Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

 
Может быть, сеятель звезд
в ночи, обители снов,
вспомнит забытый мотив,
возьмет аккорд на лире веков,
и к нашим устам прихлынет
волна немногих истинных слов.
 

* * *

 
Еще берегут деревья
летний наряд зеленый,
но листья уже пожухли,
и потемнели кроны.
 
 
Зеленью тронут камень,
беззвучно течет источник,
грубое тело камня
вода ледяная точит.
 
 
Первые желтые листья
ветер влачит за собою.
Ветер, предвестник ночи,
над сумеречной землею.
 

* * *

 
Под лавром вымыта чисто
скамья осенним дождем;
сверкают капли на листьях
плюща над белым окном.
 
 
Осень газоны метит
краской своей все сильнее;
деревья и ветер!
вечерний ветер в аллее…
 
 
Смотрю, как в луче закатном
виноградная гроздь золотится…
По-домашнему, ароматно
горожанина трубка дымится…
 
 
Вспомнил я строки стихотворений
юности звонкой своей…
Вы уходите, милые тени,
в золотом огне тополей?!
 

Tournez, tournez, chevaux de bois.

Verlaine [16]16
  Кружитесь, кружитесь, деревянные лошадки. Верлен ( франц.).


[Закрыть] ^{39}

 
Пегасы, красавцы пегасы.
Мои деревянные кони…
 
 
· · · · · · · · · · · ·
 
 
В детстве знавал я счастье
кружиться под визг шарманок
в праздничном шуме и блеске
на скакуне деревянном.
 
 
В воздухе пыльном и душном
мигали, мелькая, свечи,
а в небе светился синий
усеянный звездами вечер.
 
 
О где вы, радости детства,
когда за медяк на ладони
подхватят красавцы пегасы,
умчат деревянные кони.
 

* * *

 
Игра детских рук – не гармония,
а чтение но складам,
противная какофония
неверных, но вечных гамм.
 
 
А в детстве под гаммы бродила
мечта, и ее влекло
к тому, что не приходило,
к тому, что уже ушло.
 

* * *

 
Площадь перед закатом. Струйка воды студеной
пляшет на грубом камне, звучно плеща по плитам,
и кипарис высокий не шелохнется кроной,
встав над садовым валом, темным плющом повитым.
 
 
Солнце зашло за крыши. Еле теплится пламя
отсветами на стеклах, дремой завороженных.
Мгла полегла на площадь. Смутными черепами
призрачные разводы кажутся на балконах.
 
 
В оцепененье площадь, черная и пустая,
и бесприютной тенью меряешь мостовую.
Пляшет вода на камне, плещет не умолкая,
только ее и слышно в этой ночи – живую.
 

 
Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.
Напрасно я ропщу в тиши ночей,
я разменял на медные монеты
златые слитки младости моей.
 
 
Без радостей, без наслаждений, мимо,
как легкий призрак, по судьбе моей
она прошла. Зачем жалеть о ней?
Ведь все равно она неповторима.
Не воскресить души минувших дней!
 
 
Ей в бурях жизни мир казался тесен,
и, мчась бездумно в вихре бытия,
она лилась среди вина и песен,
молодость любимая моя.
 
 
Знакомую я вижу галерею
воспоминаний тех далеких дней,
но тени безутешные не смею
связать в элегию судьбы моей.
 
 
И высохли живительные слезы,
что прозвенели струями фонтана,
и пролились, свободные, сквозь грезы
души, еще не знающей обмана.
 
 
Те слезы, что когда-то проливали,
о первой молодой любви моля,
что дождевыми каплями упали
на свежие апрельские поля.
 
 
И соловей уже давно не пел
душистой ночью, навевая грезы,
и я б теперь, наверно, не сумел
опять пролить без боли эти слезы.
 
 
Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.
Напрасно я ропщу в тиши ночей,
я разменял на медные монеты
златые слитки младости моей.
 

 
Полуденный парк зимою.
Морозно. Белые тропки.
Горки круты и ровны.
Голы скелеты веток.
 
 
В теплице живут деревья:
стоят апельсины в кадках,
и в бочке ярко-зеленой —
пальма.
 
