Текст книги "Испанские поэты XX века"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

 
Девушки, три первоцвета (о лето
дворов андалузских!) —
как три источника света…
Светлого солнца ласка,
светлой звездочки ласка
(песня, шелк и покой),
светлого моря ласка.
 
 
Первой достанется клад золотой,
третьей достанется мавр молодой
(мак ярко-красный,
палубы пляска,
вечная сказка…).
 
 
А сердце мое отдам я второй.
 

 
Процессия течет. И простофили и сивиллы
идут к голгофе чередой; за ними – смерть сама,
пространство… время… и с эскортом дюжих альгвасилов
кортесов депутат – на наши головы чума.
 
 
О депутат! О раб автомобиля и котурнов)
Сатурна не боишься ты? Не слышишь разве, как Вольтер
в божественной ночи хохочет громко и бравурно
над микрозвездами микровысоких сфер?
 
 
Святая Вера… Магдалина… Ветер над свечами.
В углу пописал ангелок. Покой и лунный свет.
И, завершая маскарад, в торжественном молчанье
шагает за Надеждой весь муниципалитет.
 

* * *

 
Когда романтическая симфония отзвучала,
и на клавиши лепестком туберозы упала рука,
рояль еще долго Шубертом бредил, и струны качала
полная аромата меланхолическая река.
 
 
Промолвила Бланка: – Немцы, по-моему, скучноваты… —
А жена адвоката – о музы! – зевнула: – Тоска!
– Лучше других Бетховен, у него хороши сонаты, —
сказала кубинка Роса с самомнением знатока.
 
 
У меня накипали слезы; я ничего не ответил,
от них убежал я в сад – побродить среди свежих роз…
И зеленой печальной ночью в саду я Шуберта встретил,
кавалера небесного ордена белых звезд.
 

 
Серебряной ночью, под сводами Райского Треста,
она побрела, когда ключ повернулся в замке,
к агентам небесным – себе обеспечить место
на старом, как мир, уплывающем вдаль челноке.
 
 
Рихард Штраус ^{15} , когда бы он только сумел вдохновиться
этой старостью трудной, угасшей во мраке ночном,
посвятил бы ей пьесу, наверно: «Одной ростовщице,
с пожеланьем покоя блаженного в мире ином».
 
 
Жаль, что небо не банк, не песеты небесные звезды —
долговые расписки с собой захватила она!
…Но зато ей достались бесплатно дочерние слезы —
их в тенета могильной травы заманила весна.
 

 
Опускает долу глазки тараканьи
и – в экстазе – жидкого белка нежней,
только… сердце у нее, как твердый камень,
потому что небо равнодушно к ней.
 
 
Уважает сильных мира. Но, бедняжка,
в собственном дому она почти что нуль…
Эту деву – ах! – увидеть бы в рубашке! —
запах бани и начищенных кастрюль.
 
 
Сосчитает кур. Прикинет, подытожит.
Не несется? – Так под нож ее, под нож!
Яйца дороги на рынке? Ну и что же, —
ведь курятина дороже…
                    Ты живешь
 
 
нелегко, моя соседка! Сердце
это жаждет света, ждет пресветлого Христа!..
Вперемешку все… Подобье винегрета…
А в желудке – ежедневно – скукота!
 

 
В солнечном мареве, радужном, светлом и зыбком,
тают и тонут цветы на весеннем лугу;
ты убегаешь и каждым движением гибким
легкость античную воссоздаешь на бегу.
 
 
Синей тесьмой горизонт золотой опоясан,
и в идиллическом шуме гигантской сосны —
из-за холмов приходя отголоском неясным —
всплески морского волшебного гимна слышны.
 
 
Лесбос ^{16} ли это?.. Иль, может быть, Крит ^{17} ? Иль Китира ^{18} ?..
Время сместилось… Реальности блекнут черты,
снова кентавры встают в дуновенье зефира,
я – Аполлон, и Дианой мне видишься ты.
 

* * *

 
Над крышами скользнув, течет поток червонный,
в бездонной синеве разбрызгивая злато;
счастливые цветы, разлив зеленых листьев,
весна хмельных полей – все золотом объято.
 
