Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

Мисс Хаге

В шесть часов дождя безмолвие, огромного уникального цвета, кажется бескрайним и ощущается глазами, а слух продолжает питаться настойчивой сумятицей сирен, всхлипами сжатого воздуха, сипеньем гудков, словно это звуковая живопись.

А Весна, которой здесь приходится зарабатывать на жизнь, как всем, – как единственной дочери, пробавляющейся оформлением фасадов, – улетает на своей ласточке, вся в белом и в белой панамке, в дом на Лонг-Айленд ^{22} , чтобы набраться сил перед завтрашним днем.

Какое наслаждение сказать это и никого не удивить, разве что чуть-чуть разозлить! Да, чувствую себя голубым. Прежде, чем я узнал о том, что белокурый сухощавый англичанин высказался в этом же роде, я, подобно тому, кто говорит об этом вслух или умалчивает, много раз чувствовал себя голубым, может быть, и не столько, сколько считает Джеймс Фицморис-Келли ^{24} , который в своем жалком «The Oxford Book of Spanish Verse» [14]14
  Оксфордский сборник испанской поэзии ( англ.).


[Закрыть]окрестил меня в голубом хроме обложечной купели, выбрав на свое усмотрение четыре стихотворения, – еще раньше я сказал и написал: «Бог – голубой…» Ибо дело не в том, чтобы говорить необычно, как полагают поэты Мадридского Атенея ^{25} или Нью-йоркского клуба авторов, а в том, чтобы попросту говорить правду, чистую правду наиболее ясным и прямым способом. Да! Какое наслаждение: «Чувствую себя голубым!», «Какая ты голубая!», «Голубизна в моем теле…».

Не для того я это говорю, чтобы сразить вас наповал, как на комиксовом анонсе в трамвае, на котором красный охотник на желтом фоне убивает двух синих демонов, привязанных к сухому дереву.

Нет, не надо убивать тоску, какой бы она ни была, злой пли доброй. Пусть будет свободной, сколько ей хочется (еще бы не хотелось!), как свободен сегодня я – голубой, называя себя голубым в этом зеленом Нью-Йорке, где столько воды и майских цветов.

Нью-Йорк, 3 мая

Из угла, в наплыве ранней печальной задумчивости, на меня смотрит мальчик. Как ласкает меня ностальгия этой маленькой испанской души! Это самые прекрасные и нежные глаза, из всех увиденных мною здесь, в бесконечном море добрых взглядов, направленных на меня со всех сторон. Я с грустью думал о нью-йоркской осени, хотя только что началась весна. Вот она – осень, нежданно-негаданно, здесь…

Да, сухие листья падают в этом одиноком уголке, и порою картина сливается с этой зарослью золотых, мальвовых и розовых оттенков, с другими висящими на стене слезами, образующими ее фон, то, что за фоном…

Почему – так? Этот мальчик должен держать в устах лучшую весеннюю розу. Надзиратель спит. Если бы картина была поменьше!..

Метрополитен-музей, Нью-Йорк, 29 мая

Для копии – вовсе неплохо. Немного сухо, тускло и жестковато. Эти художники рекламы слишком хороши, черт возьми. Выше! Еще выше! Осторожней, братцы, не упадите! Еще выше, чтобы не доносился запах краски, чтобы запахло, наконец, первыми розами вечности!

Нью-Йорк

Очки. Высокие фетровые гетры, сморщенные, Грязные. (Девушки едут на танцы, – танцевать друг с дружкой.) Очки, не разглядеть глаз. Неустанно работают челюсти (как я от них устал!), без конца жующие жвачку. Очки. Потешные пьянчужки, вызывающие кривые усмешки, которые обнажают золотые, стальные и платиновые зубы. Очки. Люди, желто-, медно– и чернокожие, в белых, черных и серых жакетах, шляпы с полями восьмеркой… Тени… Очки. Осторожней! Вы наступаете мне на глаза! Взгляд застеклен очками, – без признаков жизни. Очки, очки, очки…

Нью-Йорк

– Вы действительно хотите видеть дом Уитмена раньше, чем дом Теодора Рузвельта? В первый раз встречаюсь с подобным желанием!..

