Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

 
Апрель без ясной близости твоей
та же зима, лишенная сиянья.
И без его цветов в твоем дыханье
весь год весна цветущая ветвей.
 
 
Ты подлинней весны и ты пьяней,
ты роза истины в конце скитанья,
лужайка сокровенная и ранний
благоуханный ветерок с полей.
 
 
Каким покоем дышит мир вечерний.
Источник нежности, твой смех струится,
и мы с тобой единый силуэт.
 
 
И розу я сорву, она без терний,
твой ветерок овеет мне ресницы,
и осенит мне лоб твой чистый свет.
 

 
Как это было, как все было, боже?
– Ты лживо, сердце. Разум, ты в смятенье.
Все было словно ветра дуновенье?
Или на легкий бег весны похоже?
 
 
Так зыбко было, словно в летней дрожи
пух одуванчика, одно мгновенье
живущего… И так исчезновенье
улыбки в смехе незаметно тоже…
 
 
Дыханье ветра, одуванчик, крылья
весны июньской, тонкая улыбка… —
о память горькая, пчела слепая! —
 
 
все перешло в ничто – и без усилья
малейшего… все так легко, так зыбко…
И энать – что ты была, какой – не зная!
 

 
Я наземь лег – и, ярко догорая,
вечерняя заря передо мною
слилась в одно с осенней желтизною
в кастильском поле без конца и края.
 
 
За плугом борозда, еще сырая,
ложилась параллельно с бороздою,
и пахарь шел, рукой своей простою
в земное лоно зерна посылая.
 
 
И думал я: настало мое время —
я вырву сердце, звонкое, живое,
вручу земле, пока не отзвенело,
 
 
И поглядим, взойдет ли это семя,
чтоб по весне высокою листвою нетленная любовь зазеленела.
 

 
Снега небес, вы как луна в апреле —
неуловимы, призрачны и белы.
Я как-то луг увидел оробело
таким, как ваши вечные метели.
 
 
И сном во сне пришли к моей постели
вы как посланцы белого предела,
к которому душа моя летела.
Я просыпался – слезы все блестели.
 
 
Когда я с вами, крылья кочевые,
в моей душе дремота или бденье?
Сольюсь порою с вашей белизной —
 
 
и словно пробудился я впервые…
И вдруг как бы пронизывает тенью
от миндаля, зацветшего весной…
 

* * *

 
И сердце в пустоте затрепетало —
так залетает с улицы порою
воробышек, гонимый детворою,
в потемки обезлюдевшего зала.
 
 
Бездонный мир оконного кристалла
впотьмах морочит ложною игрою,
и птица с одержимостью героя
стремится прочь во что бы то ни стало.
 
 
Но низкий свод отбрасывает с силой
за разом раз, пока мятеж убогий
не обескровит каменная балка.
 
 
И падает комок, уже бескрылый,
и кровью истекает на пороге,
еще дрожа порывисто и жалко.
 

 
Надеяться! И ждать, пока прохлада
туманом наливается дождливым,
сменяет розу колос, и по жнивам
желтеют отголоски листопада,
 
 
и с летом соловьиная рулада
прощается печальным переливом,
и бабочка в полете торопливом
теплу недолговременному рада.
 
 
У деревенской лампы закоптелой
мою мечту качая в колыбели,
осенний ветер шепчет над золою…
 
 
Становится нездешним мое тело
и старые надежды поседели,
а я все жду и жду… свое былое…
 

* * *

 
Судьба взяла мое сердце
и тебя вложила мне в грудь.
Ты меня не можешь отторгнуть,
я тебя не могу отторгнуть, —
друг без друга нам не вздохнуть!
 
 
Ты и я, я и ты – это мы с тобою, —
эти звенья не разомкнуть!
Море и небо, связанные судьбою,
небо и море суть.
 

 
Как мальчик, сытый по горло
учебой, что-то рисует —
без цели и без сюжета,
так и я бездумно тасую
птиц безголосых,
тучу безгрозовую, пустую
комнату без отголосков
и цветы без цвета…
 
 
…Сколько слов туманных,
произнесенных всуе!..
 
