Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

 
Свет души! Божественный свет!..
Факел, солнце, столп огневой!
Мы на ощупь бредем во тьме,
а фонарь несем за спиной.
 

* * *

 
Уже есть в Испании кто-то,
кто хочет жить и жить начинает
меж двух Испаний. Одна из них умирает,
а у другой – душу сводит зевотой.
Дитя испанское, да охраняет
тебя господь в мирской суете.
Одна из этих двух Испаний
выстудит льдинкой сердце тебе.
 

 
Коня картонного мальчик
ночью во сне увидал.
Утром проснулся мальчик,
а конь уже ускакал.
И снова коня лихого
увидел во сне малыш.
Схватил он его за гриву:
«Теперь ты не убежишь!»
С возгласом этим мальчик
проснулся утром чуть свет.
Глядит – кулаки его сжаты,
а гривы в руках его нет.
Крепко задумался мальчик
и понял, как ни был он мал,
конь ему только снился,
и больше он снов не видал.
С годами стал юношей мальчик —
и девушку полюбил.
«Ты вправду, или ты снишься?» —
любимую он спросил.
Состарившись, он подумал,
все сны, чего ни затронь.
Снился конек картонный,
снится и подлинный конь.
И смерть пришла к человеку.
«Быть может, и это сон?» —
сердце свое спросил он.
Кто знает, проснулся ли он?
 

 
Не море Бог, он – в море: змейкой лунной
отсвечивает он и проступает
ветрилом над лагуной;
он в море бодрствует и засыпает.
Создавший море, из морского лона
родится он, Творец единосущий,
своим созданьем сызнова рожденный,
живящий душу и душой живущий.
Тобою сотворен, тебя творю я
в себе, Создатель, – жизнь тебе даруя,
что ты мне дал. Так пусть же, не скудея,
поит мне сердце чистая криница
прощения. Да выжгут суховеи
тот ключ, где вера без любви мутится!
 

* * *

 
Бог, какого себе рисуем,
Бог, какого до гроба тащим,
Бог, какого всегда взыскуем
и какого ввек не обрящем.
Три бога или в трех лицах
единый Бог настоящий.
 

* * *

 
Слышишь ли, мыслитель: гулко
вдаль летит пчелы жужжанье,
сок впивающей, как губка.
Тенью мир накрыв до края,
ты себя считаешь зрячим,
а летишь, лишь сумрак тени
с компасом своим сверяя.
И пока пчела пасется,
обращая соки солнца
в меда волшебство густое,
истины я извергаю,
имя их – я это знаю —
суета, ничто пустое.
Так, от моря к наставленью,
от него потом к сужденью,
от суждения к идее —
сколько счастья в этом деле!
Снова к морю возвращенье,
и опять круговращенье…
 

 
Демон снов моих хохочет,
красные смеются губы,
острые смеются зубы,
и глаза – подобье ночи.
И, бросаясь в танец бурный,
шутовской, карикатурный,
пляшет, пляшет он, нескладный,
и громадный
горб дрожит. Он низок ростом,
с бородою, с брюхом толстым.
Почему смеется гаер
над бедой моей – не знаю,
но он жив лишь этой пляской,
беспричинной, залихватской…
 

 
Когда отошел учитель,
мне сказало сиянье рассвета:
– Третий день от трудов отдыхает
Франсиско, мой брат прилежный! —
…Умер? Мы только знаем,
что ушел он дорогой светлой,
завещая нам: – Помяните
меня трудом и надеждой!
 
 
Прежде всего – будьте добрыми,
как я был: душою без зла.
Живите: жизнь продолжается.
Мертвые умирают, тень была и прошла.
Оставшийся примет бремя, ибо живому – живое.
Так пусть звенят наковальни и смолкнут колокола!
 
 
И к другому, чистейшему свету
ушел он, рассвета брат
и солнца рабочих будней —
жизнью праведной светел и свят.
 
 
Ах, друзья мои, унесите
его тело в родные горы,
где раскинула Гвадаррама ^{72}
голубые свои отроги!
 
 
Там, среди глубоких ущелий,
ветер в соснах поет высоких,
там, в тени векового дуба,
его сердце вкусит покоя
на земле, поросшей тимьяном,
где играют бабочки ранние —
где когда-то мечтал Учитель
о грядущем счастье Испании.
 

