Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

 
Петь и петь, чтоб стать цветком
моего народа.
 
 
Пусть пасется рядом скот
моего народа.
 
 
Пусть запомнит песнь мою
пахарь моего народа.
 
 
Пусть внимает мне луна
моего народа.
 
 
Пусть поят меня моря
моего народа.
 
 
Пусть ко мне склонится девушка
моего народа.
 
 
Пусть меня замкнет в себе
сердце моего народа.
 
 
Потому что, видишь, одинок
я без моего народа.
 
 
(Впрочем, сам я не́ жил дня
без моего народа.)
 

* * *

 
Я ведь знаю, что голод уносит мечту, —
но я должен по-прежнему петь;
 
 
что тюрьма заслоняет мечту, —
но я должен по-прежнему петь;
 
 
и что смерть убивает мечту, —
но я должен,
я должен по-прежнему петь.
 

* * *

 
Я унесу их с собою
в глазах, как портрет и как снимок, —
в глубине моих глаз.
 
 
Я приеду, в глаза мне посмотрят,
и кто-нибудь скажет:
                    «Реки
и кони в твоих глазах».
 
 
Душа других горизонтов
осталась и тихо уснула
в глубине моих глаз.
 
 
Вы не слышите? Дальние воды
и кони забытые медленно
проходят в моих глазах.
В глубине моих глаз.
 

Из книги
«ВЕСНА НАРОДОВ» (1955–1957)

 
Видеть снова, Европа, тебя! Видеть снова тебя! Видеть снова!
Наконец я увидел тебя. Ты меня одарила
долгим взглядом своим, но не мертвенным взглядом слепого —
безмятежным весельем встающего утром светила.
 
 
Я спустился к тебе как-то осенью с кручи небесной.
Расплескался ноябрь посреди голубого тумана.
Стыла Бельгия – в белое платье одетой невестой —
тихий ангел печали звонил в этот колокол странный.
 
 
Горн валялся в пыли, и горнист рядом мертвый валялся.
Погружаясь в коричневый сон, я от боли заплакал.
Я в Германии был, мрак над ней в небесах колыхался,
но уже распускался в руках ее утренний факел.
 
 
В снегопад я спустился на тело страдалицы Польши.
Осторожно на щит приняла меня Вислы сирена ^{212} .
Меч усталый ее не был кровью окрашенным больше,
жив народ ее, вставший с душой обнаженной из плена.
 
 
Да, из всех в нашем мире однажды придуманных казней
величайшая казнь на безвинный народ этот пала.
Пасть врага с каждым днем все грозней, все больней, все ужасней
его тело живое стальными зубами терзала.
 
 
Но взгляните: он все-таки жив. Снова, кроткий и нежный,
родничок его сердца забившей струею играет,
обращается к жизни мечта его с новой надеждой,
ночь над ним умирает, и день перед ним рассветает.
 
 
И опять я летел. Средь тумана вдали закачалась
Прага, как городок в поднебесье – приветливый, дальний,
и в студеном течении спящая Влтава казалась
королевой под крыльями белой голубки хрустальной.
 
 
Я увидел людей на заводах, в работе упорных;
стеклодувов ее – меж тончайших прозрачнейших граней;
совершенство и стройность во всем; и на землях просторных —
виноградные грозди, в заре тяжелевшие ранней.
 
 
А потом я с тобой повстречался: латинянка, но и славянка,
шла пастушкою вдоль запевающих песню полей ты,
и во лбу твоем месяц звенящий горел, точно ранка,
и вливалось в уста тростниковой дыхание флейты.
 
 
И сказал я: привет передай мой румынским крестьянам,
что спаслись после всех испытаний и тягот суровых.
Разбиваясь на брызги, нефть била под солнцем фонтаном,
пробуждался свободный народ, засыпавший в оковах.
 
 
О любовь, о величье, о слава! С какой теплотою
мне Румыния руку рукой своей крепкой пожала!
Ты – хозяйка судьбы, ты хозяйка над вольной землею,
ты засеешь ее, чтобы завтра скорее настало.
 
 
Я в Москву прилетел. Льдами город был наглухо скован.
Охраняла его звезд кремлевских высокая стая,
и Василий Блаженный по-прежнему был коронован,
в небе луковками куполов разноцветных блистая.
 
 
Вот сюда из развалин войны, после скорби горючей,
величавая мать навсегда возвратилась устало,
и из чрева ее появился младенец могучий —
бурной жизни начало и нового света начало.
 
