Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

…сквозь твой раскрытый веер

перисто-золотой…

Г.-А. Беккер ^{173}

 
Еще вальсы небес не венчали сирень со снегом,
ветру не снилось, как могут петь твои прядки,
в книгах по воле монаршей не погребали фиалок.
Нет.
В те года еще в клюве касатки
не кочевали по свету наши инициалы.
И вьюнок с колокольчиком вместе
погибали, ища балюстрад и созвездий.
В те года
ни цветка не склонялось на плечи голубки.
И сквозь веер твой хрупкий —
первый наш месяц тогда.
 

Из книги
«ПРОПОВЕДИ И ЖИЛИЩА» (1929–1930)
Перевод С. Гончаренко

 
Я чувствую, как движутся острова,
как земля удивляется мне – человеку,
непохожему на своего двойника, который
заставляет друзей убивать себя вечер за вечером.
 
 
Берега, грустящие о том, что они неподвижны,
что глаза их навечно прикованы к морю,
а вся настоящая жизнь протекает у них за спиной,
эти упавшие ничком берега понимают,
что они тоже бредут в далекую даль
и уносят меня с собою, не зная,
как зовут меня и
сколько именно раз ненавидели меня и любили
те, кто в это пустынное время, должно быть, меня
            вспоминает
и проклинает меня
за боль, которую я причинил почти ненароком,
за смелый мой замысел, который не сбылся,
за страсть, которую я обуздал на краю
            окровавленной бездны.
Друзья мои!
Неужели вы не чувствуете, как движутся острова?
Не слышите, как ухожу я в далекую даль?
Не видите, как я плыву по теченью,
которое медленно впадает в покой
оцепеневших морей и застывших небес?
Я слышу, как бессильно рыдает Земля,
пытавшаяся поспеть за мною, все убыстряя
вращенье, покуда не стала совсем неподвижной,
распылившись по всей раскаленной орбите,
так что даже менее смелые звезды
            легко пронзают ее навылет.
Слышите, как она плачет?
 
 
Я чувствую, как движутся острова.
 

 
С каждым разом все ниже,
все дальше от поля, истоптанного сапогами
              враждующих сторон,
от тех, кто вполголоса мне взгромоздился на плечи
и хотел бы меня удержать, словно это клочок
              убывающей территории.
Я вижу, как параллельно моему телу
пробегает холодным ознобом струя моей крови.
И этот красный язык,
эта гортань, чье призванье – иссушить последнюю
              капельку влаги,
которая слышится в каждом «прощай»,
этот язык, это горло наливают свинцовой тяжестью мир,
заставляя меня онеметь раньше времени.
Там, внизу,
потерявшись в пристальном свете, который
              меня освещает,
словно еще одного мертвеца
среди сонма убитых,
в двух шагах от имен, распыленных по ветру,
печалясь печалью того, кто так и не смог
рассказать о своей одиссее,
я жду тебя – справа и слева от всех чересчур одиноких.
 

Из книги
«ПОЭТ НА УЛИЦЕ» (1931–1935)

 
Дети Эстремадуры ^{174} ,
босоногие дети…
Кто отнял у них башмаки?
 
 
Их терзают то зной, то холод.
Кто одел их в лохмотья эти?
 
 
Поливают их ливни,
и на голой земле они спят.
Кто разрушил дома ребят?
 
 
Они не знают
имен далеких светил.
Кто школы для них закрыл?
 
 
Дети Эстремадуры,
печальные дети…
Кто похитил их детство?
 

 
Бредут батраки по дороге,
голод шагает за ними.
Если тощие свиньи
желуди в роще не тронут,
крестьяне их соберут.
 
 
Но в роще рыщет недаром
Гомес, а с ним жандармы,
и выстрелы воздух рвут.
 
 
Крестьянам обещано поле.
Будет обет исполнен:
в поле их трупы найдут.
 
 
Все окна настежь раскрыты —
по улицам скорбной Сориты
мертвое тело несут.
 
 
Сорита, ты протестуешь,
но истину вспомни простую:
работающий да не ест!
 
 
Не жди от богатых мира.
Видишь: темнеют мундиры.
Видишь: штыков не счесть.
 
 
Слышишь, как, воплям вторя,
тупо стучат затворы.
В кого ты стреляешь, жандарм?
 
 
Матери стонут и дети.
Хлещет свинцовый ветер
и раздувает пожар.
 