 
Кутаясь в плащ потертый,
старик повторяет: «Солнце!
О, как прекрасно солнце! Солнце!»
Играют дети.
 
 
Вода источника льется,
струится, плещет и грезит,
лижет, почти немея,
мохом поросший камень.
 

Из книги
«ПОЛЯ КАСТИЛИИ» (1907–1917)

 
Мое детство – чудесные сны о Севилье,
вкусный запах в саду, когда зреют лимоны;
двадцать лет моей юности – земли Кастилии;
моя жизнь – эпизоды, где я – посторонний.
 
 
Может быть, щепетилен излишне – не знаю,
не мои – Брадомин ^{40} и Маньяра ^{41} – герои.
Счастлив был я, когда, без пощады терзая,
не давали мне стрелы Амура покоя.
 
 
Якобинскую кровь ^{42} я в себе ощущаю,
но источник поэзии – тих и спокоен.
Верю в то, что советами не докучаю,
человеком достойным назваться достоин.
 
 
Созерцать красоту – выше нет мне награды;
я срезаю старинные розы Ронсара ^{43} .
Современные не по душе мне наряды;
у меня, слава богу, нет певчего дара.
 
 
Презираю романсов слащавое пенье,
грусть их в скуку давно уже перемололась.
Уловить я люблю голоса в отдаленье,
среди многих – один только слушаю голос.
 
 
Кто я – классик, романтик? О, к формулам тяга!
Стих мой – шпага; мне лестно такое сравненье.
Не отделкой умелой прославлена шпага,
но отвагою воина в жарком сраженье.
 
 
Монолог у меня был всегда диалогом.
Что есть истина? – сам я постигнуть стремился.
Жил в смиренной надежде беседовать с богом,
и любви к человеку у себя я учился.
 
 
Наслаждение праздностью мне неизвестно,
тем, что есть у меня, никому не обязан,
ем свой хлеб, заработанный трудно и честно,
с миром вещным я все-таки мало чем связан.
 
 
И когда на корабль, что уйдет безвозвратно,
я взойду в некий час мой, давно предрешенный,
вы увидите в отблеске солнца закатном:
я прощаюсь, – сын моря, почти обнаженный.
 

 
Был день лучезарен, июля была середина,
когда по уступам нагорья взбирался один я,
и медлил, и в тень отдыхать я садился на камни —
опомниться, вытереть пот, застилавший глаза мне,
дыхание выровнять и отдышаться в покое;
а то, ускоряя шаги, опираясь рукою
на палку, подобную посоху, шел в нетерпенье
к высотам, где хищников ширококрылых владенья,
где пахло шалфеем, лавандою и розмарином…
А солнце свой жар отдавало кремнистым долинам.
 
 
Стервятник, раскинув крыла, преисполнен гордыни,
один пролетал по нетронутой, девственной сини,
утес вдалеке различал я, высокий и острый,
и холм, словно щит под парчою причудливо-пестрой,
и цепи бугров на земле оголенной и бурой —
останки доспехов старинных, разметанных бурей, —
открытые плато, где вьется Дуэро, и это
подобно изгибу причудливому арбалета
вкруг Сории – глаза кастильского бастиона,
который глядит, не мигая, в лицо Арагона ^{44} .
Я видел черту горизонта, далекие дали
с дубами, которые темя пригорков венчали,
пустынные скалы, луга с благодатной травою,
где овцы пасутся, где бык, изнывая от зноя,
жует свою жвачку, и берег реки с тополями —
под яростным солнцем они – как зеленое пламя;
безмолвных, далеких людей и предметов фигуры:
чуть видные сверху погонщики, всадники, фуры
вон там, на мосту, где под арки, под мощные своды,
темнея, светлея, текут серебристые воды Дуэро.
 
 
Дуэро течет сквозь кастильские земли вначале,
потом сквозь Иберии сердце. О, сколько печали
и чести в безводных просторах, не гнавших посева,
в равнинах и пустошах, в скалах, где голо и серо,
и в тех городах, что утратили славу, в дорогах,
где нет постоялых дворов, в мужиках, на порогах
оставивших песни, покинувших дом свой навеки
и льющихся к морю, как льются кастильские реки!
 