 
Тоскуют земля и небо,
и я —
          тоскую.
 

* * *

 
Надежду свою, подобно
блестящему украшению,
из сердца, как из футляра,
я бережно вынимаю;
и с ней гуляю по саду,
и нянчу ее как дочку,
и как невесту ласкаю
… и вновь одну оставляю.
 

* * *

 
Мое сердце ушло вперед, —
так часы убыстряют ход,
размечтавшись о светлом часе…
 
 
Но ко мне не явилось счастье:
уломать его не дано
никому из нас – ведь оно
не отметка на циферблате!
 
 
Хмурой явью заволокло
это суетное число,
обреченное на распятье…
 
 
Отвожу, объятый тоской,
стрелку сердца на непокой!
 

* * *

 
Мой лоб и небо —
два мирозданья! —
мой лоб и небо.
 
 
А между ними – ласка ветра,
руки единственной и верной
касанье, преизбыток то радости, то грусти.
А ветер вознесет и вдруг опустит.
 
 
Все оживает в выси.
Я осязаю мысли,
и, становясь крылатыми,
опять к земле летят они.
 
 
И все.
        – Любовь, не ты ли
тот ветерок, чьи крылья
над лбом моим парили.
 

* * *

 
Летят золотые стрелы
с осеннего поля брани.
И в воздухе боль сочится,
как яд, растворенный в ране.
 
 
А свет, и цветы, и крылья —
как беженцы на причале.
И сердце выходит в море.
И столько вокруг печали!
 
 
Все жалобно окликает,
все тянется за ответом —
и слышно: – Куда вы?.. Где вы?.. —
Ответ никому неведом…
 

* * *

(Кадис ^{6} , с городской стены, 29 января)

 
Даже когда между нами море,
громадное, как мирозданье,
мне чудится, что мы рядом,
разделенные лишь водою,
водою, которая в вечном движенье,
только водой.
 

(К МОРЮ)

(4 февраля)

 
Небо – и ежедневно
и ежевечерне.
 
 
Цепкие хищные руки мгновенья
ловят в море всех легковерных.
 
 
Но я ускользаю от неба
ежедневно и ежевечерне,
ежевечерне и ежедневно,
как мотылек неприметный…
 

* * *

 
В сплетенье тончайших бесчисленных нитей
душа моя с плотью твоею, любовь,
и душа твоя с плотью моей.
 

* * *

(Двадцатое июня, четыре утра)

 
Ну, наконец!..
Луна, еще не снятая с мели,
слепит
ночную половину моря,
темно-лилового, где, полные норд-вестом,
темно-лиловые разбухли паруса,
отсвечивая розою востока…
Посеребревший маленький маяк
выкрикивает трижды:
– Земля! Земля! Земля!
Опять земля.
Последняя. И первая. Моя.
Земля!
 

(МОРЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ)

(Гете)

 
Не знаю, чем это сказать,
ибо еще не готово
слово мое.
 

* * *

 
Нынешнее через край —
это завтрашней ветки цветы.
Мир такой, душа, создавай,
чтобы стал он, душа, как ты.
 

* * *

 
Дай, разум, мне
точное имя вещей!
Дабы сделалось слово мое
вещью самой,
заново сотворенной моею душой.
Дабы за мною последовали все,
не знакомые с ними – к вещам.
Дабы за мною последовали все,
не помнящие о них – к вещам.
Дабы за мною последовали даже все,
любящие их – к вещам.
Дай, разум, мне
точное имя – твое,
и его, и мое – вещей.
 

* * *

 
Камень вчерашнего дня
брось и усни. И опять
он возвратится к тебе
утренним солнцем сиять.
 

* * *

 
        Сначала пришла невинной —
под девическим покрывалом,
и я, как дитя, влюбился.
        Но платье она сменила —
разоделась, будто для бала,
и я от нее отвернулся.
        Явилась потом царицей,
в драгоценностях небывалых,
и в гневе я задохнулся!
      …Но она раздеваться стала.
И я улыбнулся.
        Осталась в одной тунике,
маня простотой античной.
И вновь я к ней потянулся.
        И сняла под конец тунику
и во всей наготе предстала…
О поэзия, – страсть моей жизни! —
нагая, моя навеки!
 