Домик – маленький, желтый – рядом с железнодорожным полотном, словно это дом стрелочника, на зеленой лужайке, обрамленной небольшими, побеленными известкой камнями, под одним-единственным деревом. А вокруг – бескрайняя равнина, открытая ветру, который метет ее и чуть ли не сметает нас, полируя скромный тусклый мрамор, который говорит летящим мимо поездам;

ТО MARK THE BIRTH-PLACE OF

WALT WHITMAN

THE GOOD GREY POET

BORN MAY, 31–1819

ERECTED BY THE COLONIAL

SOCIETY OF HUNTINGTON IN 1905 [15]15
Место рожденияУолта Уитменадоброго седого поэтародился 31 мая 1819 годавоздвигнуто колониальным обществомХантингтона в 1905 году ( англ.).

[Закрыть]

Так как никакого сторожа не видно, я обхожу дом, пытаясь разглядеть сквозь окна: что внутри?.. Неожиданно высокий медлительный человек с бородой, в рубашке и широкополой шляпе (точь-в-точь юношеский портрет Уитмена), невесть откуда появившийся, говорит мне, опираясь на железную палку, что не знает, кто такой Уитмен, что сам он поляк, что дом этот его и что у него нет ни малейшего желания кому-либо его показывать. И, пригнувшись, скрывается в доме, закрыв за собой игрушечную дверь.

Одиночество и холод. Навстречу ветру пронесся поезд. Солнце, заалевшее на миг, умирает за ближним леском, и в зеленой, чуть красноватой луже, которую мы обходим, в глубоком безмолвии оживают голоса бесчисленных лягушек.

Ужасающая старушка по фамилии Снобизм! Да, да, она все та же, будьте покойны, мисс С-т, все та же с ее пепельным лицом, большими круглыми очками, белым маскарадом вдовицы и огромным красным маком в области живота, разжиревшего от пристрастия к мясу, о котором уже задумался червь…

Столь обычна слепая вера этих дам на любом из новых карнавалов, будь то религиозная секта, одно из направлений искусства или армия спасения чего-то!.. В стороне от меня, в одиночестве медово-синей залы, три дамы (которые могли бы быть тремя грациями кисти Гольбейна ^{27} , его последнего периода) курят, отрешившись на время от идеала, застрявшего между их глазками и стеклами очков, и дым, завиваясь ленивыми синими колечками, венчает их капоры, каждый из которых похож на сложный безвкусный торт, где смешались все краски весны, лета, осени и зимы, смазанные беглым вторжением мастихина.

Не знаю, откуда берутся, где умирают эти птицы. Их столько, – подобных этим совам!..

Нью-Йорк

Х.-М. de Calappe

– Дом По! Дом По! Дом По!..

– Простите, вы о чем?..

Молодежь пожимает плечами. Любезная старушка шепчет мне:

– Точно, маленький белый домик, да, да, я слышала о нем, – и она порывается объяснить мне, где он находится, но ее взносившаяся память тут же сбивается с верного пути. Никто не знает, где этот дом. И мы отправляемся туда, куда нас ведут полудогадки, и каждый раз его не находим. Может быть, это – бабочка?..

И все же он существует где-то в Нью-Йорке, похожий на беглое воспоминание о звезде или жасмине, о которых мы говорим, что видели их на кусте жасмина или на дожизненном небе – в детстве, в обмороке, во сне или в пору выздоровления…

И все же я встретился с ним, видел его на одной из улиц: залитый лунным светом фасадик из белых досок с белоснежным вьюнком на закрытой калитке, а за ней – мертвенные, покрытые нетронутым снегом три ступеньки, похожие на три белоснежные подушки, которые некогда вели в этот дом…

Нью-Йорк

Антонио Мачадо
СТИХОТВОРЕНИЯ

Из книги
«ОДИНОЧЕСТВА, ГАЛЕРЕИ И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ» (1899–1907)

 
Сидим в семейной полутемной зале,
и снова среди нас любимый брат, —
в ребячьих снах его мы провожали
в далекий край немало лет назад.
 