 
Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, – отребье.
 
 
Чем бредит она? Может, кровью – эпохой отваги,
когда сотрясало ее лихорадкою шпаги?
 
 
Все движется, облик меняет, уйдя от истока:
и море, и горы, и сверху глядящее око;
но здесь еще призракам старым открыта дорога —
народу, который в войне полагался на бога.
Вчерашняя мать капитанов в баталиях жарких,
сегодня – лишь мачеха нищих, убогих и жалких,
Кастилия ныне – не та, что гремела когда-то,
когда Сид Родриго ^{45} с удачей, с добычей богатой
сюда возвращался, и гордо несли его кони
прохладу садов валенсийских в подарок короне.
Тогда, после битв и побед, утверждающих силу,
она у двора покоренья индейцев просила —
мать воинов дерзких, неистовых и непреклонных,
казну доставлявших в Испанию на галионах
коронного флота; они неизменно бывали
для жертв – вороньем, для врагов – разъяренными львами.
Теперь же, вкусив монастырского супа и хлеба,
они, любомудры, бесстрастно взирают на небо,
и если сквозь грезы, окутавшие, словно вата,
пробьются к ним вопли крикливых торговцев Леванта ^{46} ,
они и не спросят, в чем дело, не вскочат в тревоге,
меж тем как война уже властно стоит на пороге.
 
 
Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, – отребье.
 
 
Вот солнце уходит неспешно за край небосклона,
и снизу доносятся звуки церковного звона —
сейчас на молитву старухи плетутся, сутулясь…
Две гибкие ласки мелькнули, исчезли, вернулись
взглянуть, любопытствуя, вновь убежали за скалы.
В низинах смеркается медленно. Двор постоялый,
безлюдный, на белой дороге, откинул затворы,
и двери открыты на поле, на темные горы.
 

 
Чтоб изловить, убить добычу было проще,
крестьянин здешний жег окрестные деревья,
он вырубил вокруг леса, кусты и рощи,
как хищник, свел на нет дубняк нагорий древний.
 
 
Теперь, бросая кров, его уходят дети,
уносят бури ил по рекам в ширь морскую,
а он все спину гнет которое столетье,
тут, в проклятой степи, блуждая и тоскуя.
 
 
Он искони из тех, кто полчища овечьи
в Эстремадуру ^{47} гнал к обильному подножью,
кому в скитаниях ложилась пыль на плечи
и солнца жар обжег и вызолотил кожу.
 
 
Костлявый, маленький, измученный, суровый,
с глазами хитреца, очерченными властно,
как выгиб арбалета, густобровый,
проворный, недоверчивый, скуластый.
 
 
Деревни и поля открыты для несметных
пороков и злодейств – так много злобных ныне;
как монстры, души их уродливы, и смертных
семи грехов они – послушные рабыни.
 
 
Успех и неуспех равно щемит им сердце,
не в радость деньги им, не в горе им несчастье,
всегда уязвлены удачею соседской,
живут – и вечный страх и зависть взоры застят.
 
 
Дух дикий здешних мест исполнен злобы хмурой:
едва угаснет день, ты видишь – вся равнина
заслонена от глаз гигантскою фигурой
зловещего стрелка, кентавра-исполина.
 
 
Здесь воины дрались, смиряли плоть аскеты,
не здесь был райский сад с его травою росной,
здесь почва для орлов, здесь тот кусок планеты,
где Каина в ночи блуждает призрак грозный.
 

 
Особняк богадельни в захолустном покое.
Оседающий корпус под глухой черепицей,
где на лето касатки гнезда вьют за стрехою,
а зимою воронам до рассвета не спится.
 
 
Штукатурка фронтона над истертым фасадом,
выходящим на север между башен старинных,
дождевые натеки по простенкам щербатым
и всегдашняя темень… Богадельня в руинах!..
 
