Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

 
В тени церковная площадь замшела,
на святые старые камни упрямо
взбирается мох. На паперти – нищий…
И душа его старше этого храма.
 
 
Он по ступеням медленно всходит —
в утреннем холоде, рано-рано —
и застывает в каменной нише,
и стынет рука под рубищем рваным.
 
 
И глаза его – темные два кострища —
глядят, как мелькают в храме
белые тени, – при ясной погоде, —
белые тени – святыми утрами.
 

* * *

 
В сумраке, за кипарисовой рощей,
гаснут последние угли заката…
Каменный мальчик, нагой и крылатый,
в беседке стоит у фонтана.
Молча он грезит, а в мраморной чаше
покоится мертвая влага.
 

* * *

 
Моя любовь? Ты помнишь
тростник, поникший грустно,
засохший, пожелтевший
на дне сухого русла?
 
 
А пламя маков красных?
Они цвели, но вскоре
завяли и погасли,
одели крепом поле.
 
 
Ты помнишь луч несмелый,
трепещущий и ломкий
в ключе обледенелом,
на ледяной каемке?
 

* * *

 
Мне весенняя зорька сказала!
«Я цвела в твоем сердце тревожном.
Был ты молод, а нынче ты бродишь,
не срывая цветов придорожных.
 
 
Все ли жив аромат моих лилий
в твоем сердце, как память весны.
Мои розы хранит ли фея,
что алмазами вышила сны?»
 
 
Я весенней заре ответил
«Мои сны – стекло, не алмазы.
Я не знаю, цветет ли сердце,
феи снов я не видел ни разу.
 
 
Но настанет весеннее утро,
разобьет мой стеклянный сосуд.
Твои лилии и твои розы
тебе сердце и фея вернут».
 

* * *

 
Однажды к нам в пути придет изнеможенье,
и наша жизнь тогда – лишь время ожиданья,
лишь смена жалких поз – ненужное волненье:
ведь с Нею все равно не избежать свиданья.
 

* * *

 
То молодость, которая ушла,
в забытое жилище постучится.
Откуда ты вернулась к нам, когда?—
не отзовется давняя жилица.
Как некогда, войдет не отвечая,
откроет окна – утро, тишина,
пахучая прохлада луговая.
На тропке, побелевшей от росы,
вдали чернеют вязы-исполины.
Зеленым дымом дремлющей листвы
занесены широкие вершины.
Покоит полноводная река,
туманная, зеркальные просторы.
На миг мрачит непрошеная тень
свинцово-фиолетовые горы.
 

 
О, горе тому, кто страждет
у родника день-деньской
и шепчет бессильно: «Жажду
не утолить мне водой».
 
 
И горе тому, чей скуден
постылой жизни исток,
кто на кон тьму своих будней
ставит, как ловкий игрок.
 
 
О, горе тому, кто голову
пред высшей властью склонил,
тому, кто взять Пифагорову
лиру исполнился сил,
 
 
тому, кто своей дорогой
шагал со склона на склон
и вдруг заметил с тревогой,
что путь его завершен.
 
 
Горе тому, кто вверится
предчувствиям скорых бед,
и горе тому, чье сердце
соткано из оперетт,
 
 
тому соловью, что прячется
в розах над быстрой рекой,
если легко ему плачется,
если поется легко.
 
 
Горе оливам, затерянным
в раю, в миражах садов,
и горе благим намереньям
в аду сокровенных снов.
 
 
Горе тому, кто мечтает
найти надежный причал,
и кто в облаках витает,
и кто на землю упал.
 
 
Горе тому, кто не жаждет
с ветки попробовать плод,
как и тому, кто однажды
горечь его познает.
 
 
И первой любви, что птицею
скрылась за далью морей,
и безупречному рыцарю
сердца любимой моей.
 