 
Им обещают землю.
Их зарывают в землю.
Кровь по полям течет.
 
 
За все расплата настанет.
Близится час восстанья.
Готовьтесь к нему, крестьяне.
Объединившись – вперед!
 

Следуй примеру.

Лопе де Вега ^{176}

 
            «Тебя тяготят сомненья.
            Усталость и страх – две тени —
            прячутся впереди.
Следуй примеру! В мой облик вглядись:
страх мне неведом, неведомы мне сомненья,
            усталости нет в груди».
 
 
«Верный примеру, я огляделся вокруг:
            зловеще плещет кровавый
            поток и слева и справа…
            Тяжко мне, алая слава,
            но я за тобой иду.
Верен тебе и не сломлен мой дух.
Я повторяю: если тебя потеряю,
алая слава, то где я себя найду?»
 

…Совсем еще новый серп.

Лопе де Вега

 
Могила качнулась – и разом,
в тяжелой запутавшись рясе,
от страха монах затрясся
(белее горного снега) —
то ожил Лопе де Вега!
 
 
Мы серп тебе в руки вложим,
разить без пощады он может,
чтоб жатва была такой же,
какая у нас теперь.
Серп мы вручаем тебе.
Бери его, режь, режь —
совсем еще новый серп.
 
 
Красные косы сверкают,
гудят под ногами камни,
и головы, что веками
для нас были солнца выше,
на землю слетают нынче.
Режь, режь, режь —
совсем еще новый серп.
 
 
Да будет удар твой точен,
да будет твой труд закончен,
пусть бубен до ночи рокочет,
пока еще кровью долина
жажду не утолила.
Режь, режь, режь —
совсем еще новый серп.
 
 
Крестьяне идут за тобою,
одной они связаны болью,
любовью одной и судьбою.
Ими твой серп отточен —
шумит Овечий источник ^{177} .
Режь, режь, режь —
совсем еще новый серп.
 
 
Прекрасна жатва такая.
За ней молотьба наступает,
усыпано поле снопами,
и каждый кровью окрашен.
Испания будет нашей!
Режь, режь, режь —
совсем еще новый серп.
 

Эй, эй, эй!

Лопе де Вега

(Астурия, 5 октября 1934)

 
Больше шахты я не рою,
я – забойщик, я – горняк…
Эй, товарищ, эй, земляк,
подходи – и в путь со мною…
 
 
Видишь, медленно идет
важный тополь по оврагу;
крикни – пусть прибавит шагу,
пусть лачугу стережет,
обойдет хлеба дозором.
Что? Как видно, за грехи
все похищено сеньором?
 
 
Эй, в дорогу, пастухи!
 
 
А стада? Ну пусть ягнята
сосны щиплют, например…
К нам, крестьяне, к нам, солдаты!
Вот он, барский инженер…
Кто там едет? Возчик старый?
Мул твой, дядя, постоит…
Пепел княжеской сигары
отряхнет наш динамит…
 
 
Эй, рыбак, пусть рыбы лодку
стерегут из глубины,
грузчик, брось свою лебедку,
станем тем, чем быть должны:
мы для воли рождены…
 
 
Приготовим всё для боя,
все за мною, все за мною!
 
 
Вместе нам не страшны беды,
смелых девушек зовем,
уж дрожат зубцы Овьедо ^{179} ,
нашим вспугнуты ружьем.
Все за нас теперь на свете —
здесь и там и здесь и там…
Даже ветер, красный ветер,
что несется по полям…
 
 
Ты, земляк, готов ли к бою?
«Да, земляк. Я за тобою!»
 

(Говорит мать)

 
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
 
 
Посмотри, как поникла трава,
опаленная праведной кровью.
Кто глумился над этим надгробьем,
сапогами его поправ?
 
 
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
 
 
Прочь мотыгу свою откинь —
я руками разрою могилу.
Лафуэнте в поле погибла,
где росли не цветы, а штыки.
 
 
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
 
 
Пусть убийцы теперь молчат —
за такое не платят словами.
Это тело растерзано вами,
и возмездье грозит палачам.
 
 
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
 
 
К пулемету припав, одна
против сотен сражалась она,
против мрачной, разнузданной своры.
Кто посмеет это оспорить?
 