 
Тронет светом заката пустыри ледяные,
догорающим светом в поволоке тумана,
и приникнут к оконцам восковые, больные,
изумленные лица и глядят неустанно
 
 
то на дальние взгорья, поведенные синью,
то на снег, что кружится, как над свежей могилой,
пеленой оседая на застылой равнине,
оседая безмолвьем на равнине застылой…
 

 
Как лучник старой песни, наторелый
в двойной игре крапленою колодой, —
ибер готовил впрок саэты-стрелы ^{48}
для Бога, если градом выбьет всходы,
и «Славься!», если божия десница
послужит во спасенье
и, дав хлебам налиться,
вернет сторицей в страдный день осенний.
 
 
«Господь разора! В страхе и надежде,
с которыми и в смерти не расстаться,
я чту тебя, и до земли – как прежде —
мольба склоняет сердце святотатца.
 
 
Владыка ржи, моим трудом взращенной,
ты – всемогущий, я – порабощенный!
Господь, в чьей вышней воле
июньский дождь, осеннее безгрозье,
и вешний холод, леденящий поле,
и зной, дотла сжигающий колосья!
 
 
Владыка радуги над луговиной
с овцой в траве зеленой!
Владыка яблок с черной сердцевиной!
Господь лачуги, вихрем разметенной!
 
 
Ты наливаешь золотом долины,
ты в очаге хранишь огонь багряный
и косточку в зеленые маслины
ты вкладываешь в ночь на Сан-Хуана ^{49} !
 
 
Господь, в чьей воле крах и вознесенье,
удача и недоля,
что дал богатым праздность и везенье,
труд и терпенье – перекатной голи!
 
 
Господь, Господь! В заигранной колоде
тасуешь ты погоду и ненастье
и крутишь семя в их круговороте,
как медный грош, поставленный на счастье!
 
 
Господь и милосердый, и свирепый,
двуликий Бог сочувствия и крови, —
прими монетой, брошенною слепо,
мольбу мою, хулу и славословье!»
 
 
Но, не смиряясь перед алтарями
и головой не поникая в горе,
провидел он дороги над морями
и молвил: – Бог – дорога через море.
 
 
Не он ли Богом жил превыше боя,
подъяв его над твердью,
над нищею судьбою,
над морем и над смертью?
 
 
Не с дуба ли его родного края
была в костре господнем хворостина,
горя и не сгорая
в огне пречистом с Богом воедино?
 
 
А ныне?.. Что в нем для веков грядущих!
Уже готовы для пенатов новых
поляны в темных пущах
и свежий хворост в зарослях дубовых.
 
 
Дремотен и просторен,
заждался край наш лемеха кривого,
и новина уже для божьих зерен
под терном и репейником готова.
 
 
Что ныне!..Новый день в рассветной рани,
за ним – еще неведомые дали.
Былое – с нами, будущность – в тумане,
ничто еще не внесено в скрижали.
 
 
Кому открыт испанский Бог безвестный?
Но верю я, что скоро
ибер обточит темный кряж древесный,
и встанет под рукой тяжеловесной
суровый Бог свинцового простора.
 

 
Сорийская весна, ты сон святого,
смиренный сон на пустоши убогой,
который снится страннику без крова,
измученному вечною дорогой!
 
 
Сухие пятна луга
в зеленовато-желтой пестрядине,
шершавый выгон, пыльный, как дерюга,
с понурою овцой посередине.
 
 
Распаханного дёрна
унылая полоска на пригорке,
где проросли застуженные зерна
залогом черствой корки.
 
 
И камни, терн, утесы в пятнах моха
то снова камни серыми валами,
то лысый кряж, спадающий полого…
Земля чертополоха
под небом с королевскими орлами!
 
 
Кастилия развалин!
Земля моя, недобрая, родная!
Как сир и как печален
твой хмурый дол от края и до края!
 
 
Кастилия, надменная с судьбою,
Кастилия, крутая в милосердье,
рожденная для траура и боя,
бессмертная земля, твердыня смерти!
 
 
Бежала в тень и пряталась равнина,
густела мгла, тяжел и фиолетов
над тишиной терновника и тмина
был шар луны, любимицы поэтов.
 
 
И в сизых далях не было просветов.
Но задрожал, на сизом розовея,
огонь звезды, неведомой и ранней,
и темный ветер, терпкий от шалфея,
ко мне донес речное рокотанье.
 