 
Сегодня у него седые пряди,
и серебрится на свету висок,
и беспокойный холодок во взгляде
нам говорит, что он душой далек.
 
 
Роняет листья на осенний ветер
печальный старый парк, и в тишине
сквозь стекла влажные сочится вечер,
сгущается в зеркальной глубине.
 
 
И словно озарилось кротким светом
его лицо. Быть может, вечер смог
обиды опыта смягчить приветом?
Иль это отсвет будущих тревог?
 
 
О юности ль загубленной взгрустнулось?
Мертва – волчица бедная! – давно…
Боится ль, что непрожитая юность
вернется с песней под его окно?
 
 
Для солнца ль новых стран улыбка эта,
и видит он края знакомых снов,
свой парус – полный ветра, полный света, —
движенье судна в пении валов?
 
 
Но он увидел силуэты сосен,
и эвкалипта желтые листы,
и кустик розы, что для новых весен
выпестывает белые цветы.
 
 
И боль его, тоскуя и не веря,
слезой блеснула на какой-то миг,
и мужества святое лицемерье
ложится бледностью на строгий лик.
 
 
Трагический портрет еще светлеет.
Болтаем ни о чем. Часы стучат.
И скука очага печально тлеет.
Все громче тиканье. И все молчат.
 

* * *

 
Я прошел немало тропинок
и немало дорог измерил.
По каким морям я не плавал,
на какой не ступал я берег!
 
 
Везде на Земле я видел
караваны тоски и смятенья,
высокомерные в скорби,
опьяненные черной тенью.
 
 
Видел я осторожных педантов;
они смотрят, молчат и верят,
что отмечены мудростью, ибо —
не пьют в придорожных тавернах.
 
 
Эти злые людишки землю,
проходя, заражают скверной.
 
 
И везде на земле я видел
людей, проходящих с песней;
если им везет – веселятся,
засевая надел свой тесный.
 
 
Они вас не спросят – Где мы? —
Они бредут наудачу,
они по любым дорогам
трясутся на старых клячах.
 
 
По праздникам не суетятся,
не спеша за дела берутся.
Есть вино – они пьют с охотой,
нет вина – водой обойдутся.
 
 
Эти люди – добрые люди —
свой путь в трудах и невзгодах
проходят с надеждой, покуда
не лягут на вечный отдых.
 

* * *

 
Площадь. Темную листву раздвинув,
тяжелеют ядра апельсинов.
 
 
Взапуски из школы выбегает
малышей ватага озорная,
буйным кличем голосов зеленых
полусонный воздух наполняя.
 
 
Радость детства в тихих закоулках
запустелых древних захолустий,
где порою встретим ненароком
тень былого – и проводим с грустью…
 

 
Холодный декабрьский ветер
и неуют заоконный.
Пасмурный вечер. Дети
учатся. Дождь монотонный.
 
 
Класс. На картине – Каин
прочь убегает; тут же
Авель убитый; камень
в кровавой, карминной луже.
 
 
Звук колокольчика медный.
Книгу рукой усталой,
иссохший, в одежде бедной,
держит учитель старый.
 
 
Школьники тянут вместе
прилежно и голосисто:
– Два раза по сто – двести.
– Три раза по сто – триста…
 
 
Холодный декабрьский ветер
и неуют заоконный.
Пасмурный вечер. Дети
учатся. Дождь монотонный.
 

* * *

 
Был погожий вечер, грустный вечер лета.
Жухлыми плетями с каменного вала
висла повилика. В отдаленье где-то
струйка напевала.
 
 
Повернулся ключ мой в скважине замковой
простонали петли заржавелой двери,
что с глухим ударом затворилась снова,
запечатав мертвый сумрак повечерья.
 
 
Тихо и безлюдно было за оградой.
Лишь вода звенела и, маня руладой,
выводила к плитам, где струя фонтана,
падая на мрамор, пела неустанно.
 
