Текст книги "Сочинения в двенадцати томах. Том 2"

Автор книги: Евгений Тарле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 57 страниц)

2

Отсутствие живых политических интересов у рабочего класса в период Учредительного собрания нужно понимать в том смысле, что никакой программы рабочий класс за эти 2¹/₃ года не выдвинул, никак на обсуждение в Собрании конституционных вопросов самостоятельно не реагировал и даже тени претензии на какое бы то ни было влияние в текущей политической жизни не предъявлял. И это особенно ярко сказывается именно потому, что огромное участие городского пролетариата во взятии Бастилии и в походе в Версаль 5 и 6 октября признается самыми разнообразными современниками решающим обстоятельством. Начиная с Мирабо, продолжая Камиллом Демуленом и кончая Маратом, именно все приписывали народной массе (а некоторые – Мирабо, Марат – рабочей массе) колоссальную роль в этих событиях, решивших участь старого режима.

И автор любопытного маленького памфлета, написанного в «похвалу жителям Сент-Антуанского и Сен-Марсельского предместий», даже с большим жаром говорит (защищая рабочих от упреков в наклонности к беспорядкам и т. д.), что именно им обязаны взятием Бастилии, их «героической храбрости», «самоотвержению» и т. д. [10]10
  Нац. библ. Lb.³⁹ 8219. Les casques de Segovie. Eloge des habitants du faubourg St.-Antoine et St.-Marcel… etc. (1789).


[Закрыть]

Стихийная сила, со слепой яростью под солдатскими пулями громившая дома Ревельона и Анрио, нашла себе выход в том, что всецело стала на сторону буржуазии в борьбе против двора, пошла за этим гегемоном и существенно повлияла если не на исход борьбы, то во всяком случае на быстроту победы. Но затем наступил период, когда все надежды, все почтительное доверие, вся готовность ждать с верой и терпением перенеслись на новых владык.

Все действия Национального собрания принимались с почтением и безусловнейшей готовностью повиноваться, в том числе к выше отмеченные законы, имевшие целью ограничить неимущий класс в правах. Прислушаемся к одиноким голосам, заявившим свою скорбь и протест по этому поводу, и мы увидим, что они еще более подтверждают общее впечатление.

Вот перед нами петиция рабочих Сент-Антуанского предместья, поданная в Национальное собрание 13 февраля 1790 г. [11]11
  Нац. арх. D. VI-49. пачка 1425 (février à juillet 1790); сверху пометка: comités de constitution et imposilion (см. приложение XI к настоящей работе).


[Закрыть] Они желали бы тоже иметь избирательные права. «Мы французы! – заявляют они законодателям, – наша свобода есть почетное дело вашей мудрости». Благородные патриоты (т. е. депутаты) сделали их, просителей, людьми. Своей жизнью они будут охранять депутатов и т. д. Но они хотели бы равенства в правах с активными гражданами; они спешат оговориться при этом, что с покорностью примут и положительное и отрицательное решение Собрания. «Если ваша мудрость сочтет нужным благоприятно отнестись к нашей просьбе, мы будем счастливы, что не ошиблись. Если произойдет обратное, законодатели, наше непоколебимое усердие будет лишь более активным и более гражданственным; вы всегда увидите в нас своих усерднейших защитников». Они распространяются далее относительно того, что дарование им прав выгодно отзовется на поднятии уровня нравственности, поднимет в них самоуважение. «Удостойте принять в соображение, что бедность есть бич массы, а она (масса) составляет две трети французского населения. Если первая треть есть нечто или может кое-чем стать, а две другие – ничто, то первая пользуется всеми благодеяниями, начертанными в ваших новых законах, в то время как другие, совершенно пассивные, прозябают в полнейшем ничтожестве». Петиционеры спешат пояснить свою мысль, как бы боясь, чтобы не сочли их врагами богатых. «Контраст богатства и бедности делает их полезными друг для друга. Если бы никто не был беден, никто не был бы богат». А между тем богатые люди, удовлетворяя «своим вкусам, своим капризам, своим излишним потребностям», дают тем самым заработок бедному. Этот внезапный экскурс в область политико-экономических соображений не мешает петиционерам напомнить, что «почти все гениальные люди были бедны». После этих вступительных слов рабочие Сент-Антуанского предместья предлагают обложить их личной податью с удержанием известной суммы из их заработной платы, причем эта сумма поступала бы в кассу данного округа. И это, они полагают, можно было бы сделать не только для них (т. е. рабочих Сент-Антуанского предместья), но и для всех рабочих Парижа и всей Франции. Все косвенные налоги они предлагают уничтожить, и тогда возможно будет обложить всех граждан без исключения единой прямой податью в 36 ливров в год. Это уравняет всех граждан в правах, а государство ничего не потеряет. Петиционеры жалуются при этом на косвенные налоги (имея в виду, конечно, прежде всего налоги на продаваемые съестные припасы и т. п.), и совершенно ясно, что они считают единую прямую подать не только более пригодной потому, что она даст им права, но более выгодной в чисто материальном смысле, нежели полное (или почти полное) отсутствие прямых налогов при существовании массы налогов косвенных.

