Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

ДИВАН ТАМАРИТА (1936) ^{156}
Перевод А. Гелескула

 
Не разгадал никто еще, как сладко
дурманит это миртовое лоно.
Не знал никто, что белыми зубами
птенца любви ты мучишь затаенно.
 
 
Смотрели сны персидские лошадки
на лунном камне век твоих атласных,
когда тебя, соперницу метели,
четыре ночи обвивал я в ласках.
 
 
Как семена прозрачные, взлетали
над гипсовым жасмином эти веки.
Искал я в сердце мраморные буквы,
чтобы из них сложить тебе – навеки,
 
 
навеки: сад тоски моей предсмертной,
твой силуэт, навек неразличимый,
и кровь твоя, пригубленная мною,
и губы твои в час моей кончины.
 

 
Я хочу, чтоб воды не размыли тины.
Я хочу, чтоб ветер не обрел долины.
 
 
Чтобы слепли ночи и прозреть не смели,
чтоб не знало сердце золотого хмеля,
 
 
чтобы вол шептался с лебедой вечерней,
чтоб, не видя света, умирали черви,
 
 
чтобы зубы череп оголил в оскале,
чтоб желтел их отблеск и на белой шали.
 
 
Я слежу, как бьется ночь полуживая,
раненой гадюкой полдень обвивая.
 
 
Зелен яд заката, но я выпью зелье.
Я пройду сквозь арки, где года истлели.
 
 
Только не слепи ты чистой наготою —
как игла агавы в лозах над водою.
 
 
Дай тоской забыться на планете дальней —
но не помнить кожи холодок миндальный.
 

 
Не опускается мгла,
чтобы не смог я прийти
и чтобы ты не смогла.
 
 
Все равно я приду —
и пускай скорпионом впивается зной.
Все равно ты придешь,
хоть бы губы сжигал тебе дождь соляной.
 
 
Не подымается мгла,
чтобы не смог я прийти
и чтобы ты не смогла.
 
 
Я приду,
бросив жабам изглоданный мой огнецвет.
Ты придешь
лабиринтами ночи, где выхода нет.
 
 
Не опускается мгла,
не подымается мгла,
чтобы я без тебя умирал,
чтобы ты без меня умерла.
 

 
В венок я вплел тебе вербену
лишь ради колокола Велы ^{157} .
 
 
Гранада, затканная хмелем,
луной отсвечивала белой.
 
 
Сгубил я сад мой в Картахене
лишь ради колокола Велы.
 
 
Гранада раненою серной
за флюгерами розовела.
 
 
И ради колокола Велы
я этой ночью до рассвета
горел в огне твоего тела,
горел, и чье оно – не ведал.
 

 
Каждую ночь в моей Гранаде,
каждую ночь умирает ребенок.
Каждую ночь вода садится
поговорить о погребенных.
 
 
Есть два ветра – мглистый и ясный.
Крылья мертвых – листья бурьяна.
Есть два ветра – фазаны на башнях
и закат – как детская рана.
 
 
Ни пушинки голубя в небе —
только хмель над каменной нишей.
Ни крупинки неба на камне
над водой, тебя схоронившей.
 
 
Пала с гор водяная глыба.
Затосковали цветы и кони.
И ты застыл, ледяной архангел,
под синей тенью моей ладони.
 

 
На свете есть горький корень
и тысячи окон зорких.
 
 
Нельзя и рукой ребенка
разбить водяные створки.
 
 
Куда же, куда идешь ты?
Есть небо пчелиных оргий —
прозрачная битва роя —
и горький тот корень.
 
 
Горький.
 
 
С изнанки лица в подошвы
стекает осадок боли
и ноет обрубок ночи
со свежей слезой на сколе.
 
 
Любовь моя, враг мой смертный,
грызи же свой горький корень.
 

 
Останься хоть тенью милой,
но память любви помилуй —
 
 
черешневый трепет нежный
в январской ночи кромешной.
 
 
Со смертью во сне бредовом
живу под одним я кровом.
 
 
И слезы вьюнком медвяным
на гипсовом сердце вянут.
 
 
Глаза мои бродят сами,
глаза мои стали псами.
 
 
Всю ночь они бродят садом
меж ягод, налитых ядом.
 
 
Дохнет ли ветрами стужа —
тюльпаном качнется ужас,
 
 
а сумерки зимней рани
темнее больной герани.
 
