Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

 
«О своды лет и галереи духа,
в каком вы запустенье!» —
сказал поэт. В садах былого глухо,
одни немые тени.
Псалмом затих мотив полузабытый,
как радости, угасшие по кельям;
иные зори движутся со свитой
померкших звезд, их тусклым ожерельем.
Мир умирает? Борется с бессильем?
Рождается? И новый флот, быть может,
расправил паруса, подобно крыльям,
и скоро след алмазный свой проложит?
 
 
Или всплывает старый кверху килем?
Греховный мир, цела твоя основа,
мир пота? Или новый возникает —
и снова обретет спасенье? Снова!
Пускай пророчит Бог. Поэт смолкает.
Кому нужда в нем, сиром человеке?
Зарю знобит, чужое время глухо
к дыханью Страдивариевой деки.
И кровь течет из раненого слуха…
С холма щиты и тени великаньи
он различил на пустыре равнины,
и в утреннем зеленом океане
гребцов увидел каторжные спины,
и огненное nihil [17]17
  Ничто ( лат.).


[Закрыть]по утесам
на сумрачном отроге,
над каменным хаосом,
и там, на гребне, – молнию дороги…
 

Из Хуана Майрены

 
Пока шаги не послышатся,
не звякнут ключи в дверях, —
дрянному мальчишке не дышится,
шевельнуться мешает страх.
 
 
Мальчик Хуан, заточенный,
слышит шуршание мыши,
и моль в коробке картонной,
и жука-древоточца слышит.
 
 
Мальчик Хуан, человечек,
слышит время в своей темнице —
комариный звон вековечный
сквозь пчелиный гуд ему снится.
 
 
Этот мальчик – один, в темноте
закрытого мамой жилья —
поэт до мозга костей,
он поет: – О, время! и я!
 

Из книги
«СТИХИ ВОЕННЫХ ЛЕТ» (1936–1939)

 
Мадрид! Мадрид! Твое бессмертно имя,
Испании защитный волнолом!
Земля вздымается, и небо мечет пламя,
ты – улыбаешься, израненный свинцом.
 

I

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

 
По улице длинной он шел под конвоем,
брезжило еле-еле,
холодно было в поле,
звезды заледенели.
 
 
Слегка посветлело небо,
и Федерико убили.
Палачи трусливы
и равнодушны были.
«Да не поможет тебе всевышний!» —
шептали и отводили взгляды.
Мертвым упал Федерико…
Кровь чело обагрила, в тело вошла прохлада.
 
 
Преступление было в Гранаде… в его Гранаде!
Знаешь ли ты, Гранада?..
 

II

ПОЭТ И СМЕРТЬ

 
По улице длинной шел он со смертью рядом.
Коса холодна, но не страшен холод.
Сказал Федерико: «Ты видишь,
с солнцем играют башни,
а с наковальней – молот».
Слушала смерть, как невеста.
А он говорил ей: «Твои ладони
такт отбивали в моем романсеро,
Твой серп – В серебряном звоне
моих трагедий. Я навсегда прославлю
взгляд твоих глаз незрячих,
бесплотную легкость тела
и губы твои – на моих горячих…
О смерть! О цыганка моих напевов!
Словно ветер, волос твоих пряди.
Нам хорошо под гранадским небом,
в нашей Гранаде, в моей Гранаде!»
 

III

 
Он уходил по улице длинной… Постройте ему, живые,
надгробье из сна и камня
среди фонтанов Альгамбры ^{99} .
И струи начертят на водной глади
невысыхающими слезами:
«Преступление было в Гранаде… в его Гранаде!»
 

 
Пока полыхает пальма,
которую жжет закат,
и вечер исполнен мира,
и сад тишиной объят,
и Гуадалавьяр ^{100} Валенсию
поит водой, как брат,
и в небе Аусиаса Марча ^{101}
стройные башни стоят,
и к морю река стремится
сквозь розы, сквозь их аромат,
я о войне размышляю.
Она, как железный град,
верховья Дуэро хлещет —
там колос на нивах смят,
идет от Эстремадуры
в этот лимонный сад,
от серой Астурии – к морю,
где воздух от света свят…
Я думаю об Испании, проданной целиком, —
от гор до гор,
                    от рек до рек,
                                        от головы до пят.
 