Петиция опять кончается напоминанием, что они выразили свободно свое пожелание и «с доверием» предоставляют разуму и справедливости Собрания принять его или же указать на его опасность (de l’accueillir ou d’en motiver le danger). «И так как ваши законы для нас – оракулы самой мудрости», то законодатели либо примут просьбу, как нечто полезное для общего блага, или же рабочие будут убеждены, что если их желание есть ошибка, то один лишь патриотизм заставил их ее совершить. И указание на эту свою ошибку рабочие примут с благодарностью, и это даст законодателям (augustes frères! – обращаются к ним петиционеры) новые права на живую признательность.

Эта петиция, по нашему мнению, писалась не рабочими, ибо витиеватый стиль, ссылка на Лакедемон [*17]*17
  См. приложение XI.


[Закрыть], упоминание о собственных «наивных и гордых душах» – все это не похоже на петиции, в самом деле писавшиеся рабочими. Но 26 подписей, одобренные, как приписано, «всеми рабочими Сент-Антуанского предместья», не могут быть сочтены за самозванные; эта депутация, понесшая петицию в Национальное собрание, уже потому не рискнула бы на самозванство, что ведь от имени рабочих Сент-Антуанского предместья предлагалась такая немедленная мера, как ежедневное удержание 2 су из заработной платы (пока не составится 36 ливров в год). Подобное предложение не могло бы пройти незамеченным, и самозванство дорого стоило бы подписавшимся. Текст петиции мог быть написан, по желанию рабочих, кем-либо из людей «письменных», из «les écrivains publics», но, конечно, она была им известна и ими одобрена.

В этой петиции характерны и понимание страшной тяжести косвенного обложения, и сознание несправедливости избирательного ценза, и наивное рассуждение о взаимной пользе богатства и бедности, и прежде всего почтительно-доверчивый тон, и настойчивое обещание беспрекословно встретить решение Собрания. Примитивное понимание общей природы экономических отношений не мешало, как мы видим, рабочим сознавать слишком явную несправедливость по отношению к ним избирательного закона. Но живого интереса к этому вопросу, повторяем, у рабочей массы не было настолько, чтобы она проявила его в чем-нибудь, кроме этого прошения и немногих, быть может, тоже подававшихся, но бесследно погибших. Тем не менее уже одно оно могло бы показать, как неверно мнение, будто закон о цензе прошел совсем незамеченным рабочими. Напомним, что и рабочие севрской фарфоровой мануфактуры обращались в Учредительное собрание с петицией о даровании им прав активных граждан; они указывали при этом на свой патриотизм и полагали, что вполне достойны получить эти права [12]12
  Нац. арх. D. IV-60; «Рабочие национальных мануфактур» (наст, изд., т. I, стр. 649).


[Закрыть].

Недовольство по поводу лишения рабочего класса политических прав сказывается здесь весьма сдержанно и почтительно.

Резче это недовольство выражено в § 4 требований, вошедших в брошюру, изданную от имени граждан Сент-Антуанского предместья. Раздражение сказалось уже в заглавии «Délibération des citoyens actifs et très actifs du faubourg St.-Antoine» [13]13
  Нац. библ. Lb.³⁹ 3914.


[Закрыть]; содержание, впрочем, в общем повторяет обычные требования демократически настроенных кругов этого периода. Авторы требуют, между прочим, уничтожения декрета о цензе, мотивируя это так: «… чтобы мы могли в будущую законодательную палату выбирать свободно тех людей из всех классов общества, которых мы бы нашли наиболее достойными дать нам законы, укрепляющие все части этой державы». Но нужно сказать, что относительно этой брошюры у нас нет данных, чтобы судить, насколько в самом деле рабочие участвовали в составлении этой краткой резолюции.

