Текст книги "Сочинения в двенадцати томах. Том 2"

Автор книги: Евгений Тарле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 57 страниц)

2

Когда на другой день после переворота 9 термидора Робеспьера везли на казнь среди несметной толпы народа, кричавшего: «Долой тирана!», едва ли эта толпа, голодная, безработная, изверившаяся в спасительности для нее максимума, отдавала себе ясный отчет в том, что конец террора знаменует собой и близкий конец закона о максимуме. Но кто мог это уже тогда сказать с полной уверенностью, так это все должностные лица, которые с октября 1793 г. непосредственно стояли у дела и наблюдали, как функционирует закон о максимуме. Они знали, что этот закон, кое-как осуществляемый в Париже (где он тоже, впрочем, не приводил ни к каким осязательным результатам), почти вовсе сводился к нулю в целом ряде департаментов. Специальное учреждение (bureau du maximum) заведовало всем делом и распоряжалось из Парижа как из центра. У него были на местах агенты, которые обязаны были следить за исполнением закона, привлекать виновных к ответственности и сообщать центральному бюро о всех встречающихся затруднениях. Им приходилось жаловаться постоянно на нарушения этого закона, для осуществления которого даже террор ничего не мог сделать.

После падения Робеспьера, хотя все распоряжения о максимуме остались в прежней силе, глухая, но очень активная борьба против этого закона стала еще явственнее, и к вышеприведенным показаниям остается лишь прибавить еще некоторые совершенно аналогичные свидетельства, относящиеся к последним месяцам существования максимума.

Пред нами лежат два сохранившихся в Национальном архиве рукописных фолианта [64]64
  Нац. арх. F*¹²-183 и F*¹²-184: Registre de la correspondance du bureau de maximum (относятся они к 1794 г.).


[Закрыть], наполненные изложением бумаг, исходящих от центрального бюро максимума к его агентам; изложение писем настолько подробное, что дает ясное представление о положении вещей (самые письма агентов пропали, а эти фолианты составлялись в канцелярии центрального бюро). Их еще никто из исследователей не трогал, и нам даже не пришлось встретить ни разу какое бы то ни было, хотя бы беглое, упоминание о них, а между тем они в высшей степени интересны; это красноречивый и непререкаемый ответ (и ответ отрицательный) на вопрос: исполнялся ли закон о максимуме? Тут, конечно, не место разбирать и анализировать подробно этот источник [65]65
  Это будет сделано в специальной работе, посвященной истории закона о максимуме, материалы для которой мной собраны.


[Закрыть], достаточно сказать, что только что указанный вывод совершенно несомненен для всякого, кто будет эти рукописные томы читать. Бюро признается, что число жалоб агентов «бесконечно». Агент города Валансьена доносит, что судьи выносят суровые приговоры нарушителям закона о максимуме, но все «эти примеры бессильны против злонамеренности и эгоизма» [66]66
  Нац. арх. F¹²-184; 21 vendemiaire.


[Закрыть]; жители Орлеана жалуются, что нельзя купить товары за установленные цены, ибо купцы пускают в ход такие «маневры» (слово взято из текста): они не соглашаются продавать, если покупатель им не даст взятки [67]67
  Там же, 11 fructidor.


[Закрыть], которая иногда «вдвое и даже втрое больше цены» (т. е. иначе они заявляют, что товара у них нет); в Седане приходится строго наказывать чиновников, которые «преступной снисходительностью отнимают у закона всю его силу и обманывают народ» [68]68
  Там же, 1 fructidor.


[Закрыть]; в Баньере происходят гнусные «эксцессы» на почве нарушения этого закона, так что члены бюро даже не могут «без волнения» об этом [69]69
  Там же, F¹² 183, 12 brumaire.


[Закрыть] писать; в Селере испытываются «большие затруднения» при получении съестных припасов вследствие «злонамеренности» и «вероломнейших средств» преступных нарушителей закона [70]70
  Нац. арх. F¹² 184, № 6720.


[Закрыть]; агент из Монмеди доносит, что «в его округе закон о максимуме стал уже пустым словом» вследствие «злоупотреблений» [71]71
  Нац. арх. F¹² 183, 26 frimaire.


[Закрыть]; а в ответ на это донесение центральное бюро делает драгоценнейшее и авторитетнейшее для историка признание, что закон о максимуме не исполняется почти ни в одном округе [72]72
  Там же: Pour mettre fin aux abus, qui résultent de l’inexécution du maximum dans presque tous les districts… etc.