 
Я покинул ее, когда ветер повеял весенний
и под снегом зеленые рожь выпускала побеги.
«Никогда еще в них, – говорили печальные тени, —
большей не было силы и большей младенческой неги».
 
 
И, летя в небесах, я сказал ей уже на прощанье:
«Сохрани яркость красной влюбленной гвоздики навеки!»
И платок бросил вниз я. На белой горящее ткани
плыло сердце мое через горы, и долы, и реки.
 
 
До свиданья. Планета землею в глава мне смотрела.
Солнце вышло из карцера туч на просторы вселенной.
Над Европой теплело, да, да – над Европой теплело…
И внезапно я встал на мосту над красавицей Сеной.
 
 
О виновная Франция, ты и Париж твой греховный!
Кто бы смог не простить вас, хоть раз увидав ваши лица?
Исстрадавшийся, раненый, слабый, несчастный, бескровный,
разреши мне, Париж, в твои волосы глубже зарыться.
 
 
Я очнулся и тихо сказал себе: «В путь! Я дождался,
о Европа, с тобой расставанья минуты щемящей».
С Нотр-Дам лился звон колокольный… И все приближался
ветра сдавленный крик, из Америки морем летящий.
 

 
Я принес бы тебе с собою —
я тебя не видал столько лет —
все богатство мое, на котором
лежит до сих пор запрет.
 
 
Твой лоб высок и прекрасен —
чего б я ему не принес!
 
 
Из Кадиса – синие волны
и гвоздику Севильи,
из Гранады – мирты
и колос из-под неба Кастильи.
 
 
Твой лоб – это лоб героя,
и чего б я ему не принес!
 

* * *

 
Твое сердце открыто и нежно —
чего б ему не принес?
 
 
И реку Гвадалквивир,
от цветенья лимонов бледную,
и рощи кордовских олив,
и дрожь тополей у Дуэро ^{213} .
 
 
Твое сердце – сердце героя,
и чего б я ему не принес!
 

* * *

 
Твой голос чист и глубок —
чего б я ему не принес?
 
 
Гирлянду снегов Гвадаррамы,
лежащих в цветочном уборе,
и сердце Мадрида, и рыбу
Кантабрийского моря,
цветок Пиренейских гор
и свет Средиземного моря.
 
 
Твой голос – голос героя,
и чего б я ему не принес!
 
 
Чего б я тебе не принес
сегодня, если бы мог!
 
 
Всю любовь, что в крови и сознании
всего народа Испании.
 

 
Наконец-то весна настала.
Как светло! И с неба холодного,
над Москвой нависшего низко,
сколько вдруг лучей заблистало
солнца смелого и свободного,
сколько вдруг на улицах искр!
 
 
Слышно всем уж теперь, как воды
рвутся вон из-под кромки талой:
скоро к свету пробьются всходы.
Наконец-то весна настала.
 

Из книги
«ОТКРЫТО В ЛЮБОЙ ЧАС» (1960–1963)

 
С тобой,
что станет с тобой?
 
 
Когда останешься без меня,
что за свет унесет тебя,
что за мрак – меня?
 
 
Боль в висках, в глазах,
боль в сердце, в костях,
в крови и в душе…
 
 
С тобой,
что станет с тобой?
 