Если закон о цензе все же был замечен и вызвал некоторый почтительный протест, то другая сторона деятельности правящего класса – не законодательная, а административная – почти до самого конца разбираемого периода не вызывала никаких видимых проявлений неудовольствия среди рабочего населения. Публичные казни рабочих, как после ревельоновского дела, так и после убийства булочника в октябре 1789 г., проходили совершенно спокойно; крутые действия национальной гвардии осенью 1789 г., решительные меры муниципалитета во время апрельской и майской стачек 1791 г. также принимались беспрекословно. Даже очень умеренный и сдержанный публицист мягко убеждал в сентябре 1789 г. национальную гвардию вести себя так, чтобы история не сказала о них, что «тридцать тысяч гигантов превратились в тридцать тысяч кентавров» [14]14
  Нац. арх. AD. 1–83. Le coup d’equinoxe. Paris, 22 septembre 1789, стр. 532.


[Закрыть]; но со стороны рабочих, больше всего от национальной гвардии терпевших, ни малейшего аналогичного заявления не последовало.

Мало того. В высшей степени характерно немалое количество донесений, подававшихся рабочими властям на сколько-нибудь подозрительных лиц. Особенно много попадается их в архиве префектуры полиции. Мы уже не будем останавливаться на донесениях, исходящих от отдельного рабочего или работницы [15]15
  Архив префектуры полиции, Section des Moulins, № 164. Déposition contre un quidam paur affiches batonnées dans l’Eglise St. Roch, 31 décembre 1790 (Catherine Manoy, ouvrière). Вот курьезный образчик: работница Катерина Мануа видела некоего человека, который подозрительно наклеивал афиши в церкви св. Роха. Она ничего больше не знает и не видела, но спешит в полицию и составляет протокол.


[Закрыть]; они нам кажутся менее типичными, нежели донесения коллективные. Вот два образчика. 21 февраля 1791 г. прогуливался взад и вперед мимо группы рабочих, работавших по разборке Бастилии, один молодой человек с красной кокардой на шляпе. Рабочим показалось это подозрительным, они его окружают и заявляют, что не отпустят его, – позвали гренадера и отправили его в полицию [16]16
  Архив префектуры полиции, Section de la Place Royale, № 18. Enregistré № 72, 21 février 1791… un particulier… avec une cocarde rouge du coté droit de son chapeau…


[Закрыть]. Полицейский комиссар спросил арестованного, зачем он ходил взад и вперед; тот ответил, что ему было назначено свидание, и назвал лицо, которое назначило ему свидание. На вопрос, почему рабочие его окружили, он ответил, что из-за красной кокарды. Его после этого отправили в департамент полиции («au Département de police pour être entendu et avisé…» etc.), а оттуда он был отправлен в тюрьму. Что с ним было дальше – из бумаг не видно.

Другой образчик тоже интересен, ибо дело идет не о совершенно незнакомом лице, но о человеке, прекрасно рабочим известном, и донесение тоже носит характер коллективный. 30 августа 1791 г. в полицейское управление участка Quinze-Vingt явились представители рабочих стекольной мануфактуры и заявили следующее [17]17
  Архив префектуры полиции, Section des Quinze-Vingts. Comité civil et de police, le 30 août 1791. Déclaration contre les St Lelièvre et autres (см. приложение XLII к настоящей книге).


[Закрыть]. Все рабочие этой мануфактуры учредили булочную, а заведовать ею поручили Лельевру в качестве «инспектора» с шестью помощниками. Все эти лица отличались, по заявлению явившихся, безупречным поведением. Тем не менее одна женщина, работающая на той же мануфактуре, увидела, что накануне Лельевр в 9 часов утра куда-то уезжал с несколькими мешками муки. Доносящие, «желая быть уверенными в честности и верности» Лельевра, просят допросить женщину, рассказавшую им это. На другой день эти же рабочие вместе с женщиной снова явились и получили, по своей просьбе, удостоверение в том, что являлись. На этом дело в полицейских бумагах и обрывается. Оно интересно по готовности из-за самого ничтожного повода обращаться сейчас же к полицейским властям, даже при отсутствии каких бы то ни было оснований, ибо ясно, что за сутки, протекшие с момента рассказа работницы, они и без помощи полиции могли бы удостовериться, нарушилось ли «безупречное поведение» их доверенного лица и цело ли их общественное имущество. К слову заметим, что и большинство просмотренных нами доносов со стороны рабочих не отличается обоснованностью обвинений.