[Закрыть]. И, повторяем, это единственно правильный вывод, который исследователь был бы вправе сделать, даже не будь налицо столь категорического и ясного признания, такого «ты победил, галилеянин!» Для нас особенно ценны такого рода обобщающие заявления бюро.

В начале 1794 г. бюро пишет циркуляр ко всем агентам, считая, значит, его содержание относящимся ко всей Франции, и вот как этот циркуляр начинается: «Мы узнали, гражданин, что закон о максимуме не исполняется в твоем округе» и что не исполняется он в самых существенных пунктах; бюро признает, что там, где закон этот плохо исполняется, «царит изобилие», а страдают именно те округа, где закон исполняется лучше. За этим любопытным признанием следует квалификация этого факта как «злоупотребления, имеющего опасные последствия», а посему агенту предлагается принять меры против этого «беспорядка»; рекомендуется «удвоить усердие» в охране интересов народа и подавлять усилия «злонамеренных» и эгоистичных людей всеми мерами [73]73
  Нац. арх. F¹²* 183, 28 brumaire (1794): Nous sommes instruits, citoyen, que la loi du maximum n’est point exécutée dans ton district, et qu’on s’y permet d’y porter atteinte sur les points les plus essentiels; d’où il résulte que les districts voisins sont privés des denrées de première nécessité, tandis que l’abondance règne dans les communes où les dispositions de la loi sont moins rigoureusement suivies. C’est un abus d’une dangereuse conséquence et qui excite des plaintes bien fondées… Nous t’invitons en conséquence à prendre des mesures les plus promptes et les plus sûres pour arrêter les progrès d’un semblable désordre… Tu ne peux apporter trop de soins à réprimer les efforts de la malveillance et de l’égoïsme… ainsi nous te recommandons de redoubler de zèle, de dénoncer et poursuivre les coupables… etc., etc.


[Закрыть]. Но эти меры оказываются совершенно бесплодны. Загромождать дальше эту главу бесчисленными выдержками из указанных регистров было бы совершенно излишне.

Итак, голый факт установлен незыблемо: закон о максимуме потерпел полную неудачу, несмотря на то, что правительственная власть, искренним и живейшим образом желавшая его исполнения, была вооружена самыми грозными средствами репрессии и ежедневно прибегала к смертной казни за малейший намек на сопротивление или даже за простую словесную оппозицию, за неосторожное слово, вырвавшееся в кругу семьи и подслушанное доносчиком. Далее, не только щедрые награды были обещаны, как мы видели, доносчикам, которые раскроют нарушение закона о максимуме, но и по существу дела, казалось бы, немыслимо было укрыться от кары: ведь в 1793–1794 гг. Франция была покрыта сетью «революционных комитетов», «наблюдательных комитетов» и других официально признанных местных организаций, не говоря уже о филиальных отделениях якобинского клуба, и члены этих организаций зорко следили за всей местной жизнью, постоянно донося властям о всем, что казалось им законопреступным или даже просто подозрительным, и арестовывая виновных. При этих условиях и речи не могло быть о слабости или фиктивности надзора. Весьма редки бывали в истории такие всесильные de jure и de facto правительства, как Конвент; весьма редко они так решительно и сурово пользовались своим могуществом, как Конвент в 1793–1794 гг.; немного было законов, которым Конвент придавал бы такое огромное значение, как закону о максимуме, и в результате полная неудача, констатируемая не только непререкаемыми официальными данными, но и всеми показаниями современников.

