Текст книги "Испанские поэты XX века"

 
Как в зеркало, в дружбу
глядят наши души…
      А на закате стало небо
      еще спокойней и бездонней.
      Сегодня вечером повсюду
      тебя я чувствую, Антонио.
      А этот Аполлонов вечер,
      он пахнет музыкой и раем,
      и наши лиры мотыльками
      в закатном пламени сгорают.
      Ах, наши лиры на закате,
      где струны – огненные струи!
      Не к ним ли завтра эти розы
      прильнут бессмертным поцелуем?
А ты – в дали, где солнце тонет, —
ты помнишь обо мне, Антонио?
 

* * *

 
Щемящие сумерки позднего лета
и дом по-осеннему пахнет мимозой…
а память хоронит, не выдав секрета,
неведомый отзвук, уже безголосый…
 
 
Вдоль белых оград, как закатные пятна,
последние розы тускнеют лилово,
и слышится плач – далеко и невнятно
…забытые тени зовут из былого…
 
 
И чье-то мерещится нам приближенье,
а сердце сжимается вдруг поневоле,
и в зеркале смотрит на нас отраженье
глазами чужими и полными боли…
 

* * *

 
Увядшие фиалки… О запах издалека!
Откуда он донесся, уже потусторонний?
Из юности забытой, ушедшей без упрека?
Из женского ли сердца, из женских ли ладоней?
 
 
А, может, залетел он по прихоти случайной
рассеянного ветра, затихшего за лугом?
Или в стране забвенья, зеленой и печальной,
он вторит отголоском надеждам и разлукам?..
 
 
Но по-девичьи пахнет весенними ночами
и старыми стихами и первыми слезами —
серебряным апрелем, померкшим от печали,
…безоблачной печали, смеявшейся над нами…
 

* * *

…Черепицы

в дожде

и цветах.

X. Р. X.

 
Бродят души цветов под вечерним дождем.
О ростки желтоцвета по кровельным скатам,
вы опять отогрели заброшенный дом
нездоровым и стойким своим ароматом!
 
 
Он как голос, который заплакать готов,
или сказка лесная, с лачугой в низине,
где невеселы краски, и много цветов,
и большие глаза нелюдимы и сини…
 
 
Привкус горя навек с этим запахом слит
и возник в незапамятно-давние годы…
Крыша пахнет цветами, а сердце болит,
словно эти цветы – его желтые всходы.
 

 
Да сотворим имена.
 
 
Нам недолгая жизнь дана.
Жизнь вещей – и та коротка.
Остаются навеки одни имена:
не любовь – о любви строка,
не цветок – названье цветка.
 
 
У любви и цветка
жизнь – бессмертье, когда им даны имена.
Да сотворим имена!
 

 
Напялили на мальчугана
одежку, смешного смешней:
там узко, здесь длинно, – так странно
заплаты пестреют на ней.
Он, гордость свою не скрывая,
себя теребит без конца,
ручонки в карманы вдевая, —
и смех разбирает мальца.
Сестра его (глазки как угли,
а нос точно клюв у грача),
взбивая бесцветные букли,
у зеркала вьется, ворча:
        «Совсем как сынок богача!»
 
 
Палящее солнце, – и сонно
сопит половина села.
А мальчику нет угомона,
он кружится, словно юла…
На ярмарке сникли от зноя
флажки… Залегли под кустом
наседки… А чадо смешное
тайком пробирается в дом.
С ногами на стуле, голодный,
дрожит, как под ветром свеча, —
и сердится мать: «Вот негодный!» —
и щиплет его сгоряча:
        «Совсем как сынок богача!»
 
 
Пять вечера. Солнце остыло.
Прохлада с реки натекла.
Процессия, – свечи, кадила.
Далекие колокола.
Прозрачность серебряных звонов.
Закатные блещут лучи,
святые реликвии тронув…
А мальчик, среди толчеи,
щебечет… Подпивший священник,
из глазок заплывших соча
умильные слезки, – «Мошенник!», —
кричит ему вслед, гогоча:
        «Совсем как сынок богача!»
 