Подобные черточки интересны потому, что они вводят нас in medias res, когда мы хотим разобраться в психологии среднего рабочего в рассматриваемый период. И, может быть, неподделен был для значительной части рабочего класса тон негодования, который звучит в одной петиции, принесенной 9 сентября 1790 г. рабочими Сент-Антуанского предместья в Национальное собрание, – в тех строках, где они оправдываются от обвинений в бунтовских помыслах [18]18
  Нац. арх. С. 45, § 1–413, на полях P. V. 16 7-bre 1790 (adresse 9 septembre 1790). Adresse des habitants du faubourg St. Antoine à l’Assemblée Nationale.


[Закрыть]. «Обитатели Сент-Антуанского предместья, – пишут они, – давно уже являются добычей самой страшной клеветы». Если где смута, – сейчас же обвиняют Сент-Антуанское предместье. «Злонамеренные хотят затеять смуту? они осмеливаются указывать на силы предместья и рассчитывать на его расположение; таким образом, его жители всегда обвиняются или как виновники смуты или как готовые ей благоприятствовать. Без сомнения, прискорбно для добрых граждан, которые все сделали для революции, быть жертвами таких обвинений». Они даже долго думали (пишут дальше), что это на них клевещут, чтобы отомстить им «за страшные удары, которые они нанесли деспотизму взятием Бастилии», т. е. они подозревают в клевете «аристократов». Они презирали эти клеветы и довольствовались тем, что отвечали на них благоразумным и взвешенным образом действий (par une conduite sage et mesurée). Они первые одобрили закон о военном положении, они предали общественному негодованию «поджигательного писателя (cet écrivain incendiaire), который столь долго профанировал пышный титул друга народа» (т. е. Марата); они всегда боялись покуситься на свободу мнений, столь необходимую для законодателей. Они преданы «Собранию, королю, всем гражданским и военным начальникам и, особенно, генералу Лафайету». Но это не закрыло рта, пишут они, «врагам общего дела», и враги клевещут на обитателей Сент-Антуанского предместья, браня их названием бунтовщиков (des séditieux, des révoltés). Враги хотят этим их обесчестить (les imprimer la tâche déshonorante), истинные же их чувства таковы: они ожидают «со спокойствием и самоотречением конца благородных трудов» Собрания, «они знают, что только спокойствие может восстановить торговлю и оживить работы». И они снова и снова просят верить в их преданность и в каждом обращении к властям не перестают повторять о своем послушании и верности.

Таков общий тон их отношений к представителям нового режима в эпоху Учредительного собрания. От революции и созданных ею новых властей они с надеждой и покорностью ждут пока всего хорошего. И даже в разгаре стачки 1791 г., как мы видели, они стараются истолковать официальное заявление муниципалитета, против них направленное, самым лестным для муниципалитета и безобидным для себя самих образом.

Но нам показалось, что этот вопрос о взаимоотношениях власти и рабочих будет не совсем полно освещен, если оставить без внимания тесно с ним связанную другую тему: каковы были отношения между рабочими и врагами нового режима, единственными истинными и непримиримыми его врагами в эти два с небольшим года, т. е. контрреволюционерами. То, что сейчас будет рассказано, естественно и неразрывно дополняет и освещает предшествующие страницы.

Внимательный анализ относящихся сюда документов и показаний представлялся нам тем более необходимым, что эта тема не только никогда не разрабатывалась, но даже и не ставилась историками французской революции.

3

Читатель из всего предшествующего изложения уже видит, что хотя есть преувеличение в обычно принимаемом мнении, будто сознание особенности своего положения сравнительно с имущим слоем третьего сословия совершенно отсутствовало даже в зародыше среди рабочих в рассматриваемый период, но тем не менее не подлежит сомнению, что рабочие оказались еще совершенно не способными активно и сколько-нибудь самостоятельно вмешаться в борьбу партий и выступить на политическую арену с определенными требованиями. Именно потому, что рабочие еще не помышляли о самостоятельной политической роли, побежденная партия, партия контрреволюционная, неминуемо должна была уделить некоторое внимание рабочему классу больших городов и прежде всего столицы. Мы не знаем и никогда не узнаем точного числа людей, занятых на немногих больших мануфактурах, а также в массе средних и мелких мастерских тогдашнего Парижа и объединявшихся названием «рабочие». Но действительно ли было в эти годы 80 тысяч человек, как утверждали в мае 1791 г. хозяева, боровшиеся в это время против требований своих рабочих [19]19
  Нац. арх. D. IV-51, 1488. Dix-Sept Adresse à Monsieur le Président du Bureau du Comité de Constitution de l’Assemblé Nationale (см. приложение XXVIII к этой книге).