Какова же причина? Официальные данные говорят о злонамеренных лицах, преступниках, вероломных врагах народа, которые своими кознями и злоупотреблениями мешали осуществлению закона. Кто же такие все эти «malveillants, criminels, perfides» и т. д.? Назвать их по имени – значило казнить их, и кого можно было назвать, тех и казнили. Но в том-то и было дело, что против закона о максимуме боролся могучий, неуловимый и анонимный враг, с которым ничего нельзя было сделать: весь уклад экономической жизни европейского человечества в конце XVIII столетия. Отъединить Францию от Европы герметически, наглухо, так полно, как в гневе своем желает отделить Москву от Литвы пушкинский Борис Годунов, было абсолютной невозможностью даже для всесильного Конвента, а без этого закон оказывался парадоксом. Товары должны были всякими правдами и неправдами стремиться за границу, где за них платилась не фиктивная, а рыночная цена и притом не фиктивными ассигнациями, а звонкой монетой; а там, где этот сбыт за границу становился совершенно уже невозможным, там выгоднее было под каким угодно предлогом сократить или прекратить производство; хотя за прекращение производства без достаточных мотивов и грозила тоже кара, но, например, банкротство являлось мотивом, конечно, непреложным и уважительным, и в большинстве случаев этот мотив, разумеется, был вполне реален. Далее, если в отношении вывоза правительство и очень хотело бы, да не могло сделать границу непроходимой стеной, то, напротив, для ввоза иностранных товаров оно готово было распахнуть настежь дверь во Францию; но нечего, конечно, распространяться, почему закон о максимуме делал нелепой всякую надежду на возможность ввоза. Идти на верное и безусловное разорение, подчиняясь фиктивным, искусственным ценам, или подвергаться смертельной опасности, исподтишка стараясь нарушить эту максимальную таксу, – таковы были перспективы, ожидавшие иностранного купца, приехавшего с товаром во Францию.

Итак, производство неминуемо должно было сократиться, товары имели тенденцию выйти из страны, ввоз из-за границы был немыслим. Противоречие между ценами «максимальными» и ценами, которые установились бы на рынке, не будь этого закона, становилось все разительнее, и тут выступало второе обстоятельство, сделавшее закон о максимуме парадоксом. Конвент не только не уничтожил частной собственности, но даже много раз подчеркивалось уважение к этому принципу во время обсуждения закона о максимуме. Тем не менее при полном господстве принципа частной собственности и – eo ipso – неравенства в обладании денежными средствами, то, за что закон так беспощадно карал, скупки становились совершенно неизбежными. Речь шла со стороны покупателей о том, чтобы обменять возможно больше и возможно скорее совсем обесцененные ассигнации на предметы потребления, всегда сохраняющие реальную ценность, а со стороны продавцов, – конечно, получить больше той иллюзорной цены, которую назначал закон, не считавшийся ни с издержками производства, ни особенно с обесценением ассигнаций (ведь, как мы видели выше, за одни разговоры о падении ценности ассигнаций людей неуклонно подвергали смертной казни). И если не всегда могли обойти закон профессиональные торговцы, зато на их разорении наживались посторонние лица, за которыми надзор был послабее и которые занимались тайной торговлей, но все равно результат был один: потребитель редко где и едва ли не в виде исключительной удачи получал то, что ему было нужно, за цену, определенную «максимумом». Средств борьбы у продающего было в распоряжении много: от сокрытия товара до предложения товара попорченного; уловок для видимого обходы закона было тоже немало (вспомним вышеприведенное донесение, где говорится о взятках, которые покупатель должен давать продавцу).

Вот главные условия, превратившие, как выразился один агент, закон о максимуме в «пустое слово». Утопией был бы план произвести во Франции 1793–1794 гг. коренной экономический переворот на основе уничтожения частной собственности; но неменьшей утопией было делать такие эксперименты, как с законом о максимуме, оставляя незыблемыми самые основы хозяйственной жизни как Франции, так и всей Европы. Вот почему смерть потеряла тут свое жало, и гильотина оказалась бессильной.

3

После падения Робеспьера стало возможным заговорить вслух об отрицательных сторонах максимума.

Что закон о максимуме в высшей степени произволен в самой основе своей и разорителен для торговцев, – это понимали, собственно, и власти, непосредственно призванные осуществлять его; их тревожила не участь представителей торговли, а сокращение числа лиц, которые решались заняться этим опасным делом. Уже через две недели с небольшим после падения Робеспьера центральное бюро по делам о максимуме так изъяснялось в письме к своему руанскому агенту [74]74
  Нац. арх. F¹² 183, 28 thermidor, an II.