Из книги
«СЦЕНИЧЕСКИЕ СТИХИ» (1961–1965)
Перевод О. Савича

 
– Я – матадор.
– Я – бык.
– Я пришел убить тебя.
– Попробуй, если можешь.
– Я обработаю тебя с блеском.
– Попробуй, если можешь.
– Ты храбро вел себя до сих пор.
– Ты тоже. Увидим.
– Ты принесешь мне олаву сегодня. Начнем.
– Я сказал: увидим.
– Слышишь молчанье цирка?
– Молчанье смерти.
– Ты умрешь под аплодисменты и взмахи шалей.
– А как ты думаешь, матадор, мне это нравится?
– Бык умирает, сражаясь. Становись!
– И матадор. Иногда.
– Что ты сказал?
– Что матадор тоже иногда умирает.
– Молчать! Начнем, бык. Не говори со мной.
– Осужденный на смерть имеет право на последнее слово.
– Публика в нетерпении.
– Расстели плащ.
– Эй, бык, что с тобой? Ты не бросаешься на меня?
– Одно условие: я хочу музыки. Потребуй музыки.
– Она уже играет. Ты не слушаешь? Скорей! Сойди же с места!
– Что это такое? Я этого не знаю.
– Это марш. Мой марш.
– Ты мой матадор. Как тебя зовут?
– Антонио Лукас, Шорник.
– Мой матадор… А меня зовут Беззаботный.
– Знаю. Но начнем же! Сюда, бык!
– Знаешь что? Я думаю об одной вещи.
– Говори скорей! Публика уже протестует.
– Бели ты будешь сердиться, я замолчу. Ничего не скажу.
– Публика не хочет ждать. Она кричит, ревет.
– Что публика понимает! Если она будет кричать, я не двинусь с места.
– Ты станешь позором всей корриды.
– А мне все равно! Я зовусь Беззаботный.
– Тебя иогонят в стойло, как ручного. Глупая скотина!
– Это я ручной? Я, Беззаботный? Хорошо ты со мной обращаешься!
– Мерзавец! На, получай! Бросайся же на меня!
– Ты ударил меня лапой? Ну, смотри же!
– Трусливый бык! Бык-предатель!
– Вот ты уже летишь до первого ряда.
Где твоя мулета?
Где твоя шпага?
Ты у моих ног, ты весь согнулся, ты на коленях.
Ну, матадор, бросайся на меня! Это ты бык.
А ну, веселей и по всем правилам искусства,
как породистое и храброе животное!
Другой марш, президент!
Опусти лоб, не тычься в облака!
Нацепи мне на сердце все твои блестки,
я хочу быть опоясанным лентами так,
чтобы бык и матадор казались одним существом.
– Минуту, минуту, Беззаботный!
– Ни минуты больше! Подтянись!
Ты умрешь моей собственной смертью.
Ты почувствуешь, как твоя шпага войдет в тебя до самой рукояти.
Ты упадешь на песок, и тебя не ударят кинжалом.
Быть быком – это не то, что быть матадором.
Вот настоящая работа! Оле́, кричит публика.
Она врывается на арену. Это безумие! Уши,
розовые чулки, гранатовый галстук,
блестки одежды – все мне в награду!
Тебя тащат по кругу и срывают
с тебя серебряные бубенцы и значки.
Твой залитый кровью труп
делает красный росчерк по песку.
Еще музыки, музыки, музыки!
Я убил лучшего из матадоров!
 

 
Сын леса, храню я
в стволе моем шпагу
давно, давно.
Сын леса, храню я
в груди моей девушку
давно, давно.
Сын леса, храню я
на ветках ветер
давно, давно.
Горе тому, кто коснется шпаги!
Горе тому, кто полюбит девушку!
Горе тому, кто отвяжет ветер!
Приходит в лес лесоруб.
– Великолепное дерево!
Из него одного
я мог бы построить себе дом. —
Приходит в лес моряк.
– Великолепное дерево!
Из него одного
я мог бы построить корабль. —
И приходит пьяница в лес.
– Великолепное дерево!
Хорошо пить в его тени.
Хорошо петь в его тени.
Хорошо спать в его тени. —
Лесоруб приносит топор.
Моряк приносит нож.
Пьяница – бутылку.
Пьяница – только бутылку.
– Я свалю это дерево.
– Я отрежу у него ветви,
а потом выпущу кровь.
– Я буду только пить, петь
и спать в его тени. —
Лесоруб поднимает топор.
Голова его скатывается на землю.
Моряк собирается
ранить меня ножом.
Голова его скатывается на землю.
Пьяница хочет запеть.
Тогда очень тихо,
я отпускаю ветер,
даю ветру свободу.
– Кто бродит здесь?
– Откуда этот голос?
– Кто говорит здесь?
– А кто меня спрашивает?
– Тот, кто по тебе уже умирает!
– Ха-ха-ха, – смеется ветер.
– Хе-хе-хе, – смеется пьяница.
– Хи-хи-хи, – смеется ветер.
– Хо-хо-хо, – смеется пьяница.
– Где ты, почему я тебя не вижу?
– А я здесь, а я здесь, а я здесь!
– Где ты, почему я не могу тебя коснуться?
– А я здесь, а я здесь, а я здесь!
– Где ты, почему я тебя не встречаю?
– А я здесь, а я здесь, а я здесь!
– Где ты, где же ты?
– Кружись вокруг ствола
и встретишь меня.
– Я кружусь, я кружусь, я кружусь.
Сколько тебе лет?
– Мне пятнадцать.
– Я кружусь, я кружусь, я кружусь.
Какого цвета волосы?
– Как сухой каштановый лист.
– Я кружусь, я кружусь, я кружусь.
А грудь?
– Как цветок ореха.
– Я кружусь, я кружусь.
А все остальное?
– Остальное?
– Я хочу все увидеть.
Я хочу войти к тебе.
Дай мне войти. —
Пьяница уснул.
(Он уже никогда не проснется.
А был он совсем не плох.)
Пустая бутылка
глядит на него из травы.
Глаза двух отрубленных голов
пристально глядят на него.
Одна – лесоруба,
другая – моряка.
Ветер, тихий, усталый,
возвращается на мои ветки, чтобы уснуть.
Приходит ночь.
Сын леса, храню я
в стволе моем шпагу
давно, давно.
Сын леса, храню я…
Молчанье.
Я тоже усну.
Я хочу спать.
 