[Закрыть], или же они преувеличивали цифру рабочего населения столицы с целью напугать Национальное собрание призраком общего восстания рабочего класса, – во всяком случае, этот класс столичного населения считался весьма многочисленным и весьма легко возбудимым.

Нужно ли удивляться, что контрреволюционные усилия должны были обратиться и в эту сторону, если вспомнить о настойчивости и мужестве, с которыми вообще контрреволюционеры подготовляли в эти годы свое боевое выступление.

Конечно, все социальные и экономические условия, в которых жило тогдашнее французское общество, наперед осуждали на неудачу такого рода попытку соединить интересы бывших «привилегированных» с интересами рабочего класса и противопоставить эту коалицию буржуазии, торжествовавшей по всей линии. Создание Вандеи в Сент-Антуанском и Сен-Жерменском предместьях было бы социологическим нонсенсом, невозможностью, и это обстоятельство стало ясным для самых слепых врагов революции именно с того момента, когда она начала приобретать более демократический, «народный» характер. Но иначе обстояло дело в самом начале революции, когда только что происшедший колоссальный переворот еще был в глазах многих тех, кто от него пострадал, нелепой, но легко поправимой случайностью и когда эмигранты, уезжая, говорили, что скорое возвращение не подлежит никакому сомнению. Эта психология делала первые попытки контрреволюционной пропаганды беспорядочными, лихорадочными, но настойчивыми. Поищем следов той работы контрреволюционной мысли, которая направлялась к возбуждению вражды между буржуазией и рабочими, иначе говоря, к возбуждению ненависти рабочих против революции, давшей буржуазии победу. Еще до начала революционной бури мысль о том, что привилегированные могут воспользоваться рабочими в демагогических целях, вполне явственно проявлялась в кругах, сочувствовавших коренной реформе существовавшего строя. Это особенно ясно сказалось в быстро создавшейся и упорно державшейся легенде, будто аристократические происки возбудили парижских рабочих к разграблению домов Ревельона и Анрио 26–28 апреля (1789 г.). Мы уже говорили (см. главу II) о полнейшей несостоятельности и необоснованности этой легенды, но самый факт ее возникновения весьма характерен.

Прежде всего, благодарным предметом для контрреволюционной пропаганды послужил экономический кризис, совпавший с началом революции.

Эти усилия контрреволюционеров были официально отмечены уже в последние дни Учредительного собрания Гударом, депутатом города Лиона, в докладе, который, как мы уже говорили в предшествующей главе, он представил Собранию и где он доказывал, что революция не нанесла торговле и промышленности значительного вреда.

Он прямо заявляет, что одной из причин, почему комитет земледелия и торговли, поручил ему представить этот отчет о положении торговли, было «желание ответить фактами на обвинения врагов революции, которые пишут, что она вырыла могилу нашей промышленности» [20]20
  Нац. арх. AD. XVIII с.-106. Rapport, présenté à l’Assemblée Nationale au nom du comité d’agriculture et de commerce… etc. Par M. Goudard, député de Lyon et Paris, 1791.


[Закрыть]. Это был, действительно, один из постоянных мотивов контрреволюционной агитации в 1789–1791 гг. «Я содрогаюсь, когда думаю о том, что станется с бедным народом, с этими рабочими всех родов, с этой массой прислуги, оставшейся без занятий, – читаем мы в одной из брошюр того типа [21]21
  Нац. арх. AD. 1–84 (1790). Dialogue intéressant et vrai entre le maire, le procureur syndic… etc., seconde partie, стр. 33.


[Закрыть], – богатые люди одни только их поддерживали, давали им возможность существования; Собрание (т. е. Учредительное собрание – Е. Т.) их разоряет, некоторым образом изгоняет их». Мануфактуры падают, искусства также. Число несчастных будет все увеличиваться. И автор подсказывает: «На кого же хотите вы, чтобы эти несчастные сердились? Ведь не на купцов, не на любителей искусств, не на своих господ», ибо все эти лица сами не знают, чем прокормиться. «А следовательно, они именно Собранию пошлют все свои проклятия, и что будет для него самым ужасным, это то, что оно их заслужило. Поистине ужасно такое зло причинять народу; но есть мстящий бог».