 
– Позабытый сон твой с песенкою этой
вспоминаешь? – пела струйка ледяная. —
Был дремотный вечер дремлющего лета.
 
 
– Нет, не вспоминаю, —
отвечал воде я, —
позабыт он вместе с песнею твоею…
 
 
– Был такой же вечер, и струя фонтана
падала на мрамор так же неустанно.
В той же, что сегодня, буксовой куртине
песенка звенела, что звенит и ныне.
Разве ты не помнишь? Тяжелели ветки
от поспевших яблок огненной расцветки,
как сегодня… Разве ты не помнишь это?
Был такой же вечер дремлющего лета.
 
 
– И отрадна песня, что немолчно льется,
а не знаю снов я, о каких поется.
 
 
Знаю, что и раньше яблоки алели
в безмятежных водах твоего потока;
что давно печали в сердце отболели,
миновали снами той поры далекой;
 
 
что любовь и прежде мороком извечным
повторялась в этом зеркальце беспечном, —
старое преданье лучше расскажи ты,
расскажи о счастье, что давно забыто.
 
 
– О забытом счастье не проси преданий:
ничего не знаю, кроме грусти давней.
 
 
Был погожий вечер дремлющего лета…
Горько ты склонялся над водою этой;
и, делясь тоскою, припадал ты к струям
в тот погожий вечер горьким поцелуем.
 
 
Припадал ты к струям, жаждою пылая,
и осталась прежней жажда та былая.
 
 
– Так прощай навеки! Неустанным звоном
лейся по безлюдью в этом парке сонном —
и прощай навеки: песня твоя ныне
еще горше, струйка, чем мое унынье.
 
 
Повернулся ключ мой в скважине замковой;
простонали петли заржавелой двери,
что с глухим ударом затворилась снова,
запечатав мертвый сумрак повечерья.
 

* * *

 
Я слышу напевы
старых-старых песен,
поют их дети,
играя вместе
и вместе изливая
своих сердец мечтанья,
как изливают воду
каменные фонтаны:
всегда на тех же нотах
со смехом и слезами,
но смех тот невесел,
а слезы льются сами
без горечи и боли, —
и с ними льются чинно
любовные печали
легенд старинных.
 
 
В детском рассказе
о печали страстной
история туманна,
но горе ясно;
и так же ясно
вода ведет сказанье
о старой любви, которой
удел – молчанье.
На площади старой
в тени играя,
пели дети хором…
 
 
Струя крутая
каменного фонтана
лилась не смолкая.
 
 
Дети пели хором
наивную сказку
о чем-то, что проходит
и не придя погаснет:
история туманна,
но горе ясно.
 
 
И этому рассказу
фонтан спокойно вторил
историю отбросив,
рассказывал о горе.
 

 
Аист глядит с колокольни, обозревая округу.
Вкруг развалившейся башни с криками, как с перепугу,
носятся ласточки. Вихри, лютые бури, метели,
словно дыхание ада, с белой зимой пролетели.
Утро. И слабое, низкое
солнце с трудом прогревает скудную землю сорийскую.
Зелень косматых сосенок
заголубела, вздохнула.
Вся удивленье, спросонок
робко весна проглянула
из тополей. Под обрывом, меж берегов, на приволье
дремлет Дуэро. Есть что-то детское в радости поля.
Среди травы голубеет, в утреннем мареве нежась,
новорожденный цветок. О первое данная свежесть
тайной поры обновленья!
Тополи белых дорог, тополи белых селений,
снежной горы полыхание
средь голубого огня.
Солнце безбрежного ясного дня…
Как хороша ты, Испания!
 

* * *

 
На вымершую площадь
ведут проулки по глухим кварталам.
Наискосок – церковка
чернеет облупившимся порталом;
с другого края – пальмы
и кипарисы над стеной белёной;
и, замыкая площадь, —
твой дом, а за решеткою оконной —
твое лицо, так счастливо и мирно
сквозящее, за сумерками тая…
Не постучу. Я тороплюсь сегодня,
но не к тебе. Приходит молодая
весна, белея платьем
над площадью, что гаснет, цепенея, —
идет зажечь пурпуровые
розы в твоем саду… Я тороплюсь за нею…
 

* * *

 
Иду, размышляя, по росным
лугам, по тропе луговой.
Дубы пропыленные, сосны
зеленые над годовой.
 