* * *

 
– Помедли, свет, помедли!
 
 
– И – мчусь, нетерпеливый, ошалелый.
 
 
– Помедли, а когда
ее коснусь, угасни
и охладей.
 
 
– Помедли, свет, помедли!
 
 
– И наземь падаю, и, как ребенок,
рыдаю, – мне ее уже не увидать.
Помедли, свет, помедли.
 

* * *

 
Я снова у моста любви,
соединяющего окалы, —
свиданье вечно, тени алы —
забудься, сердце, и плыви.
 
 
– Мне за подругу вода речная:
не изменяясь, не изменяя,
она проходит, и век не минет,
и покидает, и не покинет.
 

* * *

(Заря)

 
Печален приход рассвета,
словно поезда остановка
на станции, мне не нужной.
 
 
– О жизнь! —
пассажиру знакомый, натужный,
кисловатый шумок дневной!
 
 
…И утренний плач ребенка – вверху, надо мной.
 

* * *

 
Я узнал его, след на тропинке,
по тому, как заныло сердце,
на которое лег он печатью.
 
 
И весь день я искал и плакал,
как покинутая собака.
 
 
Ты исчезла… И в дальнем бегстве
каждый шаг твой ложился на сердце,
словно было оно дорогой,
уводившей тебя навеки.
 

* * *

 
Чист предстану перед тобой,
точно камень в ручье,
слезным потоком омыт.
 
 
Так жди меня, чистая, жди,
омытая, точно звезда,
слезным дождем.
 

* * *

 
Встреча двух рук,
двух искательниц звезд,
в недрах ночных.
 
 
Как скована их
бессмертная белизна!
 
 
Нежные, вдруг
забывают про поиск, на миг
в замкнутом круге найдя
то, что так долго искали они
врозь.
 
 
Отказаться любить… Невозможность
как бесконечность.
 

 
– Хотя бы отзвук птицы,
заглохший на лету!
 
 
– Забытый запах розы
в заботливых глазах!
 
 
– И синий отсвет неба,
погасший на слезах!
 

* * *

 
Лежу в полудреме, в тени,
которую бросил твой ласковый ствол,
                    и чудится мне,
что небо – крона твоя – колышет
свою лазурь над моею душой.
 

* * *

 
Явилась черная дума,
как будто бы птица ночи
в окно среди дня влетела.
 
 
Как выгнать ее – не знаю!
 
 
Сидит неподвижно, молча,
цветам и ручьям чужая.
 

 
Туча:
            черный дымище
над кострищем горьких моих сновидений
нищих.
 
 
Звезда:
            в безмятежной сини —
лампада сладких твоих сновидений
неугасимых.
 

* * *

 
Мимо иду – тополя
песню поют под ветром;
и каждый, и каждый, когда прохожу, —
о любовь! – забвенье
и воскрешенье другого.
 
 
Один только тополь, один – о любовь!
поющий.
 

 
Душу мне солнце заката
озолотило вчера.
Золото вынул я ночью, глянул.
Одна мишура!
 
 
Сердцу луна на рассвете
бросила горсть серебра.
Двери я запер наутро, глянул.
Одна мишура!
 

* * *

 
Я знаю, наверно, —
в вечности древо
и кровью моею
накормлены звезды,
а птицы в листве —
мои сны и мечты.
И если паду я,
подрубленный смертью, —
обрушится небо.
 

* * *

 
Не забывай меня,
нечаянная радость!
 
 
Чему когда-то верилось – разбилось,
что долгожданным было – позабылось,
но ты, неверная, нечаянная радость,
не забывай меня!
Не позабудешь?
 

