Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

 
На небе – ни единого грома!
На теле – ни одного покрова!
Да здравствуют славы тропы;
Земли и правды огромность!
 
 
Воде – без конца струиться!
Сердцу – раскрепоститься!
Да здравствуют жизни приметы;
И ясность дневного света!
 
 
От иллюзий – освободиться!
Как распевают птицы!
Да здравствуют руки и лето;
И – рассекреченные секреты!
 

 
Бесконечность моих устремлений —
красота, Созиданье, счастье, любовь
сразу становятся мной.
 
 
И в бесконечность уходят без промедленья.
 

* * *

 
Комочек перьев
под совиной лапой смерти,
о как ты смотришь на меня печальным оком —
чуть розоватым, тусклым угольком —
из-под ее когтей неразличимых,
о как ты смотришь… если бы я мог!
 

* * *

 
Только б уснуть этой ночью,
когда тебя уже нет.
Может, во сне, параллельном
вечному сну твоему, ненароком
я нападу на твой след.
 
 
Уснуть, закатное небо
на плесе речном, уснуть.
Пусть день двойной отсияет
впустую и два потока
вместе прервут свой путь.
Дважды ничто или дважды
все, если это хоть что-то…
 
 
…сном твою смерть отомкнуть!
 

 
Ты мертва,
почему же печаль, как живая,
из очей твоих смотрит, по-прежнему черных?
 
 
Неужели на смерть обрекается радость?
И единственно вечное – наша печаль?
 

 
Не видывал неба выше, а ветра
веселее, чем тот розоватый ветер.
Он подхватывал громадину тополь, совсем еще темно-зеленый,
на речном берегу —
а тот, пробуждаясь, таял,
как тает влюбленная нагота в другой наготе,
и трепетал очертаньями, свежий,
полный птиц,
он хохотал, бессильный остановиться,
и ликовал он, и пел,
в опьянении светотени,
и пел…
 

 
Мы спим, и наше тело —
это якорь,
душой заброшенный
в подводный сумрак жизни.
 

 
Изо дня в день —
как тяжек твой заступ, о свет! —
рыть и себя зарывать
в белые недра бумаги…
 
 
И карабкаться до передышки
в послезакатном…
 
 
…От белизны бумажного жара,
угольным солнцем сжигаем,
преображенный, взлечу.
 

 
Зеленый ветер в позапрошлом мире,
я вызолочен зрелостью своей
в расцвете вечера, исполненный природы.
Сладчайший тайный плод, я содержу
первоосновы – землю, воду, воздух,
огонь, – а вместе с ними – бесконечность.
 
 
Я свет струю – пусть золотится тьма,
толкую запах – сумрак пахнет богом,
лью звук – в просторе музыки глубины,
смакую вкус – пьет мою душу мягкость,
ласкаю одиночество касаньем.
 
 
Я – высшая из ценностей, от лона
поступка отделенная в округлость
и четкость линии. Я – это все.
Все – стало быть, вершина ничего,
все, коему достаточно себя,
чтобы… насытить честолюбье.
 

 
Мирно, весело иль серьезно,
без препятствий и напряженья,
собственным светом и тенью
играют гора и туча.
 
 
(Полнота в стороне от мира,
которой жаждет душа больная:
жить и осуществляться,
мелочей и забот не зная.)
 
 
О безумье застывшей мысли!
Чувства безмерная углубленность
и величие этих высей,
где нет ни близкого, ни чужого!
 
 
Солнцем своим и своей прохладой
играют гора и туча,
равнодушные к отзвукам эха и
к орлам. И ко всем поэтам.
 

 
Утешаются сосны
дождями; розы —
листвой зеленой; а мужчина —
женщиной, звездами,
апельсином?..
 
 
Человек стремится, быть может,
к иному небу.
И все же, все же —
к любви (не к забвенью!).
 
 
…А если уродство бездны
приоткроется на мгновенье?..
 
 
Так мелькни же, свет!
Так обрушься, тень!
Перечеркните
непрошеное вторженье!
 

 
Одиночество, беспросветность?
Но ведь ты же – вода, но ведь я же – ветер!
 
 
Отвращенье, горечи привкус?
Но ведь я же – луч, но ведь ты же – ирис!
 
 
Пустыня, остров необитаемый?
Но ведь ты – душа, но ведь я – дыханье!
 

 
Моя златоносная жила
зарыта во мраке сплошном!
 
 
Кромешная темень за небом,
в земной потайной сердцевине,
под каждой дорогой вдвоем.
 
 
А свет, он под лобною костью
и в сердце всецелом моем.
 

