.
 
 
Кто мучится задержкою мочи,
кто умер, – только тот не направляет
на эти камни пенную струю.
 
 
И мочатся фонтаны… И в ночи,
светясь, горячий ручеек петляет…
Я поднял лапу… – я не отстаю.
 

Lui quarche ccosa l’averà abbuscata,

E ppijjeremo er pane, e mmaggnerete.

G.-G. Belli [25]25
Кажется, он кое-что раздобыл,И у вас будет хлеб, и вы сможете поесть.Дж. Дж. Белли ( итал.).

[Закрыть]

 
Бумага, стекла, скорлупа, жестянки,
тряпье, коробки, горы кожуры,
бутыли, туфли, смрадные пары,
автомобилей бренные останки.
 
 
Коты любого сорта, банки, склянки,
бесстыжие крысиные пиры,
гнилая жижа, грязные дворы,
лицо домов – не краше их изнанки.
 
 
Неугомонные торговцы, плеск
фонтанов, голуби, колонны, блеск
величия, руин надменный холод.
 
 
И молча смотрят свалки и века
на стены, где безвестная рука
из ночи в ночь рисует серп и молот.
 

1

 
Вода, вода бесчисленных фонтанов,
сплю под немолчное ее журчанье.
Вода здесь, в Риме, —
мой всегдашний сон.
 

2

 
Она звенит, звенит, вода фонтанов,
всему чужда,
спокойно безучастна.
Без устали свои лепечет сны.
 

3

 
Вода – подарок моему изгнанью,
дар сердцу моему,
уставшему скитаться по земле.
 

4

 
Она поет – вода моих бессонниц,
часов томительных, когда немые тени,
которые я узнаю с трудом,
слоняются по комнатам.
 
 
Она течет для бедняков и нищих,
для всех, кто, скорчившись, проводит ночи
возле фонтанов.
Вода для псов бродячих, для прохожих,
что мимоходом утоляют жажду.
Вода для птиц и для цветов, – вода,
вода для рыб безмолвных и для неба,
оброненного в каменную чашу,
с его луной и звездами и солнцем.
Вода, вода… И в самой своей сути
она лишь звук, повтор неутомимый,
цепочка снов, не знающих конца.
О вечная вода седого Рима!
Вода.
 

 
Когда я уеду из Рима,
кто будет меня вспоминать?
 
 
Спросите об этом
бродячих собак,
черных котов
и дырявый башмак.
 
 
Спросите, спросите
досужих ворон,
мертвую лошадь,
облезлый балкон.
 
 
Спросите у ветра,
он был мой сосед;
у двери от дома,
которого нет.
 
 
Спросите у Тибра,
он пишет с трудом
мои инициалы
под каждым мостом.
 
 
Когда я уеду из Рима,
спросите у них обо мне.
 

Из книги
«ПЕСНИ ВЕРХОВЬЯ АНЬЕНЕ ^{216} » (1967–1972)

 
Что такое олива?
                    Это
и старая, седая старуха,
и озорная девчонка
в венке из зеленых веток.
На ней поясок из шелка,
у пояска кошелка,
полная спелых оливок.
 

 
Я иду по улице Пилар,
в Резиденцию ^{218} иду к тебе,
у твоих дверей тебя зову.
Но тебя там нет.
          Федерико!
 
 
Ты смеялся, как никто на свете,
ты умел найти слова такие,
что никто их больше не найдет.
Я пришел к тебе в твою обитель.
А тебя там нет.
          Федерико!
 
 
Но когда в горах у Аньено,
где твои оливы приютились,
я и ветер, – мы тебя окликнем,
ты услышишь, зашумишь листвою
          нам в ответ.
 

 
Я знаю, что где-то идет война.
Я знаю, что гибнут люди
где-то на белом свете…
 
 
Но хоть на минуту оставьте меня.
Пусть я все позабуду…
                И в дальнюю даль
пусть меня унесет этот ветер.
 

* * *

 
Опустел и заглох городок,
когда вышла на улицы осень.
Взобралась торопливо по скалам
и вступила на площадь.
«Я осень».
 
 
Глядят с печалью в глазах
на нее старики. И в долину
молодежь веселье уносит.
 

 
Зажженная бандерилья,
чадя, прикипела к шкуре,
и, словно слепая буря,
бык ринулся на квадрилью.
 