 
Поля хмельной весны облиты позолотой —
червонною тоской далекого заката;
над платиной речной прохлада луговая,
пернатых суета и ветерок крылатый.
 
 
Я – словно обнажен. Я – золота частица…
Язычником бы стать, среди нетленных статуй
вне времени бы жить – бездумно, бестревожно —
и быть сильней богов, огромнее заката…
 

 
Суденышки малые у причала; стала
река унылой канавой с кровью темнее сажи…
Тиной покрыты пляжи; к закату похолодало…
В сумерках ветер стонет горестно и протяжно.
 
 
Матросы сошли на берег, руки в карманах,
в зубах у каждого трубка… В тиши неприветной
намокшие чайки выныривают из тумана
и громко горланят, кружа над крепостью ветхой.
 
 
Падает вечер; на небе свинцовом, хмуром
ни звезд, ни луны. Из прокопченной харчевни —
сквозь меланхолию стекол – видна гравюра:
чернеют баркасы в черном порту вечернем.
 

 
Меня баюкает ливень; баюкает, словно
каких-то стихов незнакомых нежные ритмы…
О закоулков зеленый сумрак! – к нему прикован
взгляд черных глаз, печальных и полуоткрытых.
 
 
Замкнуты двери. Приглушенно звучит беседа…
Говорят, что наша душа скитается где-то
дождливыми вечерами…
                              В глубине коридоров
сны проплывают облаком еле заметным…
 
 
Улица вся промокла. Дрожа, хоронятся птицы
под плющом густолистым. Школьницы мчатся стайкой,
книги к новорожденной груди прижимая,
под огромными бабушкиными зонтами.
 
 
Вот и глаза открылись… Перекрученной нитью
струи тянутся с неба… И, говоря откровенно,
надоело смотреть на игру пузырей мгновенных,
на зеркало тротуара в наплывах пены.
 

* * *

 
Полнолунье наполнено запахом розмарина.
Над морем прозрачным и необозримым
соцветья созвездий горят серебром старинным.
 
 
По белым холмам нисходит весна в долину.
О сладость меда, о бриз, пролетевший мимо!
По лугам бы помчаться в порыве неодолимом!
 
 
Поле – в глазури, в лазури – небес глубины.
И жизнь становится сказкой неповторимой,
и бесшумно ступает любовь по тропе незримой.
 

 
Первых дождей наслажденье!
В монотонной прохладной лени
дождя – уже сгущается темень —
воспоминанья, как наважденье!
 
 
Явь городов, города сновидений,
братьев проказы, нравоученья
старших, совести угрызенья,
школьные огорченья,
улыбки сочувствия, переплетенье
радости и печали, тени
умерших и мыслей круженье…
 
 
Поцелуи, быстрые, как мгновенья,
поцелуев степени и ступени!
Первых дождей наслажденье!
Печаль, поцелуи, капель паденье…
 

* * *

 
Эбеновый мрак текучий,
куст перламутровый в нем.
 
 
Король Хуан прикоснулся
в полночь к розам цветущим
белым своим огнем.
 
 
На крутое небесное дно —
опаловой башни круче —
плескучее море возведено.
 

 
Конь, черноты чернее,
вынес из моря, впрягаясь в волну,
женщину – белую белизну.
 
 
И помчалась по пляжу
округлость нагая,
переплетая белый и черный цвет.
 
 
И, словно собака,
волна, округлая и тугая,
не отступая, не отставая,
на мокрый песок набегая,
катилась за ними вслед.
 

* * *

 
Звезды сражались
на полях небосклона.
 
 
Под черными шатрами
пересверк зеленый,
фейерверк червонный.
 
 
Звездное слово – лазоревое пламя,
земли касаясь,
рассыпалось звоном
над затишьем сонным.
 

* * *

 
Если б только роз я жаждал!..
Только звезд – и больше ничего!..
Но в явленье малом каждом
вижу то, что видно сквозь него.
 

(История Тересы…

Девочки.)

 
Историю жизни моей
вам я хочу рассказать.
Эта жизнь была золотая, —
о радуга, в сердце моем разлитая! —
эта жизнь была золотая,
королевским дворцам под стать.
 