* * *

 
Однажды мне сказал
весенний вечер:
когда с цветущею землей
ты жаждешь встречи,
убей слова,
прислушайся к душе извечной.
Рассвета полотно
тебе окутывало плечи
в годину скорби
и на празднике беспечном.
И радость и печаль
люби сердечно,
когда с цветущею землей
ты жаждешь встречи.
И я сказал в ответ:
ты разгадал, весенний вечер,
ту тайну, что во мне
звучит молитвенным наречьем:
я радости бегу,
чтоб от печали быть далече.
Земле цветущей
я тогда назначу встречу,
когда умрет во мне
мой дух извечный.
 

* * *

 
Апрельское небо улыбкой встречало
погожего дня золотое начало.
Луна заходила, сквозя и бледнея,
белесое облачко мчало над нею
и призрачной тенью звезду омрачало.
 
 
Когда, улыбаясь, поля розовели,
окно отворил я рассвету апреля,
туману в лощине и зелени сада;
вода засмеялась, дохнула прохлада,
и в комнате жаворонки зазвенели.
 
 
Апрель улыбался, и вечером светлым
окно распахнул я в закатное пламя…
Повеяло ветром и розовым цветом,
и дали откликнулись колоколами…
 
 
Их ласковый звон замирал на излете,
и полнился вечер дыханьем соцветий.
…Розы весенние, где вы цветете?
Что слышится ветру в рыдающей меди?
 
 
Я ждал от вечернего неба ответа:
– Вернется ли счастье? – Улыбка заката
сверкнула прощально: – Дорогою этой
прошло твое счастье. – И замерло где-то:
– Прошло твое счастье. Прошло без возврата. ^{33}
 

* * *

 
Замшелый, источенный временем остов
убогой фелюги
лежит на песке…
Но парус поникший еще
мечтает о солнце и море.
 
 
А море кипит и поет —
оно точно сон многошумный
под небом апреля.
Поет и смеется
лазурными волнами в пене серебряной море,
смеется, кипит.
Молочное море,
лучистое море,
серебряной лирой разносит раскаты лазурного смеха,
смеется, поет!
 
 
И чудится, спит зачарованный ветер
на облачке зыбком блестящебелесого солнца.
Летит одинокая чайка и, плавно-лениво,
сонливо паря, удаляясь, теряется в солнечной дымке.
 

 
Вечер спускался
печальный и пыльный.
Вода распевала
гортанную песню,
толкаясь по желобу
нории тесной.
 
 
Дремал старый мул
и тянул свою муку
в такт медленной песне,
журчащей по кругу.
 
 
Вечер спускался
печальный и пыльный.
 
 
Не знаю, не знаю,
какой добрый гений
связал эту горечь
покорных кружений
 
 
с той трепетной песней,
журчащей несложно,
и мулу глава
повязал осторожно.
 
 
Но знаю, он верил
в добро состраданья
всем сердцем, исполненным
горечью знанья.
 

 
Заря в отдаленье
сверкнула зловещим блеском.
Средь намалеванных резко
чудовищных туч гротескных —
кровь преступленья на полотне
небесном.
· · · · · · · · · · · ·
И в древнем селенье
на площади древней
обозначился четко
черным кошмарным бредом
скелет эшафота
из бревен крепких.
Заря в отдаленье
сверкнула зловещим блеском.
 

 
Вы, обжор всеядных тучи,
мухи, племя удалое,
вас увижу я – и тут же
предо мной встает былое.
 
 
Ненасытные, как пчелы,
и настырные, как осы,
вьетесь над младенцем голым,
беззащитным, безволосым.
 
 
Мухи первой скуки – длинной,
словно вечера пустые
в той родительской гостиной,
где я грезить стал впервые.
 
 
В школе мрачной, нелюбимой,
мухи, быстрые пилоты,
за свободные полеты
вы гонимы,
 
 
за пронзительное действо —
звон оконных песнопений
в день ненастный, день осенний,
бесконечный… Мухи детства,
 
 
мухи отрочества, мухи
юности моей прекрасной
и неведенья второго,
отрицающего властно
 
 
все земное… Мухи буден,
вы привычны – и не будет
вас достойных славословий!..
Отдыхали вы в полетах
 
 
у ребячьих изголовий
и на книжных переплетах,
на любовных нежных письмах,
на застывших веках гордых
мертвых.
 