 
Сиреневая позолота
на звонницах… Вечер померк.
Фонарики у поворота
на площадь. Свистки. Фейерверк
на фоне последней зарницы…
С игрушками и при деньгах,
причесаны, розоволицы,
в нарядных своих сюртучках
резвятся сынки богатеев…
В одежке с чужого плеча,
так мил и смешно незатейлив,
он ходит вокруг, лепеча:
        «Я тоже… сынок богача!»
 

(Воскресная ностальгия)

 
Над испанской границей вечерняя тишь…
Под негаснущим солнцем вершины искрятся —
мирозданья врата… Очертанья шиферных крыш
остались во Франции – задником декораций.
 
 
С колокольни Сальента ^{4} к нам долетает звон —
воскресный… Ветер в зеленых скалах резвится.
И пахнет югом. И западный горизонт
багрян. И светло струится пшеница.
 
 
Мычанье красных коров, тяжелых от молока,
идиллических пастбищ очарованье.
И речь пастуха сердцу до боли близка…
И над родиной – тень вечернего умиранья…
 
 
Блаженство, покой, глухомань. И бредут стада,
и – как звездами высь – полны луга бубенцами.
Глухомань, блаженство, покой. И поет вода,
и колокольчики вторят звонкими голосами.
 

 
– Прибой неведомого, сын,
тебя приносит и уносит.
И где тебя оставит он?
 
 
К тебе взывают
оттуда, с той же страстью,
как я – здесь; и в смятенье, в плаче,
как я – там, боятся, что навеки
ты – здесь останешься.
 
 
                    О море,
поглоти меня или отринь меня,
здесь или там, но с ним.
 

Львица страсти

сердце рвет на части.

 
Девичий хор, прозрачно-ломкий,
старинной песней серебрится,
когда в лучах закатной кромки
листва вечерняя багрится.
 

Львица страсти и т. д.

 
Какою дрожью пронизало
вас, крики, свежести клинки,
Откуда в вас надлом усталый,
осадок вековой тоски?
 

Львица страсти и т. д.

 
Глаза певиц – цветы страданья
среди стволов, а голоса…
То звезды певчие в фонтане,
где отразились небеса.
 

Львица страсти и т. д.

 
Не плачьте в песнях хоровода!
Пусть боль чужая вас не мучит.
Достанет слез, когда чрез годы
к воспоминаньям жизнь приучит.
 

Львица страсти и т. д.

 
Придут иные вечера,
и сей закат полуугасший
предстанет, словно был вчера,
пред всею правдой жизни вашей.
 

Львица страсти и т. д.

 
Завесу грусти, смех, сорви!
Ведь быть чему – не миновать.
Так умирайте от любви
и заставляйте умирать!
 

Львица страсти и т. д.

(Упакованный чемодан уже вынесен в мраморный дворик.)

1

 
– Мама, знаешь, я забыл о чем-то.
Ты не скажешь, что забыть я мог?
 
 
– Все белье уложено, сынок.
 
 
– Да… И все же, я забыл о чем-то.
Не подскажешь, что забыть я мог?
 
 
– Все ли книги ты собрал, сынок?
 
 
– Все… Но только я забыл о чем-то.
Подскажи мне, что забыть я мог?
 
 
– Свой портрет ты… увезешь, сынок?
 
 
– Нет… Но я забыл, забыл о чем-то.
Вспомни, мама, что забыть я мог?
 
 
– Успокойся и поспи, сынок…
 

И 2

 
Мама! (Как переменилось утро…)
Голос твой живой сорвется с уст,
но его я не смогу услышать!
Час прошел, а мир – настолько пуст!
Все дороги в никуда уводят,
утро на земле, а свет погас!
Мама, вспомнил! Как же позабыл я
о тебе и о себе – о нас!
Черный север. Стонет ветер стылый,
необъятный ветер…
                        (…Тарантас.
        Кучер поет. Эвкалипты,
        сонно плывущие мимо,
        качают на ветках ветошь
        от паровозного дыма.
        Нырнув под мост, Риотинто
        багряные катит буруны
        к окраине. A за нею —
        широкий простор лагуны.
        Сын стражника тарантасу
        машет ручонкой. Хрустко
        скрипят песчинки. Повсюду —
        запах гнилого моллюска…)
 

 
Неделя солнца и воды!
Веселье солнца и воды!
– Моей любви, моей беды! —
…Похмелье солнца и воды!
 