[Закрыть]: «Прежде всего с принципиальной точки зрения бесспорно, что, так как закон от 29 сентября 1793 г. положил в основу максимума цену 1790 г. с прибавкой на одну треть, уклоняться от этой основы нельзя; тем не менее Конвент, налагая узду на алчность, не желал чинить препятствия торговле и вредить купцу, который ограничивается честной прибылью», а посему бюро сообщает, что Комитет общественного спасения согласен рассмотреть те проекты облегчения участи торгового класса, какие будут ему представлены. Но стоило террору вообще ослабеть после падения Робеспьера, стоило печати получить хоть какую-либо возможность высказываться, и жалобы на закон о максимуме посыпались со всех сторон. Публицисты, писавшие о максимуме после 9 термидора, осуждают его единогласно: ни в Национальной библиотеке, ни в Архиве, где собрана масса брошюр, писавшихся в эпоху революции (в так называемой серии Rondonneau – AD), мы не нашли в пользу максимума ни единой строки, которая была бы написана после падения Робеспьера (если не считать Бабефа, о чем см. в главе VI). «Должен ли быть сохранен закон, наименьший недостаток которого заключается в том, что он абсолютно ниспровергает самое священное право свободы торговли, всякое почтение к собственности, должен ли быть он сохранен, несмотря на вызванные им злоупотребления?» – спрашивает один из публицистов [75]75
  Нац. арх. AD. XI-75, № 2262. Observations sur le maximum.


[Закрыть] и, конечно, отвечает отрицательно. Публицистика констатировала также, что когда этот закон был издан, магазины, фабрики, мелочные лавки были взяты чуть не штурмом, товары расхватаны за одну треть и одну четверть своей стоимости, и хотя Конвент обещал вознаградить за это, но ничего не дал, «да и был прав», ибо не хватило бы и миллиарда [76]76
  Там же.


[Закрыть]. Цены за товары затем платились в 5 и 6 раз больше, чем следовало, ибо начались злоупотребления: торговлей занялись «слуги, носильщики, хозяева гостиниц, парикмахеры», словом все, кому было не лень, кроме только настоящих профессиональных торговцев, за которыми был строгий надзор; а эти новые, потаенные торговцы благополучно наживались. Агенты администрации тоже оказывались весьма часто (один публицист даже говорит: «всегда») [77]77
  Нац. библ. Lb. 41–2889. Mémoire pour les subsistances (подписано: Mortré).


[Закрыть] недобросовестными и наживались на почве этих злоупотреблений. Эти злоупотребления вошли в правило; например, колониальные товары, привозимые во французские порты, там же скупались и перепродавались по неслыханной цене: хлопок согласно максимуму покупался по 230–240–250 ливров за квинтал, а перепродавался по 1200–1600 ливров, а в тех департаментах, где были хлопчатобумажные фабрики, он продавался и по 1800, 2000, 2200 ливров за квинтал, т. е. почти в 10 раз дороже «законной» цены. То же самое наблюдалось и относительно продуктов, добываемых и обрабатываемых внутри страны, и, конечно, «гораздо менее страдал от этого зажиточный гражданин, который мог переносить это повышение цен, сокращая свои другие расходы, чем человек, доход которого ограничен, например рабочий, живущий своим ежедневным трудом, бедная мать, обремененная детьми, нуждающийся человек, который ничего не ест, кроме хлеба, но именно поэтому должен потреблять хлеба больше». Так оценили современники закон о максимуме, едва только стало возможно высказаться против него, не рискуя немедленно погибнуть на эшафоте. Кожевник Дерюбиньи, сидевший при старом режиме в Бастилии, человек, преданность которого делу революции была выше сомнений, тоже принял участие в публицистическом походе против закона о максимуме, который он называл главной причиной упадка торговли и промышленности [78]78
  Нац. арх. AD. XVIII-c. 316. Réflexions patriotiques présentées à la Convention Nationale sur le Maximum… etc.


[Закрыть], и вместе с тем, как и другие, он подчеркивал невозможность провести эту меру целесообразно.

Ни одного голоса не раздалось в защиту максимума: рабочие парижских предместий и их провинциальные товарищи не встали на защиту меры, которая оказывалась тем жестче, чем человек был беднее: ибо логика вещей именно это сделала из закона, который был отчасти вызван желанием помочь нуждающемуся классу и не менее искренним убеждением, что правительственная власть все может. Новое течение торжествовало в Конвенте, и представитель этого течения (Буасси д’Англа) обвинял даже бывший Комитет общественного спасения в том, что он убил торговлю физически, избивая купцов, и морально, устанавливая максимум, реквизицию и «восточный» деспотизм [79]79
  Нац. арх. AD. XVIII-c., 14. Rapport sur les opérations du comité de salut public relativement aux subsistances… etc.