 
О, мой Асорин ^{73} , как зашел далеко ты —
сюда, от моря Улисса,
сюда, где великому дону Кихоту
привиделась тень Амадиса ^{74} ;
Ла Манча усыновила пришельца,
но, друг Асорин, хранишь ты
свою иберийскую душу и сердце
под жестким крахмалом манишки;
чуть-чуть вольнодумец, о Асорин мой,
противник доктрины плоской,
ты склонен к реакции из-за старинной
вражды с якобинской прической!
Идешь, об опасности не беспокоясь,
готовый к великим свершеньям,
и шпага, оттягивающая пояс,
святым полирована рвеньем.
Послушай: Испания выбирает
начало, восход, появленье!
Так что ж – задохнуться в зевающем крае?
Замерзнуть в оледененье?
Чтоб вновь искупленье не стало напрасным,
пора с огнем и оружьем
спешить навстречу рассветам красным,
навстречу крикам петушьим.
 

 
Было время безумья, было время обмана,
вся Испания в блестках, в чаду карнавала
не могла залечить свои тяжкие раны
и, больна и пьяна, в нищете умирала.
 
 
И, беременна мрачным предчувствием, билась
в этом страшном вчера, в нашей лжи и позоре,
а у нас голова от химер закружилась,
и молчало от бури усталое море.
 
 
Мы оставили в гавани челн наш убогий,
мы в открытое море стремительно плыли,
наш корабль – золотой, далеки нам дороги;
руль, и якорь, и парус мы в волнах утопили.
 
 
И тогда, поднимаясь сквозь сны и виденья —
сны минувшего века, что без славы увяли —
засветилась заря, и сквозь наше смятенье
свет божественной истины мы увидали.
 
 
Только каждый спешил по дороге измены,
и протягивал руки за праздной мечтою,
и, сверкая доспехами, думал надменно:
«Пусть сегодня прошло… будет завтра за мною».
 
 
Вот вчерашнее завтра, – сегодня живое…
Вся Испания в блестках, в тряпье карнавала
и, как прежде, пьяна, среди крика и воя
кровь из раны своей до конца допивала.
 
 
Так не медли же, юность, не жди и не сетуй,
если мужество служит тебе без отказа,
ты пойдешь, пробужденная, к новому свету,
что ясней, чем алмаз, и прозрачней алмаза.
 

 
Была в стихе твоем скрыта гармония мирозданья.
Куда же ушел ты, Дарио, новых созвучий искать?
В саду Гесперид ^{76} садовник, жаворонок океана,
сердце, звездную музыку способное постигать.
Быть может, тебя Дионис увлек в подземное царство.
И ты возвратишься, розами снова украсив тимпан.
Или в опасном плаванье к берегу Эльдорадо ^{77} ,
к острову вечной юности ты ранен был, капитан.
Пусть же в кастильской речи твой след навсегда хранится,
всего испанского мира рыдайте сегодня сердца.
В своем золотом королевстве умер Рубен Дарио,
из-за морей пришла к нам весть о смерти певца.
Имя его мы выбьем на мраморе чистом и строгом,
а рядом флейту и лиру и надпись высечем там:
«Этих струн достойна коснуться только рука Аполлона,
никто кроме Пана не может поднести эту флейту к устам».
 

На его книгу «Жизнь Дон Кихота и Санчо» ^{78}

 
Он, донкихотствующий и нескладный,
дон Мигель, наш мощный баск,
примерил вычурные латы
и шлем – нелепый таз —
Ламанчца Доброго. И на своей химере
плетется дон Мигель, и шпорой золотой
безумье подгоняет – крепкий в вере,
неуязвимый клеветой.
 
 
Народу пастухов,
погонщиков, пройдох, ростовщиков
преподает он рыцарства уроки,
и земляков бездушная душа,
чей сон он будит, палицей круша,
проснется, может быть, наступят сроки…
 
 
Он хочет, чтобы всадник выбрал путь
и думал, прежде чем в седло усесться;
так новый Гамлет чувствует у сердца
клинок кинжала, холодящий грудь.
 