 
В береговых теснинах, как в оковах,
среди изборожденных дубняками
отрогов и плешин известняковых,
в бою с мостом, с его семью быками,
седой поток во тьму кидался грудью
и рассекал кастильские безлюдья.
 
 
Текла твоя вода, отец Дуэро,
и будет течь, доколе
шуметь весне над ледяною сьеррой
и талый снег ручьями гнать на поле,
доколе белоглавым великанам
снега и грозы сеять по отрогам
и солнцу загораться за туманом,
Роландовым отсвечивая рогом!..
 
 
И не был ли старинный романсеро
сном нищего певца на гребне склона?
И, может, вся Кастилия, Дуэро,
уходит, как и ты, в морское лоно?
 

* * *

 
Ты ль это, друг мой Гвадаррама, ты ли?
Твои ль уступы серые кругом?
В мадридских сумерках передо мною плыли
твои снега в мечтанье голубом.
 
 
Меж строгих скал иду с моей мечтою,
гляжу вокруг: не отвести очей,
отражены сияющей землею
дневного солнца тысячи лучей.
 

 
Апрель придет, водой зальет.
И ветер мокрый, и клоками
лазури между облаками
проглядывает небосвод.
 
 
Дождь с солнцем. Вдруг у окоема
громаду тучи сизой
зигзагом молнии прожгло,
и докатился отзвук грома.
 
 
И струйки тянутся с карниза,
дробятся капли о стекло.
 
 
Дождь сеет мелко, как в тумане
всплывает на переднем плане
зеленый луговой ковер,
размыто рощи очертанье,
исчез далекий контур гор.
 
 
А дождевые нити косо
срезают лиственный пушок
и гонят волны поперек
широкого речного плеса.
 
 
Еще из тучи хлещет справа
на сад и бурые посевы,
но солнце вынырнуло слева,
сверкая в лужах, над дубравой.
 
 
Дождь с солнцем. То слепящий свет
зальет поля, то тень затянет.
Куда-то холм зеленый канет,
скалы возникнет силуэт.
 
 
То высвечены, то из тени
едва видны ряды строений:
домишки, хлев, амбар дощатый.
 
 
А к сьеррам, серым и туманным, —
как хлопья пепла или ваты,
проходят тучи карававом.
 

 
Безурожайная, скудная осень,
насупленный, серый, печальный вечер,
земля убогая не плодоносит,
и призрак кентавра зловещ и вечен.
 
 
Там, по дороге, где степь сухая,
вдоль тополей, что давно облетели,
идет сумасшедший, крича, вздыхая,
в сопровожденье безумья и тени.
 
 
Вокруг и вдали, на просторах голых, —
холмы, на которых бурьян и кустарник,
и только на мрачных уступах горных
кряжи дубов, узловатых, старых.
 
 
Вопит сумасшедший, шагая следом
за тенью своей, за своим бредом,
такой же нелепый и безобразный,
как эти неистовые крики, —
косматый, оборванный, тощий, грязный,
с огнями глаз на костлявом лике.
 
 
Бегство из города… Ужас прохожих,
жалость, брезгливость, брошенный камень,
и торгашей подлые рожи,
и шутки, швыряемые озорниками.
 
 
Безумец бежит по просторам божьим;
вдали, за иссохшей, горестной степью,
за ржавым, за выжженным бездорожьем —
ирис, нирвана, сон, благолепье.
 
 
Бегство от мерзости… Сумрак вселенский…
Плоть изможденная… Дух деревенский…
 
 
Душа, исковерканная и слепая,
в которой не горем сломлено что-то,
мается, мучится, грех искупая, —
черный, чудовищный ум идиота.
 

 
Подсудимый, бледный, с кожей гладкой
и со взглядом злым, как пламя, дерзким,
несовместным с кроткою повадкой
и с обличьем детским.
 
 
Он привык, пока он был семинаристом,
вниз глядеть, как бы потупив очи долу
иль молитвенник читая с рвеньем истым.
 
 
Повторявший: «Пресвятой Марии слава!
Ей, заступнице за грешников, осанна!»,
получивший степень бакалавра,
совершил он, в ожиданье сана,
 
 
злодеянье гнусное. Устал он
заниматься текстами святыми,
и ему внезапно жалко стало
лет минувших, отданных латыни.
 