 
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
 
 
Кровь, что пролита за тебя,
пусть, шахтер, в твои вены стучится,
пусть бегут по сте́нам зарницы
астурийского Октября!
 
 
Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
 

 
Ты воистину черное, Черное море.
В гулком грохоте волн слышу гром мятежа,
вижу я, как победа и смерть за кормою
красной пеной над черной водою кружат.
 
 
Чьей-то властной рукой здесь начертаны даты
эти вещие числа никто не сотрет:
воскресает трагический девятьсот пятый
и семнадцатый незабываемый год.
 
 
И когда-нибудь с южных морей, на рассвете,
на пути своем волны о берег дробя,
прилетит к тебе, море, бунтующий ветер
и, как символ восстанья, поднимет тебя.
 
 
Ты училось у Ленина, Черное море.
Прочертив над тобою светящийся след,
южный ветер подхватит и снова повторит
опыт бурь твоих, опыт пылающих лет.
 
 
Я прошу тебя: пусть в этом буйном потоке,
свою гавань покинув, плывет по морям
ради будущих дней броненосец «Потемкин»,
алым вымпелом грозно на солнце горя.
 

«НАЙТИ ТЕБЯ И НЕ ВСТРЕТИТЬ» (1934)
ЭЛЕГИЯ ^{181}
Перевод М. Донского

Памяти Игнасьо Санчеса Мехиаса

 
Еще твой рев не прозвучал призывом
для стада вожделеющих коров
и не пробились острия рогов
на лбу твоем упрямом и бодливом,
 
 
еще в коровьем лоне терпеливом
ты созревал, но кровь твоих отцов
в тебе стучала, как извечный зов,
как понуканье к яростным порывам;
 
 
еще не воплощенный в бытии,
ты был зачат, чтобы когда-то, где-то
в живую плоть рога вонзить свои,
 
 
оружье тьмы скрестить с оружьем света
и соразмерить в битве до конца
свирепость зверя с мужеством бойца.
 
 
                    (По Черному морю к Румынии
                    движется пароход.
                    Твоя дорога безводна,
                    агония сушит твой рот.
                    Найти тебя и не встретить,
                    встретить и не найти…
                    Ты у порога смерти,
                    я – в пути.)
 
 
Крылья и паруса!
Крылья и паруса!
Сломаны крылья,
подрезаны крылья.
Крылья парят, паруса, надуваясь, трепещут
                    над горестной стылостью волн,
крылья взмывают над сгорбленной скорбью лесов,
над прибрежьем, захлестнутым пеной прибоя,
над ревущим быком, над равниной, сверкающей
сталью клинка.
В этот вечер подрезаны смертью, скошены смертью
крылья и паруса.
Бабочки красные с желтым, приговоренные к смерти,
обряжены в траур,
ласточки стынут, нанизаны на провода,
чайки отчаянно бьются в силках такелажа,
снасти со стоном хватаются за паруса,
так умирают сегодня
крылья и паруса.
 
 
И было так, словно бык ринулся на голубку,
и было так, словно бык жаворонка изувечил,
и было так, словно бык вороном сделал три круга
                    над распростертой добычей,
и было так, словно ворон, невидимый и безмолвный,
распластал свои черные крылья на темени бычьем.
 
 
Ко мне, бык!
 
 
                    (Факел твоей мулеты ^{182} ,
                    крылья и паруса…
                    Сбил, разорвал их ветер,
                    срезала смерти коса.
                    Я – в море.
                    Смерть щеголяет в твоем
                    золотом шитом уборе.)
 

 
Бык, черный бык, бунтующий в тоске!
Почуявший судьбу свою впервые,
рогами рвешь ты буруны морские
и вспахиваешь борозды в песке.
 
 
Что подо лбом крутым, как в тайнике,
скрывается, провиденья какие,
когда ты хочешь холодность стихии
переупрямить в огненном броске?
 
 
Иль видишь человека ты со шпагой
и по арене льющуюся кровь?
Бич пастуха свистит, но ты с отвагой
 
 
кидаешься в атаку вновь и вновь,
в соленых брызгах пенной круговерти
тореадора предавая смерти.
 
 
                    (Полощет вечерний бриз
                    не флаги в порту Севильи,
                    в каждом из кораблей —
                    по две бандерильи.
                    Голуби в Риме взвились,
                    словно бандерильеро
                    кинул их ввысь.)
 