 
Живет в нем дух породы крепкой, здравой,
чьи мысли рвались прочь от очагов
к сокровищам заморских берегов.
Он после смерти встретится со славой.
 
 
Он – основатель, он душою всею
воззвал: – Есть бог! Испанский дух, вперед! —
Он добротой Лойолу ^{79} превзойдет.
В нем жив Христос, поправший фарисея.
 

На его книгу «Грустные мелодии» ^{80}

 
Был месяц май, и ночь была
спокойная и голубая,
и полная луна плыла,
над кипарисами сияя.
 
 
Она зажгла фонтан огнями,
вода струею тонкой била
и всхлипывала временами,
и только воду слышно было.
 
 
Но донеслись до слуха трели
невидимого соловья,
и ветер дунул еле-еле,
сломалась тонкая струя.
 
 
Потом возник напев щемящий,
и сад его в себя вбирал:
за миртами, в зеленой чаще,
скрипач таинственный играл.
 
 
Любовь и молодость сплетали
в один напев тоску свою
и жаловались ветру, дали,
луне, воде и соловью.
 
 
«Фонтан – для сада, для фонтана —
одни несбыточные сны», —
пел скорбный голос из тумана,
и то была душа весны.
 
 
Но голос смолк, и смолк упрек.
Рука смычок остановила.
Печаль теперь одна бродила
по саду вдоль и поперек.
И только воду слышно было.
 

Из книги
«НОВЫЕ ПЕСНИ» (1917–1930)

I

 
В патио – розы, в окне – решетка.
И ты за решеткой, красива, смугла.
Глаза тебе ночь синевой подвела.
Как птица в клетке, невесела,
кого ты ждешь у окна, красотка?
 
 
Между решеткой и розами ты
грезишь любовью устало?
Галантный разбойник
весь в черном и алом,
страсть, озаренная блеском кинжала,
твои занимают мечты.
Не встанет с гитарою подле окна
тот, кого ждешь ты. Ибо во тьме
сгибла Испания Мериме ^{81} .
 
 
Мимо окон твоих – тут ты выбрать вольна —
на партию виста к викарию
шагает нотариус,
спешит ростовщик к своему розарию.
Я, печальный, бреду, в седине голова,
но в сердце своем я скрываю льва.
 

II

 
Я иду по улице, красотка,
но и у меня есть свои розы,
свои розы и своя решетка.
 

III

 
Трактир на пути моем,
в трактире идет пирушка.
И ты разносишь пьянчужкам
стаканы с красным вином.
 
 
Предлагают тебе пьянчуги
свои мужские услуги,
но от их приставаний жалких
ты уходишь шагом весталки.
 
 
А другие в грусти и обиде
по алмазам глаз твоих вздыхают,
что глядят на них и их не видят.
 
 
По рукам твоим, что обнимают,
к сердцу жмут подносик оловянный,
на котором сгрудились стаканы.
 
 
Эй, хозяйка, глазом не коси.
Лучше мне стаканчик поднеси.
 

IV

 
К порту несется поезд,
вдыхает воздух морской,
глотает морскую горечь,
а море еще за горой.
 

*

 
В порт мы с тобой приедем,
и ты увидишь сама, —
как перламутровый веер,
над морем блестит луна.
 

*

 
Ах, Сакан ^{82} японке
говорил одной:
там ты обмахнешься
белою луной,
белою луною,
синею волной.
 

V

 
Санлукар ^{83} и берег моря,
И летняя ночь темна,
и слышится чья-то песня:
«Пока не взошла луна…»
 
 
Пока не взошла луна
из горьких морских глубин,
два слова хочу сказать
тебе один на один.
 
 
О, санлукарский берег!..
Апельсиновые сады…
И одинокая песня
у кромки горькой воды.
 
 
И голосу вторит волна.
«Нас никто не увидит,
пока не взойдет луна».
 

I

 
На башни и крыши снаружи
луна серебро осыпала.
Внутри моя тень неуклюже
по белой стене скакала.
Вместе с луною далекой
тень постарела, поблекла.
Под этой луной оловянной
петь серенаду странно
о женщине, мне не милой,
о старости окаянной.
Закрой свой балкон, Люсила.
 