 
Он влюбился в девушку – и грозно
страсть хмельная в парне забродила,
словно сок янтарный спелых гроздьев,
и жестокость в сердце пробудила.
 
 
Мать с отцом приснились: увидал он
в отсвете очажных красных углей
стариков с землей и капиталом,
работяг с крестьянской кожей смуглой.
 
 
О, наследство! Белый цвет на вишнях
и орешник – сад семейный, старый,
золотой поток с полей пшеничных,
до краев заполнивший амбары!
 
 
И топор он вспомнил – острый, тяжкий,
на стене висевший, – тот, что грубо
тело дерева рубил с оттяжкой
и дровами делал ветви дуба…
 
 
· · · · · · · · · · · ·
 
 
Пред убийцей – траура суровей
одеянья судей важных,
и одной чертой чернеют брови
хмурых простолюдинов-присяжных.
 
 
Адвокат ораторствует страстно,
в такт стуча по кафедре рукою,
писарь гонит строчку за строкою,
прокурор же, протокол листая,
слушает защиту безучастно,
выспренние речи презирая,
стекла золотых очков устало
кончиками пальцев протирая.
 
 
Юный ворон бредит снисхожденьем.
«Парня вздернут» – так считает пристав.
А народ, сырье для казней, с вожделеньем
ждет, чтоб злу досталось от юристов.
 

Хулио Ромеро де Торресу

 
Эта долгая дорога,
серый камень сьерры дикой,
в стороне, неподалеку —
черные быки. И снова: дрок, бурьян и ежевика.
 
 
От росы все тяжелее
стебли трав. И над рекою
тополиная аллея
узкой лентой золотою.
 
 
Гор далеких фиолетов
край неровный, сквозь кусты —
первый слабый луч рассвета.
Остромордые борзые – в нетерпенье быстроты.
 

 
Снова поезд, снова дорога.
(Третий класс, как всегда,
жестковато – ну что ж, не беда.)
Багажа у меня немного.
По ночам не тянет ко сну,
порой лишь слегка вздремну.
А днем я считаю мосты,
пробегающие кусты,
сна – ни в одном глазу.
Еду и радость с собой везу.
Уезжать… это счастье ни с чем не сравнимо,
Лондон, Мадрид – все города хороши,
если ты проезжаешь мимо,
а приедешь – и ничего для души.
Мечты и дорога… Сизый дымок…
Не от дыма ли в горле комок?
Раньше все было иначе —
путешествовали на кляче.
А осел? – Понятливей нет скотинки —
знает все камушки, все тропинки.
Платформы, пути, города…
Куда мы все едем? и приедем – куда?..
Монахиня против меня – до чего же красива!
На диво!
…Ты, страдая, к надежде пришла
и обрела
эту тихую ясность чела.
На тебя снизошла благодать,
ты вручила душу и тело
господу, ибо не захотела
матерью грешников стать.
Но ты неизменно
по-матерински нежна,
так будь же благословенна,
девственная жена!
Я любуюсь дивным лицом
под полотняным чепцом.
Щеки – желтые лилии —
когда-то алыми были,
но цветенью вослед
пламя тебя обожгло,
и теперь, пылая светло,
ты – свет, негасимый свет…
Если бы всем прекрасным девицам,
подобно тебе, захотелось укрыться
за монастырской стеной!..
А невеста моя – о, жалость! —
рассталась со мной
и с сыном цирюльника обвенчалась.
Дорога, дорога… Равномерно и четко
колеса стучат и скрипят тормоза.
У паровоза кашель – открылась чахотка.
В небе зарницы – видно, будет гроза.
 

 
Красиво и светло сегодня ночью.
Погашенные рано,
стоят дома на площади старинной
открытыми балконами к фонтану.
В раздвинутом квадрате
темнеет тис, и каменные скамьи
кладут на белый гравий
густые тени ровными мазками.
На черной башне светятся куранты,
за ней луна отбрасывает тени.
И я пересекаю старый город
один, как привиденье.