 
Историю жизни моей
расскажу я вам снова.
Она пылала кровью багровой, —
о радуга, в сердце вошедшая мне! —
она пылала кровью багровой,
как пылает мак по весне.
 
 
Историю жизни моей
я вам расскажу опять.
Эта жизнь серебром сверкала, —
о сердце, ставшее радугой небывалой! —
эта жизнь серебром сверкала,
прозрачной реке под стать.
 

 
Дети, которые пели весь день,
завтра песню опять запоют.
 
 
      Но не вернется ушедший день.
 
 
Завтра, завтра – кричат упрямо, —
завтра сильней запахнет сирень,
завтра громче колокол грянет,
завтра под солнцем исчезнет тень.
 
 
      Но не вернется ушедший день.
 
 
Это бегство спешное из сегодня
к новым рассветам, к иному огню,
к новым деревьям шажок – с дороги,
куда не поставишь опять ступню.
 
 
      Бегство, бегство к смертному дню.
 
 
Другое солнце, другие воды,
лестниц иных иная ступень —
ибо все, что было вчера, нисходит
за умершим днем в могильную сень.
 
 
      И не вернется ушедший день.
 
 
Дети, что бегали целый день,
завтра снова начнут беготню.
 
 
      Бегство, бегство к смертному дню.
 

* * *

 
Щемящая боль забвенья!
 
 
      Лоб, огромная кладовая,
где собраны памяти звенья,
где навсегда остались
исчезающие мгновенья.
 
 
      Как удивительна вечность
вещей преходящих, случайных:
и радость не иссякает, и горе
всегда изначально…
 
 
      Все рассветы и все закаты.
Все прощанья всех расставаний вечерних;
всех полночей все звездопады;
всех возрастов женщины,
устремившие к солнцу взгляды…
 

* * *

 
Божественно чистой росой окантован,
влажным забвением скован, перед рассветом
городишко кажется средневековым.
 
 
Но солнце ему возвращает снова
современной эпохи приметы.
 

* * *

 
Отблески стекол цветных на мраморе пляшут;
в пространстве желтом, сиреневом и зеленом
жены нагие по лепесткам ромашек
ворожат мечтательно и напряженно.
 
 
Над звонкой оградой голубиная стая,
лазурный фонтан смеется тонко и длинно,
нагота блистает белизной горностая,
шелковистой мальвой и золотым муслином.
 
 
Женщины смотрят магически и лениво
и в теплые краски погружаются тихо;
и мелодия солнца звучит лейтмотивом
в этой певучей и пестрой неразберихе.
 

* * *

 
Быть сильным или слабым? Что же
решить – быть слабым или сильным?
Стать наблюдателем сторонним?..
Ловцом выносливым, двужильным?..
 
 
Смотреть на дождик над водой,
на стаи облаков бесплодных
и слушать, как растут деревья,
как плещется фонтан холодный…
 
 
Иль не глядеть вокруг, не слышать…
И только труд, лишь труд извечный…
Тебя он сделает незрячим,
глухим… каким еще?.. Конечно —
 
 
немым; немым! – немым и грустным,
всегда печальным, безъязыким,
как придорожный тихий камень,
иль как младенец, спящий в зыбке…
 
 
                Контраст моей печали —
незыблемо-прекрасный вечер…
И все, что чувства отвергали,
когда я сильным становился,
приходит вечером из дальней дали…
 

* * *

 
У хрупкого хрусткого ветра
цветочный и солнечный вкус…
Какой удивительно грустный
ветра и сердца союз!
 
 
Уже начинается осень;
лирический бард – соловей —
оплакал багряные листья
средь колких, как солнце, ветвей.
 
 
Дождит временами. Все чаще —
все слаще! – любовный озноб,
и женщины призрак знобящий
не выгнать из яви и снов.
 
 
И плоть уже стала не плотью:
она, как морозный цветок,
при вспышках желанья
теряет за лепестком лепесток.
 

 
Твои глаза, они взирали
в мои глаза. И разливали
черноту… Как в августе жасмин,
сверкнули звезды черными кострами,
и в беспредельной глубине Севильи
оделась крепом траурным Хиральда ^{20} .
 