 
Как птицы, цветы взлетают,
сбиваясь по-птичьи в стаи…
Цветы остаются…
(По-птичьи сбиваясь в стаи.)
 
 
Срываясь во мгле гремучей
под жернов тяжелой тучи,
цветы остаются…
(Под жернов тяжелой тучи.)
 
 
И, капая белой болью
и красной сочась любовью,
цветы остаются…
(Но капают белой кровью.)
 
 
Пусть молния блеском алым
их жалит, как алым жалом, —
цветы остаются…
(Их молния жалит жалом.)
 
 
Пусть гром орудийным залпом
изранит их нежный запах —
цветы остаются…
(Изранен их нежный запах.)
 
 
А птица грозы боится —
давно улетели птицы.
Цветы остаются…
(Давно улетели птицы.)
 
 
Как птицы, цветы взлетели,
по-птичьи рассыпав трели.
Цветы остаются…
(По-птичьи рассыпав трели.)
 

 
Научи быть тобою бога.
Знаю то лишь, что знают другие,
все, что может тобою быть.
 
 
(Если воле своей поддашься,
ты однажды взойдешь на царство,
но лишь в мире своего «я».)
 
 
Сам с собой ты огромней бога
и одинок еще больше, чем он,
бог, себя повторивший в детстве.
 

 
Вернусь я на землю камнем
и вновь полюблю тебя женщиной.
 
 
Вернусь я на землю ветром
и вновь полюблю тебя женщиной.
 
 
Вернусь я на землю волною
и вновь полюблю тебя женщиной.
 
 
Вернусь я на землю пламенем
и вновь полюблю тебя женщиной.
 
 
Вернусь я на землю мужчиной
и вновь полюблю тебя женщиной.
 

 
Рдеющий мак глядится
в зелень и синеву.
 
 
С тучкой, кубышкой света,
по небесам плыву.
 
 
Тополь весело смотрит
в зелень и синеву.
 
 
Дрозд в ликованье свое
вобрал весь свет и листву.
 
 
Новая смотрит душа
в зелень и синеву.
 

 
В апельсине звезда мерцает.
Кто эту звезду достанет?!
 
 
Приманите ее алмазом,
накройте сетью атласной!
 
 
На черепице звезда мерцает.
Кто эту звезду достанет?
 
 
О, как дохнула маем
вечного света мальва!
 
 
Сквозь ресницы звезда мерцает.
Кто эту звезду достанет?
 
 
Из травы, из тумана манит…
Осторожно – не то обманет!
 
 
Над любовью звезда мерцает!
Кто эту звезду достанет?..
 

 
По вершинам деревьев пойду
и тебя подожду.
 
 
По вершинам деревьев надо идти,
на вершинах деревьев – твои пути,
там на зеленой густой вершине
все отыщется и все сгинет.
 
 
По вершинам деревьев пойду
и тебя найду.
 
 
По вершинам деревьев иду на авось
к счастью, которое не сбылось,
по вершинам деревьев я убегаю
от кладов, которыми обладаю.
 
 
По вершинам деревьев пойду
и тебя уведу.
 
 
Как под ветром вершина меняет цвет,
так и в любви постоянства нет,
ветра порыв, случайный каприз —
возникли и сникли любовь и лист.
 
 
По вершинам деревьев пойду
и сам пропаду.
 

 
Бесконечна ночь утраты
и темна стезя.
Умирающий уходит —
и вернуть нельзя.
 
 
Он все дальше от надежды
на пути своем.
Но несбыточней надежда
умереть вдвоем.
 
 
И не легче пригвожденным
к одному кресту.
Все равно уходит каждый
на свою звезду.
 

 
То, что стелется, – туман,
а не река.
И волна его растает,
как тоска.
 
 
То, что реет, – это дым,
а не крыло.
Он редеет – и становится
светло.
 
 
То, что мучит, – не душа,
а только сон.
И все темное развеется,
как он.
 

 
Над темною правдой
могильного сна,
как серая роза,
растет тишина.
 
 
Для крови – обитель,
для веры – исход:
вошла она светом
в молчание вод.
 
 
И вечно-живое
притихло в волне
с людским одиночеством
наедине.
 

 
Это не ты среди камыша
журчишь, вода золотая
речная, – это моя душа.
 
 
Это не птица, спеша
к радуге зеленокрылой, крылья
раскрыла – это моя душа.
 
 
Это не ты, сладко дыша,
стала под ветром розовоцветной,
ветка, – это моя душа.
 
 
Это не ты течешь из ковша
заката, песенный ливень
неодолимый, – это моя душа.
 

 
Коснуться плеча,
коснуться волны,
коснуться луча,
коснуться стены.
 