 
И мертвые ждут рассвета
за дверью ночного бреда.
 
 
И дым пеленает белый
долину немого тела.
 
 
Под аркою нашей встречи
горят поминально свечи.
 
 
Развейся же тенью милой,
но память о ней помилуй.
 

 
Хочу уснуть я сном осенних яблок
и ускользнуть от сутолоки кладбищ.
Хочу уснуть я сном того ребенка,
что все мечтал забросить сердце в море.
 
 
Не говори, что кровь жива и в мертвых,
что просят пить истлевшие их губы.
Не повторяй, как больно быть травою,
какой змеиный рот у новолунья.
 
 
Пускай усну нежданно,
усну на миг, на время, на столетья,
но чтобы знали все, что я не умер,
что золотые ясли – эти губы,
что я товарищ западного ветра,
что я большая тень моей слезинки.
 
 
Вы на заре лицо мое закройте,
чтоб муравьи мне глаз не застилали.
Сырой водой смочите мне подошвы,
чтоб соскользнуло жало скорпиона.
 
 
Ибо хочу уснуть я – но сном осенних яблок —
и научиться плачу, который землю смоет.
Ибо хочу остаться я в том ребенке смутном,
который вырвать сердце хотел в открытом море.
 

 
Огонь и гипс
безжалостной пустыни,
была ты в сердце влагой на жасмине.
 
 
Огонь и блеск
безжалостного неба,
была ты в сердце шелестами снега.
 
 
Пустырь и небо
руки мне сковали.
 
 
Пустыни неба
раны бичевали.
 

 
Я не раз затеривался в море,
с памятью, осыпанной цветами,
с горлом, полным нежности и боли.
Я не раз затеривался в море,
как в сердцах детей я затерялся.
 
 
Нет ночей, чтоб отзвук поцелуя
не будил безгубые улыбки.
Нет людей, чтоб возле колыбели
конских черепов не вспоминали.
 
 
Ведь одно отыскивают розы —
лобной кости лунные рельефы.
И одно умеют наши руки —
подражать корням захороненным.
 
 
Как в сердцах детей я затерялся,
я не раз затеривался в море.
Мореход слепой, ищу я смерти,
полной сокрушительного света.
 

 
Я под аркой Эльвиры ^{158}
буду ждать на пути,
чтоб узнать твое имя
и, заплакав, уйти.
 
 
Что за луны льдом озерным
на лице твоем застыли?
Как в заснеженной пустыне
твой костер собрать по зернам?
Твой хрусталь колючим терном
кто задумал оплести?..
 
 
Я под аркой Эльвиры
буду ждать на пути,
чтобы взгляд твой пригубить
и, заплакав, уйти.
 
 
Ранит голос твой весенний
среди рыночного крика!
Сумасшедшая гвоздика,
затерявшаяся в сене!
Как близка ты в отдаленье,
а вблизи – не подойти…
 
 
Я под аркой Эльвиры
буду ждать на пути,
чтобы бедер коснуться
и, заплакав, уйти.
 

 
Хочу спуститься в глубь колодца,
хочу подняться лестницей крутою,
чтобы увидеть сердце,
ужаленное темною водою.
 
 
Теряя силы, бредил мальчик
в венке из инея и крови.
Ключи, колодцы и фонтаны
клинки скрестили в изголовье.
О, вспышки страсти, всплески лезвий,
о, белой смерти пение ночное!
О, желтый прах сыпучего рассвета
среди пустыни зноя!
Один на свете, бредил мальчик
с уснувшим городом в гортани.
Прожорливую тину заклинало
приснившихся фонтанов бормотанье.
Агония дугою выгибалась
и, выпрямляясь, холодела.
Сплелись двумя зелеными дождями
агония и тело.
 
 
Хочу спуститься в глубь колодца,
и черпать смерти снадобье густое,
и впитывать ее замшелым сердцем,
чтобы найти пронзенного водою.
 

 
Я захлопнул окно,
чтоб укрыться от плача,
но не слышно за серой стеной
ничего, кроме плача.
 
 
Не расслышать ангелов рая,
мало сил у собачьего лая,
звуки тысячи скрипок
на моей уместятся ладони.
 
 
Только плач – как единственный ангел,
только плач – как единая свора,
плач – как первая скрипка на свете,
захлебнулся слезами ветер
и вокруг – ничего, кроме плача.
 