 
Что я такое? Кто такая?
Мне больше тьпци дет.
Я родилась на ласковом холме,
где камнях красны; увидала море.
А братья умерли мои,
и сыновья, и внуки…
Все мое потомство.
Осталась я одна.
Все тело в трещинах, все раскололось,
остались тонкие пустые стены,
туда приходит солнце, согревает,
морские ветры входят и выходят
и повторяют шелест волн.
Умру, наверно,
и древней, и забытой всеми,
но память молода, свежа и зелена.
Я видела так много!
Море нынче
полно судов… Прозрачные и светлые
спускаются на берег тени
пустыни… Вымпелы, знамена закрывают
своими полумесяцами солнце,
а барабаны заглушают голос моря.
Мне кровь бросается в высокие плоды,
и слезы красные стекают с веток.
 
 
– Красавица-христианка!
Люблю и умираю.
Коня я покидаю.
Оружье покидаю.
Войну я покидаю.
Люблю и умираю.
 
 
Красавица-христианка!
Пустыни жажду знаю.
Дай воду губ твоих.
От жажды умираю.
В тени оливы этой
от жажды умираю.
Люблю и умираю.
 
 
Красавица-христианка!
Уйди, уйди со мною!
Переплывем мы море.
Оружье покидаю.
Люблю и умираю.
 
 
А, сука-христианка!
Свой ятаган вонзаю
тебе я в горло. Тело
я под оливой брошу,
а голову повешу.
И в море кровь течет.
И море пьет и пьет.
 
 
Красавица-христианка!
От счастья умираю.
От муки умираю.
Люблю и умираю.
 
 
Мои плоды темно-лиловые почти черны;
печальный цвет – как сгустки крови.
Я видела так много!
Войну и голод, плач в ночи смиренной
при свете масляной скупой лампады.
Была богата я, сокровищем была я
у моря… Думала, что я свободна,
и думала, что ветки ветру одному
принадлежат, а не кому-нибудь другому…
Они для всех и потому ничьи.
Я в это верила; со временем, однако…
 
 
– Ночью кто меня увидит в этой темноте?
Кто увидит до рассвета в этой темноте?
Я в платке тебе оливки тихо принесу.
Эту старую оливу тихо растрясу.
Дай-ка мне платок твой, мама,
скоро я вернусь,
до рассвета, до рассвета,
мама, я вернусь.
 
 
Раздался выстрел, и ребенок
с холма скатился весь в крови…
Я видела так много! Радостного? Нет,
кончилось все, не знаю почему, слезами.
 
 
А я была счастливой, торжествующей, здоровой,
всегда живой в пылающих лампадах.
Была я мирной рядом с морем,
несущим трупы на валах встающих.
Была спокойной, как полощущийся парус,
когда почти не дышит моря грудь.
А вкус и запах масла моего
хранила глина стройных амфор.
Была священной я под солнцем, люди
и птицы по утрам меня благословляли.
В моей тени стада так часто спали
под звуки флейт, игравших чередою.
Но длилось все не более мгновенья.
Как море, волновалась и земля.
Столетья шли, и у меня в глазах
не мир, а битвы запечатлевались.
Теперь умру. В моих сухих руках
одна цветущая осталась ветка.
Гляжу я этой веткой в небо. Что такое?
Там синева хрустит, а по пространствам
несутся странные тела, и звезды
на них глядят в испуге, в изумленье.
Любовь в пути? Иль ненависть? Согласье
иль голод? Иль это смерть в пути?
Уничтожение вселенной?
Иль возвращение в ничто? Ничто – в ничто?
О ясный воздух моря, бриз соленый,
скажите мне!.. Я умираю… Слышу
колокола, как сон… Лепечет пена…
 
 
Сама пою иль это песня волн?
Светает… День встает…
И шум и всплески крыльев надо мною…
Как лучшая из всех олив, я умираю…
Голубка белая уносит в клюве
с моим дыханием последним вместе
зеленый тихий свет моей последней ветки.
 