 
Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!
Легкость ног, попирающих смерть!
Шаг за шагом вперед, шаг за шагом вперед по дороге,
по которой ползет или мчится,
одна ли, со свитой,
тайком ли, открыто —
смерть.
 
 
Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!
Пусть пожалует смерть– в черных туфлях навстречу я выйду,
в черных туфлях шагну за барьер и ступлю на арену,
где беснуется смерть;
в ее реве глухом —
стон колодцев бездонных
и вздохи слепых подземелий,
в ее реве протяжном —
плач бесплодной земли,
звон гитары.
 
 
Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!
Выпадает одним умереть на ногах —
                    в сапогах, в альпаргатах ^{183} ,
на пороге распахнутой двери, у раскрытого настежь окна,
среди улицы, залитой солнцем.
Выпадает другим…
 
 
Пусть пожалует смерть – в черных туфлях навстречу я выйду,
в черных лаковых туфлях и в розовых плотных чулках
нанести постараюсь я смерти
смертельный удар.
 
 
Берегись!
 
 
Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!
 
 
                    (Легкие ноги Игнасьо,
                    ноги тореадора, —
                    сколько силы в вас было,
                    сколько задора.
                    Кто бы подумать мог,
                    что эту крылатую легкость
                    бычий настигнет рог!)
 

 
Уж если ночью бодрствовать ты хочешь
и потаенный замысел судьбы
о каменные древние дубы
в текучей тьме шлифуешь ты и точишь,
 
 
уж если ты противнику пророчишь
блаженное неистовство борьбы
и самого себя, став на дыбы,
в свершители несбыточного прочишь,
 
 
уж если ты, когда все стадо спит,
не спишь, мечтой о роковом ударе
пронизан от рогов и до копыт, —
 
 
тогда пылай, как головня в пожаре,
беснуйся, свирепей и клокочи,
чтоб дочерна обуглиться в ночи.
 
 
                    (Пальмы в порту Гаваны —
                    вижу в пальмовой кроне
                    веер трибун многолюдных,
                    веер веро́ник ^{184} .
                    Мулатка в гуще людей —
                    натянуто пестрое платье
                    рогами острых грудей.
 
 
                    Румба мечется в круге,
                    в ритме ее движений,
                    врага настигая, кру́жит
                    бык по арене.
                    В вихре танцоры слиты,
                    дышит огненный танец
                    зноем корриды.
 
 
                    Игнасьо Санчес Мехиас
                    и Родольфо Гаона ^{185} !
                    Смерть уступает бессмертью,
                    страх – вне закона.
                    Будут слагать сказания
                    о крови и о песке
                    Мексика и Испания.
 
 
                    Зрители в «Эль Торео»
                    «Оле́!» кричали тебе,
                    индейцы от воплей восторга
                    переходили к стрельбе.
                    Тысячеустый рев
                    посвистом пуль удвоен:
                    «Да здравствует бой быков!»
 
 
                    Умер Санчес Мехиас.
                    Гаона, тебя твой друг
                    приветствует после смерти
                    пожатьем холодных рук.
                    Возьми же его клинок
                    и вложи ему в руки, Гаона,
                    венок.)
 
 
Что случилось?
Что сбыло́сь и что сталось?
Что сделалось, что совершилось?
Что произошло?
 
 
Смерть томилась от жажды и жадно лакала
                    стоячую воду из лужи —
ей хотелось бы выхлебать море;
смерть кидалась с налета на гладкую кладку оград,
смерть дырявила груди деревьев,
наполняла неслыханным ужасом уши ракушек,
ослепляла невиданным страхом анютины глазки;
не жалея зеленых мишеней листков,
смерть пронзала пространство и воздух, стараясь настичь,
поразить,
обескровить летящую легкость
двух стремительных ног.
Так задумала смерть еще до того, как родиться.
 
 
Как ты ищешь меня, – словно я – та река,
           из которой ты пил отраженья лугов и лесов,
словно я – та волна, что тебе уступала бездумно,
обнимала тебя и, не ведая, кто ты таков,
                    отдавалась ударам рогов.
Как ты ищешь меня, – словно я – это холмик песка
и тебе его нужно вскопать до нутра, докопаться до сути,
но известно тебе, что не брызнет оттуда вода,
что не брызнет вода,
что вовеки оттуда не брызнет вода —¦
только кровь;
нет, не брызнет вода,
никогда,
во веки веков.
 