 
От этой яркой тени
я ослеп! Спокойные глаза играли
чернотой и ласково и дерзко,
и затмевали свет, и медленно стирали
все прочие цвета!
 
 
                    Во имя этих глаз —
              да будет черной чистота!
 

Из книги
«НОВАЯ АНТОЛОГИЯ»
Перевод Н. Горской

 
Известь и солнце —
синь жестяная!
До яркого блеска
асфальт надраен!
 
 
Насквозь продута
прохладным бризом
золотых просторов
легкая призма.
 
 
Воспоминаний сколько!
И сколько красок!
Красота в распаде,
как ты прекрасна!
 

 
Патрульный катер море перевернуло,
рухнуло градом крупным, свинцом округлым,
темноту и свет на волне крутануло
и над нами хребтину выгнуло круто.
 
 
Был ли Кадис на свете?.. Казалось, две бездны —
алчущая морская с бегучей небесной —
схлестнулись в единоборстве мгновенном
и гневно рвались друг у друга из плена.
 
 
От ракушек и скал меня оторвали,
прочь я поплелся, школьник в унылой форме.
…За фабрикой газа, в черном стенном провале,
звучали глухие отзвуки шторма…
 

 
В грозовой круговерти
заперли двери.
 
 
В стремнине пространства,
между двумя громами,
с наковальни заката
стрелы брызгали веерами,
и молния отверзала
врата безграничной драме.
 
 
В грозовой круговерти
заперли двери.
 
 
Гасли, как свечи, лица,
бледней зеленой оливы
(ибо в щели сочился
ужас великий,
апокалипсической
тучей разлитый).
 
 
В грозовой круговерти
заперли двери.
 
 
Но в порыве юном —
в наготе своей лунной —
ты шла через бурю
по бликам латунным
(какая архитектура!),
по плоским крышам-лагунам.
 
 
В грозовой круговерти
заперли двери.
 

 
На крышах плоских
черных флажков полоски
рисуются жестко
средь роскоши броской
солнечных отголосков —
желто-зеленых блесток.
 
 
И в глазах у меня – огромны! —
гремят сновидений громы
(черных флажков полоски
на крышах плоских),
и нагие женщины, юны,
в небе возводят луны.
 
 
Меж западом золоченым
и востоком завороженным
вертится флюгер точеный,
маня мой взгляд напряженный.
И на крышах плоских
черных флажков полоски.
 

 
Мы в доме замкнулись.
Ты осталась под небом,
ты на крыше где-то —
у звездного парапета.
 
 
Ты осталась – живая
(о, наш взгляд бесслезный!), —
ты на крыше плоской
у ограды звездной.
 
 
Мы залиты странным
электрическим светом…
Ты – на крыше где-то
у зубчатого парапета!
 
 
Вне всех пределов,
раскована и раздета,
ты – на крыше где-то
у звездного парапета!
 

 
Когда я был дитя и бог, Могер был не селеньем скромным,
а белым чудом – вне времен – сияющим, огромным…
Все на своих местах – вода, аемля и небосклон,
церквушка – дивный храм, домишки – светлые хоромы,
и я, сквозь виноград, с веселым псом несусь тропой укромной,
и мы, как ветер, невесомы, беспечны, словно громы,
и детства мир от мира горизонтом отделен.
 
 
Прошли года, и после горестной разлуки первой
вернулся я в мой сказочный Могер и не узнал Могера.
Кругом – ни храмов, ни хором; в кладбищенской тоске безмерной,
в уединенье полном – средь лачуг – застыла тишина.
И я уже не бог, я муравьишка, жалкий смертный;
все пусто, лишь рассыльная Кончита, солнцем сожжена,
по гнойной улице бредет, вся в черном и лицом черна,
а вслед за ней… ребенок-бог с божественной собакой верной;
в себя ребенок погружен, витает в облаках – волшебных сферах,
собака – так важна! – и в нужности своей убеждена.
 
 
А время… за ребенком-божеством умчалось время…
Кому из нас дано изведать чудо повторенья?!
О, если бы не знать, вовек не знать, не знать старенья,
и снова стать зарей, и оставаться божеством —
вне всех времен – и умереть в Могере сказочном моем!
 

