Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

 
Любимая, вспомни меня,
когда уплывешь ты в море
и не вернешься домой;
 
 
когда паруса́ распорет
шторма клинок кривой;
 
 
когда, с ураганом не споря,
махнет капитан рукой;
 
 
когда черный стук телеграфа
захлестнет сумасшедшей волной;
 
 
когда мачта, последняя мачта,
скроется под водой;
 
 
когда ты станешь, морячка,
сиреной морской.
 

* * *

 
Летняя моя матроска,
мне в тебе не щеголять,
и воротника в полоску
горожанам с перекрестка
никогда не увидать.
В материнском гардеробе —
облаченье моряка,
чтобы он в матросской робе
не удрал с материка.
 

* * *

 
Если голос умрет мой на суше,
отнесите на берег морской,
на какой-нибудь мыс мало-мальский,
отнесите на берег морской,
и пожалуйте чин адмиральский,
и назначьте на бриг боевой.
 
 
О мой голос, покойся средь шири!
Шум прибоя всегда над тобой.
У тебя ордена на мундире:
якорь, парус и вал голубой.
 

 
Рыбаки, вы, мои рыбаки,
гарпуны по ветру метните.
Полинялые флаги тоски
на баркасах своих поднимите.
 
 
Пусть в глазницах моста рыдает
двенадцати рек вода.
Пусть буря бьет и ломает
в открытом море суда.
 
 
Пусть юные гардемарины,
стая морских волчат,
черные рупоры вскинут,
а раковины замолчат.
 
 
Морячки, а вы морячки,
невесты и жены норд-оста,
рассыпьте волосы в плаче
по отмелям, как по погостам.
 
 
Соль, садовница моря,
всплыви, нагая, со дна,
и горькое свое горе
по капле излей сполна.
 
 
Пусть водорослей из тучи
сыплется черный снег.
Станет ледник плавучий
могилой моей навек.
 
 
Пронзительно, волнам в уши,
ветер морской застонет.
Среди маяков потухших
меня похоронят.
 

Из книги
«ЛЕВКОЙ ЗАРИ» (1925–1926)

 
Здесь бы жить мне и умереть,
на дорогах этих зеленых.
 
 
Дай же мне умереть, дай жить
и кружить мечтой полусонно
с тобой, под луной и солнцем,
в твоем зеленом фургоне.
 

* * *

 
«Ты в дырявом платье ходишь…»
 
 
«Ну и что ж! Зато под праздник
я в атласной юбке выйду,
в туфлях шелковых пройдусь!»
 
 
«Ты неряха, ты растрепа…»
 
 
«Ну и что ж! Зато под праздник
мне лицо река умоет,
косы ветер заплетет!»
 

* * *

 
…В эту ночь мне есть где укрыться,
колкий ветер не дует в лицо,
но мечта кружится, кружится…
 
 
…В эту ночь тебе крепко спится,
под мостом ты свернулась в кольцо,
а река струится, струится…
 

* * *

 
По всей Испании с тобою!
 
 
По городам, большим и малым,
по шумным ярмаркам в предместьях,
и продавать коней с запалом,
и снова в путь, и снова вместе…
 
 
По всей земле вдвоем с тобою!
 

* * *

 
Ты умылась, ты причесалась,
точно змеи, впились две гребенки
в твои заплетенные косы…
Скажи мне, откуда ты?
 
 
Ходишь, юбкой шурша абрикосовой,
на шелку твоих туфель зеленых
расцвели две бумажные розы…
Скажи мне, откуда ты?
 

* * *

 
Я стою на несжатом поле,
и мысли мои о тебе,
о бродячей жизни, о воле…
 
 
Ты в фургоне сидишь у оконца,
смотришь в зеркальце на себя,
и твой гребень блестит на солнце…
 

 
День и ночь себя поедом ем.
Вот дурная байка!
Поделом я остался ни с чем.
 
 
Больше нет у меня дружка:
был со мною дружок,
пока не растратился я совсем…
Вот свалял дурака!
 
 
Эх, дурная башка!
 
 
Все смеются теперь надо мной:
и невеста, и брат родной,
и сестра моего дружка…
Вот свалял дурака!
 
 
Эх, дурная башка…
День и ночь себя поедом ем.
 

 
Облака продаю,
опахала, напитки,
шемаю́, скумбрию
и кораллы на нитке.
 
 
Чешую вечеров
со слоновою костью
и воздушных шаров
разноцветные гроздья.
 