Эта мысль о гибельности революции для трудящихся масс энергично проводится еще и в другом контрреволюционном памфлете, озаглавленном так: «Маленький словарь великих людей и великих дел, относящихся к революции, составленный обществом аристократов» и т. д. [22]22
  Petit dictionnaire des grands hommes et des grandes choses qui ont rapport à la Révolution, composé par une Société d’aristocrates, dédié aux Etats Généraux, dits Assemblée Nationale (1790).


[Закрыть] Авторы этого «Словаря» стараются особенно укрепить в народном сознании ту мысль, что ущерб, нанесенный революцией аристократии, прежде всего тяжко отозвался на рабочих, ибо рынок сбыта вырабатываемых продуктов лишился богатейших клиентов.

Под словом «Peuple» в этом «Словаре» мы встречаем типично демагогическую статью, начинающуюся эпиграфом из Вольтера: «Работайте, погибайте, призывайте смерть, умирайте на навозе, – это единственное благо, которое вам остается». Дальше читаем: «Вольтер предвидел, без сомнения, революцию, которая погружает Францию в отчаяние и в траур, и он наперед учитывал жестокие и ужасные результаты ее. Как бы этот обманываемый народ содрогнулся, если б он мог подумать, что эта революция, орудием которой он был, станет свою очередь орудием его гибели. К несчастью, его глаза разомкнутся слишком поздно. Не будет уже времени, но будет уже целебных средств». И опять тот же припев: на кого обратится народная ярость?

Не на богачей, не на знать, – уверяет «общество аристократов», составлявшее этот памфлет, – ибо уже ни первых, ни вторых не будет, – и ни король, лишенный силы, ни былые парламенты не смогут оградить народных интересов.

Авторы утверждают, что хлеба народу хватит еще на два или три месяца, а затем остается питаться желудями, травами и кореньями. Виновата во всех этих бедах, конечно, одна только революция. Но с истинно-демагогическим чутьем аристократы, признающие памфлет своим произведением, не ограничиваются общими рассуждениями, а стремятся перейти к указанию на личности, указать жертвы будущему народному гневу. На муниципалитете лежала задача охранять порядок в столице, на его долю выпали огромная роль и огромная ответственность, именно ему приходилось выискивать средства для борьбы с безработицей и голодом, и вот авторы «Словаря» указывают на роскошь, которую, будто бы, позволяют себе мэр и его помощники, в то время как народ голодает [23]23
  Там же, см. под словом Table du maire.


[Закрыть]: инсинуируется, что мэр получает огромное жалованье и что если народ будет умирать с голоду, то именно вследствие роскошной жизни муниципальных чинов. Горе муниципальным должностным лицам, если бедняк узнает, что он голодает из-за роскоши, которой пользуется муниципалитет, – таков один из основных мотивов «Словаря».

Та же тенденция, те же мысли и в другом агитационном памфлете [24]24
  Нац. арх. AD. 1–84. Les fariboles historiques ou que m’importe à révolution, si elle augmente ma misère (1790).


[Закрыть], только тон более резок: «Мэр Бальи, бескорыстный Бальи, щепетильный Бальи плавает в изобилии», распоряжается деньгами обывателей. «Мне, однако, кажется, что он уже слишком воспользовался этой революцией, которая дала ему благосостояние, тогда как я и тысячи других зарезаны ею», – негодует автор. Революция разорила бедных: «перед революцией я еще обладал несколькими су, я их бережно хранил, будучи убежден, что у меня их не могут похитить», но эта надежда оказалась тщетной. Автор, подобно всем своим единомышленникам, также высказывает убеждение, что рабочий класс сильно пострадал вследствие преследований, ведущихся против аристократов. Но он не жалуется, он язвит и грозит: «Эти аристократы… не придут просить у вас прощения, они явятся, чтобы вам его дать, а без них, без этих мнимых врагов, вы не проживете» [25]25
  Там же, стр. 6.