* * *

 
Я не я.
                Это кто-то иной,
с кем иду и кого я не вижу
и порой почти различаю,
а порой совсем забываю.
Кто смолкает, когда суесловлю,
кто прощает, когда ненавижу,
кто ступает, когда оступаюсь,
и кто устоит, когда я упаду.
 

* * *

 
Я как бедный ребенок,
которого за руку тащат
по ярмарке мира.
Глаза разбежались
и столько мне, грустные, дарят…
 
 
И как нелегко мне отсюда уйти!
 

* * *

 
О да! С усилием густую крону
природы лбом раздвинуть пред собой.
И, дав своим раздумьям больше света,
навеки заключить их в круг иной,
расширенный!..
                    Чтоб бесконечность эта,
оставшаяся вне, была такой,
как улица пустая в день воскресный:
безмолвной, неживой, неинтересной
и духу озаренному —
чужой.
 

(Пять часов)

 
Младенец заплакал…
Мирозданья вершины
на рассвете плача!
                    И крик петушиный.
Младенец заплакал…
Всего мирозданья
детские губы!
                    И холод ранний.
 

 
Я отдаю мое сердце:
матери – розой,
морю – любовью,
славе – печалью…
 
 
Ночь на дворе,
а сердце мое, непослушный ребенок,
еще не вернулось.
– Спи, сынок, – шепчет мама.
 
 
Я улыбаюсь и уже засыпаю,
а его еще нет.
                    А утром:
– Сынок, полежал бы еще… —
Каким криком радости ты, мое сердце, во мне
теснишься за миг до того, как уйти!
 

 
Сквозь черную трубу калейдоскопа
– воскресным днем —
смотрела ты на солнце
завороженными огромными глазами.
 
 
Так быстро погрустнев, они закрылись…
 
 
И вот уже сама ты черный креп,
в душе твоей цветные отраженья,
и, глядя вглубь, ты с них уже не сводишь
огромных глаз, завороженных навсегда!
 

 
Крик среди моря!
 
 
Чье сердце, ставши волной, – о волны грусти! —
в море кричало? Голос, откуда голос?
Какие крылья тебя занесли в пучину?
 
 
…Каждый вал тебя увлекает, и – вал рассекая грудью,
острей, чем плавник дельфина, – ты снова исходишь криком:
хрипом, хрипом, хрипом…
О, крыльев парус бессильный! На крыльях ласточки хрупкой
все дальше, все глубже, глубже, глубже…
 
 
Крииик среди моооря!..
 
 
Разве поможет звездное эхо?
 
 
Крииииик среди моооооря!..
 

* * *

 
Был ее голос отзвуком ручья,
Бабочка света,
красота ускользает,
едва прикоснусь к ее розе.
 
 
И гонюсь я за ней, ослепший…
И то там, то здесь настигаю…
 
 
А в руках остаются
одни очертания бегства!
 

 
Моя слеза и звезда
коснулись друг друга и стали
единой слезою, единой
звездой.
И вдруг я ослеп, и ослепло
небо со мной – от любви…
И стало все только звездной
болью и слезным светом.
 

 
Необъятное сердце
в ежедневном сиянии солнца
– дерево, шелестящее пламенем листьев, —
апельсин синевы небесной!
 
 
Будь великим только мгновение преходящее!
 

* * *

 
Был ее голос отзвуком ручья,
затерянного в отсветах заката,
или последним отсветом закатным
на той воде, которая ушла?
 

* * *

 
Ныне золото снова
струится ручьем блестящим.
О, солнце в лиственной чаще,
солнце в моем настоящем!
 
 
У подножия древа —
в прошлом – мой пепел разбросан.
Но душа моя каждый вечер
сочится капелью росной.
 
 
И легкая свежесть книги —
прозрачна и изначальна.
Кристалл, сквозь который видно
даль и за далью – дали.
 

 
Ночь проходит, как черный бык, —
глыба мрака и страха с траурной шкурой, —
оглашая округу ревом, подобным буре,
сражая измученных и усталых;
и приходит день – белокурый,
жаждущий ласки ребенок малый,
который за далью где-то,
в обители тайны,
где встречаются все концы и начала,
поиграл мимоходом
на лугах заповедных,
полных тени и света,
с уходящим быком.
 