 
И любое число,
и минувшие сутки,
и свое ремесло,
и его прибаутки.
 

 
Вечно в черном, всегда в слезах,
в четырех стенах заключенная,
черной шалью скрыто лицо.
 
 
Не откроешь этой калитки.
Не взойдешь на это крыльцо.
 
 
Апельсинные и лимонные
ветки тянутся из-за ограды,
так прохладен запретный сад…
 
 
Свет очей моих, этих веток
не коснешься ты никогда.
 

* * *

 
Не хочу, чтоб ты улыбалась,
чтоб глаза подводила и брови,
чтоб румянила щеки и губы,
чтоб носила зеленую кофту,
чтоб носила красную юбку.
 
 
Ты должна быть серой, как пепел,
ты должна быть в черном, как в трауре,
ты должна быть всегда печальной,
ты должна быть всегда в слезах.
 

* * *

 
За то, что глаза отводишь
и жаждой сушишь мне рот,
стань ящерицей, черной ящерицей,
пусть жаба тебя оплюет!
 
 
За то, что покоя лишаешь,
ночами когтишь мне грудь,
стань гадюкой, красной гадюкой,
вороном черным будь!
 
 
За то, что ты бич и молот,
гвоздь и кинжал стальной,
стань черным морским чудовищем,
пусть тебя захлестнет волной!
 

 
Мать с отцом
над тобою дрожат,
неусыпно тебя сторожат,
не велят
мне к тебе приходить
и с тобой говорить
и твердить,
что прожить не смогу и дня,
если ты не пойдешь за меня.
 

* * *

 
Потому что ты богата
и землею и быками,
вот и треплют языками,
что хожу не за тобой —
за твоими сундуками.
 

* * *

 
Это все на свете знают.
Это пильщик повторяет,
и точильщик распевает,
и трактирщику носильщик
эту тайну поверяет,
и лудильщик
одобряет,
а могильщик
осуждает,
мертвецы – и те всё знают!..
Знать не знаешь только ты!
 

 
(Там весна по лестнице крутой
убегает в шали голубой.)
 
 
Настежь окна, и просите, девушки:
«Стража, отпусти его домой!»
 
 
(Голуби задумчивые медленно
поутру́ кружатся над стеной.)
 
 
Крыльями взмахните, белоклювые:
«Стража, отпусти его домой!»
 
 
(В заточенье холодно и сумрачно,
сер и пылен свет дневной.)
 
 
Риньтесь вниз и крикните, архангелы:
«Стража, отпусти его домой!»
 
 
(Высоко оконце в камере,
солнца нет, и время замерло,
и тюрьма обойдена весной.)
 

* * *

 
Ухо мое, беззащитное ухо,
что ты слышишь, прижавшись к стене?
 
 
Голос моря, зовущий глухо,
гуденье тюрьмы в тишине.
 
 
Весна над волнами залива,
любимая в лодке плывет,
и зовут флажки сиротливо:
«Догони, она тебя ждет…»
 
 
Всё на запоре.
Стена.
А я родился у моря.
А над морем – весна.
 

 
Доведись нам встретиться,
сядем друг подле друга.
 
 
(Ты откуда идешь?
С моря? С луга?)
 
 
Доведись нам встретиться,
будем оба немы.
 
 
(О чем ты думаешь?
О море? О небе?)
 
 
Доведись нам встретиться,
попрощаемся только глазами.
 
 
(Ты куда возвращаешься?
В море? В пламя?)
 

 
Узником в этой башне,
узником я бы остался.
 
 
(Все окна распахнуты ветру.)
 
 
«Кто с севера кличет, подруга?»
«Река подступает, бушуя».
 
 
(Сквозь три только – доступ для ветра.)
 
 
«Чей стон слышен с юга, подруга?»
 
 
«То воздух шагает бессонный».
 
 
(Сквозь два только– доступ для ветра.)
 
 
«Чьи вздохи, мой друг, на востоке?»
«Ты сам входишь мертвым в бойницу».
 
 
(В одно только – доступ для ветра.)
 
 
«Кто, друг мой, на западе плачет?»
«Я, мертвый, твой гроб провожая».
 
 
Ни в жизнь, ни за что в этой башне
узником я б не остался.
 

Игнасьо Санчесу Мехиасу ^{165}

 
Дай, Хиральда, волю слезам,
мавританка, склонись величаво:
видишь, крылья раскрыла слава
и тореро несет к небесам.
 