 
Поверхность души
под ласкою рук.
Касание струн
и вечность вокруг.
 

 
Вижу я в черных грозах
твою золотую россыпь.
 
 
Из какого металла
небо тебя ковало?
 
 
Ты пролилась из розы,
эссенция тучи грозной?
 
 
Ты со звезды упала,
дрожь красоты небывалой?
 
 
Молния – блеск мгновенный
женственности нетленной…
 
 
Девятым магнитным валом
тридевять ты просверкала!..
 
 
И, в дрожь меня бросив,
застыла холодной бронзой…
 

 
Когда – в ночи – века являют
всей красоты своей сиянье,
земли глубинное единство
объемлет своды мирозданья.
 
 
И наша жизнь постичь разгадку
существования стремится:
мы все – равны, мы все – царями
в земле. Она одна – царица.
 
 
Ее бескрайний слышим голос,
огромный лоб ее над нами,
и собраны мы воедино
ее могучими руками.
 
 
И плоть людская – твердь земная,
и кровь людская – океан,
всех нас ее огонь ожигает,
всем нам единый воздух дан.
 
 
Она – навеки – вместе с нами,
и мы – навеки – вместе с ней;
за краткость жизни позволяет
узнать о вечности своей.
 
 
И нас высоким озареньем
земная одаряет твердь.
И нам надеждой: остаемся
в ней, что не знает слова «смерть».
 

 
Что за яркий обман —
золотом и темнотою!
(В этой плоскости света
можно ли существовать?)
Что за игры азартные
у солнца со скалою!
(В той излучине мглы —
умирать?)
 

(МОРЕ ВЕЗ ДОРОГ)

 
Все вечера
и с вечера до утра
пели птицы о птичьих красках.
 
 
(Не о раскраске
утренних крыльев ясных
в брызгах солнечного серебра.
 
 
Не о раскраске
вечерних грудок атласных
в искрах солнечного костра.
 
 
Не о раскраске
полдневных клювов алмазных,
которые вместе с цветами гаснут,
лишь придет ночная пора,
и – как мишура —
не зажигаются до утра.)
 
 
Воспевали иные краски —
рай первозданный,
который люди ищут напрасно,
тот рай,
что знают прекрасно
птицы, цветы и ветра.
 
 
Птицы, цветы и ветра —
благоухающие соцветья,
радужные веера…
 
 
Иные краски —
краски немеркнущей сказки,
сновидений цветная игра.
 
 
Все вечера
и с вечера до утра
пели птицы о птичьих красках.
 
 
Иные краски —
ночные тайны птичьего царства,
цветные тайны радужного пера.
 
 
Неземные краски —
наяву я увидел чудо —
никому не известные колера.
 
 
Я знаю, откуда
птицы приносят сказку
и о чем поют до утра.
 
 
Я знаю, из этой сказки
мои певучие краски
мне принесут ветра.
 

 
Эта реальная нереальность,
этой улицы пустота —
неужели здесь видел кто-то
совсем другие цвета?
 
 
Но – солнце краснее меди,
в олеандрах лиловее свинца, —
кто дикие краски эти
выплеснул у моего лица?
 

 
В зелени пальм обитает
бог, распевающий песни, —
то возникнет,
то исчезнет.
 
 
Все, что мы смутно желаем,
он называет и прячет.
Кто же отыщет,
кто самый зрячий?
 
 
Знаем мы – он нас услышит
и у него есть обличье.
Мы лунный сумрак увидим,
имя назвав его птичье.
 

 
И снова – море, лишь море
со мною.
            (Там не звезда ли
блестит серебром неверным
из дымно-лиловой дали?)
 
 
А мне темнота сродни
(души не прельстить звездою),
лицом к необъятной мгле
придвинут я вечной мглою.
 
 
Там, в волнах, – воля моя,
в пустыне морской – надежда,
таинственно населены
темнеющие побережья.
 
 
Я – больше моря, но ум
ничтожество мне пророчит,
и в мире я одинок
темнейшим из одиночеств.
 
 
Лишь мгла, единая мгла
довлеет хляби и тверди,
земля одна и вода одна
для жизни. Или для смерти.
 

 
С тихим потоком хрустальным
пальмы привет посылают пихтам;
а пихты, а пихты – пальмам
с хрустальным потоком тихим.
 
 
Зелень и синь моментально
становятся ночью зелено-смуглой,
и лик надежды печальный
я вижу в лунном зеркале круглом.
 
 
Но идеальное изначально,
но вера всегда остается верой,
и то, что было вне нас идеальным,
стало для нас идеала мерой.