 
Это племя удалое,
что ни бабочкам, ни пчелам
не равно, что надо мною,
своевольное и злое,
пролетает роем черным, —
мне напомнило былое…
 

 
Я жил во мраке тягостного сна
и ко всему вокруг ослеп на годы;
и вдруг ко мне нагрянула весна
во всей могучей щедрости природы.
 
 
Из почек зрелых
побеги брызнули стремительным напором,
и россыпи цветов – лиловых, красных, белых —
покрыли землю радостным узором.
 
 
И солнце золотым потоком стрел
лилось на прорастающие нивы,
и тополя колонны стройных тел
купали в гулком зеркале разлива.
 
 
Я столько странствовал, но лишь сейчас
приход весны увидел в первый раз
и крикнул ей с восторженной тревогой:
 
 
– Ты опоздала, счастья не верну! —
но думал, следуя своей дорогой
и к новому прислушиваясь сну:
– Еще я догоню мою весну!
 

 
Вдали от сада твоего, за лесом дальним,
который блещет медью и холодной сталью,
горит пурпурно-золотой вечерний ладан.
В твоем саду цветенье далий.
Твой бедный сад!.. Он жалок и ничтожен —
как будто бы цирюльником ухожен,
на карликов похожи низенькие пальмы,
и стриженые мирты по линейке встали…
И в их туннеле – апельсин… Звенит хрустально
фонтан на каменистом ложе
и сыплет, сыплет смех над белой галькой…
 

 
На площадь наплывает тень.
Скончался день
под плач вечерних перезвонов.
 
 
Стекла окон и балконов
блещут мертвенно в домах,
словно это на погосте
 
 
в темноте белеют кости;
вечер кладбищем пропах.
 
 
И даль озарена недаром
могильным отсветом кошмара.
 
 
Солнце скрылось. Гуще мрак.
Эхо повторяет шаг.
 
 
– Это ты? За мною? Ну же!
– Погоди… Не ты мне нужен.
 

 
Время тоскою заткало
дряхлый родительский кров,
сумрак просторного зала —
здесь колыбель моих снов.
 
 
В гулком биенье упругом
меряя время в углу,
призрачным матовым кругом
светят часы в полумглу.
 
 
Тихие капли все то же
шепчут и шепчут с утра:
дни друг на друга похожи —
завтра, сегодня, вчера…
 
 
Смерклось. В садах золоченых
ветер трясет дерева…
Как нескончаемо в кронах
ветхая плачет листва!
 

* * *

 
Час часы показали,
ночь пуста и скучна.
Озябшие тени лежали
в застывшем саду; и луна
 
 
гладкая, словно череп,
катилась по небу вниз;
и, в холоде ночи потерян,
к ней руки тянул кипарис.
 
 
Сквозь полуоткрытые окна
музыка в дом вошла,
она звучала далеко
и никуда не звала.
 
 
Мазурки забытые звуки,
я с детства не слышал вас.
Чьи неумелые руки
вас воскресили сейчас?
 
 
Бывает – хандра находит,
и мыслей теряется нить,
и душу зевотой сводит,
и кажется… лучше не жить.
 

I

 
Любви, что хочет родиться,
быть может, недолго ждать.
Но может ли возвратиться
все то, что ушло, – и когда?
Вчера нам даже не снится.
Вчера – это никогда!
 

II

 
Монета в руке испарится,
если ее не хранить.
Монета души испарится,
если ее не дарить.
 

* * *

 
Ночью вчера мне снилось
– о блаженство забыться сном, —
живая вода струилась
в сердце моем.
Не иссякая, немолчно,
в сердце струился родник.
Новой жизни источник,
я к тебе еще не приник.
 
 
Ночью вчера мне снилось
– о блаженство забыться сном, —
пасека появилась
в сердце моем.
И золотые пчелы
из горьких моих забот,
из памяти невеселой
делали сладкий мед.
 
 
Ночью вчера мне снилось
– о блаженство забыться сном, —
горящее сердце светилось
в сердце моем.
Солнце в сердце горело,
и кровь горела во мне,
и светом наполнилось тело,
и я заплакал во сне.
 