 
Огнекрасный корриды сын,
как рыдает твоя квадрилья ^{166} ,
как скорбит безутешно Севилья
в эти горестные часы!
 
 
Омрачилась твоя река,
и, зеленую косу откинув,
обрывает цветы апельсинов,
и роняет на гладь песка.
 
 
«Ты взмахни, тореро, рукой,
попрощайся с моими судами,
и с матросами, и с рыбаками:
без тебя мне не быть рекой».
 
 
Приоткрылось небо в цветах,
и архангелы сходят на землю,
короля матадоров подъемлют
и несут на согбенных плечах.
 
 
«Подари мне, Пречистая, взгляд,
льются крови моей потоки,
были смуглыми эти щеки,
стали белыми, словно плат.
 
 
Погляди на меня, погляди,
я рубиновым поясом стянут,
и горячие розы не вянут
на разбитой копытом груди.
 
 
Ожерельями перевяжи,
как жгутами, глубокие раны,
чтобы вместе с кровью багряной
не ушла незаметно жизнь.
 
 
Чудотворная дева, Любовь,
словно рогом, пронзенная в лоно,
будь к слуге своему благосклонна,
дай взмахнуть ему шпагой вновь,
 
 
чтоб, исполнившись юных сил,
во главе счастливой квадрильи
по аллеям своей Севильи
горделиво он проходил».
 

Из книги
«ПРОЧНАЯ КЛАДКА» (1926–1927)
Перевод Ю. Корнеева

 
Четыре ветра, порох, сталь и пыль,
и взвился зверь, которого стреножил
в латинском кротком море мертвый штиль.
 
 
Чуть на дыбы скакун из яшмы встал,
как горизонт под ним зажегся, ожил,
чешуйчатым порфиром заблистал.
 
 
Береговые крепости в смятенье
взметнулись над кровавою волной
губчатой гривой из плюща и тени.
 
 
Трубят тритоны, эхо вторит гулом,
и, как серпом, ущербною луной
наяды отсекают хвост акулам.
 
 
И души неотпетые – улов,
украденный у коршунов пучиной,
всплыв, закачались на гребнях валов.
 
 
Вскачь солнце мчит, и в устьях рек
вода, вторгаясь в бухты с яростью бычиной,
таранит лодки и кренит суда.
 
 
Шальной прибой рога о ветер точит,
а море-конь рвет удила свои,
и, буйно взгорбясь, прыгнуть в небо хочет,
 
 
и, океаном став, кипит и бродит,
и рай волной захлестывает —
и на море в гидроплане бог нисходит.
 

 
Забыв о перламутровой луне,
о море, о хвостах своих зеленых,
мечтают три сирены в полусне.
 
 
Им чудится, что из пучин соленых
они, подстригшись коротко, летят
в небесный бар на гидрах окрыленных.
 
 
Как горек моря мятный аромат!
Да здравствует ликеров дым ажурный,
бутылок и бокалов звонкий ряд!
 
 
Здесь, в кабаках подводных, пахнет дурно,
а там – корзины фруктов, цветники,
лазоревых амуров рай безбурный.
 
 
На дне почийте с миром, моряки, —
мы больше не обнимем вас. И смело
на ловлю выходите, рыбаки, —
 
 
вы не нужны сиренам. То ли дело
булавки солнца в галстуках, отель
и холодильник херувимски белый!
 
 
Что в лодках нам? У нас иная цель —
исколесить весь мир на лимузине:
стекло и лак, последняя модель;
 
 
на гидроплане ввиться в воздух синий;
мчать по катку в лучах луны стальных,
скользя, как лань, бегущая по льдине;
 
 
увидеть, как в дни празднеств неземных
рой дев невинных, в белое одетых,
на каруселях кружится шальных,
 
 
воссев в хрустальных маленьких каретах,
что тройкой лошадей запряжены,
и как горят огни гвоздик в букетах.
 
 
Подводные забавы нам скучны:
не вечно ж мы сражаться в шашки с горя
с тритонами ленивыми должны!
 
 
Три наши гарпуна прикончат море.
 

 
Из тени смерть и солнце встали вдруг.
Цирк загудел, арена завертелась —
ее пронзил фанфары алый звук.
 
 
Раскрылись, словно веера, хлопки.
С трибун, кружась, летят они – за смелость
тореро присужденные венки.
 