 
– Что я вам говорю: народ
пока еще не подготовлен.
Ах, эти люди, эти люди!
Эти бедные, бедные люди!
Им не хватает образования.
Они еще не подготовлены.
Вот, взгляните сюда: вот каменщик.
Ну, что я вам говорю?
Ему не хватает образования.
Он еще не подготовлен.
Взгляните еще: вот плотник.
Любой рабочий… Это одно и то же.
Как раз то, что я говорю:
им всем не хватает образования.
Они еще не подготовлены.
И сколько их, боже мой!
У всех одна и та же беда.
Они могли бы учиться.
Они могли бы подготовиться.
Но как же их научить,
если они не подготовлены?
Они не придут, не бойтесь.
Вы можете спать спокойно,
ведь они не подготовлены.
Им не хватает… Вы уже знаете…
Вот я и говорю… Но…
Смотрите, смотрите, они идут.
Куда идут? Их так много…
У всех одна и та же беда…
Подходят… Бедные люди!
Они меня знают… уважают… ценят…
Я могу поговорить с ними… Господа!
Они все ближе… Друзья!
Ближе, ближе… Товарищи!
Что вы сказали? Я боюсь?
Боюсь? Я? Чего мне бояться?
Им не хватает образования…
Что? Вы говорите, я весь дрожу?
Назад! Назад! На помощь!
Я еще не подготовлен.
Но у меня есть образование…
Я при смерти! Боже!
Я не был подготовлен!
 

 
– Вот явился генерал.
Что угодно генералу?
– Шпагу хочет генерал.
– Больше нет шпаг, генерал.
Что угодно генералу?
– Коня хочет генерал.
– Больше нет коней, генерал.
Что угодно генералу?
– Еще одну битву хочет генерал.
– Больше нет битв, генерал.
Что угодно генералу?
– Любовницу хочет генерал.
– Больше нет любовниц, генерал.
Что угодно генералу?
– Большую бочку вина хочет генерал.
– Больше нет ни бочки, ни вина, генерал.
Что угодно генералу?
– Хороший кусок мяса хочет генерал.
– Больше нет скота, генерал.
Что угодно генералу?
– Наесться травой хочет генерал.
– Больше нет пастбищ, генерал.
Что угодно генералу?
– Выпить воды хочет генерал.
– Больше нет воды, генерал.
Что угодно генералу?
– Уснуть в кровати хочет генерал.
– Больше нет ни кровати, ни сна, генерал.
Что угодно генералу?
– Затеряться на земле хочет генерал.
– Больше нет земли, генерал.
Что угодно генералу?
– Умереть, как собака, хочет генерал.
– Больше нет собак, генерал.
Что угодно генералу?
Что угодно генералу?
Кажется, генерал онемел.
Кажется, генерала больше нет.
Кажется, уже умер генерал,
да, и даже не как собака умер генерал,
и вот в разрушенном мире нет уже генерала,
и мир начинается снова, но уже без этого генерала.
 

Поет:

 
Дамы и господа-а-а,
господа ради, пода-айте
милостыню старику-у-у!
 
 
Господа бога ради, милостыньку старику!
Ради господа бога, милостыньку старику!
Подадут мне или нет, ради господа бога?
Подадут мне или нет, господа бога ради?
Подайте бедному старику
милостыньку, бога ради!
Подайте бедному старику
милостыньку, ради бога!
Неужто никто не подаст милостыню,
ради господа бога, бедному старику?
Неужто никто не подаст милостыньки,
господа бога ради, бедному старику?
Для бедного старика, который умирает от холода,
неужто не найдется подаяния?
Бедному старику, который умирает от холода,
неужто никто не кинет подаяния?
Господа бога ради, подайте милостыньку!
Ради господа бога, подайте!..
Господа ради бога!..
Ради господа!.. В бога, в душу, в мать!
Сколько же сукиных детей есть на свете!
 

Окончилась потеха!