* * *

 
Ее речь отличалась от нашей
и была о предметах, каких до нее
у нас не касались. То были:
книга природа, любовь.
 
 
Начиналась она непредвиденно,
точно утренняя заря,
так непохоже на все, что я видел в мечтах!
Всегда, точно солнце полудня,
она достигала зенита совсем
неприметно,
так непохоже на все, что случалось услышать.
А умолкала всегда неожиданно, точно закат.
 
 
Как далеко и как близко
от меня ее тело. Как близко
и как далеко от меня
ее душа!
           …книга, природа, любовь.
 

 
Тополя-изваянья
серебрятся в тумане!
 
 
А неприкаянный ветер,
скользя над темным заливом,
колышет в размытой дали
землетрясеньем сонливым
розовую Уэльву ^{8} !
В сыром жемчужном просторе
над Ла-Ра́бидой смутной,
где ночь покидает море, —
в рассветной остуде хмурой,
за соснами над лагуной,
в рассветной остуде белой —
сияющий образ лунный!
 

 
Предметы и краски сначала
разбросаны как попало;
но вдруг поднимаются дружно
и входят запросто в душу
хмельною толпой поющей.
 

 
Поэзия! россыпь росы,
рожденная на рассвете!
прохлада и чистота
последних на небосводе
звезд – над свежею правдой
утренних первых цветов!
 
 
Поэзия! зерна росы!
посеянное на земле небо!
 

 
Сухим листом удержан
завороживший луч
или лучом
листок завороженный?
 

* * *

 
Пой, голос мой, пой!
Ведь если о чем-то
ты умолчал,
ты ничего не сказал!
 

 
Глазам, что бессонны,
быть может, я сон верну
у морей отдаленных.
 
 
Вдали от морей соленых
я не сомкну
моих глаз бессонных.
 
 
Плачи и стоны
слились в волну
желаний неутоленных.
 
 
Печалью бездонной
Наполнили глубину
бессонницы перезвоны.
 
 
Не навеет влюбленным
любви новизну
ветер неугомонный.
 
 
Ветер неугомонный!
Позволь отойти ко сну
у дальних морей соленых!
 

* * *

 
К тебе я в сон закрался,
чтобы найти, притихшая вода,
твоих глубин невиданные клады.
 
 
И я почти нашел, почти нашел —
там, в отраженье звездном
небес, таких высоких и прозрачных, —
нашел… Но захлебнулся твоим сном!
 

 
Ты меня не догонишь, друг.
Как безумец, в слезах примчишься,
а меня – ни здесь, ни вокруг.
 
 
Ужасающие хребты
позади себя я воздвигну,
чтоб меня не настигнул ты!
 
 
Постараюсь я все пути
позади себя уничтожить, —
ты меня, дружище, прости!..
 
 
Ты не сможешь остаться, друг…
Я, возможно, вернусь обратно,
а тебя – ни здесь, ни вокруг.
 

 
Я в реку войду,
пойду за водою следом
меж двух берегов зеленых.
 
 
Взгляну с берегов зеленых,
как все дальше бегу за водою следом,
как сливаюсь, я на бегу
с красотой, остающейся на берегу!
Прощайте! Мне уходить не страшно,
оставляя себя в прекрасном!
 

 
Откуда – лепесток
прозрачный солнца?
Откуда
лоб мыслящий, томящееся сердце?
Откуда – хлынувший неудержимо
поток поющий?
 

* * *

 
Укоренился прочно;
где же они,
твои корни? —
В том дне, который наступит,
в завтрашних птицах и травах!
 

* * *

 
Белое облако вдали,
ты мертвое крыло – но чье? —
не долетевшее – куда?
 

 
Бескрайняя, жгучая, злая
тоска по тому, что есть.
 

 
Я – здесь.
Но осталось мое рыданье
у рыдающих горько морей
на побережье дальнем.
 
 
Я – здесь.
Но бесплодно это свиданье —
у моря осталась душа
рыдающей данью.
 