 
Вот злобный полумесяц вздыбил море,
и, буйно грохоча, оно зажглось от фонаря,
что гаснет, с ветром споря.
 
 
Лошадкой карусельною, ритмично,
без седока скачи, коррида, сквозь
лужайку славы сахарно-коричной.
 
 
Пять пик взметнулись вверх, и пять валов
свои хребты крутые расцветили
кровавым ликованьем вымпелов.
 
 
Грохочущий вокруг водоворот
гвоздик и лунно-солнечных мантилий
сок апельсинных бандерилий ^{167} пьет.
 
 
Разрезанная надвое любовью,
что привита на пояс золотой,
свободная, но истекая кровью,
 
 
владычица небес и парапета,
у смерти в ложе ланью молодой
трепещет роза смоляного цвета.
 
 
Взлетел ослепшим вороном берет —
крещеной мавританке шлет тореро
признанье, посвященье и привет.
 
 
Он бой на солнце вел. Теперь во мрак,
где угрожает полумесяц серый
ему, тростинке, делает он шаг.
 
 
Песок арены – золото оправы,
в которой, на крутых рогах быка,
висит серебряный осколок славы.
 
 
И, под щетиной пик кровоточащий,
прибой центрует этот круг, пока
кармин не превратится в лик Скорбящей.
 
 
Пал полумесяц, сталью поражен.
На празднестве гремушек и перкали,
как гладиатор, умирает он,
 
 
чтоб на трибунах, пьяных без вина,
иносказанья славы заплескали
и на тореро сверглась их волна.
 

Андалузский экспресс

Отправление 20.20

 
Луна, плывущая над головой, —
глаз семафоров железнодорожных
и голубой обходчик путевой.
 
 
Стальных и звонких амазонок скок,
всплеск лязга, стука и свистков тревожных,
корона искр и световой поток.
 
 
Прощай! Отсрочки больше я не клянчу.
Пусть поезд (выстрел, и рука висит!)
мчит в Андалузию, будя Ламанчу.
 
 
Вот Ко́рдова. (Базарная повозка,
позвякивая серебром, рысит.
Паяц на нитке, жестяной и плоский.)
 
 
Знай, твой платок в распахнутый эфир
не в Ко́рдове, не в Кадисе – в Севилье
взлетит, лазурный, как Гвадалквивир.
 
 
Севилья. (Пива? Вы с ума сошли:
экспрессы крестят только мансанильей ^{168} ,
лимонным соком крестят корабли.)
 
 
Танцуйте, леди! Мистер, полбокала?
Хиральда, одноногий гироскоп ^{169} ,
вращайся, как вращалась изначала.
 
 
Вот Кадис. (Выстрел на перроне!
Это канвой романа послужить могло б…
А море в листья парусов одето.)
 
 
Пусть с Острова смотреть сирен на дне
моряк, весь в белом, на своем фрегате
бесплатно повезет тебя во сне.
 
 
Вот Малага. (Повсюду мрак лежит,
лишь стрелка-светлячок на циферблате
рулеткой обезумевшей кружит.)
 
 
О, побережных пальм наклон упругий —
тот зонтик, под которым на своей моторке
ты по бухте чертишь дуги!
 
 
Читай меню вагона-ресторана:
гвоздика под селитрою и к ней вино —
мускат, как амарант багряный.
 
 
Прощай! Прощай! И уж теперь одна
в дороге ненасытным взором ветер
стремительных пейзажей пей до дна.
 

 
Мрачные культи, обрубки,
гнойники калек-кварталов,
изрыгая газ и вопли,
тонут в половодье алом.
 
 
Красные стучат зубила,
и под их кипящей сталью
расседаются со стоном
каменные наковальни.
 
 
Раскаленные осколки,
в небо яростно взмывая,
с колоколен, башен, шпилей
полог сумрака срывают.
 
 
Море серы плещет в тучи,
прыгает, как бесноватый,
языки огня и света
в вихре слив зеленоватом.
 
 
Надвигается приливом
дым на свод из искр и сажи,
распрямляя окоема
опрокинутую чашу.
 
 
И под черным смерчем пепла
погребаются кварталы,
и безжизненны просторы,
и глаза пустыми стали.
 

 
Открытка с видом: синевой сквозит
арктический бульвар. Вы не озябли?
Зима то вверх, то вниз в санях скользит.
 
 
Витрины-клетки лавка меховая
распахивает настежь: обросли
медвежьей белой шкурою трамваи.
 