Интеллигенции Советской России

 
О Россия, благородная и святая Россия,
тысячу раз благородная и святая
с тех пор, как ты скинула скипетр и державу,
и вознесла над собой сверкающий серп и молот,
слышишь ли с этих дальних высот плоскогорья,
с этой земли со вздыбленными горами,
словно огромными крыльями
каменной
солнечной лиры,
с темною, бурой равниной, зеленою нивой,
гулкими реками, ясными побережьями,
рощами черных дубов, золотистых лимонов,
красной гвоздики и дрока —
через вершины и через шумящие реки
слышишь ли голос Испании?
Грохочет война от моря до моря – но громче
голос, к тебе обращенный: «Россия! Сестра!»
В дни этой ясной лазури и детского солнца.
 

* * *

 
Луна на краю небосклона,
над апельсиновым садом,
Венера так блещет, словно
хрустальная птица рядом.
 
 
Берилл, золотистый, сонный,
выходит из-за нагорья,
фарфоровый, невесомый
дом средь тихого моря.
 
 
Весь сад темноте распахнут,
и воды в покое добром,
и только жасмином пахнет,
лишь им, соловью подобным.
 
 
И кажется, тихо дремлет
война, полыхавшая яро,
покуда Валенсии земли
пьют воду Гуадалавьяра.
 
 
Валенсия стройных башен,
Валенсия полночей нежных,
где фиолетово море,
где поле растет и дышит!
Тебя и не видя даже,
я вечно с тобою буду.
 

 
Сильней войны, ее смертей и слез, —
когда неловкою дрофой кренится
в полете трехмоторный бомбовоз,
чтоб снизиться над ветхой черепицей, —
 
 
твой труд, который жизнь полям принес,
твой лист, что в почке тополя томится.
На лед кровавый – след свинцовых гроз —
с горы лавина чистых вод стремится.
 
 
Пока сирена воет, все грозней
гудит гора и по морской равнине
дым стелется, как хоровод теней, —
 
 
ты трудишься, не ведая унынья,
и слышится мне острый звук твоей
пастушьей скрипки, юная богиня.
 

 
То в небе – как стрела на крыльях лука,
то долгоногой тенью у протока,
то над развалистым гнездом из дрока
на каждой башне – аист-закорюка!..
 
 
О Сория, ты накатила снова.
Твое немое поле смотрит ныне
зеленый сон на каменной равнине,
пречистый край, где кромка гор лилова.
 
 
Эй, бомбовоз, летящий в земли эти,
ответь-ка мне: Дуэрское верховье
все так же помнит о своем поэте,
 
 
почав свой романсеро цвета крови?
Иль вновь гуляет Каин по планете?
Ответь, оса, чье жало наготове?
 

 
Этот мартовский ветер, – в морские глубины
устремившийся, – из закоулков; на клумбах
великаны тюльпаны; и взлет голубиный,
словно радуги вспышка; и огненным клубом
 
 
появляется солнце из огненной тени,
чтобы свет расплескать по земле валенсийской…
Молока, серебра и лазури кипенье,
и белеющий парус – на море латинском!
 
 
О Валенсия, – нежное вешнее диво,
край полей плодородных, деревьев лимонных, —
я тебя воспеваю, как прежде, – счастливой,
 
 
ты в каналах поток усмирила бурливый,
и в лагунах своих – старика Посейдона,
и кентавра любви – в своих рощах зеленых.
 

 
И снова ночью… Молотом тяжелым
стучит озноб в горячие виски.
…Ты видишь, мама, птицы в платье желтом!
И черно-золотые мотыльки!
 
 
Усни, дитя… И мать склонилась ниже —
как загасить огонь и чем помочь?..
Ручонка жаркая, кроватка в нише.
Лекарством и лавандой пахнет ночь.
 
 
А за окном луна висит, кругла,
и где-то самолет незримый
кружит, и белизна легла на купола.
 