Карлос Пуэбла ^{214}

СЦЕНА I

 
– Прекрасный остров развлечений. – Йес.
– И райский уголок любви. – О йес!
– Чтоб спать с мулатками. – О йес!
– …и с неграми-красавицами. – О йес!
– Курить роскошные сигары. – Йес.
– И румбу танцевать. – О йес!
– И в карты в казино играть. – Йес, йес!
– И напиваться добрым ромом. – Йес!
– Чудесный тихий остров. – Йес!
– Как сахар, сладок он. – Йес, йес!
– Как сахарный тростник, он сладок. – Йес.
– На этом острове остаться… – Йес!
– Простите, я сказал: его себе оставить. – Йес, йес, йес!
– Ведь эти негры ничего не знают. – Йес.
– А белые не понимают. – Йес.
– Но мы друг друга понимаем. – Йес.
– А понимать всего важнее. – Йес.
– Так забирай же остров. – Йес, йес, йес!
– Выкладываешь деньги ты. – Йес, йес!
– И заграбастываешь остров. – О йес, йес!
– Со всеми потрохами. – Йес, йес, йес!
– А мне даешь на чай за это. – Йес.
 

СЦЕНА II

 
– Прекрасный остров развлечений. – Нет.
– И райский уголок любви. – Нет, нет.
– Чтоб спать с мулатками… – О нет!
– …и с неграми-красавицами. – О нет!
– Курить роскошные сигары. – Нет.
– И румбу танцевать. – Ну нет.
– И в карты в казино играть. – Ну нет!
– И напиваться добрым ромом. – Нет.
– Чудесный тихий остров. – Нет.
– Как сахар, сладок он. – Ну нет.
– Как сахарный тростник, он сладок. – Нет.
– Всю жизнь здесь жить. – Ну нет!
– Ведь остров этот мой. – Ваш? Нет.
– Ты, негр, ведь ничего не знаешь. – Да?
– Ты, белый, ничего не понимаешь. – Да?
– Я остаюсь здесь навсегда! – Ну нет!
Нет, сударь, нет! Что нет, то нет!
 

СЦЕНА III

 
– Прекрасный остров развлечений, ай-яй-яй!
Мой райский уголок любви, ай-яй!
Где я с мулатками… ай-яй!
…и с неграми-красавицами, ай-яй!
Где я курил роскошные сигары, ай!
Где танцевал я румбу, ай!
Где в казино играл я, ай-яй-яй!
Чудесный тихий остров, ай-яй-яй!
Как сладок был твой сахар, ай-яй-яй!
Ты снова будешь мой, ай-яй!
Ах, йес, я не могу сдержаться, ай-яй-яй!
 

СЦЕНА IV

 
– Чудесный остров, я опять с тобою.
Привез я доказательство любви:
с винтовками и танками суда
и в синем небе – бомбы и осколки.
Один тебя я знаю, дивный остров,
о жемчуг доллара, о сахара эдем!
Я знаю, ты ответишь мне: я твой.
По первому же доллару пойдешь со мною.
Восстанешь ты, меня увидев, крикнешь:
ура, ура, хозяин возвратился!
Я здесь уже. Чего ж ты ждешь? Вставай!
Отдай мне черта, овладевшего тобой.
Не повинуешься? Не слушаешь? Да говори же
чудесный остров развлечений!.. – Получай!
– Мой райский уголок любви… – Прочь! Вон!
К другим гулять под пальмами ступай!
Окончены утехи и потехи!
– А спать с мулатнами? – На, получай!
– И с неграми-красавицами? – Прочь! Вон!
А хочешь – под землей гляди свой сон!
Окончены утехи и потехи!
– А тонкие сигары? – Получай!
– А румбу танцевать? – Прочь! Вон!
С акулами станцуешь бее помехи!
Окончены утехи и потехи!
– А в казино играть? – На, получай!
– А напиваться добрым ромом? – Прочь!
Не хмель, а пуля уведет вас в ночь!
Окончены утехи и потехи!
– А, остров негров и бородачей,
а, дикий остров, ты не понимаешь:
гудит в моих орудиях свобода,
и демократия прекрасная трепещет
в огне, который танки открывают,
в свинце, что льется с крыльев самолета…
– Назад, назад! Прочь, прочь! На, получай!
А если ты вернешься невзначай —
узнаешь смерть без похорон.
Теперь-то, сударь, кончились утехи
и кончились потехи. Вон!