[Закрыть]. Не только один Бальи, мэр города Парижа, но вообще все те, которые овладели властью, думают лишь о собственных интересах и обманывают народ, все обещая ему в будущем конституцию, которая будто бы обеспечит всеобщее благополучие; «я всегда слышал еще от отца, что не тот ест свиное сало, который убивает свинью… О, драгоценная конституция, когда же ты придешь?» Тут для нас важно отметить, что у контрреволюционеров нет ни малейшей возможности выставлять на вид хоть какое-нибудь благое действие старого режима в пользу рабочих, и поэтому они не решаются наперед утверждать, что новая конституция (которую в эти годы вырабатывало Учредительное собрание) будет для рабочего класса хуже былого порядка вещей; они только иронизируют по поводу слишком затянувшихся работ над ней и стремятся распространить убеждение, что никакой конституции в конце концов не будет. Автор цитируемого памфлета также не верит в конституцию. Зато он со злорадством указывает на непопулярный закон о военном положении (т. е. о праве муниципалитета объявлять военное положение и пускать в ход вооруженную силу), закон, прошедший через несколько дней после октябрьских революционных выступлений 1789 г.; автор бичует людей, проведших закон о военном положении, ибо этот закон должен «служить им ширмой, за которой они прячут свою трусость и свою глупость».

В своей демагогической смелости контрреволюционер становится космополитом; по мнению нашего автора, бедняку нет никакого интереса быть патриотом или революционером. Он записывает себя в космополиты: «Я еще раз повторяю: мое отечество везде». Он не сомневается, что его назовут аристократом, но ничего против этого не имеет и с деланной горечью вопрошает: «Почему бы мне аристократом и не быть?» Руководящая идея брошюры, ее лейтмотив, самым ярким образом выражается в словах, служащих эпиграфом: «О, возвратите нам наши оковы и дайте нам хлеба!» [26]26
  «Ah, rendez-nous nos fers et donnez nous du pain!»


[Закрыть]

Таково было главное содержание контрреволюционной пропаганды, поскольку она обращалась к рабочим и вообще к нуждающемуся населению городов; это содержание так однообразно, что нет нужды характеризовать его подробнее.

Любопытно, что эти агитаторы почти вовсе не трогали другой темы, которая, казалось бы, была очень нужной и удобной для их цели: мы говорим о высоком избирательном цензе, установленном Учредительным собранием в 1789 г.

Мы только что видели, что закон о цензе вовсе не прошел вполне незамеченным; некоторые современники даже склонны были с ударением говорить о вызванной им «печали». Например, аббат Оже (приверженец Учредительного собрания) сознавал [27]27
  Нац. арх. AD. XVIII-c., 11. Moyens d’assurer la révolution, стр. 27.


[Закрыть], что постановление о цензе вызывает «крайнюю печаль многих добрых патриотов», и соглашался, что это постановление «исключает из Национального собрания три четверти населения королевства».

Можно было бы поэтому думать, что контрреволюционеры 1789–1791 гг. даже преувеличат степень этого недовольства, как то сделал уже по аналогичному поводу упомянутый нами в другом месте (см. главы I и II) шевалье де Море, который (вполне bona fide, но совершенно неосновательно) приписывал [28]28
  Нац. арх. В. III.-15, стр. 411–415; копия письма де Море к Неккеру.


[Закрыть] разгром дома Ревельона (27–28 апреля 1789 г.) тому, что рабочие раздражены лишением их представительства в Генеральных штатах. Но нет! Контрреволюционная пропаганда прошла совершенно мимо этого вопроса, если не считать нескольких фраз в уже упомянутом «Маленьком словаре» [29]29
  Цит. соч., стр. 67.


[Закрыть]: «Без денег нельзя быть избираемым гражданином, без денег нельзя ни произносить речи, ни взять в руки перо или звонок в собрании округа», и т. д. Но эти замечания стоят одиноко в агитационной литературе контрреволюционеров.

Да и что могли сказать по этому вопросу люди, так глубоко тогда ненавидевшие всякую мысль о равенстве, всякую попытку демократизации общественного строя? Если бы только проследить, какие избирательные законы считала наилучшими в своем наивном самообольщении контрреволюционная партия, начиная от времен революции и кончая хотя бы, например, конституционным проектом, которым хотела облагодетельствовать Францию в 1832 г. герцогиня Беррийская в случае удачи фантастической экспедиции, снаряженной против Луи-Филиппа, то стало бы совершенно ясно, что даже в демагогических целях контрреволюционеры 1789–1791 гг. психологически не могли много останавливаться на критике высокого ценза.