II

 
Тень за альковом разбухла —
обозначились горб и брюхо.
Напевает шут монотонно;
Идет шафранная борода
к серым щекам картонным!
Закрой балкон навсегда.
 

I

 
Под зацветающей сьеррой
море о камни дробится.
Пчелы летают – и в сотах
искрятся соли крупицы.
 

II

 
Черные волны, пенные клочья.
Запах жасмина и моря.
Малага ночью.
 

III

 
Ну вот и весна к нам явилась.
Кто знает: как это случилось?
 

IV

 
Новой весны появленье
и ежевики цветущей
белое благословенье.
 

V

 
Тихой и ясной мартовской ночью
месяц взошел,
кругл и тяжел.
Он – точно соты, полные света,
в рое сверкающих пчел.
 

VI

 
Кастильская луна.
И в песне между строк
утайка есть одна.
Лишь в доме все уснут —
я буду у окна.
 

VII

 
Песню ветра поет счастливый
тополек, распушивший листья,
и глядящая в речку ива.
 
 
Бурый дуб, напоенный силой,
под пилою поет о жизни
и цветок, никому не милый.
 
 
Все в росе поют на рассвете:
яблонь – белые, абрикосов —
бледно-розовые соцветья.
 
 
И бобов в цветочных накрапах
уносимый рассветным ветром
зыбкий запах.
 

VIII

 
Фонтан под ветвями
акаций в цвету
на площади. Вечер
унял духоту.
И щелк соловьиный
в прохладной тиши.
Вот час сокровенный,
любимец души.
 

IX

 
Таверны белизна
и странника жилье,
где тень моя видна.
 

X

 
Римские акведуки —
поется у нас в краю —
прочностью не превосходят
любовь мою и твою.
 

XI

 
Поймешь любовных слов значенье,
когда от них отнимешь
немного преувеличенья.
 

XII

 
В церкви Сан-Доминго
бьют в колокола.
Хоть меня безбожником
паства нарекла,
помолюсь… с тобою.
Набожность нашла!
 

XIII

 
Праздник, флейта с барабаном.
На зеленый луг
с посошком зеленым вышел
в хоровод пастух.
 
 
Чтобы с ней потанцевать,
я спустился с гор высоких,
в горы я вернусь опять.
 
 
На деревьях сада
дни и ночи напролет
соловей то солнцу,
то луне поет.
 
 
Он охрип, а все поет:
в этот сад за розой алой
девушка придет.
 
 
Каменный фонтан в дубраве
под листвой стоит густой,
и вода в кувшин струится,
а кувшин всегда пустой.
 
 
Лишь взойдет луна,
в ту дубраву тихо
проскользнет она.
 

XIV

 
С тобой мы в Валансадеро,
где праздник святого Хуана,
а завтра я в пампу отправлюсь
через простор океана.
Да сохранит меня бог,
чтобы вернуться я смог.
 
 
Завтра я стану памперо,
но сердце останется здесь,
у побережий Дуэро.
 

XV

 
Пойте, девушки, хором,
ведя хоровод:
– Зелен луг, и апрель
поплясать к нам идет.
В молодом дубняке,
в лозняке возле вод
в башмачках серебристых
его видел народ.
Зелен луг, и апрель
поплясать к нам идет.
 

 
Глазом зовется глаз
не потому, что мы его видим,
а потому, что он видит нас.
 

* * *

 
Как вести диалог —
вот тебе мой совет:
сначала задай вопрос,
а после… слушай ответ.
 

* * *

 
Но глядя в свое отражение – также
ищи и другого, другого…
 

* * *

 
Новый век? Разве доныне
не грохочет все та же кузница?
И вода, извечная узница,
течет не по старой долине?
 

* * *

 
Сегодня – всегда доныне.
 

* * *

 
Я снова слышу: во мгле
плененная плачет вода,
из сердца живой скалы
на волю рвется она.
 

* * *

 
Ищи двойника, человече,
чтобы всюду ходил за тобой
и во всем бы тебе перечил.
 

* * *

 
Если пришла весна,
пчелы, оставьте воск,
летите на луг, к цветам.
 

* * *

 
В раздумьях своих одиноких
я многое видел ясно,
в чем истины нет ни крохи.
 