 
Ночью вчера мне снилось
– о блаженство забыться сном, —
сердце божие билось
в сердце моем.
 

* * *

 
Сердце мое, ты уснуло?
Не возвратятся рои
грез моих? Высох колодец,
мысли таивший мои?
Только лишь тьму извлекают
к свету пустые бадьи?
 
 
Нет, мое сердце не дремлет,
не погружается в сны,
но неустанно внимает
знакам с другой стороны,
слушает что-то на кромке
этой большой тишины.
 

 
Солнечным утром, читая
строки любимых стихов,
я увидал, что в зеркале
моих потаенных снов
 
 
цветок божественной истины
трепещет, страхом объят,
а этот цветок стремится
раздать ветрам аромат.
 
 
От века душа поэта
летит сокровенному вслед,
увидеть то, что незримо,
умеет только поэт —
в своей душе, сквозь неясный,
заколдованный солнца свет.
 
 
И там, в галереях памяти,
в лабиринте ее ходов,
где бедные люди развесят
трофеи давних годов —
побитые молью наряды,
лоскутья бывших обнов, —
там один поэт терпеливо
следит сквозь туманный покров,
как снуют в труде бесконечном
золотистые пчелы снов.
 
 
Поэты, мы чутко слышим,
когда нас небо зовет,
в саду, от тревог укрытом,
и в поле, где бой идет, —
из старых своих печалей
мы делаем новый мед,
одежды белее снега
кропотливо кроим и шьем
и чистим под ярким солнцем
доспехи, меч и шелом.
 
 
Душа, где снов не бывает, —
неприязненное стекло,
она исказит наши лица
причудливо и зло.
 
 
А мы, чуть заслышим в сердце
прихлынувшей крови гуд, —
мы улыбнемся. И снова
беремся за старый труд.
 

* * *

 
Разорвана туча. И в небе
сияет чудо дуга…
Кисея из дождя и солнца
наброшена на луга…
 
 
…Проснулся… Что замутило
волшебное зеркало сна?..
Встревоженно сердце билось,
темнела вокруг тишина…
 
 
…Цветенье лимонных рощ,
кипарисов немые ряды,
радуга, солнце, дождь…
В кудрях твоих брызги воды!..
 
 
И все это в памяти сгинет,
как в воздухе мыльный пузырь.
 

* * *

 
Меня позвали на пороге сна…
Любимый голос звал, давно ушедший:
«Скажи, пойдешь туда, где ждет душа?»
И сердца моего коснулась нежность.
«С Тобой всегда…» И я пошел во сне
по длинной и пустынной галерее.
Я помню белизну Ее одежд,
доверчивой руки прикосновенье.
 

 
Той лучистой ночью,
праздничной и лунной,
ночью снов ребячьих,
ночью ликованья —
 
 
о душа! – была ты
светом, а не мглою,
и не омрачалось
локонов сиянье!
 
 
На руках у феи,
юной и прекрасной,
я смотрел на площадь
в праздничном сверканье,
 
 
и любовь, колдуя
в блеске фейерверка,
выплетала танца
тонкое вязанье.
 
 
Этой светлой ночью,
праздничной и лунной, —
ночью снов ребячьих,
ночью ликованья —
 
 
крепко меня фея
в лоб поцеловала
и рукой махнула
нежно на прощанье.
 
 
Все щедрее розы
разливали запах,
и любовь раскрылась
в дремлющем сознанье.
 

* * *

 
Когда бы я старинным был поэтом,
я взгляд бы ваш прославил в песне, схожей
с прозрачнейшей водой, потоком светлым
струящейся на мрамор белокожий.
 
 
Я все сказал бы лишь одним куплетом,
в который плеск всей песни был бы вложен:
 
 
– Я знаю сам, что мне не даст ответа,
да и спросить не хочет и не может
ваш взгляд, что полон благостного света,
расцвета мира летнего – того же,
что видел я в младенческие лета
в объятьях материнских в день погожий…
 

* * *

 
Ветерок постучался негромко
в мое сердце при свете зари.
 
 
– Я принес ароматы жасмина,
ты мне запахи роз подари.
 