 
Я – здесь.
Но вам я другом не стану,
потому что плачет душа
на побережье дальнем.
 

 
Спит ребенок в коляске…
 
 
Заливаются птицы.
На дрожащие краски
солнце в листьях дробится.
 
 
Сколько тянется утро
без конца и без края:
вечность или минуту?
 
 
О мгновенном и вечном
и не подозревая,
спит ребенок в коляске.
 
 
Заливаются птицы…
На дрожащие краски
солнце в листьях дробится.
 

 
                                        Кто?
Апрель! Одинокий и голый,
белый мой конь, мой скакун счастливый?..
 
 
Взметнулся, подобно взрыву, и росы
пролил на розы; и камни ворочал
в руслах потоков и напророчил
потопы света и птичьи взлеты.
 
 
Твой пот, твое задыханье и пена
не по-земному прекрасны…
Скачи же, скачи, о мой конь атласный!
Апрель, апрель, ты вернулся —
белый скакун
растраченной страсти!
 
 
Взглядом тебя ласкаю, не отрываю
глаз от белой лунности лба,
где сверкает угольно-черный алмаз.
 
 
Апрель, апрель… Где же твой всадник светлый?
Погибла любовь, погибла, апрель!..
 

 
Свет маяка —
словно вздох ребенка, который
почти что бог – до нас едва долетает.
 
 
         …Какие просторы!..
 
 
И мнится мне,
что зажжен маяк не для морей зловещих,
а для вечности ве́щей.
 

 
Внезапно, как взрыв
пронзенной болью души,
страсти струя раздробила
тень – так настежь открыв
балкон, женщина, в ливне слез,
в наготе, простирает до звезд
порыв умереть ради смерти самой,
безумие жизни преодолев…
 
 
И – все, не вернется вновь никогда, —
      как женщина или вода, —
но останется в нас, взрываясь, дробясь
огнем или отблесками огней, —
до скончания дней.
 

(Серебристый тополь)

 
В выси – птицы пение,
а внизу – ручья.
Ввысь и вниз – стремление,
ты, душа моя.
 
 
К звездам – птиц влечение,
а к цветку – ручья.
Ввысь и вниз – смятение,
ты, душа моя.
 

 
Как черная ночь глухая
полнотою мысли моей набухает!
– Все затихает
под сенью тени!
 
 
Как проникает темень
в игольное ушко сокровеннейших откровений
глядя застывшей зеленью звездного взгляда!..
Темень, сова извечных загадок…
 

 
Земля уснула. Я один сейчас —
ее бессонный разум…
 
 
Когда б она могла,
с несметными богатствами своими,
повиноваться мне! когда бы вдруг
ум чей-то новоявленный – мой ум —
стал управлять огромным этим телом!
 
 
О яркий день,
в котором, воплотясь,
томления ночные могут стать
той силою, что движет миром!
Дай мне проснуться завтра на заре
владельцем правды,
вечной и свободной!
 

 
Существует. Я видел.
Оно меня тоже.
 
 
Глубина и черная стройность —
оно возникало опять и опять
в белой молнийной прозелени,
как дивноокое древо ночи,
чередой чарующих бездн.
 
 
И я в себе ощущал всякий раз:
своей моментальностью молния словно
леденила мои ощущенья.
 
 
Существует: я видел и даже владел.
И оно меня видело и мною владело.
 

 
Запах цветка нам дарит,
на мгновенье,
власть над судьбою;
солнце на закате
приотворяет дверь в лазурном своде,
как будто приглашая нас войти;
предчувствие неведомого счастья;
в дом залетевшая шальная птица;
и длинная секунда удивленья…
 
 
Здесь, в одиночестве и тишине,
нас только трое:
я с моею гостьей —
и тайна.
          Время и воспоминанье
не из углов, как сети, состоят,
но из ячеек воздуха и света.
Бесстрашно мы идем по глади моря
утихшего. Распахнуты навстречу
сияющие окна…
                    Целый миг мы
царствуем над собственною жизнью!