* * *

 
Все благо: вода и жажда;
все благо: и свет и мрак;
и мед цветов розмарина,
и мед безымянных трав.
 

* * *

 
Лавры и похвалы —
их предоставьте, поэты,
всем остальным.
 

* * *

 
Проснитесь, поэты! Пора.
Смолкли уже отголоски,
разгораются голова.
 

* * *

 
Не «я» основного, нет,
самого сущего «ты»
ищет в себе поэт.
 

* * *

 
Другую истину скажу:
ищи такое «ты», что не было твоим
и никогда не будет им.
 

* * *

 
Все оставлять другим?
Мальчик, наполни кувшин,
он тут же станет пустым.
 

* * *

 
Половину ты правды сказал?
Скажи половину другую,
и скажут – ты дважды солгал.
 

* * *

 
Час моего сердца —
это и час надежды,
и безнадежности час.
 

* * *

 
Сон отделяет от бдения
то, что важнее всего —
пробуждение.
 

* * *

 
Я думал, – в моем очаге
давно уже умер огонь.
Поднес я руку к золе
и опалил ладонь.
 

* * *

 
Да будет труд разделен.
Пусть злые наточат стрелу,
а добрые пустят ее.
 

* * *

 
Внимание! Следует знать,
что одинокое сердце сердцем
нельзя признать.
 

* * *

 
Пчелы и певцы,
ищите не мед, – цветы.
 

* * *

 
Гвадалкивир! Слезы в горле.
Здесь, в Санлукаре, ты умираешь.
Рождение я видел в Касорле.
 
 
Под сенью зеленых сосен
бурлила хрустальная влага.
Таков он был, твой источник.
 
 
Река из грязи и соли!
Тебе, как и мне, возле моря
снятся истоки и зори.
 

* * *

 
Однако…
                – Ах, да, однако
есть горсть настоящего пепла
под его театральным пожаром.
 

* * *

 
Что есть истина? Может, река?
Она непрерывно течет
и лодку вместе с гребцом
мимо нас, как волну, пронесет.
Или это сон моряка,
где всегда и якорь и порт.
 

* * *

 
Скажи, предскажи нам, поэт,
что завтра сбудется с нами?
– Завтра речь обретут немые:
сердце и камень.
 

* * *

 
А искусство?
                    – Только игра,
Подобная только жизни,
подобная только огню.
Пылающий пепел костра.
 

I

 
Когда его возлюбленной не стало,
решил он одиноко встретить старость,
заглядывая в память неустанно
и в зеркало, что от нее осталось,
в которое смотреть она любила:
сберечь хотел он, как скупец богатство,
в том зеркале все то, что раньше было,
чтоб время не могло к нему вторгаться,
чтоб в запертом дому оно застыло.
 

II

 
Но минул год, и вспомнить захотел
он глаза своей любимой. Голубые?
Иль черные? Зеленые, быть может?
«О, господи, какими они были?!»
 

III

 
По улице он как-то шел, угрюмый,
шел сквозь весны раскинутые сети —
глубокий траур, замкнутое сердце!
Но вот в окне зашторенном, в просвете
меж занавесей, вдруг глаза блеснули.
Он прочь пошел… Те были словно эти!
 

 
– Милая, уходим в океан.
– Если не возьмешь меня с собою,
я тебя забуду, капитан.
 
 
Капитан на мостике уснул,
на руки поник он головою,
и во сне послышалось ему
…если не возьмешь меня с собою!..
 
 
Возвратился из далеких стран,
не один – с зеленым попугаем.
…Я тебя забуду, капитан!..
 
 
И опять уплыл за океан
со своим зеленым попугаем.
Я тебя забыла, капитан!
 

 
…И если твой поэт тебе небезразличен,
живущий в звоне строк, а не в холсте портрета,
ищи в чертах лица и в профиле поэта
мольбы, заклятья горького обличья.
 
 
Ищи в глубинах вод сокрытое величье,
набата хриплый звон, взыскующий ответа,
мечтая о любви в час жатвы, в час рассвета,
в дремотный час, от всех иных отличный.
 
 
Неистовый творец находок и потерь,
я – рыцарь той любви, что призрачна и мнима;
мой образ очерти уверенно – и мимо
того пройди, чем был и чем кажусь теперь.
 