 
Нет на свете часов,
нет часов, циферблата и стрелок,
по которым я время отмерить бы мог для спасенья от смерти.
 
 
                    (Плывет погребальная лодка,
                    на ней бездыханное тело,
                    стрелка на циферблате
                    оцепенела.
                    «Оле, тореро!» —
                    Крики смолкают, дробясь
                    о доски барьера.)
 

 
И наконец жестокие стремленья
воплощены: вот красный всплеск огня;
он зыблется невдалеке, дразня
и доводя тебя до исступленья.
 
 
Не слепота, не умопомраченье
тобою правят, по кругам гоня, —
преследовать живую радость дня
тебе велит твое предназначенье.
 
 
Вот черноту окрасил алый гнев,
и ты терзаешь клячу пикадора,
ее рогами злобными поддев.
 
 
Но обречен и ты. Увижу скоро,
как тушу распростертую твою
потащат мулы прочь, к небытию.
 
 
                    (Августовскою ночью скачет
                    пастух сквозь туман,
                    без седла, без поводьев,
                    без шпор и стремян.
                    Он гонит стадо быков,
                    черных, рыжих и пестрых,
                    все быки – без голов.)
 
 
Так река разлилась, что не видеть уже мне вовеки,
как теченье колышет камыш;
так набухла река, что, затоплен по горло, тростник цепенеет;
неотступный кровавый потоп, набухая и ширясь,
           образует из гор и лесов острова,
и плавучей каймою качаются вкруг островов бесконечные трупы —
вереницы убитых быков.
Погружаясь, всплывая, кружа́тся в медлительных
                    водоворотах,
всё кружатся, кружатся, кружатся,
и не могут они уступить притяжению донных глубин,
ибо мертвое тело упрямо и
легче воды.
 
 
Уберите убитых быков.
Я плыву, я плыву, отдаваясь теченью и ветру,
лишь избавьте меня от кровавой лавины убитых быков,
преграждающей путь.
Уберите быков, я прошу вас, – расчистите воду,
плыть хочу я по чистой воде,
по свободной воде,
по свободной реке.
Старый друг, ведь плывете вы сами, плывете, как я,
старый друг, вам понятно, понятно, куда я плыву,
друг, ты знаешь куда, друг, ты знаешь, куда я плыву,
не забудь меня, друг, не забудь…
 
 
Я забыл, что всегда говорил тебе «вы», а не «ты»,
я сегодня об этом забыл.
 
 
                    (Откуда плывешь ты, откуда,
                    и где ты хочешь пристать?
                    Под тяжестью непомерной
                    прогнулась речная гладь.
                    Я тоже мертв и плыву
                    к острову Сан-Фернандо ^{186} ,
                    во сне… наяву…)
 

 
Твоею кровью и твоей отвагой
гордятся две арены. И на них
мне сердце жгут, его пронзают шпагой.
 
 
Одна арена здесь, а там другая,
и кровь твоя в артериях моих
пульсирует, стучит не умолкая.
 
 
Кровь гибели твоей – на той арене,
а здесь – в крови, тобою сражена,
смерть рухнула впервые на колени.
 
 
Кровь двух арен в себя впитали реки,
моря и суша, ветер и луна,
и будет кровь твоя жива вовеки,
как шпаги взмах,
перед которой отступает страх.
 
 
                    (Найти тебя и не встретить,
                    встретить и не найти:
                    ты за порогом смерти,
                    я – в пути.)
 

Цирк «Эль Торео»