 
Ты спишь, мой маленький?.. В ответ натужный,
короткий всхлип оконного стекла.
И – стужа, стужа, стужа, стужа, стужа!
 

* * *

 
Меж нами – вал войны, морей бездонней.
Из цветника глаза на море щурю…
А ты, Гьомар, глядишь из-под ладони
на море сухопутное – на бурю
 
 
Испании, чьи мрачные приливы
подвластны лишь Камоэнсовой ^{103} лире.
В разлуке нашей дни твои тоскливы.
Мне без тебя так горько в этом мире…
 
 
Пришла война, любовь смертельно раня,
и в целом мире горечь умиранья:
в костре слепом, не греющем ладони,
 
 
в желанной сладости любви бесплодной,
в навечно не раскрывшемся бутоне,
отсеченном секирою холодной.
 

* * *

 
Вновь прошлое поет на той же ноте.
Вновь музыка и солнце в щелях штор,
плод золотой в окне – глядит в упор.
Голубизна в сонливом водомете…
 
 
Севилья детства, плоть от нашей плоти!
Родная, не забытая с тех пор!..
Брат ^{104} , не дремли, еще не кончен спор —
чьей стать ей суждено в конечном счете?
 
 
Насильнику-тевтону продал кто-то
и алчущему мавру наш оплот,
а римлянам – родных морей ворота!
 
 
Испуг и злость гнетут мой скорбный род.
Он мнет оливки до седьмого пота,
постится, жнет, поет и слезы льет!..
 

* * *

 
Испания, от моря и до моря
простертая, как лира… Руки злые,
окопы, рвы и щели фронтовые
ведут через поля, холмы, нагорья.
 
 
В трусливой злобе отчий край позоря,
дубы корчуют, гроздья золотые
в давильнях мнут, колосья налитые
жнут, на твоем взошедшие просторе.
 
 
Опять, мой скорбный край, опять страною,
омытой ветром и морской волною,
предатель помыкает! Все, что свято
 
 
во храмах божьих, канет в забытье!
Все, что созрело, лишь цена и плата,
все для гордыни и для дел ее!
 

* * *

Новому графу дону Хулиану ^{105}

 
Отчизна-мать, заступница святая,
чью землю ныне затопило смертью,
ты, дерево сухое здесь сажая,
Всевышнего склоняешь к милосердью;
 
 
– Куда пойдет свершивший грех предатель?
Где сыщет он убежище земное?
Будь милосерд к изменнику, Создатель,
в любви зачатый, он рожден был мною.
 
 
Он сын и твой. Лечи его отныне
горчайшим одиночеством в пустыне;
пусть карой будет общее презренье,
 
 
пусть он в горах на дерево взберется
и, вешаясь, свой смертный грех узреет —
и ужас искупленьем обернется.
 

 
Макбетовские ведьмы ^{106}
сквозь бурьян напролом
скачут по кругу с криком:
– Быть тебе королем!
(thou shalt be king, all hail!)
 
 
И среди широкого дола:
– Пусть меня оставит удача! —
восклицает идальго добрый.
– Пусть оставит меня удача,
мне останется сердца доблесть!
 
 
И под этим солнцем, что светит
по ту сторону времени явленного
(кто поймет, что это – корона
Макбета окровавленного?),
 
 
вещие чародеи
чистят проржавленный лом —
старому рыцарю
меч и шелом.
 

* * *

 
Эти дни голубые, это солнце далекого детства… ^{107}
 

Федерико Гарсиа Лорка
СТИХОТВОРЕНИЯ

Из «КНИГИ СТИХОВ» (1921) ^{108}

 
Сегодня чувствую в сердце
неясную дрожь созвездий,
но глохнут в душе тумана
моя тропинка и песня.
Свет мои крылья ломает,
и боль печали и знанья
в чистом источнике мысли
полощет воспоминанья.
 
 
Все розы сегодня белы,
как горе мое, как возмездье,
а если они не белы,
то снег их выбелил вместе.
Прежде как радуга были.
А снег идет над душою.
Снежинки души – поцелуи
и целые сцены порою;
они во тьме, но сияют
для того, кто несет их с собою.
 