 
Куда убегает тропинка?
Не знаю. Она далека.
Ложится вечерняя дымка,
и падает песня в луга.
 
 
Ах, в сердце заноза застряла.
Однажды я вырвал ее
и чувствую – сердца не стало.
Кто скажет, где сердце мое?
 
 
И дума моя безответна,
и в тишь отдаются шаги,
и слышно в тиши, как от ветра
звенят тополя у реки.
 
 
И песня моя безутешна,
а вечер темней и темней,
и за темнотою кромешной
не видно тропинки моей.
 
 
Заноза моя золотая,
как счастлив я был бы опять,
горючие слезы глотая,
забытую боль ощущать!
 

* * *

 
Словно твое одеянье,
облака легкий полет.
Я больше тебя не увижу,
но сердце все-таки ждет.
 
 
Твоим дыханием тихим
дышит ночной небосвод,
в каждом горном ущелье
отзвук шагов живет.
 
 
Я больше тебя не увижу,
но сердце все-таки ждет.
 
 
С башен и колоколен
медленный звон плывет.
Я больше тебя не увижу,
но сердце все-таки ждет.
 
 
По крышке черного гроба
бьет молоток и бьет,
неотвратим и жаден
могилы уродливый рот.
 
 
Я больше тебя не увижу,
но сердце все-таки ждет.
 

 
Притихший, я разматывал устало
клубок раздумий, тягот и унынья,
когда в окно, распахнутое настежь,
из летней ночи, жаркой, как пустыня,
 
 
донесся стон дремотного напева —
и, ворожа плакучей кантилене,
разбили струны в сумрачные трели
мелодию родных моих селений.
 
 
…Была Любовь, багряная, как пламя…
И нервная рука в ответ руладам
взлетела дрожью вздоха золотого,
который обернулся звездопадом.
 
 
…И Смерть была, с косою за плечами…
– Я в детстве представлял ее такою —
скелет, который рыскал по дорогам…
 
 
И, гулко вторя смертному покою,
рука на растревоженные струны
упала, словно крышка гробовая.
 
 
И сирый плач дохнул подобно ветру,
сметая прах и пепел раздувая.
 

* * *

 
Вечер. На балконах дотлевает пламя
гаснущего солнца, скрытого домами.
 
 
Чье лицо мелькнуло за стеклом оконным
розовым овалом, смутным и знакомым?
 
 
Проступает облик из неверной дымки
то бледней, то ярче, как на старом снимке.
 
 
Одиноким эхом будишь запустенье;
все туманней блики, все чернее теня.
 
 
О, как тяжко сердцу!.. Это ты?.. Затишье…
никого… дорога… и звезда над крышей.
 

* * *

 
Беглянка всегда, и всегда
со мною рядом, вся в черном,
едва скрывая презренье
на бледном лице непокорном.
Не знаю, куда ты уходишь,
где ночью краса твоя с дрожью
постель себе брачную ищет,
какие сны растревожат
тебя и кто же разделит
негостеприимное ложе.
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
Краса нелюдимая, стой
на этом ночном берегу!
 
 
Хочу целовать я горький
цветок твоих горьких губ.
 

 
Вечером, вольным и терпким, подобным тоске,
в час, когда копья метало палящее лето,
сон мой недобрый дробился и плыл вдалеке
сотнями призрачных теней, бегущих от света.
 
 
Пурпурным зеркалом был несравненный закат,
в алом стекле отражал он пожар величавый,
страшные сны унося в бесконечную высь.
Я услыхал, как шаги мои гулко звучат
и отдаются в пустыне за далью кровавой —
там, где веселые песни зари занялись.
 

* * *

 
Зеленый палисадник,
улочка прямая
и фонтан замшелый,
где вода немая
видит сновиденья,
камни омывая.
 