 
В Тамарите – сады и своры,
и собаки свинцовой масти
ждут, когда опустеют ветви,
ждут, когда их сорвет ненастье.
 
 
Есть там яблоня в Тамарите,
грозди слез ее ветви клонят.
Соловей там гасит рыданья,
а фазан их пепел хоронит.
 
 
Не печалятся только ветви —
одного они с нами склада:
в дождь не верят и спят так сладко,
словно каждая стала садом.
 
 
На коленях качая воду,
ждали осени две долины.
Шло ненастье слоновьим шагом,
частокол топча тополиный.
 
 
В Тамарите печальны дети,
и всю ночь они до восхода
ждут, когда облетят мои ветви,
ждут, когда их сорвет непогода.
 

 
Видеть тебя нагой – это вспомнить землю.
Ровную землю, где ни следа подковы.
Землю без зелени, голую суть земную,
замкнутую для времени: грань алмаза.
 
 
Видеть тебя нагою – постигнуть жажду
ливня, который плачет о хрупкой плоти,
и ощутить, как море дрожит и молит,
чтобы звезда скатилась в его морщины.
 
 
Кровь запоет по спальням, и станет эхом,
и тишину расколет клинком зарницы —
но не тебе дознаться, в каких потемках
спрячется сердце жабы и сон фиалки.
 
 
Бедра твои – как корни в борьбе упругой,
губы твои – как зори без горизонтов.
Скрытые в теплых розах твоей постели,
мертвые рты кричат, дожидаясь часа.
 

 
Жасмин и бык заколотый. Светает.
Булыжник. Арфа. Карта. Полудрема.
Быком жасмина девушка рядится,
а бык – исчадьем сумрака и рева.
 
 
Будь это небо маленьким ребенком,
полночи бы жасмином расцветало
и бык нашел бы синюю арену
с неуязвимым сердцем у портала.
 
 
Но это небо – стойбище слоновье,
жасмин – вода, не тронутая кровью,
а девушка – ночной букет забытый,
у подворотни брошенный на плиты.
 
 
Жасмин и бык. И люди между ними
в пустотах сна подобны сталактитам.
Слоны и облака сквозят в жасмине,
и девичий скелет – в быке убитом.
 

 
Я прошу всего только руку,
если можно, раненую руку.
Я прошу всего только руку,
пусть не знать ни сна мне, ни могилы.
 
 
Только б алебастровый тот ирис,
горлицу, прикованную к сердцу,
ту сиделку, что луну слепую
в ночь мою последнюю не впустит.
 
 
Я прошу одну эту руку,
что меня обмоет и обрядит.
Я прошу одну эту руку,
белое крыло моей смерти.
 
 
Все иное в мире – проходит.
Млечный след и отсвет безымянный.
Все – иное; только ветер плачет
о последней стае листопада.
 

 
Роза,
уже становясь неземною,
искала не утренний проблеск —
искала иное.
 
 
Не жаждала света,
ни тьмы не просила, ни зноя —
рубеж полусна-полуяви,
искала иное.
 
 
Роза,
застыв под луною,
на небе искала не розу —
искала иное.
 

 
В воде она застыла —
и тело золотое
затон позолотило.
 
 
Лягушками и тиной
пугало дно речное.
Пел воздух соловьиный
и бредил белизною.
Ночь таяла в тумане,
серебряном и светлом,
за голыми холмами
под сумеречным ветром.
 
 
А девушка вздыхала,
над заводью белея,
и заводь полыхала.
 
 
Заря горела ясно,
гоня стада коровьи,
и, мертвая, угасла
с венками в изголовьи.
И соловьи рыдали
с горящими крылами,
а девушка в печали
расплескивала пламя.
 
 
И тело золотое
застыло белой цаплей
над золотой водою.
 

 
Две горлицы в листьях лавра
печалились надо мною.
Одна из них была солнцем,
другая была луною.
Спросил я луну: «Сестрица,
где тело мое зарыли?»
«Над сердцем моим», – сказала,
а солнце раскрыло крылья.
И я вдалеке увидел,
по пояс в земле шагая, —
две снежных орлицы взмыли
и девушка шла нагая.
Спросил я у них: «Сестрицы,
где тело мое зарыли?»
«Над сердцем», – луна сказала,
а солнце сложило крылья.
И я двух нагих голубок
увидел в тени орлиной —
и были одна другою,
и не было ни единой.
 