 
Над карнавальной суетой
бьет в окна ливень золотой!
– А сердце бродит сиротой —
И вечер серый и пустой…
 
 
– В ее зрачках вечерний свет
как будто верности обет.
(Вечерний свет, неверный свет!)
– Не узнаешь? – И да и нет…
 
 
Неделя солнца и воды!
Веселье солнца и воды!
– Моей любви, моей беды! —
…Похмелье солнца и воды!
 

(Девочка)

 
Зеленый и смуглый лимон —
закатное солнце, мама.
Зеленый и смуглый лимон —
стал моим сердцем он.
 
 
Ах, как жестки ростки,
что в сердце пускает он!
…Зеленый и смуглый лимон —
закатное солнце, мама.
 

 
Ветер, в углу шелестящий и днем и ночью, —
угол комнаты – северный полюс легких —
ей внезапно покажется мной.
 
 
Задрожит, затрепещет, ветру навстречу вскочит
прямо в сердце укол ледяной.
 
 
И боль – из тьмы! – не дыша будет слушать
всем сердцем, всей глубиной.
 
 
И – ветер – я постепенно ей сердце разрушу
в полусне бессрочном тоской ледяной.
 

 
Взять этот том случится, —
и в доме, точно в храме,
и сердце, словно чистый-чистый
хрустальный многогранник.
 
 
Свет в мою душу так и хлынет —
минувший свет вечерних миртов,
который солнцем до меня был вылит.
 
 
И чувства так свежи, как будто я всего лишь
ребенок, и своих живых сокровищ
не тратил, и любим, и понят всеми,
а смерть одних соседей навещала,
и то, что ждет меня – любовь и слава
и солнца воскресений.
 

 
Всё им, всё – виноградники эти, эти
пасеки, сосны, и нивы, и реки,
мне достало,
поверьте,
моего дыхания – в слове
и видений моих в свете.
 
 
Был я розе подобен – очищенной сутью слова
и воде – вечным чудом ее изменений,
а они для корней моих почвою были здоровой,
человеческим руслом для моих устремлений.
 
 
Век бездумны… Уж лучше бы наги.
Обездоленные. Бедняги.
 

 
Не будь же слеп!
Не поцелуй руки́,
целуя хлеб!
 

* * *

 
Воскресный январский вечер,
когда ни души нет в доме!
…Зелено-желтое солнце
на окнах, и на фронтоне,
и в комнате,
и на розах…
И капают капли света
в пронизанный грустью воздух…
Протяжное время сгустком
застыло
в раскрытом томе…
На цыпочках тихо бродит
душа в опустелом доме,
упавшую крошку хлеба
разглядывая на ладони.
 

 
Старики, не думайте о страшном!
…Старым два шага до гроба…
 
 
Ни о чем не знают дети наши.
Фантастическая тропка
детской памяти короткой
пролегла рассветной кромкой.
 
 
На восходе мир светло окрашен.
Дети, смейтесь громко,
ничего не ведая о нашем —
вашем дне вчерашнем.
 
 
…Старым два шага до гроба…
Старики, не надо!.. раньше срока.
 

1

 
Я пролетаю в полночь —
кругом ни огня, ни дома!
Ад, слезинка-слеза!
 
 
Я возвращаюсь в полдень —
сколько домов знакомых!
И любви глаза!
 

И 2

 
Ваша дорога – для улетанья,
для возвращенья – моя дорога.
Ай, слезинка-слеза!
 
 
Лечу вслепую, а ты недалеко,
прозрею, а ты у порога,
ты – и любви глаза.
 

 
По закатному золоту неба
      журавли улетают… Куда?
И уносит река золотая
      золоченые листья… Куда?
Ухожу по жнивью золотому,
      ухожу и не знаю – куда?
Золотистая осень, куда же?
    …Куда, золотая вода?
 