 
– Мой сад зарастает бурьяном,
и все розы мои мертвы.
 
 
– Я возьму причитанья фонтанов,
горечь трав и опавшей листвы…
 
 
Ветерок улетел… Мое сердце в крови…
Душа! Что ты сделала с садом своим… ^{35}
 

* * *

 
Сегодня ты будешь напрасно
искать утешенья страданью.
 
 
Умчались, пропали бесследно
феи твоих мечтаний.
Вода застывает, бесшумна,
и сад умирает, безмолвен.
Остались лишь слезы для плача,
лишь слезы… Но лучше – молчанье. ^{36}
 

* * *

 
И нет в том беды, что вино золотое
плеснет через край хрустального кубка
или сок запятнает прозрачность бокала…
 
 
Тебе знакомы тайны галереи
души твоей, дороги снов знакомы
и к вечеру ведущие аллеи,
к закату, к смерти… Ждут уже тебя там
безмолвного существованья феи,
они в сады, где нет весне предела,
тебя однажды привести сумеют.
 

* * *

 
Ушедших времен приметы,
кружева и шелк обветшалый,
в углу – забытые четки,
паутина под сводами залы;
 
 
нечеткие дагерротипы
и выцветшие картинки,
недочитанные книжонки,
меж страниц – сухие былинки;
 
 
причуды романтики старой,
отжившей моды созданья,
в прошлом вещи – душа, и песня,
и бабушкины преданья.
 

* * *

 
Любимый дом, в котором
она жила когда-то,
стоит над кучей сора, весь разрушен,
повержен без возврата, —
из дерева скелет
источенный, и черный, и разъятый.
 
 
Луна свой свет прозрачный
льет в сны и красит окна серебром
вокруг. Одетый плохо и печальный,
по старой улице бреду пешком.
 

* * *

 
На тусклой холстине сумерек
точеной церкви игла
и пролеты сквозной колокольни,
где колеблются колокола,
возносятся ввысь.
 
 
Звезда, слева небесная,
прозрачна и светла;
клочком овечьей шерсти
под нею проплыла
причудливая тучка – серебряная мгла.
 

* * *

 
Мне бы, словно Анакреону,
петь, смеяться, бросать на ветер
мудрости горький опыт
и жестокие откровенья,
 
 
и пить вино… не смешно ли?
но поймите – так рано поверить
в обреченность – и веселиться
на глазах торопливой смерти.
 

* * *

 
Какой сияющий вечер!
Воздух застыл, зачарован;
белый аист в полете
дремотой скован;
и ласточки вьются, и клиньями крыльев
врезаются в золото ветра, и снова
уносятся в радостный вечер
в кружении снов.
 
 
И только одна черной стрелкой в зените кружится,
и клиньями крыльев врезается в сумрак простора —
не может найти она черную щель в черепице.
 
 
Белый аист,
большой и спокойный,
торчит закорюкой – такой неуклюжий! —
над колокольней.
 

* * *

 
Землистый вечер, чахлый и осенний, —
под стать душе и вечным ее смутам —
и снова гнет обычных угрызений
и старая тоска моя под спудом.
 
 
Ее причин по-прежнему не знаю
и никогда их, верно, не открою,
но помню и твержу, припоминая:
– Я был ребенком, ты – моей сестрою.
 
 
—
 
 
Но это бредни, боль, ты мне понятна,
ты тяга к жизни подлинной и светлой,
сиротство сердца, брошенного в море,
где ни звезды, ни гибельного ветра.
 
 
Как верный пес, хозяином забытый,
утративший и след и обонянье,
плетется наугад, и как ребенок,
который заблудился на гулянье
 
 
и в толчее ночного карнавала
среди свечей, личин, фантасмагорий
бредет, как зачарованный, а сердце
сжимается от музыки и горя, —
 
 
так я блуждаю, гитарист-лунатик,
хмельной поэт, тоскующий глубоко,
и бедный человек, который в тучах
отыскивает бога.
 

* * *

 
Так и умрет с тобой волшебный мир,
в котором память сохраняет живо
чистейшие из дуновений жизни
и белый призрак первого порыва?
 