 
Мой обнаженный лоб в последний раз
целуйте, романтичные сеньоры.
Венеры чище каждая из вас.
 
 
Вниманье! Руль направо, Амариллис!
Вираж – и на асфальте ледяном
два черных гнутых рельса закурились.
 
 
Дорогу, кабальеро! Пусть никто
не помешает франтам без рубашек
убить январь, закутанный в пальто.
 
 
Идут декольтированные розы
по юркой снежной тропке, и горит
над их бесполой статью нимб мороза.
 
 
Открыток ностальгия, мы давно
знакомы – по альбомам корабельным
и по экранам пляжного кино.
 

 
Пусть гулкий ветер бесится, вливая
мне в кровь башненодобно тяжкий свет.
                    Я рву с куртин трамвая
тебя, цветок невиданный, билет.
 
 
Как тянется твой гладкий лепесток!
В себе таит он имя и свиданье,
                    залог и оправданье
того, что больше нет назад дорог.
 
 
С гвоздикою ты яркостью не схож,
ты не пылаешь розой, но, невзрачный,
                    фиалкою цветешь
в книжонке, что суют в карман пиджачный.
 

 
Чужой мне край, спокойней и трезвей
чужим металлом – не моим – звенящий,
льет яркий свет, уверенно скользящий
                    по карточке твоей.
 
 
Мгновенный профиль, озаренье, весть…
Но тень моя неясный облик в раме
до черного квадрата все упрямей
                    пытается низвесть.
 
 
Ненужная игра лучей и тьмы,
печаль, смешная мстительным просторам,
чей серп скосил объятие, в котором
                    дыханье слили мы.
 
 
Нет в мире станций, где могла б тоска,
покинув карцер свой – купе ночное,
пойти напиться света… Ты со мною,
                    затем что далека.
 

(Недостает первой страницы.)

 
…Есть рыбы, что купаются в песке,
и велосипедисты, по волнам
бегущие. Мне школой стало море,
друзьями – шлюпка и велосипед.
 
 
Как воздух волен, первый дирижабль
плыл над спиральным воплем пароходов.
Шли друг на друга Рим и Карфаген,
сандалиями ширь морскую пеня.
 
 
Кто в десять лет с охотой пьет латынь?
Что мальчуганам алгебра? О, боже!
Что физика, когда они в мечтах
охотятся за солнцем в гидроплане?
 
 
Кино на пляже, и актриса в волны
уходит, почему-то голубая.
Ей нужно скрыться, чтоб не растворил
ее в цветке фонарика жандарм.
 
 
Бандиты в смокингах из пистолетов
стреляют в полицейских, удирают,
их ловят, и мелькают города,
и глаз не отрываешь от экрана.
 
 
В Пуэрто или Кадисе – Нью-Йорк,
Севилья – в Исфагани иль Париже…
Китаец – не китаец, и прохожий
быть может белым, черным и зеленым.
 
 
Ты – всюду. Ты стал розою ветров.
Ты, безбилетный, – тайный центр вселенной.
Ты – безраздельный властелин всего,
а мир бескрайный – лишь альбом открыток.
 
 
Ты многолик. Ты мчишься вместе с бурей,
ты – в свисте поездов, в звонках трамваев.
Не молния расцвечивает небо,
а сотни лун, слетевших с губ твоих.
 
 
Повежливей со мною! Я – ровесник
кино, бипланов, кабельных сетей.
Я видел, как меняли на авто
свои кареты короли и папа.
 
 
Я видел дождь радиограмм, с небес
летевших, словно перья херувима,
и серафический оркестр эфира
наушники мне подносил к ушам.
 
 
С туч никеле-брезентовые рыбы
бросают в море письма и газеты.
(Ведь почтальоны верят только в смерть:
сирены, вальс валов для них лишь сказки.)
 
 
Как много лысин при луне увяло!
Как плачут волосы – закладки в книгах!
С собой кончают снежные турнюры,
белеющие в темноте садов.
 
 
Что станется теперь с моей душою;
давно рекорд отсутствия побившей,
и с сердцем, чье биенье участить
ни радость, ни печаль уже не властны?
 
 
В глаза мне опустите взгляд, и ранит
вас безысходность кораблекрушений,
и горечь мертвых северных ветров,
и одинокость океанской зыби.
 
 
Осколки искр и пороха – останки
кавалеристов, скошенных в хлебах;
бази́лики из мусора и щебня,
смерч из огня, известки, крови, пепла.
 