Из книги
«ДНЕВНИК ПОЭТА И МОРЯ»

* * *

 
Корни и крылья. Если бы крылья корни пустили,
а корни – в небо взмыли…
 

Мадрид, 17 января

* * *

 
Тот же поезд, дорога та же,
здесь я ездил вечером каждым,
когда жил средь этих пейзажей,
а ныне еду – на сердце тяжесть.
 
 
…Дорога была коротка:
к апельсинам – из городка,
от невесты – до сосняка…
 
 
Оливы, сосны на страже!
Золотого заката пряжа!
Как вспомню, с сердцем не слажу!
…Да и сейчас не слажу!..
 
 
Сюда! Конечно, сюда!
Куда же еще?!
 
 
        Предчувствие
               пляжа…
и моря… О нем не расскажешь,
как о любимой; не скажешь,
как встречи с сестрою жаждешь,
как вдали от матери страждешь…
Мой вечер!.. любовь… и жажда…
 

На пути в Кадис, 28 января

(Во время купанья придумано это,

когда я из ванны увидел – в оконце —

лазурное море и солнце —

короче, всю прелесть рассвета.)

 
Прервать мечтаний канитель;
обдумать все и стрелы
рукою твердой и умелой
метать в намеченную цель.
 
 
Все ясно мне давным-давно.
Взять облако, к примеру:
ты на него посмотришь с верой,
и станет крепостью оно.
 
 
Песчаных замков не лепить,
растрачивая силы.
И если слава посетила,
ты научись искусству жить.
 

9 июня

* * *

 
О, море! Мятежное небо,
низринутое с небес!
 

11 июня

 
Родина и душа!
И душа, она с родиной схожа:
в глубине, в кольце берегов, затеряны обе,
в беспредельном золоте мира.
 
 
Вы связаны изначально
взаимной любовью материнско-дочерней,
как две матери породивших друг друга
в извечной смене радости и печали.
 
 
Все, что дорого, все, что свято,
мы вам, только вам, отдаем без остатка,
мы у вас, лишь у вас, берем без остатка —
от колыбели и до заката.
 
 
…Моя плоть родимой земли коснулась,
значит, к плоти душа вернулась…
Единенье какое! Полнота какая!
Обретая родину, душу я обретаю!
 

Воды Испании, 20 июня

СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ
Перевод П. Грушко

В сумятице огромных улиц – церкви, легкие, театральные, следят за толкучкой: распахнули двери, мерцают во все свои глаза, – будто маленькие и кроткие средневековые чудища, грубо окарикатуренные каталонским зодчим. Беглый взгляд из толпы позволяет различить блеклое свечение из их печального мрака. «Мы о распятом Христе!», «Войди и найди отдохновение, хоть на миг забудь о земной суете!» – говорят иезуиты. «Отворяю тебе двери храма сего, дабы ты обрел в нем покой…» Так они молятся, взывают цветными стеклами, зажженными в ночной темноте, ничем не отличаясь от прочих реклам и длинных надписей на фасадах вычурных зданий, – разные по цвету, сектам, помыслам. Вот и не хочется в них входить. Выросшему из игрушек, – до них ли? А эти церкви – игрушки посреди огромной витрины.

Нью-Йорк, 28 марта

Педро Энрикесу Уренье ^{21}

Сонная негритянка бредет с белой розой в руке (цветок и дремота своим магическим присутствием смягчают печальную пестроту ее одеяния – розовые ажурные чулки, зеленую прозрачную блузку и шляпку из золотистой соломки с лиловыми маками) – обезоруженная дремотой девушка улыбается, а в черной руке белая роза.

Как она несет ее! Словно только о том и помышляет в своем полусне, как бы получше ее нести. Бессознательно ее бережет с уверенностью сомнамбулы, – нежно опекает, словно произвела ее на свет в это утро, словно чувствует себя в полусне матерью этой белой цветочной души. (Время от времени ее голова в дымчатых завитках, радужно воспламененных солнцем, будто они золотые, устало склоняется на грудь или плечо, но рука, с достоинством несущая розу, не дрогнет, осененная этим стягом весны.)