 
На розах снежинки растают,
но снег души остается,
и в лапах бегущих лет
он саваном обернется.
 
 
Тает ли этот снег,
когда смерть нас с тобой уносит?
Или будет и снег другой
и другие – лучшие – розы?
 
 
Узнаем ли мир и покой
согласно ученью Христову?
Или навек невозможно
решенье вопроса такого?
 
 
А если любовь – лишь обман?
Кто влагает в нас жизни дыханье,
если только сумерек тень нам
дает настоящее знанье.
Добра – его, может быть, нет —
и Зло – оно рядом и ранит.
 
 
Если надежда погаснет
и начнется непониманье,
то какой же факел на свете
осветит земные блужданья?
 
 
Если вымысел – синева,
что станет с невинностью, с чудом?
Что с сердцем, что с сердцем станет,
если стрел у любви не будет?
 
 
Если смерть – это только смерть,
что станет с поэтом бездомным
и с вещами, которые спят
оттого, что никто их не вспомнит?
О солнце, солнце надежд!
Воды прозрачность и ясность!
Сердца детей! Новолунье!
Души камней безгласных!
Сегодня чувствую в сердце
неясную дрожь созвездий,
сегодня все розы белы,
как горе мое, как возмездье.
 

I

 
Выходят веселые дети
из шумной школы,
вплетают в апрельский ветер
свой смех веселый.
 
 
Какою свежестью дышит
покой душистый!
Улица дремлет и слышит
смех серебристый.
 

II

 
Иду по садам вечерним,
в цветы одетым,
а грусть я свою, наверно,
оставил где-то.
На кладбище, над черепами
забывших время,
трепещет земля цветами,
взросло их семя.
И кипарисы, покрыты
пыльцою нежной,
вперили пустые орбиты
в простор безбрежный,
качая своей утомленной
главой зеленой.
 
 
Апрель, ты несешь нам звезды,
вешние воды,
зажги золотые гнезда
в глазах природы!
 

 
Есть в дожде откровенье – потаенная нежность.
И старинная сладость примиренной дремоты,
пробуждается с ним безыскусная песня,
и трепещет душа усыпленной природы.
 
 
Это землю лобзают поцелуем лазурным,
первобытное снова оживает поверье.
Сочетаются Небо и Земля, как впервые,
и великая кротость разлита в предвечерье.
 
 
Дождь – заря для плодов. Он приносит цветы нам,
овевает священным дуновением моря,
вызывает внезапно бытие на погостах,
а в душе сожаленье о немыслимых зорях,
 
 
роковое томленье по загубленной жизни,
неотступную думу: «Все напрасно, все поздно!»
Или призрак тревожный невозможного утра
и страдание плоти, где таится угроза.
 
 
В этом сером звучанье пробуждается нежность,
небо нашего сердца просияет глубоко,
но надежды невольно обращаются в скорби,
созерцая погибель этих капель на стеклах.
 
 
Эти капли – глаза бесконечности – смотрят
в бесконечность родную, в материнское око.
 
 
И за каплею капля на стекле замутненном,
трепеща, остается, как алмазная рана.
Но, поэты воды, эти капли провидят
то, что толпы потоков не узнают в туманах.
 
 
О мой дождь молчаливый, без ветров, без ненастья,
дождь спокойный и кроткий, колокольчик убогий,
дождь хороший и мирный, только ты – настоящий,
ты с любовью и скорбью окропляешь дороги!
 
 
О мой дождь францисканский, ты хранишь в своих каплях
души светлых ручьев, незаметные росы.
Нисходя на равнины, ты медлительным звоном
открываешь в груди сокровенные розы.
 
 
Тишине ты лепечешь первобытную песню
и листве повторяешь золотое преданье,
а пустынное сердце постигает их горько
в безысходной и черной пентаграмме страданья.
 
 
В сердце те же печали, что в дожде просветленном,
примиренная скорбь о несбыточном часе.
Для меня в небесах возникает созвездье,
но мешает мне сердце созерцать это счастье.
 