Мехико, 13.VIII.1935

Из книги
«С МИНУТЫ НА МИНУТУ» (1934–1939) ^{187}

 
Рабы,
слуги полузабытого детства, прошедшего
                    меж виноделов, моряков, рыбаков,
у распахнутых на море гостеприимно
потемневших дверей погребков!
Друзья,
стая преданных псов,
кучера и садовники,
бедняки, из лозы создающие вина!
Наступает великий час,
начинается новая эра для мира,
и я поздравляю вас,
я даю вам новое имя —
товарищи!
Придите, восстаньте из мертвых,
дорогие мои пестуны, ушедшие в небытие.
То не дед мой зовет вас —
уж давно никакой господин вас к себе не зовет.
Узнаёте?
Скажите, не бойтесь!
Возмужавший,
окрепший,
вашей преданной службы тридцатилетний свидетель,
голос мой, да, да, мой голос зовет вас.
Придите!
Я зову не затем, чтобы вам приказать, как бывало,
канарейке насыпать зерна,
напоить королька и щегла,
не затем, чтобы вас отругать,
что кобыла опять захромала,
что домой привели меня поздно из школы – мешали дела.
Не затем.
Приходите ко мне.
Распахнем,
распахните ворота в сады
и в жилища, которые вы прибирали прилежно,
двери винных подвалов откройте,
где хранится вино – это вы под навесом
                    давилен его выжимали, —
огородов калитки и ворота темных конюшен,
                    где лошади вас ожидают.
Распахните,
раскройте,
садитесь
и отдыхайте!
Добрый день!
Ваша плоть, ваши дети
победили в борьбе отчаянной.
Радуйтесь!
Пробил час,
когда мир меняет хозяина!
 

Хуану Маринельо ^{189}

Нас миллионы – неужели мы все заговорим по-английски?

Рубен Дарио ^{190}

(Уолл-стрит в тумане.

С борта «Бремена»)

 
Почудилось, что утренний туман
сгущается, чтоб спрятать преступленье.
 
 
Там,
там вдали клубились,
бесчинствовали испаренья нефти,
ее несметных залежей, на цифры
переведенных, сложенных в подземной
сокровищнице – в сейфах-тайниках.
Их заковали в сталь и берегут
ревниво на глубинах недоступных,
глухих, куда с трудом их опустили
худые, изможденные нуждою
и никому не ведомые люди.
 
 
Нет, это не почудилось, когда я
взглянул на небо: спицы небоскребов,
экспрессов, мчащихся по вертикали, —
я все это увидел, просыпаясь.
 
 
Там,
там вдали, в шальном круговороте,
хрустели человеческие кости,
и в тягостное громыханье стали
врывался жалкий ропот тростника
растоптанного, табака и кофе,
мольба – все никло в нефтяном угаре,
охвачено горячкой нефтяною,
тонуло в бурном нефтяном прибое.
 
 
Я видел, как, переодетый в камень,
с бесчисленными прорезями окон,
перед глазами ширился и рос
преступник, как тянулся к облакам он.
Я это видел, слышал наяву.
 
 
Там,
там, среди копоти и вихрей пыли,
гудел призыв к насилью, грабежу;
его глушил моторов гул: суда,
отчаливая, шли к чужому небу,
на острова. И воздух оглашала
наемников вооруженных ругань.
 
 
Охрипший голос бушевал над молом,
над пальмовыми рощами, над лесом
голов и рук, отрубленных мачете.
И, жалобно стеная,
под стоны собственные низвергаясь в море
с затянутых туманом небоскребов,
мелькали: Никарагуа,
Гаити,
с забрызганными кровью берегами.
Их завыванья смешивались с воплем
Виргинских островов, американцам
недавно проданных на поруганье,
с хрипеньем Кубы,
Мексики проклятьем.
Колумбия,
Панама,
Коста-Рика,
Боливия,
Пуэрто-Рико,
Венесуэла,
чуть видные сквозь испаренья нефти,
охвачены горячкой нефтяною,
тонули в бурном нефтяном прибое.
Все это я увидел, я услышал в густом тумане,
                                                            и не только это.
 
 
Нью-Йорк. Уолл-стрит: залитый кровью банк,
гангреною разъеденные бронхи;
бесстрастных спрутов щупальца, готовых
все соки выжать из других народов.
 
 
Из этих сейфов вышли фарисеи,
посланцы ряженые грабежа:
Дэньелзы, Кэфри – дула револьверов
по гангстерской наставленных указке.
 
 
А ты, свобода, где ты? Темь вокруг.
Где факел твой, где ореол былой?
Ты пала, ты в бесчестии, в грязи.
На улицах твоей торгуют тенью.
 
 
Не терпится, неймется заправилам
вражды: вооруженное вторженье
за облака им грезится – чтоб кровью
полить светил нетронутых долины.
 
 
Америка, я сквозь туман твой слышу
замученных тобой народов вопли,
их речь, родную мне, их гнев… Запомни:
когда-нибудь настанет час расплаты.
 
 
Когда-нибудь, я верю, все тринадцать
полос твоих, все сорок восемь звезд
сгорят дотла в огне освобожденья,
в занявшемся пожаре нефтяном.