Делались ли контрреволюционерами какие-нибудь попытки устной пропаганды среди рабочих? В этом трудно сомневаться ввиду нескольких известий, идущих как со стороны самих рабочих, так и от властей, оберегавших общественный порядок. Конечно, удобнее всего было прикрывать эту пропаганду филантропическими мотивами и сближаться с рабочими под предлогом подачи им помощи. Это сострадание к рабочим, внезапно обуявшее те круги, которые до революции не обращали на них никакого внимания, разумеется, казалось весьма подозрительным и вызывало обвинения и нарекания со стороны приверженцев нового порядка вещей. Но обвиняемые решительно стояли на том, что они руководятся лишь самыми человеколюбивыми чувствами, раздавая рабочим хлеб и оказывая им помощь, и заявляли, что не понимают, чего от них хотят. Особенно подозрительное отношение существовало к клубу «конституционных монархистов», как его называли, основанному Малуе и Клермон-Тоннерром; когда этот клуб организовал дешевую продажу хлеба неимущим, то дело дошло даже до прений в Учредительном собрании, ибо этот клуб, действительно, считался тогда центром контрреволюции [30]30
  Aulard A. Les orateurs de la Révolution. L’ Assemblée Constituante, стр. 479.


[Закрыть].

В заседании Собрания 25 января 1791 г. Варнав в самых резких выражениях напал на «секту» смутьянов, которые стремятся разъединить граждан и заманивают их в западню, «давая народу отравленный хлеб». Варнав горячо призывал власти принять меры предосторожности против «бунтовских маневров» этого клуба.

После речи Варнава Малуе и другие пытались возражать, но их постоянно прерывали и не дали окончить начатой защиты. Тогда оба основателя клуба сочли своим долгом протестовать в печати. «Я не знаю, что обозначает эта история с хлебом, раздаваемым беднякам, по поводу которой так много шумели, – возмущался Малуе [31]31
  Нац. арх. AD. XVIII-c., 10. Réponse de M. Malouet etc.


[Закрыть], – я объявляю, что страшная ложь – утверждение, будто общество (т. е. клуб) раздавало хлеб тысячам рабочих; число (этих рабочих) доходит до тридцати тысяч. В какое несчастное время мы живем, если за подачу несчастным малейшего вспомоществования, даже с ведома полиции, на вас доносят народу, как на его врага!» Со своей стороны, Клермон-Тоннерр также ответил на обвинения Варнава – уже через три дня после бурного заседания [32]32
  Нац. библ. Lb.³⁹ 4551. Compte rendu par Stanislas Clermont-Tonnerre à ses concitoyens… etc. 28 janvier 1791.


[Закрыть]. Клермон-Тоннерр объясняет, что хлеб покупался на добровольные взносы членов клуба, но «по поводу способа раздачи хлеба поднялась тревога», и пришлось оставить этот способ, «который показался подозрительным». К сожалению, Клермон-Тоннерр в этом месте чрезвычайно скуп на слова и изъясняется настолько неясно, что читателю не удается понять, что же именно в этом «способе раздачи хлеба» показалось подозрительным. Раздача хлеба все-таки продолжалась, – сообщает он дальше, – и число воспользовавшихся ею было 2548. «Но новые доносы были сделаны» на этот клуб, и все эти нападения продолжались так упорно, что владелец снятого клубом помещения отказал им в дальнейшем пользовании квартирой. И вот под влиянием всех этих гонений правление клуба, в драматизованной передаче Клермон-Тоннерра, «сказало: откажемся делать добро, которое не хотят, чтобы мы делали», и прекратило свои благодеяния. Подозрения и раздражение против этого клуба не повлекли, однако, за собой никаких мероприятий, и никакого следствия не было начато, вопреки тому, как советовал Варнав. Вообще требовалась известная неосторожность, чтобы дело дошло до властей, да и в таком случае следствие не носило особенно строгого характера. Не забудем, что 1789–1791 гг. были эпохой, когда внешние враги еще не сдавили Францию со всех сторон железным кольцом, а внутренние считались если не вполне уничтоженными, то во всяком случае обезвреженными. Стоит только почитать газеты этой эпохи, чтобы понять, какую терпимость проявляли тогда власти к самым заклятым и откровенным своим врагам, пока еще считали их неопасными, и насколько непохож был их образ действий на тот, который усвоен был позднее. Если мы примем все это во внимание, то не удивимся, что, например, следствие по делу подозревавшегося в контрреволюционной пропаганде аббата Шатцеля [33]33
  В некоторых рукописях Национального архива он называется Schatzel, в других Schalzel.


[Закрыть] окончилось, по-видимому, без каких бы то ни было последствий; два-три года спустя оно бы его погубило.