 
Почернела зелень
вянущих акаций,
их сентябрь целует,
и несет куда-то
налетевший ветер
желтый лист измятый,
на земле играя
с пылью беловатой.
 
 
Смуглая красотка,
свой кувшин наполнив
влагою стеклянной,
ты меня заметишь,
но рукою легкой,
словно бы случайно,
не поправишь локон,
завиток атласный,
и в зеркальный глянец
на себя не глянешь.
 
 
Ты стоишь под ветром
вечером душистым,
и водою светлой
полнятся кувшины.
 

 
Било двенадцать… двенадцать раз
заступ вдали простучал.
Я вскрикнул: – Пробил мой час!
– Ты не бойся, – шепнуло молчанье, —
ты не увидишь, когда последняя капля
в клепсидре ^{32} блеснет прощально.
 
 
Ты все еще будешь спать
на своем берегу печальном,
а проснешься – увидишь: к новому берегу
челн твой причален.
 

* * *

 
Мы создаем во сне
над скудной землей печальной
лабиринты, тропинки, сады:
в цветенье, во тьме, в молчанье;
 
 
паденье… стремление ввысь…
надежды… воспоминанья…
Невысказанная грусть,
призрачные созданья —
 
 
фигурки нашего сна,
склоненные над дорогой;
виденья цветущей земли…
тропинки… далеко… далеко…
 

* * *

 
Время – нагой терновник —
медленно зацветает
в излуке нищей долины,
на голом камне дороги.
 
 
И чистый голос молитвы
звучит, измученный, снова;
и возвращается в сердце
слово, светлея скорбно.
 
 
Утихло древнее море.
Погасла грозная пена
исхлестанных побережий.
Бриз плывет над полями.
 
 
И, в исцеленном мире,
в мире обетованном,
под одиноким небом
тень твоя воскресает.
 

* * *

 
Солнце – огонь неистовый,
а луна – нежна и смугла.
 
 
На кипарисе старом
голубка гнездо свила.
 
 
Мирт над белой дорогой
слоем пыли покрыт.
 
 
Вечер и сад. Как тихо!
И чуть слышно вода журчит.
 

* * *

 
Вечереет. Туманная дымка
на бесплодную землю легла.
Роняют звонкие слезы
старые колокола.
 
 
Дымится стынущим жаром
западный край земли.
Белые призраки – лары
поднялись и звезды зажгли.
 
 
Час мечты наступает.
Открывайте балкон! В тишине
вечер уснул, и в тумане
колокол плачет во сне.
 

* * *

 
Быть может, дымкой золотых курений
твою молитву встретит этот день,
и в новом полдне сбывшихся прозрений
твоя, о путник, сократится тень.
 
 
Нет, праздник твой – не синь дремотной дали,
а здешний скит на берегу реки;
ты не истопчешь за морем сандалий,
не побредешь пустынею тоски…
 
 
Она близка, паломник,
зеленая страна твоих видений —
цветущая, святая; так близка,
что можно пренебречь тропой и тенью,
в подворье встречном не испить глотка.
 

* * *

 
В твоих глазах я вечно вижу тайну,
подруга, спутница моя.
 
 
Безмерный свет из черного колчана —
любовь ли, ненависть? – но манит он меня.
 
 
Со мной идти – пока с моих сандалий
сухая не осыплется земля.
 
 
Ты на моем пути – вода иль жажда? —
неведомая спутница моя.
 

* * *

 
Бывают уголки воспоминаний,
где зелень, одиночество и дрема, —
обрывки снов, навеянных полями
вблизи родного дома.
 
 
Другие будят ярмарочный отзвук
далеких лет, полузабытой рани —
лукавые фигурки
у кукольника в пестром балагане.
· · · · · · · · · · · ·
Навеки под балконом
оцепенело горькое свиданье.
 
 
Глядится вечер в огненные стекла…
Струится зелень с выступа стенного…
 
 
На перекрестке призрак одинокий
целует розу, грустный до смешного.
 

* * *