 
Как огненный астероид,
прожегший коня рогами,
смешал он и кровь и пламя,
копытами землю роя.
 
 
И четче, чем кастаньеты,
кровавые взвихрив складки,
смертельные такты схватки
отмеривает мулета.
 
 
Ступени сжимают кольца
под свист и под рев звериный,
и дразнятся апельсины,
лимоны и колокольцы.
 
 
Вот взмыла крылом мулета,
тот миг беспощадно метя,
в который клинку и смерти
вручается эстафета.
 
 
И в пене кровавой влаги
бык смерть принимает стоя,
считая, что все же стоит
коррида удара шпаги.
 

Мигель Эрнандес
СТИХОТВОРЕНИЯ

ИЗ ЮНОШЕСКИХ СТИХОВ
Перевод П. Грушко

 
Желтый лимон —
отчизна моей лихорадки.
Если в воздух
тебя я подкину,
желтый
лимон,
ты в ответ
мне подаришь
молнию.
Если держать тебя
на кончике
пальца,
желтый
лимон,
ты становишься
китайчонком
с косичкой,
даже целым
Китаем,
каким его
видят
ангелы.
Если же вонзить в тебя
зубы,
о друг мой
с горчинкой, —
ты подаришь мне
морское
мгновенье
 

 
Свирепый
остров,
золоченный
избытком
темноты.
 
 
Стрела
на луке рога,
нацеленная
на мишень
арены —
на гулкое,
звенящее
от попаданий
блюдце.
Ярмо рогов
на шеях
лошадей.
Тореадоров
ты возносишь
к славе
и вместе с ними
воскрешаешь миф,
где оживают
Юпитер
и Европа ^{219} .
 

 
Чтобы запах гвоздики услышать,
мальчик встает на колени.
 
 
Вспышки кармина. А запах
прядет свои красные тени.
 
 
Чтоб дышать апельсинным цветом,
мальчик встает на ходули.
 
 
Пенятся ветви. А запах —
белее белого тюля.
 
 
Чтоб учуять, как пахнут корни,
мальчик на землю ложится.
 
 
Когти земли. А запах —
синее синего ситца.
 

 
На вялом закате, в унынье
шагами сумерки меря,
ищу я в тускнеющей сини
отшельницу предвечерья.
 
 
(На призмах закатной дымки
лучи семицветные ожили.
Округу сверчки-невидимки
кашлем сухим растревожили.)
 
 
Ищу я звезду… И глазами
скольжу по дальним пределам…
(Туча под небесами
сдобным играет телом.)
 
 
Ищу… (На откосе стадо:
бубенчиков разноголосье.)
Ищу… И нежданная радость —
Венера в синем хаосе!
 

 
Крестьянину и мне взамен часов —
ущелья между гор,
вонзенных в небеса:
одно ущелье – час,
другое – два часа,
три и четыре – дальние ущелья,
а стрелка – тень ползущая утеса,
который гордо в небо поднялся.
Здесь циферблат – все горы,
«тик-тик» —
цикад охрипших голоса,
пружина – свет… Вот чудеса!
 
 
Да жаль: часы мои идут лишь в пору,
когда не застит туча небеса!
 

Из книги
«ЗНАТОК ЛУНЫ» (1933)
Перевод В. Резниченко

 
Вращенье бликов, зыбь и переливы,
мерцающие, как колокола…
Плывут по небу лу́ны горделиво,
когда в пути меня застигнет мгла.
Но лунный взгляд, баюкающий ивы,
вдруг вспыхнет, чтобы в грудь из-за угла
вонзить клинок, отточенный и гибкий, —
холодное оружие улыбки.
 

* * *

 
Твой счет, луна, не выправишь никак,
но дробь безукоризненная эта,
где свет – числитель, знаменатель – мрак,
когда один рассвет и два рассвета
прибавятся к шести, изменит знак,
и вычитаньем будешь ты раздета
по пояс, а затем, сквозь черный тюль,
блеснет нагое тело, круглый нуль.
 

* * *

 
Наперекор соломенной воде
лимонных рощ встает луна, пылая,
но, отражаясь в палевой слюде,
скользит, как сабля, песнь ее немая.
Пусть эта рябь, танцовщица нагая,
тебе, луна, сопутствует везде:
она в тебя, как в бубен, бьет, но с нею
ты скована, подобно Прометею.
 