 
И все же – летчица-заря и солнце
в любой из рук – как золотая рыба,
и буква рядом с номером на лбу,
и в клюве карта синяя без штампа.
 
 
Электроголос в трубке – это нунций,
а сзади, шлейфом, ускоренье звезд,
и макрокосм любви, и весь наш мир —
игрушечная заводная роза.
 
 
Да, в честь людей сложил я мадригал
и передал его по телефону…
Ты кто? Свинец, иль пламя, или сталь?
Я – молния, предвестье новой жизни…
 

(Недостает последней страницы.)

Из книги
«ОБ АНГЕЛАХ» (1927–1928)

 
Тоска о зените!
Оттуда я родом…
Взгляните.
 
 
Невидимы крылья,
ведь я в человечьей одежде.
Безвестный прохожий.
Уже незнакомец, и кто там
упомнит, каким я был прежде?
 
 
Вместо сандалий – туфли на коже.
И не туника, а куртка да брюки
на мне с отворотом.
Кто я, ответь?
 
 
И все же оттуда я родом…
 
 
Взгляните.
 

 
Бессрочно в пути, —
ты вал, что вздымает,
чтоб, схлынув, уйти.
 
 
Ищу в океане.
 
 
Всегда на бегу, —
ты вихрь, чье дыханье
поймать не могу.
 
 
Ищу на снегу.
 
 
Безмолвье и тайна, —
ты твердь, что в веках
кружит неустанно.
 
 
Ищу в облаках.
 

 
Я тебя приглашаю в воздух,
мрак двадцати столетий,
к истине света, в воздух,
воздух, воздух, воздух.
 
 
Мрак, ты молчишь, скрываясь,
в темной пещере мира,
забыв тот шелест, который,
рождаясь, дал тебе воздух,
воздух, воздух, воздух.
 
 
Двадцать могильных склепов,
двадцать пустых столетий,
в черных тоннелях мрака
скрывших и свет и воздух,
воздух, воздух, воздух.
 
 
К вершинам, о мрак, к вершинам
истины света, в воздух,
воздух, воздух, воздух.
 

 
Кто-то, став за плечами,
тебя ослепляет речами.
 
 
За спиной невидимкою
замер.
Только голос, дремотный
и блеклый.
 
 
Только голос, что дымкою
перед глазами.
И слова – как фальшивые стекла.
 
 
В золотистом туннеле,
в кривых зеркалах утопая, —
ты сойдешь в подземелье
со смертью своею, слепая.
 
 
В подземелье, слепая,
со смертью своею одной.
 
 
Только кто-то и там
за спиной.
 

Посвящается Густаво Адольфо Беккеру ^{170}

 
Нисколько еще не сравнялось ни розе, ни серафиму.
До блеянья и стенанья.
Когда лишь гадала денница:
девочкой море, мальчиком ли родится.
Когда лишь мечталось ветру пригладить пряди,
огню – гвоздики зажечь и щеки,
воде – неумелого рта напиться, горя от жажды.
Еще не настали тела, имена и сроки.
 
 
Тогда, вспоминаю я, в небесах, однажды…
 

…лилией, что надломили…

Г.-А. Беккер ^{171}

 
Шла она, поникая лилией отрешенной,
птицей, что знает о верном своем рожденье, —
слепо глядясь в луну, где себе же снилась,
в тишь ледяную, чьи кверху вели ступени.
В тишь глазка потайного.
Это было до арфы, до ливня, до первого слова.
 
 
Брела в забытьи.
И белой питомицей ветра
дрожала, как звезды и кроны.
О, стан ее, стебель зеленый!
 
 
…Как звезды мои,
что, не зная о ней той порою,
утопили ее в двух морях,
две лагуны в очах ее роя.
 
 
И помню я…
 
 
Нет ни следа: за спиною – лишь прах.
 

…звук поцелуев

и биенье крыльев…

Г.-А. Беккер ^{172}

 
Раньше еще,
много раньше, чем тьме возмутиться
и горючим перьям усеять землю,
и за ландыши гибнуть птицам.
Раньше, раньше, чем ты захотела
найти и обнять мое тело.
О, задолго до тела!
Когда еще души царили.
Когда ликом, который лишь небо венчало,
ты династии снов положила начало.
Когда прах мой из небытия
подняла ты своей первозданною речью.
 
 
Тогда пробил час нашей встречи.