 
О мой дождь молчаливый, ты – любимец растений,
ты на клавишах звучных – утешение в боли,
и душе человека ты даришь тот же отзвук,
ту же мглу, что душе усыпленного поля!
 

 
Окутана дымкой тревожных желаний,
идешь, омываясь вечерней прохладой.
Как вянущий нард эти сумерки плоти,
увенчанной таинством женского взгляда.
 
 
Несешь на губах чистоты неиспитой
печаль; в золотой Дионисовой чаше
бесплодного лона несешь паучка,
который заткал твой огонь неугасший
в цветущие ткани; ничей еще рот
на них раскаленные розы не выжег.
 
 
Несешь осторожно в точеных ладонях
моточек несбывшихся снов и в притихших
глазах горький голод по детскому зову.
И там, во владеньях мечты запредельной,
виденья уюта и скрип колыбели,
вплетенный в напев голубой колыбельной.
 
 
Лишь тронь твое тело любовь, как Церера ^{109} ,
ты в мир снизошла б со снопами пшеницы;
из этой груди, как у девы Марии,
могли бы два млечных истока пробиться.
 
 
Нетронутый лотос, ничьи поцелуи
во мгле этих пламенных бедер не канут,
и темные волосы перебирать,
как струны, ничьи уже пальцы не станут.
 
 
О таинство женственности, словно поле,
ты ветер поишь ароматом нектара,
Венера, покрытая шалью манильской,
вкусившая терпкость вина и гитары.
 
 
О смуглый мой лебедь, в чьем озере дремлют
кувшинки саэт ^{110} , и закаты, и звезды,
и рыжая пена гвоздик под крылами
поит ароматом осенние гнезда.
 
 
Никто не вдохнет в тебя жизнь, андалузка,
тебя от креста не захочет избавить.
Твои поцелуи – в ночи безрассветной
среди виноградников спящая заводь.
 
 
Но тени растут у тебя под глазами,
и в смоли волос пробивается пепел,
и грудь расплывается, благоухая,
и никнет спины твоей великолепье.
 
 
Горишь ты бесплодным огнем материнства,
скорбящая дева, печали пучина,
высокие звезды ночные, как гвозди,
все вогнаны в сердце твое до единой.
 
 
Ты – плоть Андалузии, зеркало края,
где женщины страстные муки проносят,
легко веерами играя.
И прячут под пестрой расцветкой нарядов,
под сжатой у самого горла мантильей
следы полосующих взглядов.
 
 
Проходишь туманами Осени, дева,
как Клара, Инес или нежная Бланка ^{111} ;
тебе же, увитой лозой виноградной,
под звуки тимпана плясать бы вакханкой.
 
 
Глаза твои, словно угрюмая повесть
о прожитой жизни, нескладной и блеклой.
Одна среди бедной своей обстановки
глядишь на прохожих сквозь мутные стекла.
Ты слышишь, как дождь ударяет о плиты
убогонькой улочки провинциальной,
как колокол где-то звонит одиноко,
далекий-далекий, печальный-печальный.
 
 
Напрасно ты слушаешь плачущий ветер —
никто не встревожит твой слух серенадой.
В глазах, еще полных привычного зова,
все больше унынья, все больше надсада;
но девичье сердце в груди изнуренной
все вспыхнуть способно с единого взгляда.
 
 
В могилу сойдет твое тело,
и ветер умчит твое имя.
Заря из земли этой темной
взойдет над костями твоими.
 
 
Взойдут из грудей твоих белых две розы,
из глаз – две гвоздики, рассвета багряней,
а скорбь твоя в небе звездой возгорится,
сияньем сестер затмевая и раня.
 

 
Острая звезда-алмаз,
глубину небес пронзая,
вылетела птицей света
из неволи мирозданья.
Из огромного гнезда,
где она томилась пленной,
устремляется, не зная,
что прикована к вселенной.
 
 
Охотники неземные
охотятся на планеты —
на лебедей серебристых
в водах молчанья и света.
 