* * *

 
Восславить ночь немолкнущим хоралом
и лунные рассыпать семена,
чтоб завтра снова ясная луна
цвела, сияя солнечным кораллом, —
как цеппелин, чьим призрачным овалом
клокочущая тьма обведена:
пусть гордеца тореро зависть гложет,
что он на нем верхом скакать не может.
 

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1933–1934 ГГ

 
Шахтер, ты под моими каблуками.
Тебя, как виноград,
в давильне штрека мнут земля и камни.
Так возмутись же, брат, —
раб, заточенный в черный каземат.
 
 
Подчеловек! Неужто час не пробил,
чтоб, яростью горя,
эабрезжить из подземных эфиопий,
как черная заря,
убить в себе раба и дикаря?
 
 
Под толщей трав, колен не разгибая,
ты в сердце прячешь боль.
Где мужество, где суть твоя мужская?
Граненых штолен соль,
взмой птицей, прокляни свою юдоль.
 
 
Возьми у поля, у лугов зеленых
упругость корешков,
могильный страж, сожитель погребенных,
батрак из батраков.
Молчишь. Ну что ж, молчи, коль ты таков.
 
 
Я луч послал с подземной почтой в недра:
быть может, озарит
сиянье дня твое смиренье негра,
чтоб ты, как троглодит,
в пещерах не жил, миром позабыт.
 
 
Слепым орудьем, узником безглазым
живешь ты, человек.
Неужто муравьем и землелазом
ты проживешь свой век,
забившись в змеевидный, смрадный штрек?
 
 
Ты слышишь, ждет любви твоя подруга:
кровать ее пуста,
она, как пашня, жаждущая плуга,
томленьем налита,
зовет тебя, безвольного крота.
 
 
Как ящерка, она вползти мечтает
во мглу, в земную глубь,
но обушок бездушный охлаждает,
бесчувствен, слеп и груб,
тепло ее объятий, пламя губ.
 
 
Что за судьба! В земле растратить силу,
быть червяком, кротом!
Ну что ж, могильщик, рой свою могилу,
чтоб сделаться потом
в чертогах смерти каменным пластом.
 

ПЛАКАТ

 
Как Гавриил печатного станка, —
плакат ^{220} , обвившая все стены лента,
улыбки благовестит президента,
явление тореро и быка.
Он – солнце на рекламном небосклоне:
он обещает зрелищу успех
в таком-то месте и тогда-то.
Бычок – герой плаката —
вдовейший и свирепейший из тех,
что были у художников в загоне,
глядит с плаката, как беда,
грозя ликующим прохожим
отточенным двурожьем,
которым не ударит никогда.
 

АРЕНА

 
Песчаный круг: поверх него
горизонтальной мельницы вращенье,
стремительное кровообращенье,
кружащейся спирали торжество.
А в ложах шали, словно ливни марта,
струятся по чарующим телам.
На нижнем ярусе бедлам:
как змеи, содрогаясь от азарта,
свистят ступени,
вращаются в змеином нетерпенье,
игра теней и света вдоль рядов,
пчелиный улей к зрелищу готов,
все ждут быков, томящихся в загоне,
хотят, чтобы тореро был бедов
и чтобы козырными были кони!
 

БЫК

 
Будет пикам работа
и неистовству пища!
Пенье труб над ареной —
появленье рогов.
Вот он – час обмолота
на огромном точище
с нескончаемой сменой
карминных снопов!
 

БЫК И ЛОШАДИ

 
Венчают гребни водопад мантилий,
мантильи дамам, как венцы, даны,
а сами дамы – бандерильи! —
в сердца мужские вонзены.
Бык черен, точно траурный лоскут,
могильный холм, где шпаге быть крестом.
Слепые кони смерти ждут,
и пикадоры ^{221} наготове —
с голубоватым острием,
почуявшим знакомый шелест крови.
 

БЫК И БАНДЕРИЛЬЕРО

 
Бумажных лент избыток, при котором
еще заметней хрупкость острой стали, —
дорогу открывая пикадорам,
зеленые и желтые спирали
расскажут им о многом.
Бандерильеро перед рогом,
открытая мужская стать —
без устали привык он нападать:
перегибаясь, в мастерском усилье
уйдя от смертоносного броска,
хаосом бандерилий,
чьи ленточки друг дружку перевили,
он оперил быка!
 