 
Море за садом?
Сад за кормой?
Слушая песню, идти с нею рядом?
Слушать, как песня прошла стороной?
 

 
Вспыхнуло солнце, родная моя,
и лучи вместо ливня пролились на сад.
Вспыхнуло солнце, родная моя,
и глаза мои свет, а не слезы струят.
 

 
Пели. Все время пели.
Где они пели – птицы, которые пели?
 
 
В дождевой канители заледенели
голые ветви. Но – пели! Пели
птицы. В каком краю они пели —
птицы, которые пели?
 
 
В клетке – ни канарейки, ни свиристели.
Птицеловы не проходили. И опустели
рощи. Где ж они пели на самом деле?
 
 
Не знаю, где они пели,
птицы… Но пели – пели! —
птицы, которые пели.
 

* * *

(Деревня)

 
Блеял ягненок, малыш-непоседа,
осел, вдохновенно и страстно,
рассказывал что-то соседу.
И пес громогласно
со звездами вея беседу.
 
 
Я пробудился. И вышел. И слепо
пошел по небесному следу,
по волнам цветочного полотна,
по росному слепку
облачного руна.
 
 
В марѳвѳ теплом неясном
опушка ближнего леса;
горизонт, золотой и атласный,
полон лунного блеска,
как сказочная страна.
 
 
В груди какие-то всплески,
словно плещет струя вина.
 
 
Дверцу в сказку я приоткрыл с опаской
и Младенца в яслях осветила луна.
 

* * *

 
Деревья – ярче костра
в осенние вечера…
На прибранном этом поле,
в этом сквозном раздолье,
где нет ни души, они
так бесконечно одни!
 
 
Смешны им наши вопросы!
Нас видят эти колоссы
насквозь – прожигает нас
золото вечных глаз.
Душам нашим в укор
солнечный их убор!
 

* * *

 
Пришел, как жизнь, короткий,
прощальный, тихий вечер.
Конец всему родному…
А я хочу быть вечным!
 
 
Листву в саду кровавя
и душу мне увеча,
пылает медь заката…
А я хочу быть вечным!
 
 
Как этот мир прекрасен!
Не задувайте свечи…
Будь вечным, этот вечер,
и я да буду вечен!
 

* * *

 
Подай мне, надежда, руку,
пойдем за незримый гребень
туда, где сияют звезды
в душе у меня, как в небе.
Закрой мне другой рукою
глаза и потусторонней
тропинкой веди, слепого
от снега твоей ладони.
Зато мы такие дали
увидим при свете грусти:
под полной луною сердца
любви голубое устье.
Меня схорони во мне же
от жара мирской пустыни
и путь протори в глубины,
где недра, как небо, сини.
 

 
Безумна королева —
и ты сняла, смеясь,
корону сновидений
и бросила ее к сверкающему солнцу.
Нагая, вся – объятье, —
о ночь твоих волос!
 

* * *

 
У меня по щеке пробежала слеза
и лицо у тебя исказила.
Что за сила в прозрачной, как воздух, слезе?
Что за страшная сила?
 

 
Безудержной водой
была ты и ушла из-под ладоней!
 
 
На чьей груди замедлится твой бег
и где эамрет он заводью зеркальной —
и ты уйдешь, затихшая, в себя,
в глубь жаркого и сказочного моря?
 
 
О свежий ключ, который вечно бьет
в тебе и без конца в тебя уходит,
затягивая все, чем истомился,
в оцепенелый свой водоворот!
 

* * *

 
О, как же ты глядела!
Казалось,
моя жестокость откромсала веки.
 
 
И я рванулся —
из последней дали! —
как тонущий, к живой твоей душе,
на вечный свет – к радушью маяка
на берегу спасительного тела!
 

* * *

(Оберон к Титании ^{5} )

 
На́ море штиль, серебристая ночь
хочет помочь мне развеять унынье.
Путь до тебя и закатов твоих
выстелен сплошь неподдельной синью.
Ах, если бы мне
доплыть до тебя на этой луне.