 
Запавший в сердце голос, и ладонь,
которую во сне не раз голубил?
Все отсветы любви
в твоей душе, в ее небесной глуби?..
 
 
Так что ж – так и умрет с тобой твой мир,
твой новый след на старом белом свете?
Горнила жаркие души твоей —
на прах земной работают, на ветер?
 

* * *

 
Оголена земля. Уныло воет
душа на уходящий свет
голодною волчицей. На закате
что ищешь ты, поэт?
 
 
Несладко странствовать, когда дорога —
на сердце камнем. Ветер оголтелый,
и подступающая ночь, и горечь
далекой цели! У дороги белой
 
 
стволы закоченелые чернеют.
А дальше – горный силуэт
в крови и в золоте. Смерть солнца… На закате
что ищешь ты, поэт?
 

 
Вечер вдали умирает,
как тихий огонь в очаге.
 
 
Там, над горой, остывают
последние угольки.
 
 
Вон тополь, разбитый грозою,
на белой дороге вдали.
 
 
Две тонкие ветки больные,
и на каждой – черный листок.
 
 
Не плачь! Далеко в золотой листве
найдешь ты тень и любовь!
 

* * *

 
Сегодня – хотой ^{37} , завтра – петенерой ^{38}
звучишь в корчме, гитара:
кто ни придет, играет
на пыльных струнах старых.
 
 
Гитара придорожного трактира,
поэтом никогда ты не бываешь.
 
 
Но, как душа, напев свой одинокий
ты душам проходящих поверяешь…
 
 
И путник, слушая тебя, мечтает
услышать музыку родного края.
 

* * *

 
И снится – красный шар всплывает на востоке.
Прозрение во сне. Не страшно ли идти,
о путник? Минешь дуг, взойдешь на холм высокий,
а там, глядишь – конец нелегкому пути.
 
 
И не увидишь ты, как никнет колос спелый
и в крепких яблоках сияет желтизна,
из грозди золотой, слегка заиндевелой,
тебе не выжимать веселого вина…
 
 
Когда сильней всего от страсти розы млеют,
когда жасмины льют свой ранний аромат, —
что, если на заре, когда сады алеют,
растает облачком привидевшийся сад?
 
 
Давно ли на полях пестрел цветов избыток, —
но кто теперь во сне, свежо, как наяву,
увидит россыпи наивных маргариток
и мелких венчиков сплошную синеву?
 

* * *

 
Апрель целовал незримо
землю и лес. А вокруг
зеленым кружевом дыма
трава покрывала луг.
 
 
Чернели тучи над чащей,
за горизонт уходя.
Блестели в листве дрожащей
новые капли дождя.
 
 
Там, где миндаль с косогора
роняет цветы свои,
я проклял юность, в которой
я так и не знал любви.
 
 
Пройдя полпути земного,
печально смотрю вперед…
О юность, кто тебя снова
хотя бы во сне вернет?
 

* * *

 
Давно ли шелковый кокон
моя печаль доплетала,
была как червь шелковичный —
и черной бабочкой стала!
 
 
А сколько светлого воска
собрал я с горьких соцветий!
О времена, когда горечь
была пчелой на рассвете!
 
 
Она сегодня как овод,
и как осот на покосе,
и спорынья в обмолоте,
и древоточина в тесе.
 
 
О время щедрых печалей,
когда водою полива
слеза текла за слезою
и виноградник поила!
Сегодня залило землю
потоком мутного ила.
 
 
Вчера слетались печали
наполнить улей нектаром,
а нынче бродят по сердцу,
как по развалинам старым, —
чтобы сровнять их с землею,
не тратя времени даром.
 

 
      Галерея души… Душа у истоков!
Вокруг еще только светает:
и нет ни печали, ни лет за плечами,
и ярко и весело жизнь расцветает…
      Родиться бы снова, идти той далекой тропинкой,
что после травой зарастает!
      И, снова тепло обретая,
почувствовать матери добрую руку…
И – руку из рук своих не выпуская —
шагать по дороге, о счастье мечтая.
 

* * *