Ее скромное присутствие мчится тоннелем подземки, – и скрежещущая грязная и душная чернота уже не так угнетает. Люди отложили газеты, перестали кричать и жевать жвачку, – все взгляды, словно в мгновенном наваждении усталости и грусти, сходятся на белой розе, которую вздымает негритянка, словно это совесть подземки. А роза в этой внимательной тишине источает нежное благоухание и разгорается, как прекрасная и невещественная явь, которая завоевывает все и вся, вплоть до железа, угля, газет, – все и вся на какой-то миг пахнет белой розой, лучшей из весен, веками веков.

Нью-Йорк, 4 апреля

Мистеру Плимтону

С той поры, как здесь утвердилась весна, каждый вечер мы приходим сюда поглядеть на одиночество этого прекрасного старого дерева. Оно живет около первого дома на Пятой Авеню, совсем недалеко от дома, где жил Марк Твен, в этом милом месте, где не так иллюминировано, не так людно, – и вплываешь, как в тихую заводь, в синюю свежую ночь Washington Square [12]12
  Вашингтон-сквер – площадь в Нью-Йорке ( англ.).


[Закрыть], в которой, словно в озере, купаются чистые звезды, чуть потревоженные далекими отсветами какой-нибудь унылой рекламы («Germanian»), а ей все равно не затмить этой ночи, древнего корабля в беспросветном море.

Апрель поцеловал дерево в каждую из его ветвей, и поцелуй разгорелся на каждом сучке напряженным нежно-золотистым ростком. Расцветшее дерево похоже теперь на канделябр со спокойными масляными огоньками, какие освещают укромные ниши соборов, – словно бы именно они охраняют красоту этого городского убежища, сияя бесхитростным достоинством матери.

Мимо него и мимо меня, который оперся на его ствол, спешат омнибусы с влюбленными парочками на крыше, они едут с Washington Square на Riverside Drive [13]13
  Риверсайд-драйв – набережная в Нью-Йорке ( англ.).


[Закрыть], чтобы целоваться у реки, чувствуя ее каждой клеточкой тела. А дереву не до них, и между ним (нами) и горьким присутствием этих красок, запахов и шумов все больше углубляется пропасть, словно дерево привыкло быть одиноким все свои дремотные зимы, безразличным к изменчивой любви и внимательным лишь к тому, что неизменно. И мой взгляд, вьющийся по его ветвям, становится его цветами и вместе с ним глядит в полночь, и я так же одинок, как это дерево, воспламенившее свое чистое масло (как мое сердце – кровь), чтобы вглядываться в невидимую вечную явь этой единственной, верховной – всегда существующей – весны.

Нью-Йорк, 21 апреля

Нью-Йорк словно вымер, – ни души!.. И я медленно бреду вниз по Пятой Авеню и громко пою. Порой останавливаюсь оглядеть большие и хитроумные замки́ банков, витрины на переделке, транспаранты, которые колышутся в ночи… И возникает, наливается силой и ширится эхо, словно из огромного пустого резервуара, – эхо, которое доносится до моего рассеянного слуха, прилетев неведомо с какой улицы. Словно это усталые медленные шаги в небе, которые приближаются и никак не могут меня настичь. И я опять останавливаюсь, смотрю вверх и вниз. Никого, ничего. Выщербленная луна сырой весны, эхо и я.

Неожиданно, неведомо где, близко или вдали, словно одинокий карабинер, бредущий ветреным вечером по побережью Кастилии, – то ли точка, то ли дитя, то ли зверюшка, то ли карлик, то ли невесть что… Бредет… Вот-вот пройдет мимо. И когда я поворачиваю голову, я встречаюсь с его взглядом, влажным, черным, красным и желтым, который немного больше его лица: вот он – одинокий и какой есть. Старый хромой негр в невзрачном пальто и потертой шляпе церемонно приветствует меня улыбкой и удаляется вверх по Пятой… Меня охватывает беглая дрожь, и, засунув руки в карманы, я бреду дальше, подставив лицо желтой луне, – напеваю.

А отзвук шагов хромого негра, короля города, возвращается по небу в ночь, улетает на запад.

Нью-Йорк, 27 апреля