 
Вслух малыши топольки
читают букварь, а ветхий
тополь-учитель качает
в лад им иссохшею веткой.
Теперь на горе далекой,
наверно, играют в кости
покойники: им так скучно
весь век лежать на погосте!
 
 
Лягушка, пой свою песню!
Сверчок, вылезай из щели!
Пусть в тишине зазвучат
тонкие ваши свирели!
 
 
Я возвращаюсь домой.
Во мне трепещут со стоном
голубки – мои тревоги.
А на краю небосклона
спускается день-бадья
в колодезь ночей бездонный!
 

 
Гармония ночи глубокой
разрушена грубо
луной ледяной и сонной,
взошедшей угрюмо.
 
 
О жабах – ночей муэдзинах —
ни слуху ни духу.
Ручей, в камыши облаченный,
ворчит что-то глухо.
 
 
В таверне молчат музыканты.
Не слышно ни звука.
Играет звезда под сурдинку
над зеленью луга.
 
 
Уселся рассерженный ветер
горе́ на уступы,
и Пифагор ^{112} , здешний тополь,
столетнюю руку
занес над виновной луною,
чтоб дать оплеуху.
 

 
Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы…
 
 
– Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?
 
 
– Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.
 
 
– Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?
 
 
– Это вода, сеньор мой,
вода морская.
 
 
– Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?
 
 
– Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.
 
 
– Сердце, скажи мне, сердце, —
откуда горечь такая?
 
 
– Слишком горька, сеньор мой,
вода морская…
 
 
А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.
 

 
Зубы старой луны
цвета кости слоновой.
О, канун умиранья!
Износились обновы,
опустели все гнезда,
обмелели все русла…
Под щербатой луною
стало дряхло и грустно!
 
 
Донья Смерть ковыляет
мимо ивы плакучей,
с нею старые бредни
вереницей попутчиц.
И, как злая колдунья
из предания злого,
продает она краски —
восковую с лиловой.
 
 
А луна этой ночью,
как на го́ре, ослепла —
и купила у Смерти
цвет агоний и пепла.
И поставил я в сердце
для забредшей печали
балаган без актеров
на злом карнавале.
 

СТИХИ О КАНТЕ ХОНДО (1921) ^{113}

 
Гвадалквивир струится
в тени садов апельсинных.
Твои две реки, Гранада,
бегут от снегов в долины.
 
 
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
 
 
В кудрях у Гвадалквивира
пламенеют цветы граната.
Одна – кровью, другая – слезами
льются реки твои, Гранада.
 
 
Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!
 
 
Проложены по Севилье
для парусников дороги.
По рекам твоим, Гранада,
плавают только вздохи.
 
 
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
 
 
Гвадалквивир… Колокольня
и ветер в саду лимонном.
Дауро, Хениль, часовенки
мертвые над затоном.
 
 
Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!
 
 
Но разве уносят реки
огни болотные горя?
 
 
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
 
 
Они апельсины и мирты
несут в андалузское море.
 
 
Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!
 

 
Масличная равнина
распахивает веер,
запахивает веер.
Над порослью масличной
склонилось небо низко,
и льются темным ливнем
холодные светила.
На берегу канала
дрожат тростник и сумрак,
а третий – серый ветер.
Полным-полны маслины
тоскливых птичьих криков.
О, бедных пленниц стая!
Играет тьма ночная
их длинными хвостами.
 

 
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от нее
молчанья,
не проси у нее
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам – плачет,
как ветра над снегами – плачет,
не моли ее о молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскаленный плачет
о прохладной красе камелий.
Так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.
О гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!
 

 
Эллипс крика
с горы —
на другую.
 
 
Из олив,
черной радугой,
над синевой ночи.
 
 
А-а-ай!
 
 
Как смычок,
пробудивший вибрацию
в длинных струнах ветра.
 
 
А-а-ай!
 
 
(В деревушке пещерной
возникают лампады.)
 
 
А-а-ай!
 

 
Слушай, сын, тишину —
эту мертвую зыбь тишины,
где идут отголоски ко дну.
Тишину,
где немеют сердца,
где не смеют
поднять лица.