[Закрыть].

На осуждении максимума сходились люди, отправлявшиеся от самых различных точек зрения. Возмущенные максимумом публицисты и слышать не желают ссылки на исключительное положение, которым объяснялись крупные революционные мероприятия и диктаторские распоряжения. «Эта диктатура порождает людоедов, питающихся трупами» [80]80
  Нац. арх. AD. XI-75. Maximum démontré contre-révolutionnaire. Par Barbet. Arras.


[Закрыть], – пишет один из таких публицистов, Барбе. «Отсюда эти реквизиции, которые выкачивают (pompent) все богатства торговли, истощая ее до конца; отсюда этот инквизиторский «максимум», который преследует даже тень коммерческой свободы вплоть до домашнего очага, у которого она пытается укрыться; отсюда эти тысячи коршунов, которые одни за другими насыщаются народной кровью; отсюда эти тучи хищных птиц, которые ежедневно прибирают плоды наших трудов». Термидорианская реакция позволяет автору дать волю давно сдерживаемой злобе. Он обвиняет (задним числом) Робеспьера в желании возбудить войну между неимущими и собственниками: «Современный Кромвель и его круглоголовые, намечая свой план войны против общественной свободы, вооружают не собственников против собственников, они провозглашают себя отцами и кормильцами нуждающихся, единственными друзьями санкюлота; они ставят торговлю, так сказать, под Дамоклов меч». И еще, и еще раз мы встречаемся со злорадным констатированием полного и безусловного провала закона о максимуме. «Что же случилось? Все припасы исчезли из публичного обращения, но только затем, чтобы вновь появиться чрез подпольные каналы, уже приобретя ужасающе высокую цену». Мало того: зерно из таких хлебородных провинций, как Фландрия и Артуа, «посредством тайных и неуловимых каналов» переправляется в Бельгию. И никакие наказания, самые страшные, прекратить это не в силах. Не может назваться демократическим такой закон, который благоприятствует интересам правительства, изолируя его от «народа», закон, против которого восстают все частные интересы; и если в последние годы (речь идет, конечно, о 1793–1794 гг.), хотя жатва была обильна, хлеба все-таки не было, то виноват именно этот несчастный закон о максимуме, который необходимо отменить как можно поспешнее. Конвент, в эту пору «термидорианской реакции» охотно ломавший и уничтожавший то, что сам же он делал в годину робеспьеровского владычества, не имел никаких причин настаивать далее на сохранении максимума. Бессилие этого закона обеспечить интересы казны было доказано.

Наконец в декабре 1794 г. Конвенту был представлен доклад о необходимости покончить с максимумом. Докладчик считает максимум мерой гибельной, но полагает нужным как бы напомнить извиняющие обстоятельства, заставившие прибегнуть к этой мере. Он напоминает о бегстве короля в Варенн, о том, как подняла голову аристократия, затем об эмигрантах, о войне, которую Европа объявила, когда Франция была неподготовлена, о вандейском восстании, о страшном обесценении ассигнаций [81]81
  Нац. арх. AD. XVIII-c., 316. Rapport et projet de décret sur la nécessité de rapporter la loi de maximum, стр. 4–5.


[Закрыть]. Но он спешит признать, что закон не достиг цели: вздорожание предметов первой необходимости прогрессировало чудовищным образом, несмотря на террор. Товары стали быстро исчезать, и одно зло породило другое: максимум породил реквизицию [82]82
  Там же, стр. 7.


[Закрыть], правительство сделалось распорядителем и хозяином, поставщиком всех товаров. Но как исполнить эту задачу? Как «снабдить 25 миллионов человек… всеми необходимыми предметами потребления?» Это было невозможно. А между тем, отказывая сплошь и рядом людям, просившим снабдить их всем необходимым, правительство не могло воспрепятствовать тому, что его собственные агенты широчайшим образом пользовались (особенно в провинции) правом реквизиции, налагали реквизиции иной раз на все товары, так что купец на законном основании отказывался продавать кому бы то ни было. Купец при этом разорялся, продавая правительству по максимуму, но потребителю от этого не было легче. Сырье исчезло, потому что земледелец, обескураженный максимумом и непрерывными реквизициями, либо не работал, либо скрывал продукты. Итак, значит, закон о максимуме привел к прямо обратным результатам, нежели те, о которых мечтали законодатели в 1793 г.: закон этот открыто и повсеместно нарушается, между волей правительства и интересами большинства народа существует гибельное в моральном отношении противоречие [83]83
  Там же, стр. 14:… cette loi est violée sous les yeux du législateur, cette loi est impunément transgressée partout; cette loi établit une grande opposition entre la volonté du gouvernement et l’intérêt de la majeure partie des citoyens…


[Закрыть].