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ ^{159}

 
Сливаются реки,
свиваются травы.
 
 
А я
развеян ветрами.
 
 
Войдет Благовещенье
в дом к обрученным,
и девушки встанут утрами —
и вышьют сердца свои
шелком зеленым.
 
 
А я
развеян ветрами.
 

 
Пора проститься с сердцем однозвучным,
с напевом безупречнее алмаза —
без вас, боровших северные ветры,
один останусь сиро и безгласо.
 
 
Полярной обезглавленной звездою.
 
 
Обломком затонувшего компа́са.
 

I

 
Был красным ветер вдалеке,
зарей зажженный.
Потом струился по реке —
зеленый.
Потом он был и синь и желт…
А после —
тугою радугой взошел
над полем.
 

II

 
Запружен ветер,
как ручей.
Объяты дрожью
и водоросли тополей,
и сердце – тоже.
Неслышно солнце
за зенит
склонилось в небе…
Пять пополудни.
Ветер спит.
И птицы немы.
 

III

 
Как локон, вьется бриз,
как плющ,
как стружка —
завитками.
Проклевывается,
как ключ
в лесу под камнем.
Бальзамом белым напоит
ущелье он до края
и будет биться
о гранит,
изнемогая.
 

Учитель

 
Кто замуж выходит за ветер?
 

Ребенок

 
Госпожа всех желании на свете.
 

Учитель

 
Что дарит ей к свадьбе ветер?
 

Ребенок

 
Из золота вихри и карты всех стран на свете.
 

Учитель

 
А что она ему дарит?
 

Ребенок

 
Она в сердце впускает ветер.
 

Учитель

 
Скажи ее имя.
 

Ребенок

 
Ее имя держат в секрете.
 

(За окном школы – звездный полог.)

 
На стылых мхах, мерцающих уныло,
мой профиль не изменит очертаний;
в нем, зеркале безгрешном, пульс чеканный
недремлющее слово преломило.
 
 
И если струны струй и плющ бескрылый —
лишь бренной плоти символ первозданный,
мой профиль станет на гряде песчаной
причудливым безмолвьем крокодила.
 
 
И пусть язык агоний голубиных
познает вкус не пламени, а дрока,
растущего в урочищах пустынных, —
 
 
как символ силы, сломленной до срока,
останусь я в измятых георгинах
и в стеблях трав, растоптанных жестоко.
 

 
Я боюсь потерять это светлое чудо,
что в глазах твоих влажных застыло в молчанье,
я боюсь этой ночи, в которой не буду
прикасаться лицом к твоей розе дыханья.
 
 
Я боюсь, что ветвей моих мертвая груда
устилать этот берег таинственный станет;
я носить не хочу за собою повсюду
те плоды, где укроются черви страданья.
 
 
Если клад мой заветный взяла ты с собою,
если ты моя боль, что пощады не просит,
если даже совсем ничего я не стою, —
 
 
пусть последний мой колос утрата не скосит
и пусть будет поток твой усыпан листвою,
что роняет моя уходящая осень.
 

 
        Любовь глубинная, как смерть, как весны,
напрасно жду я писем и решений;
цветок увял, и больше нет сомнений:
жить, потеряв себя в тебе, несносно.
 
 
        Бессмертен воздух. Камень жесткий, косный
не знает и не избегает тени.
Не нужен сердцу для его борений
мед ледяной, – луна им поит сосны.
 
 
        Я выстрадал тебя. Вскрывая вены
в бою голубки с тигром, змей с цветами,
я кровью обдавал твой стан мгновенно.
 
 
        Наполни же мой дикий бред словами
иль дай мне жить в ночи самозабвенной,
в ночи души с неведомыми снами.
 

 
      От Ка́диса до Гибралтара
дорога бежала.
Там все мои вздохи море
в пути считало.
 
 
      Ах, девушка, мало ли
кораблей в гавани Ма́лаги!
 
 
      От Кадиса и до Севильи
сады лимонные встали.
Деревья все мои вздохи
в пути считали.
 
 
      Ах, девушка, мало ли
кораблей в гавани Малаги!
 
 
      От Севильи и до Кармоны
ножа не достанешь.
Серп месяца режет воздух,
и воздух уносит рану.
 