БЫК И ПЕОН

 
Спасаясь от карающей громады,
без страха показать испуг, пеон
бежит по кругу, прыгает в загон,
вминаясь в доски выгнутой ограды.
А бык, тряхнувши головой,
взметнув свое оружье,
рассеянное чертит полукружье,
стремительный и огневой…
 

ТОРЕРО И БЫК

 
В его шагах – отвага и дерзанье,
движенья грациозны и точны.
Одежда – свет. Улыбка – полыханье
слепящей белизны.
При взгляде на него и солнце меркнет.
За этим блеском бык мерцает – смертник
и раб его плаща, искусных рук.
Блистательных событий круг
проходит за единое мгновенье
бесстрашья, повергающего в страх
куадрилью на арене, —
цена ее участия в боях.
 
 
В порыве дерзостном встав на колени,
он тронул свитый раковиной рог,
которым бык рассек бы в упоенье
его расшитый бок.
 
 
Мгновенность фотоснимка в повороте
враждебных тел.
И может быть, вы риск за вздор почтете.
Но есть ли труд опасней,
чей этот смертью меченный удел
(о робкое сиянье, не погасни!) —
исполнить то, что сердцем захотел?!
 
 
Поистине подобное искусство
достойно музыки – народ
ее истребовал тысячеусто,
и знак балкон судейский подает.
 
 
Бык жаждет крови: злобная отвага
стекает в наклоненный рог
упрямого самца…
Уже он шеей чувствует, как шпага
отыскивает нежный бугорок
за грозными рогами гордеца.
Он божество.
Но драма в барабан арены бьет!
И, верный бычьей участи, он ждет,
когда убьют его.
 
 
Тореро в пурпур погружает
отточенную сталь. Удар!
Клинок неотразимо жалит.
И бык, поняв, что к жизни нет возврата,
свой хвост смиренно отдал в дар ^{222} .
Бык мертв, и колокольчики куда-то
уже ведут с арены алый след.
 
 
Свершилось все, что обещал с плаката
художник:
                    этот свет – был солнца свет!
 

 
Как ярки твои письма —
вино мое, мой хлеб,
единственная пища,
протянутая в склеп.
 
 
Просвечивают стены,
и видится, как сон,
твое морское тело,
горчащее, как соль.
 
 
Я снова пастушонок,
я жив, я не скорблю,
толпящиеся письма
я сердцем накормлю.
 
 
И даже если буду
в земле встречать рассвет,
пиши мне, чтоб оттуда
хоть раз пришел ответ.
 

 
Отвори, ты слышишь, любовь,
двери в сладкую боль.
 
 
Отвори, любовь, поскорей
крови алую дверь.
 
 
Отвори – пусть вылетит прочь
черных помыслов рой.
 
 
Отвори – пусть вырвется вихрь
смутных желаний моих.
 
 
Чтобы стали вены мои
чистыми, как ручьи.
 
 
Чтобы с пальцев упали шипы,
чтобы – солнце в глазах слепых.
 
 
Отвори – чтоб слова твои
ветер донес… Отвори!
 
 
Отвори – и войди в мою кровь.
                    Ай!
Ты вошла в меня… Двери закрой!
 

 
Когда ты сбросишь, кобылка,
удила свои под копыта?
 
 
Когда ты, щегленок пестрый,
клювом в прутья вопьешься,
 
 
сочтешься с тесною клеткой
и с приманкою клейкой —
 
 
с тем, что тебя лишает неба,
полетов шалых,
 
 
нежной трели любовной
в тенистой кроне дубовой?
 
 
Когда ты займешь, комета,
звезды немеркнущей место,
 
 
порвешь, утверждаясь в зените,
притяженья чужого нити?
 
 
Доколе, олива в поле,
ты будешь стаять на приколе,
 
 
сносить, точно вол покорный,
людей, погоду и корни,
 
 
от прихотей их зависеть,
а не от посвиста высей?
 
 
Доколе же будет это
тянуться, кобылка, комета,
 
 
щегленок, олива в поле?!
Ай, доколе, доколе?!
 
 
Пока мое тело, как птица, – ай! —
с ветром не породнится.
 

 
Глаза мои без глаз твоих пустынны:
они – два муравейника разъятых,
а руки-ветви без твоих, крылатых,
мертвы, как две сухие хворостины.
 