 
И в мудром зеркале, где свет и забытье,
увидишь ты меня – создание свое.
 

 
Путник в саду, после дальней дороги,
у моря, где с берегом шепчется пена,
слышит, как горные пахнут отроги,
и летнее поле, и жаркое сено.
 
 
Время застывшее – странствия сроки —
велело, чтоб сердце ждало смиренно,
пока не возникнут алмазные строки,
зреющие в душе постепенно.
 
 
Так снилось. И время тянулось, не грея,
или влекло, наподобье бандита,
к смерти, что тоже – ленивое время.
 
 
И путник увидел: ладонь открыта,
в ней, обращенной к миру, окрепло
Гераклитово ^{84} пламя без дыма и пепла.
 

 
Он ехал каменистым перевалом.
Серели глыбы, ночь была глухая,
и слышал он, как буря, громыхая,
свинцовым шаром катится по скалам.
 
 
Вдруг на краю обрыва, под сосною,
полосануло молнией потемки —
и на дыбы встал конь. У самой кромки
он осадил его над крутизною.
 
 
И увидал на молнию похожий
зубчатый гребень сьерры нелюдимой
и в недрах туч, разодранных и алых,
 
 
гряду вершин. И лик увидел божий?
Он увидал лицо своей любимой.
И крикнул: – Умереть на этих скалах!
 

 
…Ты оживлял, творец,
в прожилках красных камень.
Словно холодный пламень
твой высекал резец.
То, что «испанским» звать
уже вошло в обычай:
печальную печать
небрежного величья —
ты вырезал резцом
в холодном твердом камне.
Твоей покорный власти,
он стал – моим лицом.
И ты, художник, дал мне
глава… Я был бы счастлив
смотреть так далеко
незрячими глазами,
какими смотрит камень,
их спрятав – глубоко.
 

I

 
Как ясно видится твой силуэт
на склонах гор! Я воскрешаю словом
зеленый луг над пепельно-лиловым
утесом, ежевики скромный цвет.
 
 
И, памяти послушный, в вышине
чернеет дуб, здесь – тополь над рекою,
пастух проходит горною тропою;
ты видишь – там стекло горит в окне,
 
 
моем и нашем. Там, у Арагона,
порозовел Монкайо белый склон.
Взгляни – край тучи словно подожжен,
 
 
взгляни на ту звезду в лазури сонной,
жена моя! Уже синеет сьерра
в молчании вечернем за Дуэро…
 

II

 
Скажите, почему от берегов
стремится сердце в горы, прочь от взморья,
и на земле крестьян и моряков
все снится мне кастильское нагорье?
 
 
Любовь не выбирают. Привела
меня сама судьба к земле суровой,
где, словно призрак, бор стоит сосновый
и оседает изморозью мгла.
 
 
С бесплодных скал Испании старинной,
Гвадалквивир цветущий, я, твой гость,
принес сухую ветку розмарина.
 
 
Осталось сердце там, где родилось —
нет, не для жизни – для любви одной.
Там – кипарис над белою стеной…
 

III

 
Закат, родная, притушил костер,
и туча фиолетового цвета
на пепельные скалы дальних гор
отбросила неясный блеск рассвета.
 
 
Рассвета блеск на стынущих камнях
вселяет в сердце путника тревогу,
и ни медведь, оставивший берлогу,
ни лев не вызовет подобный страх.
 
 
В огне любви, в обманном сне сгорая,
от страха и надежды обмирая,
я в море и в забвение бегу, —
не так, как горы в ночь бегут от света,
когда свершает оборот планета, —
молчите! Я – вернуться не могу…
 

IV

 
Ты, одиночество, со мною снова —
пронзительная муза, не корю
тебя за дар непрошеный, за слово;
скажи мне только – с кем я говорю?
 
 
Не привлеченный шумным карнавалом,
делю печаль отшельника с тобой,
наперсница под темным покрывалом,
всегда опущенным передо мной.
 
 
Я думаю, каким я прежде был,
таким останусь. В зеркале незримом
я скрытый облик твой восстановил.
 
 
Но есть загадка в голосе любимом…
Открой лицо, чтоб я узнал в ночи
твоих очей алмазные лучи!