 
      Ах, парень, волна
моего уносит коня!
 
 
      Я шел мимо мертвых градирен,
и ты, любовь, позабылась.
Кто хочет сердце найти,
пусть спросит, как это случилось.
 
 
      Ах, парень, волна
моего уносит коня!
 
 
      Кадис, сюда не ходи,
здесь море тебя догонит.
Севилья, встань во весь рост,
иначе в реке утонешь.
 
 
      Ах, девушка!
Ах, парень!
Дорога бежала.
Кораблей в гавани мало ли!
А на площади холодно стало!
 

 
      – Если ты услышишь: плачет
горький олеандр, сквозь тишину,
что ты сделаешь, любовь моя?
– Вздохну.
 
 
      – Если ты увидишь, что тебя
свет зовет с собою, уходя,
что ты сделаешь, любовь моя?
– Море вспомню я.
 
 
      – Если под оливами в саду
я скажу тебе: «Люблю тебя», —
что ты сделаешь, любовь моя?
– Заколю себя.
 

 
Над берегом черные луны,
и море в агатовом свете.
Вдогонку мне плачут
мои нерожденные дети.
Отец, не бросай нас, останься!
У младшего сложены руки…
Зрачки мои льются.
Поют петухи по округе.
А море вдали каменеет
под маской волнистого смеха.
Отец, не бросай нас!..
                              И розой
рассыпалось эхо.
 

 
Глаза мои к низовью
плывут рекою…
С печалью и любовью
плывут рекою…
(Отсчитывает сердце
часы покоя.)
 
 
Плывут сухие травы
дорогой к устью…
Светла и величава
дорога к устью…
(Не время ли в дорогу,
спросило сердце с грустью.)
 

 
Прощаюсь
у края дороги.
 
 
Угадывая родное,
спешил я на плач далекий —
а плакали надо мною.
 
 
Прощаюсь
у края дороги.
 
 
Иною, нездешней дорогой
уйду с перепутья
будить невеселую память
о черной минуте.
Не стану я влажною дрожью
звезды на восходе.
 
 
Вернулся я в белую рощу
беззвучных мелодий.
 

Рафаэль Альберти
СТИХОТВОРЕНИЯ

Из книги
«МОРЯК НА СУШЕ» (1924)

 
Стою, моряк, над древнею рекою,
что в море Андалузии родной
впадает разметавшейся волною,
 
 
и мнится мне: я – капитан лихой;
дано мне рассекать хребет пучины
под ярым солнцем, под седой луной.
 
 
О, юг полярный! О, крутые льдины
морей полночных! Белая легла
весна на оснеженные вершины:
 
 
хрусталь – их души, камень – их тела!
О, тропики, где воздух раскаленный
и пышных рощ лазоревая мгла!
 
 
И вот, мечтой упорной окрыленный,
лечу, лечу на корабле своем,
заворожен сиреною зеленой,
 
 
что в раковине спит на дне морском.
Волна, волна, прими меня, вскипая,
сирена, встань, оставь свой влажный дом,
 
 
оставь свой грот, волшебница морская,
с любовью моряка заговори,
свой свет подводный в сердце мне вливая.
 
 
Вот лик небес зарозовел, смотри,
вот в чаще моря голубой, широкой
всплывает тело нежное зари.
 
 
Коснись же урны, белой и высокой,
лба моего, коснись рукой своей,
хрустальной, зыбкой, уведи глубоко
 
 
на дно, в свой синий сад, и пусть скорей
в подводной мгле свершится свадьба эта.
Свидетели – луна морских зыбей
 
 
и ясный ангел, лодочник рассвета…
По воздуху, по землям, по морям
я понесусь, не знающий запрета,
 
 
привязанный к зеленым волосам
моей сирены. Поднимай же флаги,
моряк, пусти корабль свой по волнам,
 
 
отдай его соленой пенной влаге!
 

Homme libre, toujours tu chériras la mer!

Ch. Baudelaire [18]18
  Свободный человек, всегда ты будешь любить море! Ш. Бодлер( франц.).


[Закрыть] ^{161}

 
На своем корабле – постаменте зеленом
из ракушек, моллюсков и тины морской —
рыб летучих пастух, победитель циклонов,
капитан, ты был в море увенчан грозой.
 