Читая доклад, можно подумать, что он окончится предложением отменить не только максимум, но и реквизиции, ибо докладчик громит оба эти мероприятия. Но нет: он предлагает в заключение (в проекте декрета), отменив максимум, удержать реквизиции. Конвент так и поступил. 24 декабря 1794 г. закон о максимуме был отменен [84]84
  Нац. арх. AD. XI-75. Lois relatives à la suppression de toutes celles portantes fixation d’un maximum (4 nivôse, an III).


[Закрыть].

Конвент, не довольствуясь отменой закона о максимуме, постановил разослать всем властям для распространения особую прокламацию [85]85
  Нац. арх. AD. XI-75. Du 9 nivôse, an III de la République française, «ne et indivisible.


[Закрыть]. «Французы! – так начинается этот любопытный документ. – Разум, справедливость, интересы республики уже давно противились закону о максимуме. Национальный Конвент его отменил: и он тем более будет иметь прав на ваше доверие, чем более станут известны мотивы, которые продиктовали этот спасительный (отменяющий) декрет… Наименее просвещенные умы знают теперь, что закон о максимуме изо дня в день уничтожал торговлю и земледелие; чем суровее становился этот закон, тем он становился неисполнимее; тщетно притеснения принимали тысячу форм, закон встречал тысячу препятствий, от него постоянно уклонялись», и он привел Францию к разорению.

Всякий, изучавший историю этой эпохи, знает, как разительно непохож Конвент после 9 термидора на Конвент до 9 термидора. Падение Робеспьера, которое было моментом крутого перелома в истории Франции, «началом конца» революции, до такой степени изменило самый Конвент, что собрание сделалось совершенно неузнаваемым. Это были те самые люди, которые сидели тут в грозные робеспьеровские времена, но теперь, когда им приходилось отменять собственные свои распоряжения, изданные при Робеспьере, они проявляли не покаянный пафос, а красноречивое негодование, будто исправляли ошибки, сделанные кем-то другим. «Соображения, которые уже не существуют, может быть оправдывали (этот закон – Е. Т.) при его зарождении; но неизбежным его результатом был бы совершенный голод, если бы конвент, отменив его, не сбил оков с промышленности». Это подчеркнутое мной «может быть» есть единственное снисхождение, которое Конвент в декабре 1794 г. оказывал себе самому, своим поступкам, совершенным в 1793 г. и в первой половине 1794 г. «Конкуренция и свобода, единственные основы торговли и земледелия», поправят зло, причиненное максимумом, – так надеется Конвент, и он предостерегает французский народ от «злонамеренной клеветы», которая будет стараться опорочить этот декрет. Это воззвание обнаруживало как бы некоторые опасения, как будто Конвент боялся вспышки народного недовольства по поводу отмены максимума. Но на деле ни малейшего протеста, конечно, ниоткуда не последовало.

Так окончился этот опыт вооруженной борьбы против непреодолимых сил экономической эволюции. Неясность, половинчатость, противоречивость, недоговоренность в основных принципах совмещались тут с резкой безоглядочной системой осуществления тех практических мероприятий, которые были признаны неотложными. Век рационализма, век веры во всесильное и всеустрояющее законодательство довел тут до логического конца некоторые коренные предпосылки, раньше выдвинутые; для понимания психологии целой исторической эпохи закон о максимуме неоценим и незаменим.

Я проследил судьбу закона о максимуме за 15 месяцев его существования в связи с вопросом о том, как он отразился непосредственно на интересах потребителей. Это та сторона дела, которая была больше всего на виду, ведь и издан закон был прежде всего по требованию потребителей (рабочих и городской бедноты вообще).

Но закон о максимуме имел последствия, которые должны тут особенно остановить наше внимание, хотя источники говорят о них гораздо меньше: максимальная таксация гибельно отразилась на общих условиях производства, вызвала крутое сокращение его и этим могущественно способствовала усилению безработицы.