 
Пригубив робко губ твоих рубины,
я благовещу в сладостных набатах,
а нет тебя – в желаниях распятых
я терн ращу там, где росли жасмины.
 
 
Я глохну, если ты хранишь молчанье,
и путь мой без твоей звезды не сладок,
я без тебя безмолвен, как мертвец.
 
 
Повсюду я ловлю твое дыханье,
твоих следов забытый отпечаток —
в тебе его начало и конец.
 

 
Рад я, но радость замкнута во мне,
горестен я, но горе слезы прячет:
если немногословна радость, значит,
горе должно быть сдержанным вдвойне.
 
 
Полдень у счастья светится в окне,
в окнах печали черный мрак маячит;
если бы плакать, как колодец плачет, —
в землю зарывшись, боль укрыв на дне!
 
 
Буду идти, глотая слезы, снова —
к новым слезам, сквозь слезы и улыбки,
горя не выдавая своего.
 
 
Ясен мой взгляд, а под его покровом,
видишь, лучится в недрах светом зыбким
скорбь, обратившаяся в торжество.
 

* * *

 
Видя тебя весной в саду ветвистом,
где лепестки глядят в речную гладь,
хочется мне свистеть и щебетать
по-соловьиному, легко и чисто,
 
 
по-соловьиному, легко и чисто,
всю мою страсть тебе пересказать,
прежде чем ласки сладкая печать
ляжет на губы песням голосистым.
 
 
Рядом с тобой я чересчур высок:
с ветки тебе я плод сорву громадный —
рядом с тобой он чересчур велик.
 
 
Ты ускользнешь из пальцев, как цветок,
стоит мне тронуть венчик ароматный —
о, как я мал и робок в этот миг!
 

* * *

 
Вздумала ты лимон в меня метнуть —
горький лимон! – рукою непорочной
не повредив его утробы сочной,
но обнажив мучительную суть.
 
 
Чтобы ударом желтым всколыхнуть
чуткую кровь, разрушив сон непрочный,
он к моей коже прикоснулся, точно
остроконечная тугая грудь.
 
 
Но в тот же миг, когда ты улыбнулась,
смысла своей игры не сознавая
и вожделенью моему чужда,
 
 
снова уснула кровь, и обернулась
грудь обжигающая, золотая,
мертвенным блеском горького плода.
 

* * *

 
Сердце твое застыло до поры —
смерзшийся апельсин смолисто-сладкий,
в недрах своих сокрывший мрак загадки
под золотым свеченьем кожуры.
 
 
Сердце мое сгорает от жары —
знойный гранат, дрожащий в лихорадке;
пурпур, пронзивший восковые складки,
россыпи бус – любви моей дары.
 
 
О, как жестоко стиснуто снегами
сердце твое, объятое ненастьем! —
мне не пройти сквозь ледяной поток.
 
 
Чтобы напиться горькими слезами,
кружит, как ворон, над моим несчастьем
жаждой томимый высохший платок.
 

* * *

 
Денно и нощно, от тоски устав,
нощно и денно, свет кляну я белый,
рот мой увял, иссохший, омертвелый,
губ твоих сладкой влаги не впитав.
 
 
Кровь от разлуки долгой горше трав,
выросших на земле окаменелой.
Твой поцелуй, птенец слепой, несмелый,
скоро ли он вспорхнет защебетав?
 
 
Стала любовь обуглившейся, черной,
высветив боль и горести свои,
яркие, как огонь во мраке кузни.
 
 
В клетке твоих объятий золоченой
пели бы поцелуи-соловьи, —
был бы я в этой клетке вечный узник.
 

* * *

 
Петь научить способна лишь беда,
если любовь – как рана ножевая,
если она свербит, не заживая,
если разлука холоднее льда.
 
 
Сдержит ли грустный соловей, когда
душу ему измучит страсть живая,
раненый свист, подругу ожидая
в пламенном одиночестве гнезда?
 
 
Сможет ли не оплакать участь вдовью
гордая горлица, томима горем,
в мрачном безмолвье, в нежной тишине?
 
 
Движимому немеркнущей любовью,
наперекор глухонемым нагорьям
петь суждено, как скорбной птице, мне.
 

Из книги
«НЕУГАСИМЫЙ ЛУЧ» (1934–1935)

 
Наваха ^{224} , зарница смерти,
как птица, нежна и зла,
круги надо мною чертит
косой полосой крыла.
 