 
Побережий далеких призывные стоны,
словно чайки, летят за твоею кормой:
«О чем говорил ты, моряк непреклонный,
по радио ночью с Полярной звездой?
 
 
Ты, свободный кочевник, сын северных плачей,
ты, полудня лимон, ты, избранник удачи,
ты, любимец сирен и любовник морей…
 
 
Это мы, побережья, – и горы и степи —
умоляем тебя: разорви наши цепи,
уведи нас бродить по просторам зыбей!»
 

 
Минуя в беге города и веси,
спустись оленем пенных горных вод
на солнцепек приморского безлесья,
где только зимородок гнезда вьет.
 
 
И я, заждавшись, как небесной манны,
глотка живого с ледяных высот,
из камышей соленого лимана
тростинкой брошусь в твой водоворот.
 
 
И на ручье, который взял начало
из шалой глыбы снежного обвала,
свои инициалы напишу.
 
 
А ты, как пар сквозной и одинокий,
осоки запись растворив в потоке,
вернись к горам, и дубу, и плющу.
 

 
– Подари мне, сестренка, платок
перевязать мои раны…
– А какой тебе выбрать платок,
розовый или шафранный?
 
 
– Дай любой. Вся в крови моя грудь.
Струйка крови течет по руке.
Только сердце свое не забудь
вышить в каждом его уголке.
 

 
Дневной экспресс остановился
там, где репейники стеной.
 
 
«Милая девушка, ландыш лесной,
воды ключевой у тебя я напился
и сердце оставил в кувшине с водой».
 
 
Ночной экспресс остановился
там, где оливы над рекой.
 
 
«Милый рыбак, лодочник мой,
сердце свое я, видать, обронила
в тесную лодку, в челнок твой сырой».
 

* * *

 
Море… А может быть, океан…
Нет, море… Любовь моя, море…
 
 
Отец, я по крови своей капитан,
зачем ты от моря меня оторвал,
увез меня в город на го́ре?
Каждую ночь меня кличут моря,
зовут путеводные звезды…
 
 
Послушай, отец, я по крови моряк,
зачем меня в город увез ты?..
 

* * *

 
Я бога о жабрах молю.
Мне обязательно надо
увидеть невесту мою,
наяду подводного сада.
 
 
Утром она, словно птицу,
выпускает зарю в небеса,
когда на камнях серебрится
подводного луга роса.
 
 
Я не встречу тебя никогда,
садовница темных глубин,
морского рассвета звезда.
 

 
Морским и небесным пиратом,
если еще я не стал,
я им обязательно стану.
 
 
Если из моря зарю не достал,
если еще не достал,
я ее непременно достану.
 
 
На эсминце плывет капитаном
морской и небесный пират,
и шесть моряков великанов
на вахте посменно стоят.
 
 
Если я с неба зарю не достал,
если еще не достал,
я ее непременно достану.
 

 
Лодочник, друг, не нужна твоя лодка,
в порт я пойду по зеленым волнам.
 
 
Нежностью горькой соленого моря
залито небо до самого дна.
 
 
Лодочник, мне и сандалий не надо,
я босиком побегу по волнам.
 
 
Лодочник, друг, не нужна твоя лодка,
в порт я пойду по зеленым волнам.
 

* * *

 
Дочь булочницы, встарь
я изъяснялся флагами
с тобою, как сигнальщик.
Была ты булки лакомей,
а я – морской сухарь.
 
 
Мне не житье на суше,
а лишь одно удушье,
совсем как в западне.
С тобой я, помнишь, мальчиком
играл при звезд сверканье…
Но хуже, чем в капкане,
у вас на суше мне!
 

* * *

 
Корабль, груженный углем.
Черны матросы на нем.
 
 
Черен парус его косой.
Черен след за его кормой.
Черен путь его в черном море.
 
 
На него дельфины плюют,
от него сирены бегут.
 
 
Не плаванье – черное горе.
 

* * *

Синяя блуза и ленты

чудесные на груди.

Хуан Рамон Хименес

 
Об одном прошу я, мама:
сшей ты мне морской наряд,
синевы синее блузу
и штаны колоколами.
 
 
Пусть по ветру за плечами
чудо-ленточки летят.
 
 
«Ты куда идешь, моряк,
по камням чеканя шаг?»
 
 
Я иду не по камням,
я шагаю по волнам.
 

* * *