 
Ночной метеор безлюдья,
вершит она свой полет
и где-то под левой грудью
угрюмые гнезда вьет.
 
 
Зрачки мои – окна в поле,
где бродит забытый смех;
висок мой чернее смоли,
а сердце – как белый снег.
 
 
И я в ворота июня,
гонимый крыльями зла,
вхожу, как серп новолунья
во тьму глухого села.
 
 
Печалей цвет паутинный,
ресницы слез солоней
и край дороги пустынной —
и нож, как птица, над ней.
 
 
Куда от него забиться,
стучать у каких дверей?..
Судьба моя – морем биться
о берег судьбы твоей.
 
 
Любовью, бедой ли, шквалом
завещана эта связь?
Не знаю, но вал за валом
встает и встает, дробясь.
 
 
И только смерть не обманет,
царя над ложью земной.
Пусть яростней птица ранит —
последний удар за мной!
 
 
Лети же, над сердцем рея,
и падай! Придет черед —
и след мой желтое время
на старом снимке сотрет.
 

* * *

 
Когда угаснет луч, который длит
мучительство и щерится клыками,
и ярыми вздувает языками
огонь, что и металл испепелит?
 
 
Когда устанет лютый сталактит
точить и множить каменное пламя, —
как над быком, гранеными клинками
вися над сердцем, стонущим навзрыд?
 
 
Но не иссякнет пламя в этом горне,
началом уходящее в меня
и жгущее все злей и неизбывней.
 
 
И камень, что вонзает в сердце корни,
вовеки не отступится, казня
лучами сокрушительного ливня.
 

* * *

 
Я прах, я глина, хоть зовусь Мигелем.
Грязь – ремесло мое, и нет судьбы печальней.
Она чернить меня своей считает целью.
Я не ходок, а инструмент дороги дальней,
язык, что нежно оскорбляет ноги
и рабски лижет след их на дороге.
 
 
Я, словно вал огромный, океанский,
зеленый вал с холодным влажным блеском,
под твой башмак, что унижает ласку,
стремлюсь, целуя, в жажде быть любимым,
ковром в узорах пены с жадным плеском
стелюсь, но все напрасно – мимо, мимо…
 
 
Идешь ты надо мной, над глиной жидкой,
как будто по доске ступаешь шаткой,
хоть я под каблуком твоим, под пыткой
тянусь к тебе, опережаю шаг твой,
чтоб растоптала ты с жестокостью бесцельной
любовь, что порождает прах скудельный.
 
 
Когда туман волнуется на кровлях,
на стеклах пишет стужа иероглиф,
и влажный облик плача так неявствен,
я падаю к стопам твоим, как ястреб
с землистым клювом, окропленным кровью.
Надломленною веткою зеленой,
истекшей соком, падаю влюбленно
 
 
к твоим ногам и водорослью сердца
плыву к тебе – ищу твое соседство!
Я – прах, напрасно рвусь к тебе и тщетно
тяну ладони, наряжаясь в маки,
грызу подошвы я твои зубами щебня,
и в красной глине сердце, в жгучем мраке
таятся жабы ревности и мщенья.
 
 
Своей ногой, ногою серны дикой
меня ты топчешь, месишь, словно слякоть.
Как виноградная двойная мякоть,
рот разрывается от сдавленного крика,
и каждой клеткой молит плоть моя, что надо
ее в давильню бросить гроздью винограда!
 
 
Вскипает стона розовая пена,
и плач проходит лабиринтом мозга.
Ты появляешься и таешь постепенно
огнем свечи, предзимним тусклым воском.
Но будет плохо, если ты забудешь,
что, становясь под колесом покорны,
рождают прах и глина злобных чудищ,
меняющих уродливые формы.
 
 
Так берегись, чтобы земля однажды
не запятнала бы твои одежды,
не хлынула потопом страстно и ревниво,
жасминные твои ступни не очернила, —
земля, где не отыщешь ты опоры,
сольется нежно с клеточкою каждой,
вольется в кровь твою, насытит поры,
тебя облепит с первобытной жаждой!
 
 
К тростинкам ног прильнет она влюбленно,
затянет их в свое смесительное лоно
и тиною тебя накроет с головою —
сольется навсегда она с тобою!
 

* * *